Два письма коллективу ЦАТСА

Письмо № 1

Уважаемые товарищи!

Случилось так, что у меня не оказалось возможности сказать вам о том, что я думаю и чувствую в эти дни.

Я вынужден обратиться письменно, так как мне очень важно, чтобы вы, артисты театра, которому я обязан всем, знали, что слу­чилось.

16-го мая я подал заявление с просьбой освободить меня от за­нимаемой должности заместителя Главного режиссера.

22-го мая Начальник театра объявил мне, что принято решение удовлетворить мое заявление и вообще освободить меня от работы в театре.

25-го мая мне было сказано В. И. Резцовым, что заявление под­писано 23-го мая с.г., и с 5-го июня с.г. я в театре не работаю. И бы­ло предложено: в случае, если я желаю работать в театре, заново вступить в переговоры с администрацией.

Для меня это предложение глубоко оскорбительно, так как я не подавал заявления с просьбой освободить меня от работы в театре. Толкование моего заявления таким образом — неверно. Это не­правда, и вы должны знать это.

Для меня все случившееся — полная неожиданность. Особен­но в момент разгара работы над спектаклями «Любовь Яровая», «Второе дыхание».

Пишу это для того, чтобы сообщить вам истинное положение вещей.

С уважением, Л. Хейфец 26 мая 1970 года

Письмо № 2

Дорогие друзья! Дважды я входил в эту реку — Театр Армии. В третий раз — нет сил. Сегодня я подал заявление об уходе. На­деюсь, что вы меня поймете. Знаю, что вы сделали все, что могли, чтобы жизнь театра изменилась к лучшему. Дай Бог, чтобы так оно и было. Спасибо вам за все. И особенно за помощь и поддержку в трудное для меня время. Никогда этого не забуду. И, конечно, до конца жизни буду помнить тех, кто в эти дни и ночи был рядом со мной и моей семьей.

Л. Хейфец 2 декабря 1994 г.

МОНОЛОГИ

Никогда ничего не собирал. Разве что монеты, марки в школьном послевоенном детстве. Это не в счет. В ГИТИСе увлекся старыми фотографиями. За ними стояла ушедшая куда-то в сторону или на дно жизнь. Однажды в поезде записал рассказ попутчицы, и по­нял — это я буду собирать. Со временем получилась коллекция. Не­большая, а все же...

Член завкома

— Куда же вы едете?

— В Дзержинск.

— Откуда?

— Из Грязей.

— Что это за город такой?

— Грязи-то? Неужели не слышали?

— Нет. А что, большой город?

— Ага. Большой. Хороший город. Возле Липецка. Почти час от Липецка. Вот смотрите, везу брикеты в Дзержинск — пуд почти, шестнадцать килограммов. Ящик. Так я эти брикеты гречневые в Грязях достала. И вот туфли себе купила, тоже в Грязях. Пятьде­сят два рубля. Дорогие, но уж очень модные. Вот вы в этих шта­нах потертых — это и есть джинсы? А что в них хорошего? Все с ума посходили — джинсы, да джинсы. А я их вблизи так первый раз вижу, и ничего хорошего в них нет. А вот туфельки сейчас по­кажу. Это же все по знакомству, по блату все достается. Сейчас жизнь такая, что иначе не проживешь. Я вот в совхоз езжу, так яй­цо беру по сорок копеек десяток, а они потом в Грязях бой прода­ют за эти же сорок копеек. Так я свеженькие, целенькие беру за эти же сорок, а они бой, и мясо у них беру в совхозе. Ну, я им то­же иногда в чем помогу, и вообще, ко мне хорошо относятся, по­тому и дают.

Вы вот мне уже приснились, будто вы мой муж и два алкого­лика — Михаил и Степан. Будто вы куда-то бежите, а я вас дого­няю, и все думаю, — куда же это сосед мой по купе так быстро с алкоголиками увязался. И муж мой тоже, видать. Я сейчас уе­хала, — так он пить и начнет. Ведь я ему сама бутылку покупаю. Я прямо его спрашиваю: «Хочешь?» Он кивнет, ну, я за бутыл­кой, и на стол ему ставлю: «Пей, окаянный». Сейчас я ему щей приготовила... Я ведь член завкома. Ну, пошла на торжествен­ное, а он к себе приволок. Я возвращаюсь, а он на ей верхом си­дит. Она на диване в платье, трусы сняла, а он на ей верхом. Ну, я ее побила сильно, оттащила в коридор и стала бить, а его за­перла, на ключ замкнула, чтобы он ей не помогал. А ее сильно побила. Она уже навряд ли когда к нему припрется. Хотела его ударить, так вошла в комнату, а он спит. Пьяный он был. Пока я ее била, а она, сука, не заплачет, не закричит. В тишине я ее би­ла, — а он и заснул. Ну, чего я буду спящего бить. Так ему и про­стила. Ему же пятьдесят, самая такая пора у мужика. Я ведь не такая, чтобы стерпеть... У нас вот, если мужик с начальством живет... Наша директор комбината — ей за пятьдесят, пятьдесят семь, может, ну, видная такая, горластая, люди не любят ее, — так она с шофером своим живет, а шофер двух детей имеет, но открыто с ней живет. Жена идет на огород, сажает там или прополка, а он к ней. Ну, жена терпит, — двое детей, куда де­нешься. А директор пищевого комбината — это же хозяйка. Ба­ба горластая, властная — лет на пятнадцать его, шофера-то, старше... У них там и не такие дела делаются. Нам вот восемь тысяч премию дали — на макаронный цех. Это самый трудный цех — труд ручной, женщины и фасуют и вешают, в мешки кла­дут, и прессы тут, которые макароны делают, макароны, рожки... Так дали премию. Ну, они между собой и поделили. А может, и не поделили, но рабочим ни копейки не дали. Те шумели, шу­мели в цехе все, потом все ко мне, да ко мне. А я им говорю: «Че­го ко мне ходите, что я одна могу. Пишите наверх или идите ку­да-нибудь. Я то, что могу?!» А они шумят и шумят. А как на­чальство увидят, — так молчок, боятся начальства. А эта сука директор, и ее замы все время меня спрашивают: «Ну, как там рабочие, успокоились?» А она мне кулак показывает и говорит: «Ты смотри, ты — член завкома. Ты должна их в кулаке держать. Дисциплина главнее всего». А про нее говорят, вы извините, что я ругаюсь, про нее говорят: «П...а не Бог, а помогает». Она все п...й своей пробила. Это сейчас у нее шофер молоденький, а раньше она всему начальству давала. Девка была видная и ре­шительная. А сейчас — хозяйка в Грязях. У нее все по струнке. Парторг пришел новый, вроде, начал по правде, поколупался, поколупался и все, затих. Она план дает, снабжает всех, — кто против нее пойдет? Это же не мы. Рабочих обыскивают у нас. Не всех, конечно. Я — инженер, член завкома, а, главное, они знают, что я не беру. А если один раз в месяц кило муки возьму, так это и разрешается. Контроль приезжает иногда, чего-то тоже колупаются, колупаются, но все — шито-крыто... Председатель горсовета — тот все в машине ездит, его и не видим никогда. Хо­дили к нему, когда дом комбината сдавали. Так выяснилось, что все квартиры проданы. Директор техникума пришла, она хотела, чтобы соседке больной дали комнату, а ей двухкомнатная бы на пять человек осталась. Так директор видит в руках ее конверты, а это студенты ей дали, что-то там лежало. Так она ей говорит: «Пойдем в туалет». Зашли, она говорит: «Что у тебя в конвер­те?» — «Студенческие дела». — «Пошла ты на х... со своей со­седкой». Надо было тысячу рублей положить за квартиру. Ди­ректор два месяца болела... Контроль до сих пор не разберется, откуда и как эти квартиры распределялись. Это же не Москва. Тут у нас, в Грязях, своя власть... Я вот довольна, хоть и тяжело мне везти это все. Почти два пуда везу: продукты в Дзержинск. Пить я сама совсем не могу. Мне почку четыре года назад удали­ли. А вот братья в Дзержинске и сестра — другое дело. Мы все татары. А муж у меня русский. И у братьев жены русские. Мы и родились здесь, на Урале. Я по-татарски понимаю, а говорить не могу. Денег у нас в Грязях у людей много. Молочные продук­ты есть, а вот мяса, колбасы — нет. Все в Москву отправляем. Москва нас всех объедает. Всю Россию. Вся Россия на Москву работает. Вы устали, а я все говорю, говорю... Фамилия моя Рахматуллина — родная, по отцу. Дедушка — мулла был.

Моя соседка по купе еще очень не любит курящих женщин. Прямо-таки ненавидит. И на джинсы смотрит подозрительно. Пе­ред станцией долго связывали клунки, я помогал ей собраться. Тут пошел дождь, и она надела халат. Так в халате и вышла на стан­цию. Сетку с продуктами оставила. Забыла.

1982 г.

Дом отдыха. Повариха

Муж у меня — сверхсрочник. В тюрьме работает. А может, и не в тюрьме. Все время темнит. Кагебешник, одним словом. Все гово­рят «кагебешники, кагебешники», — стращают. А я их не боюсь. А чего их бояться? Там среди них ни одного порядочного нету. Все на букву «б» и все друг друга покрывают. Их жены все время на них пишут. Чуть что, сразу писульку, их там понижают сразу Допус­тим, он прапорщик, возит начальство, а его, раз, — и на обычную машину. Еще я бояться их буду! Нашли дурочку! Достаточно, что я свекровь свою полтора года терпела. «Ты, — говорит, — плохо го­товишь». Я семь лет поваром работаю. Она мне — упреки. Я, прав­да, всяких этих солений, верчений, не люблю. А приготовить, ис­печь что-нибудь — так это за милую душу. Вы же не ели мои пиро­ги. Вот Лейбовичи, муж и жена, за крайним столом сидели, так они в Книге благодарности написали. Я не люблю, когда обо мне пер­сонально пишут, но тут от смеха чуть не умерла — Лейбовичи эти всем благодарность написали. Главное, и Людку поблагодарили. Ну, смехота!.. Дура деревенская. Сколько лет работает, а как была колода, так и осталась колодой. Дальше, — и сестре-хозяйке спаси­бо... Получается, что Анна Ивановна пироги эти пекла? Повар ут­ром пришел, я говорю: «Витя, ты читал?» — «Читал, читал. Смехо­та одна, смехуевина». А у меня опара уже была... Я ведь после опе­рации. Так вот, я на уколах, на таблетках, бюллетеню уже четвертый день — пироги им должна печь... Что б я когда-нибудь вот так в больницу, да еще под ихнюю машину? Они два укола де­лают и по семь человек сразу. По две минуты каждая. А у меня, ви­дать, количество недель установили неправильно, — вот и сделали плохо. Сейчас кровотечение и снова хотят укладывать. Да не лягу я, и главное, все мужики. Тут и так стыда не оберешься. Четыре ра­за в году ходишь, они там смотрят, лазют. Глаза закрываешь, и с за­крытыми глазами в кресло это плюхнешься. А он в тебе ковыряет­ся. Главное дело, одни мужики... А у нас работать совсем стало не­возможно. Директор орет, почему мы полы не моем. «У вас, — говорит, — мало людей в столовой. Вы должны и полы мыть». Раз­бежалась я...

1985 г.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: