И ПРОЧИЕ СОВЕТСКИЕ НАРОДЫ 3 глава

Боже мой! Как дядя ругал всех и вся, и в первую очередь себя за то, что поддался обману, поверил "этим советским", будто их отвезут домой, на старое место жительства, на Украину, в Верхне-Рогачикский район, село Николаевку, в колхоз "Роте Фане". Как не дрогнуть было сердцу при мысли ступить ногами на землю, где родился и жил, вернуться к небогатой, но размеренной деревенской жизни, к колхоз­ной кузнице, где колдовал он у жаркого горна!

А что сделали? Ни слова не говоря, заперли снаружи вагоны, про­везли мимо Украины, через всю Россию, Среднюю Азию, доставили в Таджикистан и посадили на спецучет.

- Нет, теперь пусть мне золотого теленка пообещают, больше ни
одному советскому не поверю! Никогда себе не прощу обмана! Как
ребенка обвели вокруг пальца! Ладно уж я четырех дочерей и Артура
в неволю привез. Хорошо, хоть Бертгольд там остался!

Дяди Константина давно уже нет в живых: подвело его натружен­ное сердце кузнеца и горечь обмана. Немногое он тогда поведал. Кто знал, что когда-нибудь об этом можно будет не только открыто расска­зать, но даже напечатать?

Более подробно о том, как все выглядело в реальной повседневно­сти, рассказал мне Адам Адамович Крекер, слесарь КПП треста Чуйпромстрой (Киргизия). Их семья жила в Запорожской области, когда летом 1941 года пришли немецкие оккупанты.

- Знаете, немцы под властью немцев - это вопрос, которым тоже
надо бы кому-нибудь заняться, - сказал он. - Ошибаются те, кто
думает, что бросились наши немцы им в объятия! Ничего подобного!
Отнеслись настороженно, недружелюбно, а кое-где и враждебно. Не
по душе нашему крестьянину пришлась их наглая категоричность и
высокомерие. Удивляла жестокость, в том числе и к нам, "фольксдой­че", как они нас называли.

Летом 1943 года, когда по выражению Адама Адамовича, оккупан­там "крепко дали в зад", местных немцев насильно (!) собрали и вывезли с родных мест в Германию. Уезжать никто не хотел, но сопро­тивляться было не только бесполезно, а и смертельно опасно.

О жестокости оккупантов по отношению к нашим немцам я слышал и раньше. Коллега по давнишней работе в школе Василий Адамович Финько, воевавший на юге Украины, рассказывал о немецкой коло­нии под Одессой, которую гитлеровцы танками сравняли с землей вместе с жителями за то, что они отказались ехать в Германию.

После войны депортированная в Германию семья Крекеров оказа­лась в советской зоне оккупации.

- Кто хочет на Родину, пишите заявление, - говорили политработ­ники всем советским, попавшим в Германию, в том числе и немцам из СССР. - Всем обещаем спокойную жизнь в своих родных местах!

Написали. С радостью уезжали из чуждой им Германии. Предвку­шали скорое возвращение к нормальной жизни в родные села, в поки­нутые дома. Но как только пересекли границу, отношение к ним сразу изменилось. Там им выдавали тушенку, хлеб, продукты, позволяли свободно выходить на остановках, передвигаться по поезду. Теперь неделями не давали ровно ничего. Любезное обращение сменилось молчанием. Двери вагонов заперли снаружи, повезли неведомо куда и везли долго.

Конец сентября - начало октября были холодными и сырыми, а в вагонах не было печек. Сэкономленные до границы припасы пришли к концу, а того, что иногда выдавали, явно не хватало. Дизентерия, другие болезни начали косить людей. Каждая большая остановка пре­вращалась в похороны. Хоронили умерших, где и как придется. Ба­бушку наспех закопали на какой-то станции прямо между путями.

Два месяца тащился поезд, пока, наконец, их вагон не отцепили на станции Николо-Колома в трехстах километрах севернее Костромы. Ее жителей заранее известили, что из Германии к ним везут "настоя­щих" немцев. Посмотреть на них собралось немало людей. Мальчишки с палками пришли, чтобы "фашистов бить".

Но увиденное их обескуражило.

- Это же обыкновенные люди! Такие же бедные, как и мы, - сделали они вывод и разошлись.

- Наш вагон - шесть семей, - продолжал Адам Адамович, - отвезли за 25 километров в колхоз, в котором было 19 домов, а все колхозное хозяйство состояло из 12 коров и 25 овец. И совершенно пустые закро­ма. Голодали страшенно! Единственным доступным продуктом была липовая кора, из которой готовилось все наше "меню".

С весны восьмилетний Адам начал пасти скотину в счет сельхозна­лога. А он был немалый. Каждая семья, в том числе и переселенцы, должна была сдавать ежегодно по 100 яиц, 40 килограммов мяса и 10 килограммов шерсти. Откуда их мог взять переселенец, никого не касалось и не беспокоило.

- Сдавай или посадим! - короткий был разговор.

Только через 14 лет Адам снова увидел поезд: с комендантом Еро-фоновым - до сих пор помнит фамилию "благодетеля" - можно было говорить только с помощью "пол-литра".

Другой мой собеседник Отто Эдуардович Барч - известный в стране спортсмен, неоднократный призер олимпийских игр - из того, после­военного времени мало что помнит: было ему тогда всего пять лет. Но знает, что до 1943 года жили они в Одессе. Потом их насильно отпра­вили в Германию. После Победы возвратили тем же порядком домой, но привезли их не в Одессу, а в Удмуртию и выгрузили в снег в ста километрах от Ижевска под надзор комендатуры.

- В 1957 году впервые выехали из леса, увидели городских людей. До этого мы находились на такой короткой привязи у коменданта, что сразу же, как только было снято ярмо спецучета, мы подались, куда глаза глядят. Попали в Актюбинск, потом в Среднюю Азию, в город Фрунзе.

По-разному складывалась судьба советских немцев в годы войны. Одних в 1941 году отправили в сибирскую ссылку, заперли в лагерях. Другие остались в родных местах, попали в оккупацию, были депор­тированы в Германию, но как ни кружила тех и других по свету судьба, финал оказался одинаков: все попали под власть спецкомендатуры в "местах не столь отдаленных".

Зимним холодом, однако не без добрых, сострадательных сердец, встретила Сибирь обобранных до нитки, сломленных духом пересе­ленцев. Знали они - только работа может спасти их от голодной смерти и полной нищеты. Знали и другое: не бывать в военное время в тылу мужчинам, заберут их из обездоленных семей. И к этому новому испытанию женщины были морально готовы. Но никто и предполо­жить не мог, что вслед за мужчинами будут мобилизованы также и женщины.

В конце 1942 года наряду с мужскими лагерями на стройках, лесо­разработках, в шахтах и рудниках появились поселения трудмобили-зованных немецких женщин, которых принудили оставить в новых, незнакомых местах своих малолетних, беззащитных детей и стари­ков-родителей. Оставить фактически на произвол судьбы, без еды, одежды, под чужим, временным кровом. Не менее губительными были для них и условия физического существования. Они мало чем отлича­лись от тех, в которых находились мужчины. На женщин тоже смот­рели как на "спецконтингент", который "обязан", но "не имеет права". Им говорили:

- Вы знаете, кто такие, откуда и для чего сюда присланы? Вот и работайте!

В землянках, по воспоминаниям Розы Михайловны Киян, было сыро и холодно даже летом. Хозяйничали в них крысы, которые не давали покоя ни днем, ни ночью. То и дело в темноте раздавались испуганные крики женщин, разбуженных пробегающими по ним жи­вотными. Когда в их землянке умерла женщина, крысы отгрызли ей нос. Женщина эта была мобилизована вместе с двумя несовершенно­летними дочерьми, которым она отдавала почти всю свою еду, и умер­ла от истощения.

Начиная с января 1942 года Роза Михайловна работала в тресте Уралсевтяжстрой. Вместе с сотнями других немецких женщин строи­ла она в Березниках магниевый завод и теплоэлектроцентраль. Все строительные профессии перепробовала. И не только она, поскольку кроме женщин, других рабочих на стройке фактически не было. Они были и бетонщиками и арматурщиками, и каменщиками, не говоря уже о штукатурах. Остановилась Роза Михайловна на специальности плотника-опалубщика. Топор, ножовка, молоток были ее постоянны­ми спутниками вплоть до 1948 года, пока не закончилось строительст­во.

- Кормили их по карточкам в столовой. Утром был суп с крапивой и в обед он же, да на "второе" - неизменная затируха из черной муки.

В горле застревала, есть невозможно было. Вольнонаемным немного получше было. Они могли отоваривать карточки американским яич­ным порошком, крупами, иногда тушенкой, добавляя свое, домашнее. И они, и мы с голоду не умирали, но есть хотелось постоянно. Все фактически держались только на 700 г хлеба.

- А как насчет режима?

- Наш лагерь из землянок-бараков не охранялся. Пробовали огра­дить нас деревянным забором, но мы его тотчас сжигали в барачных печках, благо топорами работать умели исправно. Проволочное ог­раждение с вышками и охраной было в мужском лагере в Соликамске. Но они там почти все вымерли. Оставшихся в живых в 1945 году перевели к нам, в Березники. Тоже в лагерь, но посвободнее им стало. Тогда и нам уже давали по карточкам немного побольше продуктов. Мы их немного подкармливали. Тайком, конечно.

- Извините, Роза Михайловна, за не совсем деликатный вопрос: несмотря на мужские профессии вы, надеюсь, не забыли о том, что все-таки являетесь женщинами?

- По правде говоря, об этом мало кто думал, хотя большинство среди нас было незамужних молодых девушек. И не до того было, и не для кого.

А выглядели мы просто ужасно! Тощие, бледные, с огрубев­шими от постоянного холода и ветра лицами. Руки грубые и тяжелые, как кувалды. Одеты в мужскую спецовку - бушлат или фуфайку, стеганные или парусиновые брюки. На ногах - безобразные парусино­вые ботинки на деревянной негнущейся подошве. И каждый день - двенадцать часов работы. "Вот и все кино!" - как у нас говорили.

- Забирали в трудармию женщин от 15 до 50 лет. Были у нас и такие,

у которых остались дома дети. У тети Лизы из нашей бригады дома, то есть там, куда их выслали из Крыма, на руках у матери осталось пятеро детей, наименьшему из которых было четыре года. Она и ждала писем и боялась их. И вот ей сообщили, что бабушка умерла, а дети остались совсем-совсем одни, пошли по людям собирать куски. Сколь­ко горьких слез пролила бедная женщина, даже заговариваться стала! Просилась домой, но до самого 1948 года ее так и не отпустили. Не знаю, собрала ли она когда-нибудь своих детей. Не знаю... Но видеть и слышать материнское горе не хватало сил!

Вместе с Розой Михайловной в разговоре участвует ее соседка по дому Мария Андреевна Функлер. Она тоже была в трудармии, работа­ла недалеко от Сызрани, на кирпичном заводе. Зимой. А летом, как только по Волге пойдут плоты, они на лесобирже вылавливали лес. Все делалось, конечно, вручную. Дедовским способом. Только не деды, а женщины делали работу, которая и не каждому мужчине под силу. Особенно вытаскивать баграми, канатами, а нередко и вручную брев­на из воды и вкатывать их на штабеля. Одно другого тяжелее, водой напитавшиеся, скользкие бревна. А потом еще на машину их грузить надо было. И все время у воды или в воде, а сушиться негде. Одна печка на весь барак. Обвесят ее со всех сторон, вонючие испарения по бараку расходятся.

- Да и на кирпичном, - не дай Бог, как тяжело было! Вспомнить
страшно: и в карьере, и на посадке, и даже на выгрузке из горячих
печей работали наши женщины, - вспоминала Мария Андреевна. – Вот вы спрашивали Розу о питании. Мы тоже должны были, как будто, питаться по карточкам, но их никто не видел. Обворовывали нас
безбожно. Не суп, а водичка какая-то была! Да еще и без соли. Сколько
нам хлеба полагалось - я даже сегодня не знаю. И все, конечно, мол­чали. Молодые были, пугливые, по-русски плохо говорили. А у нас даже постелей не было. Валялись на нарах, как скотина... Как выжили - не знаю. Только в 1948 году оттуда вырвались.

Панорама женской доли будет полнее, если эти рассказы дополнить повествованием о тяжелой участи матери учителя из Латвии Андрея Андреевича Триппеля. Весной 1943 года его мама Анна Филимоновна по мобилизации была направлена в так называемый Джидсгрой, под

самую монгольскую границу на строительство и эксплуатацию воль­фрамового рудника. Вся власть в этих гиблых таежных местах на реке Джида принадлежала вездесущему НКВД. Кроме лагерей для полит­заключенных и уголовников никого ближе, чем за сто километров, не было.

Различие между "мобилизованными" немецкими женщинами и заключенными состояло лишь в одном: вокруг их бараков не было проволочного заграждения. Все же остальное - одежда, еда, жилье, работа и обращение со стороны вольнонаемного персонала - были одинаковыми. Двенадцать часов тяжелейшего, каторжного труда за баланду и 600 г хлеба - были жестокой их повседневностью. Специаль­ность тоже была у всех одна: общие работы - лопата, кирка, лом и тачка.

С окончательно подорванным на добыче руды и без того слабым здоровьем Анну Филимоновну через год отправили на лесоразработ­ки, где самой легкой работой была обрубка сучьев. Зимой - снег по колено, летом - всепроникающий гнус, от которого спасал, и то плохо, только туго натянутый на шее душный накомарник, и крепко завязан­ные рукава и шаровары. Весною 1945 года с сердцем у нее стало настолько плохо, что пришлось ей, сорокалетней, определить первую группу инвалидности и отпустить домой, к сыну, в Красноярский край. глубинный Посеевский район, расположенный в 180 километрах на север от Красноярска.

- Не могу забыть об одном случае, о котором, вернувшись с проклятого Богом и людьми Джидстроя, рассказывала мама, - вспоминал Андрей Андреевич. - Одна из "трудмобилизованных" женщин, уезжая из дома, взяла с собою шестнадцатилетнего сына, переодев его в жен­скую одежду. И там на лесоповале его убило упавшим деревом. Как казнила себя убитая горем женщина: зачем взяла с собою? Может быть, дома жив остался? Вместе с нею все навзрыд плакали... Да разве переживешь такое?

Так и жила. Анна Филимоновна, отбиваясь медицинскими справ­ками от обязательного минимума колхозных трудодней и непосильно­го сельхозналога. А на жизнь начал зарабатывать, став в 17 лет учителем местной начальной школы, Андрей Андреевич, поступив­ший учиться заочно в педагогическое училище. Мог бы учить малы­шей и дальше, но проявил принципиальность - не написал донос, который требовали от него в районном НКВД.

- Ты об этом еще пожалеешь! - пригрозили там ему. И слово свое сдержали: его уволили с работы, исключили из комсомола как не оправдавшего доверия". А главное - в течение трех лет, вплоть до 1953 года - не давали разрешения на поездку в город Канск на учебу. И только после кончины родного Отца всех советских народов он смог вернуться учителем в школу. Всесильные Органы непослушание не прощали никому, а спецпоселенцу - тем более.

Почти десять лет спустя, в 1961 году, после переезда в Латвию, обратилась его мама в собес за пенсией по инвалидности, предъявила справку о том, что работала при Джидском управлении лагерей.

- За время заключения пенсию не выплачиваем, - заявили ей там.

- Что такое "трудмобилизованная" не знаем.

Пришлось Андрею Андреевичу окольными путями выходить на заместителя министра социального обеспечения республики, который "в порядке исключения" разрешил выплачивать матери пенсию в 20 рублей, которой она довольствовалась до конца жизни.

И это не единственный случай, когда, увидев справку о трудовом стаже в годы войны со штампом какого-нибудь "лага", нашим немцам отказывали в назначении пенсии.

- У нас, в эстонской Валге, - рассказала Фрида Яковлевна Вольтер, - такой же случай был. В 1967 году в горсобес за назначением льготной пенсии обратилась многодетная мать Мария Бретгауер. Вместе с дру­гими документами она подала и справку о работе в трудовой армии. Инспектор бросила эту справку назад и в сердцах сказала:

- Что вы суете мне эту бумажку? Справка не считается, потому что вы были наказаны.

Мария оторопела от неожиданности, но все-таки нашлась:

- За что же мы были наказаны? - спросила она.

- Это вам лучше знать, - последовал грубый ответ.

Конечно, Мария Бретгауер льготную пенсию получила. Но оскор­бительный этот случай разошелся среди немецких жителей обоих Валг (эстонской и латышской), еще одним черным пятном отложившись в толще причиненных обид. Сейчас Бретгауеров в Валге уже нет. Не­сколько лет назад, как только представилась возможность, многодет­ная семья выехала в ФРГ. А молва об этом "нетипичном" случае там до сих пор живет. И до меня дошла.

Хорошо, если бывшему "трудармейцу" удается документально до­казать, "что он не верблюд". Но нередко немецкие мужчины и женщи­ны не знают даже точного названия ведомства и организации, где они работали.

А справок, как известно, никаких никому не выдавали, и трудовых книжек у них тоже не было. Все было засекречено в этом гигантском архипелаге ГУЛАГ! Им позволялось знать только номер почтового ящика. И больше ничего. Для многих поэтому трагические годы "тру­довой армии" оказались потерянными даже с точки зрения обыкновен­ного рабочего стажа. Будто их и не было вовсе - этих страшных лет!

Фрида Яковлевна и сама была в "трудармии". Ее - пятнадцатилет­нюю хрупкую девочку вместе со старшей сестрой Эльзой мобилизова­ли летом 1943 года и до самого 1947 года она работала на лесоповале в Ивделе Свердловской области. Двухручная пила, топор, летом керосин, что­бы можно было протянуть пилу сквозь смолистый комель сосны или ели.

Норма - пять кубов на человека. И лес вокруг - это все, что видели они за четыре года своей девичьей жизни.

Только завербовавшись на рудники Макаинзолото удалось им вы­рвать-ся из ненавистного лесоповала. Но "хрен редьки не слаще" - здесь Фриде Яковлевне пришлось под землю спускаться. Не золото добы­вать, а средства к собственному существованию: ведь депортация и долгие годы "трудармии" лишили ее, как и всех немцев, буквально всего. Не было ни двора, ни кола, ни одежды, ни семьи. Ничего! И была спецкомендатура, которая пресекала любые попытки учиться, или даже выйти за пределы "спецпоселения".

Сколько таких исковерканных женских судеб оставила после себя трудармия", скольких женщин угробила физически, скольких обез­долила, остановила в духовном развитии, навсегда одарив трудом физическим, - только женщинам того поколения ведомо!

Конечно, чиновник с персональной пенсией в отставке скажет:

- Шла война, не до сантиментов было...

Это верно, но только отчасти. Почему же "сантиментов" этих были лишены только немецкие женщины и никто другой? И еще один не менее важный вопрос: неужели экономика страны и положение на фронте настолько зависели от труда немецких женщин, что их нельзя было оставить со своими детьми?

На эти вопросы нет вразумительного ответа, как и на многие дру­гие.

Да и некому его давать: "одних уж нет, а те далече..." Этими словами поэта можно обрисовать сегодняшнюю ситуацию в нашем обществе, открещи-вающемся от преступлений сталинизма. А память меж тем не дает успокоиться, требует выхода десятилетиями копив­шаяся материнская боль.

Боль эта не знает национальных границ. Одинаковая - немецкая, русская или киргизская, она держится на неодолимом инстинкте ма­теринской любви, питающей все живое. Власти не мобилизовывали матерей, имеющих детей до 3 лет. Исполнилось ребенку 3 года - мать забирали, полагая, очевидно, что ее дитя достаточно выросло, чтобы позаботиться о себе.

О том, в какие драматические сцены все это выливалось, рассказа­ла Гильда Вильгельмовна Браймайер из города Фрунзе. Ее семья была переселена из Крыма в Карасуйский район Джамбулской области. В начале 1942 года у них, как и повсюду, забрали в "трудармию" муж­чин, а через несколько месяцев очередь дошла и до женщин. В числе других, в район вызвали повесткой и ее, имевшую двухмесячного ребенка. Как ни дока-зывала она в сельсовете, что это ошибка, предсе­датель был неумолим: раз вызывают, надо идти! А это 60 километров пешком по пыльной степной дороге. Ребенка несли поочередно. Два дня, пока не добрались до райисполкома. Ее, конечно, отпустили, но обратный путь занял три дня, полных усталости и страха.

Вторым заходом забрали женщин, у которых были дети, рассовав их к кому и как попало. Гильде оставили шестерых. От трех до один­надцати лет. Без еды, раздетых и разутых.

- Дорога до самого Карасу, - рассказывала она, - была мокрая от слез. Минуты расставания с детьми невозможно передать. Сердце разрывалось при виде детских ручонок, ухватившихся за матерей. Последние объятия и поцелуи у околицы аула, истерический плач и причитания, долгие прощальные взмахи рук... Расставались навсегда, ведь уходили женщины в полную неизвестность. Куда? На сколько забирают? Никто не знал. Нет, такое забыть невозможно! До сих пор, как живые, стоят они перед моими глазами! Через год забрали всех оставшихся женщин, даже тех, у кого были дети меньше трех лет. Гильду не тронули, младший у нее был грудным, а поскольку она все равно считалась "многодетной матерью", ей добавили еще троих. Те­перь их стало девять, кроме своего. Как она жить будет, как их про­кормит, никто не думал: горе расставания поглотило все другие мысли и чувства.

Но случилось чудо. Через несколько дней женщины из этой партии вернулись домой. Они рассказали, что произошло. В Джамбуле вместе с сотнями других немецких женщин их посадили в вагоны, чтобы увезти от детей. Всю дорогу от Карасу не просыхали их глаза. Теперь же с прибли- жением роковой минуты, их чувства достигли верхнего предела. И когда паровоз дал гудок к отправлению, весь эшелон взор­вался громкими, в крик женскими рыданиями. И машинист не смог заставить себя тронуть с места состав. Все на перроне и на подводах, доставивших женщин до станции, оцепенели. Раздался еще один, более длинный сигнал паровоза, но и он потонул во всеобщем женском крике. Несколько женщин с плачем выпрыгнули из вагонов. Состав стоял. И последовала команда: у кого маленькие дети, могут вернуться домой. Не выдержало чье-то мужское сердце! Но и ответственность большую взял на себя человек.

Нередко мы недооцениваем силу материнской любви. Она и впрямь не видна в нашей семейной повседневности, перемежаемой детским непослушанием, шалостями и множеством других прегрешений. Но стоит только сложиться ситуации экстремальной, эта сила брала верх даже над инстинктом самосохранения, оказывалась сильнее самой смерти.

С той же станции отправляли в трудовую армию мужчин и женщин из старых, с 20-х годов немецких сел Таласской долины Киргизии - Ленинполя и Орловки.

- Мы до Джамбула 80 километров пешком отшагали, - вспоминал Теодор Герхардович Герцен, орловский "летописец Пимен". - Жен­щин в трудармию отвозили на подводах. Мужчин к тому времени, как их начали забирать, в селе уже не было. Рассказывали, что творилось перед сельсоветом в момент прощания. Навзрыд плакали все: и мате­ри, и дети, и провожающие старики. Говорят, было страшнее, чем на похоронах. Жена Якова Дика так и умерла на подводе, не пережив расставания с тремя своими детьми.

Были случаи и более драматичные. Об одном написала мне Елена Фердинандовна Рудер, инженер-программист из управления Киргизэнерго.

- Мне мама рассказывала, какие ужасные сцены разыгрыва­лись во время отправки женщин в трудармию на станции Абакан, где мы жили после переселения из Энгельса, - писала она. - Вой стоял страшнейший! До самого момента отправления поезда матери не мог­ли оторваться от детей, а дети от матерей. Некоторые тут же бросались с детьми под колеса уже тронувшегося поезда. Для них расставание было страшнее смерти!

Написала Елена Фердинандовна и о своей тете Доре, переселенной в Красноярский край. У нее было трое детей, и едва меньшему испол­нилось три года, как ее вслед за мужем в 1942 году забрали в трудовую армию. Дети остались на руках у ее старой бабушки. Бедствовали они, голодали ужасно. Заканчивалась война, а родителей к детям все не отпускали. И неизвестно было, когда отпустят. Бабушка заболела, и некому стало добывать даже нищенскую еду. Тем более, что наступил голодный послевоенный 1947 год. Тогда тетя Дора решила рискнуть и на несколько дней приехать домой, чтобы увидеться с детьми и бабуш­кой, попытаться им хоть чем-нибудь помочь. Ее исчезновение из ба­рака было обнаружено, объявлен розыск и в скором времени прямо на глазах у детей и больной бабушки ее арестовали и увезли.

Состоялся "суд". За "дезертирство с места поселения и работы" она была приговорена к 10 годам лишения свободы (как будто она была свободна!) и через несколько месяцев умерла.

В 1948 году лагеря для "трудмобилизованных" расформировали, а бывших узников поставили на "спецучет". Из одних объятий НКВД они попали в другие того же всесильного ведомства. Из "трудмобили­зованных" автоматически превратились в "спецпоселенцев". Выжив­шие члены семей начали воссоединяться. И здесь самое место рассказать, как складывалась жизнь детей и стариков, оставшихся без кормильцев.

Об этой стороне эпопеи советских немцев мало известно, а было в ней не меньше жертв, чем в "трудармии". Беспомощные люди - дети и старики - были поставлены в такие условия, в которых выживали лишь чудом, благодаря помощи людей русской, казахской и других нацио­нальностей. Лучше, чем кто-нибудь другой, об этом могут рассказать немецкие дети той жестокой военной поры.

Андрей Андреевич Триппель, о котором упоминалось выше, в две­над-цать лет, после мобилизации матери остался совсем один. Летом работал в колхозе, а зимой прирабатывал, да еще и учился в школе. Никакой работы не гнушался. Матери в Джидстрой писал успокои­тельные письма, хотя приходилось ему ой как не сладко!

Эта история с благополучным концом. К сожалению, редкая. Ти­пичным было иное.

О своем отце Иване Кондратовиче Шице рассказывает молодая учительница Люксембургской школы Киргизии Мария Ивановна Эдельман. Ему было одиннадцать лет, когда забрали в трудармию отца, вслед за ним пятнадцатилетнего брата. А через некоторое время, в том же 1942-ом от тифа умерла мать. Остался Иван за старшего в семье, а в ней еще четыре младших братиков и сестер - один другого меньше. И голод - тоже остался. Забрал он вскоре самого маленького, осталось у Ивана трое. Надо было думать, как спасти их и свою собст­венную жизнь. Стал работать в колхозе. Дали ему лошадей возить грузы. Управлялся, как мог. Младшие дома сидели, выйти не то что зимою, летом на улицу не могли: не в чем было. В буквальном смысле слова. С нетерпением ждали они вечера, когда Иван с работы придет, что-нибудь принесет из еды. Ему удавалось выпросить у бригадира горсть пшеницы, которую можно было поджарить на плите и съесть. Иногда ее было побольше, и тогда ее мололи на соседской ручной мельнице и пекли лепешки или варили затируху.

Осенью и зимой Иван добывал картошку и свеклу из мерзлой земли. Выслеживал волчьи лежки и сдавал в сельмаг выводок, если удавалось отогнать волчицу. За это можно было получить кое-что из одежды для себя и для малышей. Осенью, когда подходила к концу уборка, дети собирали в поле "масак" - остатки пшеницы или гороха. Не раз плетка объездчика проходилась по их детским спинам. Не обходилось, конечно, без помощи и подсказки взрослых, соседей. На­встречу их нуждам нередко шли и в колхозе. Вместе удалось сохранить четыре детские жизни. А потом сам Иван подрос настолько, что в 17 лет женился, привел в сиротский дом такую же юную хозяйку, как и сам. Было это уже в 1948 году.

- Я считаю, что пережитое и совершенное моим отцом в детстве - это жизненный подвиг, равный которому можно встретить, пожалуй, лишь в произведениях Джека Лондона, - заметила Мария Ивановна и продолжала: - Всю жизнь он посвятил работе в кузнице и воспитанию младших и своих детей. Сам имея только два класса образования, он добился, чтобы его дети выросли образованными людьми: старшая дочь Алиса закончила медицинское училище, сын Иван - Томский политехнический институт, я - Киргизский госуниверситет.

Эти - выжили. Умершие, как известно, ничего рассказать не могут. Но вот что вспомнила свидетельница трагедии Фрида Яковлевна Воль­тер о своем родственнике Андрее Петровиче Балле, семья которого была выслана в поселок Долской Актюбинской области, откуда до ближайшего города и железной дороги было около 120 километров. В том глухом казахском ауле разыгралась трагедия, жестокая даже по меркам того времени.

Как и других немецких мужчин, Андрея "мобилизовали" в трудо­вую армию, где он бедствовал и голодал на уральских лесозаготовках. В Долском осталась его жена и пятеро маленьких детей. Это спасло ее от «мобилизации» в трудармию, но не от голодной смерти. Когда все, что можно было променять из вещей на продукты, было реализовано, а в нищем колхозе за работу не выдавали абсолютно ничего, у нее, как и в семьях других немецких переселенцев в Долском, начался голод.

Первыми умерли трое младших. Пытаясь спасти оставшихся, мать стала отдавать им свою долю скудной еды. Ее опухшее от голода лицо, руки и ноги вызвали переполох у казахов. Решив, что это какая-то заразная болезнь, они силой заставили соседей отвезти ее за поселок, на «Пикет» - заброшенный дом без окон и дверей. А чтобы не занести заразу в аул, запретили относить ей воду и еду. Все попытки объяснить местным жителям, что это не болезнь, а следствие голода, были бесполезными.

В это время совершенно случайно из лагеря приехал ее муж, Андрей, "сактированный" по болезни, также весь опухший от голода, с потрес-кавшейся кожей ног, откуда постоянно сочилась жидкость. Его попытка пройти к умирающей жене была встречена кольями. Он попросил местного учителя объяснить своим односельчанам суть дела. Но акса­калы были непреклонны. Более того, они пригрозили изгнать из села и Андрея.Тогда он поковылял в Актюбинск, чтобы пожаловаться на варвар­ство местных жителей, которые обрекли его жену на верную гибель. Но когда с обещанием разобраться в происходящем он вернулся в аул, ее с каждым днем слабеющий голос, звавший на помощь, уже затих. Поняв, что женщина умерла, казахи сняли охрану "Пикета". Они не ошиблись: она была мертва. Теперь никто не давал Андрею лопату, чтобы ее похоронить. Не давали и немцы: боялись расправы. И все-та­ки ночью кто-то из соседних подростков тайком доставил ему две лопаты. Вдвоем они отвезли на тележке труп подальше от "Пикета" и закопали в степи.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: