Миропонимание, миротворчество, миросохранение: опыт XX столетия: Монография. Нижний Новгород: Изд-во ННГУ, 2002. – 549 с. 9 глава

i Приспешники нацистов среди заключенных концлагерей.

ii Правовое постановление в согласии с Кораном и Сунной, произносимое учителем в ответ на вопрос.

iii Т. е. "окончательное решение" (Endlosung) "ев­рейского вопроса".

Косолапов Н.А.

Очерки теории и методологии политического анализа между­народных отношений. М.: Научно-образовательный форум по международным отношениям, 2002.

[Извлечение]

ГЛАВА 3. ЭПИСТЕМОЛОГИЯ И МЕТОДЫ АНАЛИЗА

Задача всякой науки — как минимум, объяснять свой предмет, его отдельные аспекты; как максимум, указывать на пути и условия перехода от объяснения явления, процесса, эффекта к использованию и знания, и стоящей за ним реальности в каких-то практических ин­тересах человека. Когда отдельные объяснения, охватывающие более или менее широкий круг взаимосвязанных явлений и процессов объ­ективного мира, начинают складываться в некоторую внутренне со­гласующуюся между собой целостность, говорят о становлении тео­рии; несколько взаимосвязанных теорий, имеющие общий объект и предмет изучения, образуют конкретную научную дисциплину.

Но что значит «объяснение» в международных отношениях? Ка­кие элементы оно включает или должно включать, каким необходимым и достаточным признакам соответствовать? Если скрупулезный ана­лиз позволил нам во всех существенных деталях восстановить и по­нять внешнюю политику некоего государства (или даже всех наи­важнейших государств) определенного периода, можно ли обретенное понимание считать объяснением международных отношений этого периода? Если можно (на самом деле нельзя!), или если нам удалось каким-то иным образом постичь, скажем, международные отношения Средиземноморья П-1 вв. до н.э., то насколько правомерно распрост­ранять добытое объяснение на другие регионы и на позднейшие, резко отличающиеся по всем основным признакам периоды? Каковы критерии, позволяющие определять те временные и пространствен­ные пределы, за которыми данное объяснение перестает действо­вать? Все это применительно к теоретическому исследованию меж­дународных отношений пока вопросы без ответов. Но тогда что та­кое «теория международных отношений»?

Ответы на подобные вопросы всегда лежат на взаимопересече­нии объекта, субъекта исследования и познания как единства про­цесса, средств и методов, а также результата обретения опыта, по­нимания, знания и способности использовать все это в прикладных целях. В данной статье рассматриваются основы познания междуна­родных отношений; объект же и субъект такого познания характери­зуются лишь в той мере, в какой это абсолютно необходимо для по­нимания поднятой темы. Не имея возможности подробно разбирать используемые философские и психологические категории, автор вы­нужден адресовать читателя к соответствующей специальной литера­туре, энциклопедиям и словарям.

* * *

Из всех качественных признаков международных отношений как явления и их особенностей как объекта познания здесь необходимо выделить четыре главных:

во-первых, их протяженность во времени. Как бы ни определять международные отношения как явление, бесспорно, что какие-то ме­ждународные отношения сопровождают человека на протяжении всей известной Истории. Опора международных отношений нового и но­вейшего времени — отношения межгосударственные — по опреде­лению существуют столько, сколько институт государства. Учитывая столь уникальную продолжительность международных отношений во времени, можно признать их единым и целостным явлением лишь в том случае, если в международных отношениях всех времен, конти­нентов, народов будет установлено наличие признаков, одновременно и всегда присущих международным отношениям, неизменно в них присутствующих, инвариантных; и принципиально важных для опре­деления природы и сущности международных отношений как явле­ния. Иными словами, социально-историческая суть международных отношений времен Древнего Египта и современного ядерно-компью­терного мира должна быть в основе ее одна и та же. Не аналогич­ная, в чем-то сходная и т.д., но именно одна и та же; в противном случае неправомерно будет говорить о целостности международных отношений как общественного и исторического явления;

во-вторых, выполнить это условие оказывается очень непросто. По ходу Истории непрерывно развивались количественно и, главное, качественно, все известные нам компоненты и факторы международ­ных отношений как явления: личность и общество, экономика и по­литика, идеология и наука, культура и религия, военное искусство и все виды обменов и коммуникации, государство и политические ин­ституты и системы, сами конкретные международные отношения. Но признак развития сам по себе не является определяющим для меж­дународных отношений, поскольку присущ и другим явлениям обще­ственной жизни и истории. Можно ли, однако, найти нечто неиз­менное в развитии, что служило (могло бы служить) одним из опре­деляющих признаков явления международных отношений? Насколь­ко вообще правомерно рассматривать как целостное явление нечто, все компоненты и факторы которого претерпели, продолжают пре­терпевать глубочайшие внутренние изменения? Вопросы эти принци­пиально важны теоретически и методологически для построения лю­бой теории международных отношений;

в-третьих, во все времена и на всех качественно разных фазах и уровнях развития международных отношений неизменно существова­ли, проявляли себя, эволюционировали и оказывали многообразные социальные влияния как бы в трех временных плоскостях сразу: как нечто историческое, надвременное; как один из важнейших отличи­тельных признаков определенных эпохи, периода, социально-историче­ского уклада; и как весьма конкретный, уникальный комплекс текущих, современных проблем и отношений международной жизни и мирового развития. Мало есть других сфер жизнедеятельности чело­века и общества, в которых история, эпоха и сиюминутное перепле­тались бы столь нерасторжимо в реальном масштабе времени. Ис­следователь международных отношений оказывается перед трудней­шей методологической и теоретической задачей: какой бы период международных отношений он не изучал, возникает проблема вычле­нения из этого неразделимого комплекса отношений «истинно сего­дняшних», текущих;

в-четвертых, самостоятельная, теоретически и методологически важнейшая проблема — пространственные координаты международ­ных отношений. Известно, что всякое явление непременно существу­ет в некоем пространстве; в противном случае оно просто не могло бы состояться. Но что может быть признано пространством междуна­родных отношений? Если считать таким пространством неоткрытые, неосвоенные, неподеленные земли, то подобных территорий в мире давно уже нет. Если международные отношения строятся на том же пространстве, что и внутренние, то каковы критерии различения пер­вых и вторых? Наконец, если международные отношения протекают в духовном пространстве (во взглядах, представлениях, культуре и психологии людей), тогда тем более каковы критерии, позволяющие отграничивать международные отношения от всего остального, выде­лять их в особый тип отношений, в специфическое явление?

Ответы на перечисленные выше вопросы в принципе могут быть (и даются в научной литературе) очень разные. Важно подчеркнуть, что без каких-то ответов на них не могут состояться ни подлинно науч­ная методология исследования, ни теория международных отношений.

* * *

Проблема субъекта познания изучается в философии; однако в приложении к теории международных отношений, насколько извест­но, даже не ставилась. Но именно тут (а также применительно к тео­риям мирового и социально-исторического развития) проблема эта имеет особое значение. Что именно принимается за знание; какое мировоззрение служит общей методологической основой получения и развития знания; что и на каком основании принимается за доказа­тельство или воспринимается как заведомо не имеющее доказатель­ной силы; какими представляются людям причинно-следственные связи явлений — ответы на эти, важнейшие для методологии и тео­рии любой системы знания вопросы решающим образом зависят от духовно-исторического уровня развития субъекта познания.

Проиллюстрируем сказанное одним примером. Существует, как минимум, два исторически полярных типа сознания (со множеством градаций между ними); религиозное и научное. Первое приписывает все причинно-следственные связи проявлениям субъективного, притом высшего начала — воле Божьей, Провидению. Второе видит ком­плекс типов причинно-следственных зависимостей (линейные, вероятностные и много-многозначные) и задается вопросом, полон ли этот перечень и какие механизмы «включают» в конкретных обстоя­тельствах тот или иной из типов. Религиозное сознание считает «зна­нием» откровение, приходящее в моменты религиозного озарения, экзальтации. Причем за доказательство подлинности откровения при­нимается сам способ его обретения; факты же реальной жизни чаще всего не имеют вообще никакого отношения ни к содержанию откро­вения, ни тем более к обоснованию или отрицанию его религиозной истинности (почему и оставались неизменно тщетными все попытки «доказать» верующим, что «Бога нет»). В научном сознании статус «знания» завоевывается многократными подтверждениями опыта и соответствием аргументации принятой логической системе. Интерес­нее всего то, что культуры, даже не дошедшие до появления самого понятия науки, обнаруживают высокую жизнестойкость и способность справляться с повседневными задачами (хотя, конечно, не могут дать промышленного и духовного развития европейского типа, почему и считаются «примитивными»). Ясно, что столь разные типы сознания будут совершенно по-разному воспринимать, объяснять, истолковы­вать одни и те же международные отношения.

Субъект познания международных отношений как явления не может отождествляться с отдельным исследователем или даже со всей их совокупностью, сколь бы многочисленна она ни была. Явление столь огромной протяженности во времени может изучаться только человеком как родовой единицей. А потому неизбежен и важен во­прос, как сам человек менялся на протяжении подобного изучения:

качественные перемены в его психике и сознании, во внутренней ор­ганизации его мыслительных возможностей и способностей оказыва­ются в историческом масштабе времени определяющими для хода и направленности, средств и методов, результатов и смысла процесса познания. Наиболее значимыми с точки зрения нашей темы оказы­ваются при этом такие духовно-исторические характеристики субъек­та познания, как присущие ему тип сознания и структура мышления; диапазон и качество доступных ему ассоциаций; место и роль, зани­маемые в содержании его сознания компенсаторикой и ее духовными продуктами, а также степень осознанности этого явления.

Тип сознания и структура мышления определяются по шкалам «дорелигиозное - религиозное - преднаучное - научное»; преимущественно эмоциональное или рациональное; бесструктурное, художественно-образное или систематизированное; ассоциативное или логическое.

Диапазон и качество доступных ассоциаций задаются сочетанием типа сознания и структуры мышления с объемом и содержанием как собственного жизненного опыта, так и усвоенных знаний. Дело в не количестве возможных ассоциаций (оно у человека древности могло быть весьма значительным), но в тех эмоциональных и рациональных связях, которые при этом устанавливаются, делая более вероятными одни типы, шаблоны поведения и блокируя, исключая другие. (Так, в Древнем Риме были все материалы и технологии, необходимые для изготовления фонографа, который донес бы до нас голос Юлия Це­заря или Брута; не было и не могло быть, однако, идеи волновой природы звука, без чего не может возникнуть и «концепция звуко­записи».)

Место и роль компенсаторики, мера ее осознания субъектом — производны от типа сознания, структуры мышления, числа и качества ассоциативных рядов субъекта познания. Психика (индивидуальная и общественная) не может обойтись без различного рода компенсаций. Проблема заключается, во-первых, в их относительных объеме, мес­те и роли в функционировании соответствующих психологии и созна­ния; а во-вторых, в том, сознает ли сам субъект, что какие-то дейст­вия (и какие именно) он предпринимает в порядке психологических компенсаций. Даже наши современники и даже в личной их жизни не всегда способны отдавать себе отчет в глубинных причинах своих слов и поступков. В общественных же психологии и сознании нормой является положение, когда духовные продукты компенсаторики (идеи, книги, концепции, публицистика, политические и общественные уче­ния, продукты художественного творчества и т.д.) принимаются как самоценность, всерьез (для сравнения: любуясь в музее даже реалис­тическими картинами художника, мы уже не воспринимаем их как документальное отражение действительности или как технический проект; в общественных науках, политике «ван-гог» или «врубель» сплошь и рядом принимаются пока еще за руководство к действию).

Естественно и закономерно, что международные отношения как уникально сложный объект познания открывает богатейшие возмож­ности для проявлений всех духовно-исторических особенностей субъ­екта познания. Что, в свою очередь, находит отражение в содержа­нии и причудах эволюции взглядов на природу, содержание, разви­тие международных отношений как явления и как конкретной сис­темы политических взаимодействий.

* * *

Эпистемология — раздел философии, занимающийся проблема­ми теории познания: анализом природы познания как явления, изу­чением предпосылок возникновения познания как практического про­цесса, закономерностей его эволюции, природы и сущности знания как явления, соотношения познания и знания, реальности и знания, условий достоверности знания, поисками определения и критериев того, что вообще следует считать знанием.

Современное понимание знания выделяет в нем прежде всего его многоуровневый характер и сложнейшую систему связей с реальностью (объективным, внешним по отношению к человеку миром) и внут­ренним миром человека — его психикой и сознанием. Различные уровни знания включают непосредственный индивидуальный и соци­альный опыт и опыт опосредованный, всегда социальный; знания художественные (эстетическое освоение действительности) и эмоцио­нальные как их основу; донаучные и научные (последние делятся на эмпирические и теоретические). Никакое знание к тому же не рож­дается сразу: ему неизбежно предшествует период накопления, осмыс­ления информации и опыта, систематизации фактов, оценок, мнений и взглядов, их неоднократное переосмысление. Все это сопровожда­ется сомнениями, выдвижением априорных идей, предположений, концепций, в науке — гипотез. Знание (при всей его относительно­сти) — продукт этого процесса, продолжительность которого (от вопроса до формулировки такого ответа на него, который может быть признан за «знание») определяется прежде всего тем, за какой срок при данном уровне развития общественного сознания, наличия других общих познаний, при используемых методах и средствах сбора и оцен­ки информации может быть получен ответ на поставленный вопрос.

Ясно, что на одни вопросы ответы могут быть получены почти мгновенно; поиск ответов на другие может занять недели, месяцы, годы; на третьи — десятилетия и века; четвертые же принадлежат к категории «вечных». И на протяжении всего, измеряемого нередко продолжительностью жизни многих поколений людей, времени, пока ответов на поставленные вопросы нет и/или предлагаемые ответы еще не достигли признания и статуса «знания», бок о бок с полез­ными наблюдениями, ценными гипотезами, правильными предполо­жениями, верными интуитивными догадками и прозрениями сущест­вуют гораздо более многочисленные заблуждения, иллюзии, ложные учения — а главное, упомянутые выше духовные продукты индиви­дуальной и социально-психологической компенсаторики, агрессивно­сти которых нет равных именно потому, что ее требуют законы пси­хологии. На протяжении всего этого времени нет или практически нет никаких объективных мер, критериев, ориентиров, которые по­зволили бы как можно раньше разделить зерна истины и плевелы невежества. Кроме того, на протяжении всего этого времени человек со свойственными ему пылом, энтузиазмом, вдохновением искренне и истово верует в каждое очередное свое духовное, интеллектуальное открытие, часто абсолютизирует его, искренне не подозревая, что на самом деле оно — в лучшем случае добросовестное заблуждение.

К теории познания международных отношений все перечислен­ное имеет самое прямое и непосредственное отношение. По их соци­альным масштабам, продолжительности во времени, по связи с Ис­торией и основополагающими, принципиальными вопросами теории общественных наук международные отношения, особенно в послед­ние 250 лет, занимают уникальное место в духовной жизни людей, в процессах поиска и обретения знания, в содержании того, что ныне считается знанием и/или является таковым. Отсюда — теснейшая взаимосвязь политики и философии, международных отношений и философии. Не случайно с рубежа 80-х годов, когда стали рушиться привычные, само собой разумеющиеся ранее представления, многие отечественные обществоведы обратились прежде всего к философии.

Последняя — особая сфера. Философия — скорее, состояние и склад сознания, разума, нежели знание как таковое. Психология философии еще ждет своего исследования (подобно тому, как есть ис­следования по психологии религии или дорелигиозного сознания). Философия возникает, когда человек знает уже достаточно много, чтобы быть не только в состоянии, но и вынужденным задаваться самыми сложными на достигнутом уровне познания вопросами; но когда имеющихся знаний и средств их добывания еще заведомо и далеко недостаточно для получения ответов на такие вопросы, а по­тому место ответов вынужденно занимают гипотезы и априорные кон­цепции макро- и мегауровней пространства, времени и социальных явлений и процессов. Если и когда такие гипотезы доказывают со временем свою правоту, на их основе формируются, отпочковываясь от философии, специализированные области знания — науки. Сама же философия с течением времени все более тяготеет к превращению в процесс и результат самопознания сознания и психики, в своего рода науку самопознания. Тем не менее, каждая наука неизменно и сама вынужденно задается подобными же центральными для нее — а потому и самыми трудными — вопросами собственных методоло­гии и теории. Соответственно, говорят о философии науки, филосо­фии общественных наук, частью последней можно полагать и фило­софию международных отношений.

Даже беглый взгляд на историю философии и науки о междуна­родных отношениях обнаруживает, как менялась психология их по­знания. Философы античности полагали знание копией предмета и об­ращали главное внимание на поиск средств и механизмов «точного» перевода предмета в такую копию. Их интересовали прежде всего соотношение и взаимосвязь знания и мнения, истины и заблуждения. Средневековье, долгий период засилья клерикализма с его верой во всемогущество Провидения, отбросило подобные поиски по причине их не только бесплодности (разрешить проблемы в античной их по­становке было все равно невозможно), но и реальной вредности: как иначе прожил бы человек долгие столетия, нуждаясь в ответах, но не имея возможности их получить? Вера в волю Господню в этих усло­виях объективно была тем психологическим механизмом, который раскрепощал повседневное поведение, открывал дорогу к накоплению опыта и его последующему осмыслению. Но уже с XVII в. успехи естественных наук возвращают в европейское мышление и филосо­фию поиск «абсолютно достоверного знания». Подобная психология до сих пор доминирует на уровне бытового и массового сознания.

Рационализм европейской и американской культуры, философской и общественной мысли сильнейшим образом повлиял на ранние идеи в сфере международных отношений. Родившись в ХУП-ХУШ вв. как производное от «механического» (физика) и «математического» естествознания, став попыткой прямого переноса психологии и мето­дов естественных наук на все остальные сферы познания и практики, рационализм сыграл определяющую роль в становлении нормативно­го подхода к международным отношениям — подхода, сохраняюще­го свое научное и духовное влияние и поныне.

Между тем, в тех же ХУИ-ХУШ вв., параллельно рациона­лизму и как антитеза ему, в европейских культуре, философии и соз­нании развивалось и другое направление — эмпиризм, в центре внимания которого оказались взаимоотношения и взаимообусловлен­ность чувственного и разума, эмпирического и рационального; про­блема логического обоснования (по существу, предпосылок психоло­гической приемлемости) знания; а главное, значение внутреннего, духовного опыта человека в обретении, содержании, истолковании знания. Лишь во второй половине XX в., с развитием информатики, психологии и поведенческих наук долговременное значение эмпириз­ма становится признанным и оцененным.

Эмпиристы изначально адресуются к центральному для всех общественных наук, включая и теорию международных отношений, вопросу: насколько допустимо методологически и возможно практи­чески распространять на объяснение «поведения человека» (в самом широком смысле: от поведения отдельной личности до хода Истории в целом) принципы, подходы и методы, принятые в естественных науках. Если считать подобное недопустимым, то чем заменить и/или дополнить такие принципы, чем общественные науки отличаются от естественных, можно ли считать общественные учения наукой и что такое вообще наука. Теоретическая и методологическая сложность заключается в том, что человеку, во-первых, свойственно научение, способность менять с опытом свои представления и поведение. А во-вторых, он обычно как-то интерпретирует поведение собственное и других людей и строит свои действия сообразно такой интерпрета­ции. В сфере международных отношений обе эти особенности прояв­ляются весьма сложным и причудливым образом, а потому проблема «что считать объяснением, знанием» стоит тут особенно остро.

К настоящему времени в философии общественных наук сложи­лись (и распространяют свое влияние также на философию и теорию международных отношений) три основных направления в решении этой центральной проблемы эпистемологии. Последозатели рациона­лизма полагают, что следует искать и в конечном итоге можно будет найти какое-то объяснение (сумму, комплекс, систему объяснений) поведению человека и всем социальным процессам. Адепты философии и методологии марксизма доводят эту точку зрения до крайности и уверенно отстаивают тезис о наличии неких закономерностей общест­венных явлений и социально-исторического процесса, хотя на практике подменяют открытие этих закономерностей нормативным гипотезо-творчеством (по-своему весьма интересным, способствующим развитию общественной и научной мысли, социально-политической практики). Последователи же эмпиризма отстаивают необходимость понимания другого субъекта, его мыслей, действий, поведения — примерно так же, как актер, входя в роль, стремится представить себе своего персо­нажа, понять особенности его психики, мотивы его слов и поступков.

Различие между тремя подходами можно проиллюстрировать на следующем примере. Рационалист, объясняя возникновение и ход «холодной войны», будет искать причины ее в неких инвариантах системы международных отношений: геополитических факторах, ло­гике «политического реализма», балансе сил и т.п. Для него «холод­ная война» лишь один из частных случаев всего перечисленного: та­ких или подобных им «холодных войн» было в истории множество и еще будет не меньше, они производны от устройства и функциони­рования самой системы международных отношений. Хотя, конечно, отличие «холодной войны» 50-80-х гг. XX в. — наличие в мире ядерного оружия, не существовавшего ранее. Для марксиста «холод­ная война» не более чем проявление социально-исторических законо­мерностей, в данном случае материализующихся в противоборстве двух систем. То есть она выступает как явление, производное от мирового развития, а не от системы международных отношений — хо­тя марксист не станет отрицать роли всех остальных факторов: сис­темы международных отношений, ядерного оружия, персональных осо­бенностей политических лидеров стран-оппонентов. Эмпирист же доб­росовестно постарается войти в положение как США, так и СССР, лидеров и элит двух государств и двух блоков, увидеть события как бы изнутри, глазами каждого из их участников. Для него, таким об­разом, «холодная война» будет единственным и неповторимым, уни­кальным эпизодом Истории: другой такой войны не могло быть рань­ше и не сможет возникнуть никогда впредь. Аналогии возможны, точное повторение исключено в принципе. Самое интересное, что каждый из троих в чем-то по-своему прав.

Практическое различие трех направлений становится наиболее зримым и принципиально важным, когда речь заходит о выборе ме­тодологии и методов исследования международных отношений и об отношении к методу вообще как средству добывания и верификации знания. Сами методы при этом могут быть весьма схожими или да­же одними и теми же. Важно именно отношение к ним.

Рационалист боготворит метод, видит в нем единственно воз­можное и допустимое для науки средство обретения и проверки ис­тинности знания; предельно придирчив к чистоте метода и потому предпочитает методы объективные, количественные. Парадоксально, но по этим самым причинам он способен легко отказаться от таких методов вообще (если должного, по его мнению, метода не создано или же применимость метода в конкретном случае вызывает серьез­ные возражения) и заменить их нормативным гипотезотворчеством, лишь бы в последнем выдерживались требования формальной логики.

Для марксиста главное — методология, под которой обычно по­нимается сплав диалектики, материализма и исторического подхода (в том смысле, какой вкладывался в эти понятия на рубеже XIX-XX вв.). Если «методологии» в его глазах ничто не грозит, мар­ксист в принципе готов принять любой конкретный метод исследова­ния, коль скоро его применение в данном случае обосновано. С се­редины 70-х гг. в бывшем СССР, а ныне и в КНР (труды одного из теоретиков китайских реформ Ву Чже) развивается любопытный синтез марксизма и системного подхода, о научных итогах которого применительно к теории международных отношений говорить пока преждевременно.

Для эмпириста метод вообще не имеет значения: главное понять другого, войти в его положение, проникнуться его представлениями, чувствами, отношением к происходившему или происходящему. Го­дится любой метод (включая полное его отсутствие), коль скоро он решает названные задачи. Для изучения одной и той же проблемы, ситуации одному ученому предпочтительнее один метод, другому — иной, третьему — какое-то их сочетание; выбор за самим исследова­телем, а потому метод для эмпириста всегда субъективен.

* * *

Смысл обращения науки к методу и методологии в том, чтобы по возможности придерживаться определенных достаточно строгих правил и приемов, во-первых, исследования изучаемых явлений и процессов; во-вторых, размышления над итогами наблюдений, опыта и выведения на их основе неких умозаключений; и в-третьих, пере­смотра ранее сформулированных положений и выводов (будь то в сторону отказа от них, их частичной корректировки или дальнейшего развития). Только наличие таких правил и их строгое соблюдение делают сравнимыми, совместимыми, взаимопроверяемыми результаты всего множества отдельных наблюдений, исследований, размышле­ний, открывая тем самым возможности для формирования науки как системы выверенного определенным образом знания, способного не­ограниченное число раз и с высокой надежностью обеспечивать по­лучение предсказуемых, однообразных результатов своего примене­ния в сходных условиях. Наличие и использование таких правил да­ют также возможность в принципе оценить (иногда весьма точно) вероятные погрешность или ошибку наблюдения, опыта, эксперимен­та и тем самым указать на пределы (диапазон) надежности получен­ного знания. Если бы каждый исследователь придерживался во всем перечисленном своих собственных принципов и правил, человек, ко­нечно, обрел бы набор разрозненных знаний и представлений (в том числе и истинных), но целостных наук такие знания бы не образо­вывали (как не произошло этого в тех культурах, где наблюдения и размышления над природой мира и вещей по разным причинам не были своевременно подкреплены формированием философии как пра­родительницы методологии).

Имевшее одно время широкое хождение представление, будто каждая наука имеет собственный метод, возможно, годилось для то­го времени, когда количество и наук, и методов было весьма невели­ко, а междисциплинарные исследования не стали еще магистральным направлением развития науки. Начиная со второй половины XX в., нормой становится положение, когда каждая наука имеет в своем рас­поряжении арсенал собственных методов и при этом расширяет еще и круг тех, которые может заимствовать для решения определенных классов задач из смежных (а нередко и очень далеких) сфер знания. В наше время метод, скорее, подобен сети, конфигурация, крепость и размер ячеек которой выбираются в зависимости от того, на кого предположительно ставится сеть.

Понятие «метода» находится в едином понятийном ряду с таки­ми категориями, как «метод-методология-методика-техника экспери­мента (исследования)». Единство ряда указывает на наличие общностей у всех входящих в данный ряд понятий; многочисленность же последних — на наличие также и принципиально важных различий.

Методом принято считать совокупность приемов и операций, при помощи и посредством которых осуществляется какая-либо конкрет­ная практическая и/или теоретическая деятельность. Метод происте­кает из практики: соприкасаясь с действительностью, человек задол­го до появления науки вынужден был отыскивать приемы, которые позволяли бы ему достаточно уверенно получать необходимый или желаемый результат. Метод опирается на достигнутое ранее и стано­вится исходным пунктом и условием последующих практических дей­ствий и размышлений (не обязательно научно-теоретических). Так, уверовав в Бога, человек оказался перед необходимостью наладить с Ним «рабочие» отношения, а для этого как-то разобраться, что нра­вится или может понравиться Богу, а что способно вызывать Его гнев. Тем самым фактически был запущен процесс познания — за тысячи лет до того, как он смог привести и привел к появлению абстракт­ных мысли и понятий, а позднее и науки. Сумма фактически исполь­зовавшихся человеком методов предшествовала методологии как уче­нию о методе.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: