И ПРОЧИЕ СОВЕТСКИЕ НАРОДЫ 5 глава

Тяжело, конечно, было человеку расставаться с пайкой хлеба, но я давал за нее вполне божескую плату - целую пачку махорки. Поэтому и остановки за клиентами не было. Им курево помогало. Но оно и губило, так как драгоценную пайку хлеба приходилось отдавать не­сколько раз в месяц. А это ускоряло и так быстро наступающий конец. Я видел, с какой болью расставался человек с сокровенным кусоч­ком хлеба, как дрожали его руки и какая глубокая тоска стояла в его глазах. Я брал положенное в рассрочку, хотя понимал, что теряю желанную возможность почувствовать сытость в желудке. Но что та­кое сытость, даже собственная, по сравнению с тем голодным взглядом…

Ночью, после поверки и отбоя вместе с десятками других голодных стоял я у кухни, надеясь попасть туда для мытья котлов, в которых можно было найти кое-какие остатки еды. Все внимание было устрем­лено на входную дверь, и как только она открывалась, мы бросались в надежде попасть в пахнущую едой кухню. Иногда везло. Думаю, потому, что выделялся высоким ростом и особой худобой. Возможно жалость вызывал мой совсем еще юный возраст: мне только-только минуло восемнадцать.

Несколько раз таким же способом я попадал даже в святая святых голодного лагеря - хлеборезку. Туда проникнуть - было все равно, что верблюду пролезть через игольное ушко.

Если на кухню брали несколько человек, то здесь больше одного не требовалось. И то - не каждый день. До сих пор не пойму, то ли от лени это делали повара и хлеборезы, то ли из жалости к погибающим людям. Тогда об этом не думали: для нас, счастливчиков, это было великим благодеянием!

С хлеборезкой в первый раз мне просто повезло, а потом мне ска­зали:

- Приходи и завтра, будешь помогать!

Видимо, заметили, что боязно и стыдно мне было съесть слишком много хлеба. Да и не резал я его, а пришпиливал деревянными палоч­ками довески. А за лишним кусочком для еды надо было дотянуться до стола. Я боялся: вдруг пристыдят, да еще и выгонят вдобавок. А так, если есть понемногу, то, глядишь, подольше можно будет задержать­ся, рассуждал я.

Мой расчет оказался верным лишь отчасти.

- Хороший ты парень, но не один такой голодный! - через несколько
дней сказали мне, дав с собой небольшой кусочек хлеба. Но и этому я
был несказанно рад.

А еще был у меня довольно приличный вельветовый черный пид­жак. Его, как самое большое богатство, вместе со светлосиним ватным одеялом дала мне в неведомую дорогу мать. Не ошиблась она: и то и другое сослужило мне верную, спасительную службу.

Предложил я пиджачок одному из служителей кухни. Клюнул, согласился взять. Дал мне полный котелок крупных головок от рыбы - кеты. Мало, конечно, дал, мог бы дать и больше. Ну, да бог с ним!

Главное было продержаться, пока генацвале Бюдель к себе заберет. А с пиджака какой толк? - думал я про себя.

Важно было теперь с наибольшей пользой употребить добычу. Что­бы ничего не пропало, все до капельки впрок пошло. Я видел, как это делают другие, да и сам, без них догадался бы: надо варить головы до тех пор, пока полностью не размягчаться кости. Побольше налить воды, пусть выкипает, тогда и навар и мясо будет отменными!

И действительно, вышло целых три великолепных праздничных обеда! Ничего не осталось от голов, за исключением белых, твердых как камень, рыбьих глаз. Помню, ел и мысленно бесконечно благода­рил мать и ту неизвестную женщину, которой пиджачок вместе с одеялом принадлежал.

Случилось это в 1939 году. Спасалась она у нас от повальных арестов, которые проходили в немецких селах на юге Украины. Впол­голоса рассказывала матери о том, что в их деревне Эбенфельд Старо-Кермечикского района одного за другим увезли сначала всех учителей семилетней немецкой школы (а детей стали учить по-украински), потом за одну ночь забрали всех мужчин немецкой национальности - сразу больше ста человек. С двух сторон села начинали облаву, всех с постелей подняли. Тихо, организованно. Будто кур в мешок покидали. Проснулись утром соседи - украинцы, а в домах рядом - одни только плачущие дети, да овдовевшие за одну ночь женщины. Лишь директор школы скрылся, заранее, видимо, узнав о предстоящих арестах. Наша гостья была его женой и пережидала у нас лихую годину. Потом исчезла куда-то, а вещи остались. Ждали, когда она появится вновь, но так и не дождались. Вот теперь пиджачок кормил меня...

Помню, как мы, лагерные затворники, с нетерпением ждали весны и лета, связывая с ними возможность отогреться после бесконечной морозной зимы. С детской какой-то наивностью надеялись на то, что можно будет поживиться чем-то подножным, растительным. Все-таки лето же, не зима! Сотни голодных глаз постоянно шарили под ногами и по сторонам в поисках съестного. Все тщетно! Весна затягивалась, прошли апрель и май, но даже трава, как следует, не проросла. Да и что среди нее можно было найти? Даже наша маленькая бригада путейцев, работавшая за "зоной" под охраной конвоиров, не могла ничем воспользоваться. Нигде ничего не было, а к вольным нельзя было отойти, да и не с чем. Для обмена ни у кого ничего не осталось.

Но еще больше боялись мы предстоящей зимы, которая для многих могла стать последней. Было ясно: еще одну такую зиму нам не пере­жить. А впереди ничего обнадеживающего не было. Никакого просве­та. Питание становилось все хуже и хуже, отношение конвоя, лагерного персонала, вольнонаемных - грубее и жестче. Другого мы и не ждали: на огромных пространствах юга страны Красная Армия откатывалась к предгорьям Кавказа и к нижней Волге. Тревожно было за себя, за всех нас, за страну.

Что будет со всеми? По всему видно было: наша судьба и дела на фронте слиты в один роковой клубок.

Десятки тысяч человек буквально загнали в угол: колючая прово­лока и солдатские штыки наглухо отгородили нас от остального мира.

Там не полагалась заработная плата, не дозволялось иметь деньги, получать переводы, дабы никто из нас не мог вступить в "преступные связи с вольнонаемными". Почта не принимала посылки. Даже письма мои приходили наполовину затушеванными цензурой: никто не должен был знать, что творило НКВД в своих "особых" лагерях.

Как усталому, загнанному зверю нам оставили один лишь выход -медленную и верную гибель. Ее обеспечивал даже самый высокий третий котел, не говоря уж о втором и первом. Гарантией такого исхода была вся система физического и морального угнетения, созданного для "трудмобилизованных" немцев. Система травли, инквизиции, пала­чества.

Время тянулось бесконечно долго и тягостно, ибо в сознании было связано с постоянным желанием есть. Его невозможно было превоз­мочь. Душа каждого орала, вопила, требовала еды. Еды, и еще раз еды!!!

К осени 1942 года лагерь представлял собой тягостное зрелище, он вымер в переносном и вымирал в буквальном смысле слова. Над ним нависла гробовая тишина. Ни у кого уже не оставалось ни сил, ни желания даже говорить друг с другом. Если о чем и говорили, то о еде и только о еде. Воцарился кладбищенский, полный покой. Каждый новый день утверждал нас в беспощадной ясности: все надежды на изменение к лучшему бесполезны, положение безнадежно, впереди всех нас поджидает смерть.

Покой этот нарушался лишь перезвоном часовых на вышках: де­скать не сплю, верно служу Родине! Да окриками часовых: "Стой, кто идет!" при смене караула. Здоровые, сильные мужчины бдительно охраняли немцев. Не тех, конечно, что зверствовали на оккупирован­ной советской земле. Те были пока недосягаемы. Охраняли нас, при­численных к врагам народа, поставленных вне закона и общества, отверженных советских немцев.

Подталкивая штыками, вели они нас на Голгофу по приговору Понтия Пилата, что восседал во дворце Ирода Великого.

Верно писал в своем отзыве на одну из телевизионных передач киргизской студии на немецком языке Траугот Кунц из села Сокулук, бывший узник Бакалстроя: "О какой трудармии вы говорите? Зачем обманываете людей? Это был такой же, как и у фашистов, концлагерь. Хотя в нем не было крематория, но было ОПП..." И я не могу с ним не согласиться. Правда, в лагерях Бакалстроя погибла только примерно одна треть людей, но моральные пытки были еще ужаснее, ибо исхо­дили не от врагов, а от своей собственной власти.

Жизнь наша была дешевле навоза. Она не стоила ровно ничего. Разве что клочка бумаги, стоимостью в одну копейку для составления акта. Но я сомневаюсь даже в этом. Думаю, вряд ли такой акт вообще составлялся.

Единственный, кто за что-то отвечал, был дежурный по вахте. И то его волновали не люди, как таковые, а абстрактное "нали­чие". Ему полагалось лично убедиться, что вывозятся из "зоны", ска­жем, 100 трупов, а не 90, и все они действительно трупы. Для этого с них снимали одежду. Раздевали донага. Остальное его не касалось.

И не касалось никого: слишком просто и легко нашу жизнь отнимали.

Вряд ли за массовую гибель вверенных им трудмобилизованных ответственность - юридическую, административную или даже моральную - несли начальники стройотрядов. Или начальники строи­тельства генералы Комаровский, а позже Раппопорт. Они партбилетами своими отвечали лишь за одно: своевременный ввод в эксплуатацию строящихся объектов. "Любой ценой". О людях речь не шла: они имели дело с "контингентом".

Что касается Раппопорта, то у него, бывшего начальника строи­тельства Беломоро-Балтийского канала, был большой опыт по части "рационального" использования подневольной "рабсилы".

Думаю, не ошибусь в своем предположении, если скажу, что на Бакалстрое ставка с самого начала делалась на массовую гибель лю­дей. Потому их и было завезено с избытком. Там, где мог справиться один физически крепкий человек, ставили двух голодных, которые через некоторое время от истощения умирали. Не беда: в запасе был еще и третий. Пока умерли трое, стройка продвинулась вперед. Какой ценой? Неважно.

Не волновало их и полное отсутствие техники. До начала монтаж­ных работ все делалось только вручную. Как сто и как тысячу лет назад: лопатой, ломом, киркой и тачкой. Ибо ничего не стоило так дешево, как жизнь "трудмобилизованного" немца. Репрессированно­го, заключенного за колючую проволоку и мощные лагерные ворота.

В этом, а не только в трудностях того действительно сложного времени была причина всех причин. Невольно напрашивался вывод, что не только темпы строительства, но и "естественная убыль" людей были критериями, по которым оценивалась деятельность системы Ба­калстроя НКВД СССР.

По слухам, которые несмотря на строгую изоляцию и цензуру писем, все-таки проникали в стройотряд, в других лагерях Бакалстроя и других уральских городах людей погибало еще больше. С тревогой в голосе рассказывали, что в лагере Рудбакалстроя (и это подтвердили в недавней беседе бывший там Егор Егорович Штумф) в 1942 - начале 1943 года умирало ежедневно по 50-60 человек. В Тавде и Красно­турьинске, где находились немцы - мужчины, вывезенные еще летом 1941 года с Украины, Крыма и отчасти Кавказа, не осталось к этому времени трудоспособных вообще: одни скончались от голода, других «сактировали по болезни» и отправили к семьям на их новые, после депортации места жительства - в Сибирь и Казахстан (где после того, как они немного поправились, их снова вернули в "трудармию").

Приведу несколько примеров, которые позволяют хотя бы приблизи-тельно представить те поистине танталовы муки, которые испытали на себе несчастные люди, попавшие в двойной - физический и мораль­ный - гнет, не зная за собой абсолютно никакой вины.

Эммануил Герхардович Герцен, дошедший, как говорится, "до руч­ки" на кирпичном заводе в Потанино, был после расформирования 4-го строй-отряда переведен осенью 1942 года на центральную стройку, пополнив собой огромную армию "доходяг" 1-го стройотряда. А место немцев в Пота-нинском лагере заняли пленные румыны, Это были "первые ласточки" того "специфического контингента" на Бакалстрое. Позже, с весны 1943 года начали поступать и немецкие военноплен­ные. Еще позже – репатрииро-ванные советские солдаты и офицеры, побывавшие в немецком плену. Они заполнили катастрофически по­редевшие ряды "трудомобилизованных" советских немцев.

В 1-м стройотряде Эммануилу Герхардовичу сразу же повезло. Удалось ему как-то раздобыть самые настоящие картофельные очист­ки, и, чтобы они стали более съедобными, он положил их на плитку, в бараке. Но раздалась команда на вечернюю поверку, и все отправи­лись на построение. А когда вернулись, в бараке стояла гарь. Очистки сгорели. Вдобавок Эммануила отправили на 20 суток в штрафную бригаду. К известному в лагере деспоту - бригадиру из бывших уголов­ников Киршу.

Штрафной барак охранялся дополнительно и ночью никого не вы­пус-кали. Поэтому у выхода стояла бочка, содержимое которой должен был выносить спящий рядом с нею новичок. Это было и унизительно, так как сил у него оставалось с каждым днем все меньше: бригада считалась "слабосильной", работала по лагерному хозяйству и больше чем 600 г хлеба никто получать не мог.

Выдержал Эммануил Герхардович только 13 дней. Чувствуя, что приходит конец, он отправился с утра в санчасть - последнюю надежду спасти жизнь. Ноги не шли. Не было сил, чтобы оторвать их от земли и сделать хотя бы один шаг вперед. И он, нагнувшись, руками пере­ставлял свои непослушные ноги. Три шага, еще три шага... Почти целый день понадобился ему, чтобы пересечь территорию стройотряда и добраться, наконец, до медпункта.

- Полная дистрофия, цинга, тро­фические язвы, - заключил врач Лозингер.

Такой набор болезней позволял ему направить Герцена в стацио­нар.

- Это была не больница, а настоящий Освенцим: людей там не было, были только тени. Плоские, они почти не выделялись на нарах. Мало кто из них двигался. У многих уже не было сил даже есть, - заметил он. Все лечение состояло в том, что кроме 600 г хлеба и "супа", пола­галось еще крошечная порция гороха и верхних зеленых листьев ква­шеной капусты.

Все разговоры между "доходягами" вращались, главным образом, вокруг еды. Вспоминали, что и как в их семьях готовили, каких и сколько продуктов брали. Иногда горько шутили, переходя на русский язык.

- Турак я пыль: дома просил фарить суп пошиже, теперь кохта приету, скашу пабе - "фари суп, штоп лошка стоял!"

- Я котелок с сопой перу, путу тома черес окошко суп получать.

- Не сапуть конфоира с сопой фзять...

Но и эти редкие штуки разбивались о жестокую реальность:

- Турак, кута ты поетешь? У нас теперь нету тома...

- Почему нету? Лагерь - наш ротной том...

- А са "Химстрой" не хочешь? Там всем ротной том путет...
Десять дней "лечился" Эммануил Герхардович в стационаре: тех, кто за это время не умер, выписывали в бригаду "легкого труда". Он не умер. Выжил девятнадцатилетний недавний спортсмен. Но еще четы­ре месяца "кантовался" на 600 г хлеба в бригаде "слабосильных", находясь где-то посередине между жизнью и смертью.

Она ходила вокруг нас, мы каждодневно чувствовали ее холодное дыхание. Каждый раз, ложась спать, надо было благодарить судьбу за то, что сегодня еще жив. Завтра тебя могут отправить в такое место и на такую работу, что или не сдюжит организм, или тебя уничтожит случайность, или не выдержат нервы, и ты пойдешь сам навстречу смерти.

Тому свидетельством еще один рассказ. Принадлежит он Егору Егоровичу Штумфу, работавшему в лагерях 32-го лесозаготовитель­ного района, поставлявшего лес Рудбакалстрою, где создавалась же­лезорудная база для будущего металлургического завода в Челябинске.

В конце 1942 года на Урале стояли необычно суровые даже для этих мест морозы. В один из дней, когда термометр показывал за пятьдесят, к лесобирже был подан состав из 80 полувагонов (кому другому они нужны в такую погоду!). Их надо было срочно загрузить лесом: желез­ная дорога ждать не любит. Бревна были толстые и очень тяжелые. Каждое с помощью веревок и десятков рук по наклонным лагам с превеликим трудом вкатыва-лось наверх, пока, наконец, достигнув борта и перевалив за него, с громом не падало вниз, с силой раскачивая вагон.

- Вильст нихт геен, да бляйб дох штеен, - да гоп! - задавал ритм про-стуженным голосом стоящий на узком борту полувагона человек. Он соединял усилия десятков рук, передвигающих бревно снизу и тянущих его за перехлестнутые веревки по другую сторону вагона. - Вильст нихт геен, да бляйб дох штеен, - да гоп!

И так - бревно за бревном, бревно - за бревном.

Прошла ночь, наступил новый день, а работа все продолжалась. Смены не было и быть не могло: на погрузке работал весь лагерь - 630 человек. Их покидали последние силы. Мороз свободно пробирался сквозь стеганные на пакле брюки и бушлаты, огненный ветер до бе­лизны обжигал лицо. Ноги намертво примерзали к пакляным чуням, подшитым подошвами из грубых автомобильных скатов. Немилосер­дно стыли почти голые руки. Люди замерзали: голодное тело работа не греет.

Начальство исходило криком, конвоиры прикладами и ногами под­нимали тех, кто еще мог встать. Одетые во фронтовые полушубки и солдатские серые валенки, не расставаясь с оружием, ходили они вокруг костров, со всех сторон оцепив грузовую площадку. Подойти к ним никто не смел: еще издали его встречали ощетинившаяся штыком винтовка и окрик:

- Назад, стрелять буду!

Почти сутки продолжалась адовая работа. За 23 часа было погру­жено 5 тысяч тонн леса. Состав ушел в положенный срок, а на лесобирже осталось 26 трупов. Обморозились почти все. На следующий день на развод вышло, многие с помощью палок, 380 человек. В неко­торых бригадах осталось по пять-восемь трудоспособных.

Несколько трупов уехало с бревнами в вагонах. Это были останки тех, кто стоял на борту и не смог в момент падения бревна удержаться на вконец замерзших и негнущихся ногах. Их придавило бревнами, сдвинуть которые уже ни у кого не было сил.

Да и зачем? Все равно, где умирать...

Опираясь на палку, вышел на развод и Егор Егорович. Он отморо­зил ноги, но еще не знал, что уже началась гангрена. Санчасти в лагере не было, и он сам отрезал себе почерневший, бесчувственный палец ноги. От полной ампутации ног или неминуемой смерти его спас хи­рург из своих, "трудомо-билизованных", занятый на общих работах. Он оперировал прямо в бараке при помощи бритвы, огня и одеколона. Я видел эти ноги: до самых колен на них нет живого места. Не один он сидел тогда на больничных 600 г, прово-жая на тот свет друзей по несчастью.

И так было повсюду. Не только в лагерях Бакалстроя. Казалось, весь мир отвернулся от нас, будто от прокаженных. Везде, на каждом шагу нас окру-жали каторжный труд, издевательства, голод, запроволочная смерть.

Живое описание нечеловеческих условий жизни наших немцев на строительстве железной дороги Котлас-Воркута я нашел в работах моего нового знакомого из Фрунзе Антона Антоновича Кноля, пенси­онера, Инте-реснейшего человека. Исключая годы "трудармии" и вре­мя, необходимое для добывания хлеба насущного, он провел за письменным столом. С ручкой в руках. Начиная с 16-ти своих довоен­ных лет пишет он повести и рассказы. Написал - сначала на немецком, а потом на русском - тысячи страниц текста. И ни одной не смог опубликовать. Никому его "писанина" не была нужна. Многое сжег, а часть попала в мои руки. Уверяю - они достойны внимания.

Здесь я хочу привести две выдержки из его повести "Котласская история. Отец", написанной по свежим следам в послевоенные годы.

Но прежде - короткое пояснение.

В феврале 1942 года его отца, Антона "большого" (он был выше двух метров ростом) или "Егорыча", как его еще называли, вместе с двумя братьями и зятем Егором по "мобилизации" направили в район Котла­са строить железную дорогу. И - все они, за исключением Егора, вместе с тысячами других наших немцев, остались в той северной архангельской земле.

Виденное лично и рассказанное Егором Паулем он описал в своей повести. Приведу эпизод, который дает представление о том, в каких условиях сооружалась железная дорога Котлас-Воркута.

"...Земля промерзла на большую глубину и на выемке грунта мож­но было работать только сообща. Сначала жгли негодные автомобиль­ные покрышки, разный хлам, дрова. Затем на оттаявшем месте в земле выкапывали яму и на глубине полутора-двух метров, где заканчивал­ся мерзлый грунт, делали подкоп. А сверху мужики, став в один ряд, плечом к плечу, плоскими, до остроты наточенными ломами, били в одно и то же место до тех пор, пока не появлялась трещина, и глыба в несколько кубометров не обваливалась вниз. Ее разбивали на мелкие части и тачками отвозили по доске туда, где начиналась насыпь.

Таким способом удавалось иногда выработать по пять кубометров на человека в смену и получить 800 г хлеба.

Но когда выемка для будущего полотна подходила к концу и требова­лось снимать грунт небольшой толщиной, работа почти не двига­лась с места: от ломов отскакивали только маленькие кусочки земли. Так было в случаях, когда надо было начинать работу на новой выем­ке. В ход снова шли костры, которые надо было поддерживать день и ночь, добывая в лесу дрова.

Иногда на объекте появлялся начальник строительства Бове.

- Ну, как, орлы, идут дела?

- Да плохо, Данила Григорьевич! Сами видите: земля сильно про­мерзла и ее с большим трудом удается выбирать. Нормы очень боль­шие!

- Э, Егорыч, как тебе не стыдно! Посмотри на себя, бригадир, мужчина двухметрового роста, а говоришь: "нормы большие", "не справимся". Да я вижу, вы даром хлеб хотите есть!

- Никто этого не хочет. Ослабели мы сильно. Поймите нас, товарищ начальник!

- Но и вы нас тоже поймите: не можем мы вас даром кормить.
Работайте!"

Не правда ли, примечательный эпизод описан в повести Антона Кноля? Ясно видно: не людьми, а рабочим скотом считал начальник подчиненных ему работников, знал, никуда им, немцам, не деться, под конвоем живут. За полкило хлеба все тут костьми лягут.

Чем не Некрасовская "Железная дорога":

Прямо дороженька: насыпи узкие,

Столбики, рельсы, мосты.

А по бокам-то все косточки русские...

Только на этот раз не русские, а российско-немецкие. Сходство такое, словно о нас писал великий русский поэт:

Мы надрывались под зноем, под холодом,

С вечно согнутой спиной,

Жили в землянках, боролися с голодом,

Мерзли и мокли, болели цингой...

Будто не о крепостной, невольничьей России, а о наших сороковых годах повествует певец российского горя! Сто лет с той поры прошло, а принудительный, каторжный труд остался. И дорогу строили так же: лопатой, тачкой, киркой. И умирали от того же тысячами.

Приведу еще одну выдержку из повести Антона Кноля:

"...Егор сразу же начал разыскивать тестя. И вскоре это ему уда­лось. Он находился в "слабосильной команде":

- Здравствуй, отец!

- Что тебе от меня нужно? - кое-как выдавил из себя тесть.

- Да вы что, меня не узнаете? Егор я.

- Какой Егор? Егор...

- Да как же? Зять я ваш. Егор Пауль!

- А Егорка, это ты? Плохо мне, сынок. Очень плохо.

- Я принес немного хлеба и сала.

- Егорка, надо на всех поровну разделить. Видишь, эти люди тоже есть хотят, не один я. Отдай им все...

- Ладно, отец, поднимитесь маленько... Сейчас я вам помогу...

- Не надо, сынок. Все... Я уже не жилец... Пришла моя кончина...- с трудом выдавил из себя Антон Большой.

- Нет, я спасу вас! Вот, - Егор откусил кусочек от хлеба и от сала и положил тестю в рот. - Ешьте!

Отец закашлялся, и драгоценные крошки разлетелись по сторонам. Тут же десяток наблюдавших за ними людей, сбивая друг друга с ног, что-то мыча, кинулись за этими крошками.

- Люди, что вы делаете?

Егор достал перочинный нож и разрезал хлеб и сало на маленькие кусочки. Протягивая костлявые руки и чавкая цинготными ртами, люди навалились на Егора.

- Мне! Мне!

Егор стряхнул с себя десяток скелетов, собрал в руки кусочки хлеба и сала и стал класть их каждому в рот. Они с жадностью жевали, причмокивая, как грудные младенцы.

Он подошел к тестю, чтобы еще раз попытаться покормить его. Но было уже поздно. Антон - совсем небольшой - лежал на спине с широко открытыми, глубоко запавшими глазами, полными печали и слез..."

Только два эпизода из рукописной повести Антона Кноля о Котла­се, рядом с которым можно поставить, наверное, только Колыму. Расстояние - 8 часовых поясов, а порядки были одни и те же. Один почерк, одна изощренная садистская рука отправляла в мир иной тысячи, сотни тысяч, миллионы живых людей. Это по ее мановению уходило через "райские ворота" ОПП бесчисленное количество немец­ких "доходяг", которые оказались по другую, роковую сторону жизни, проведенную через каждый из бессчетных лагерей НКВД. Для них, будто это было в блокадном Ленинграде, не нашлось спасительных граммов продовольствия, чтобы сохранить жизни чьих-то отцов, му­жей, братьев и просто людей.

Мне неведомо, где хоронили трупы из нашего 4-го стройотряда, хотя видел, как их вывозили из лагеря на санях, и вахтер, пересчиты­вая, протыкал каждого для большей верности (чтобы живой не убе­жал) железным штырем. Что касается центральных лагерей, то о пустыре, находившемся за заводскими корпусами, мне рассказывали многие. Когда в 1945 году я проезжал по этим местам в сторону стан­ции Баландино, мне показали березовый лес, в котором зимою 42-43-го громоздились штабеля трупов, свезенные из всех близлежащих лагерей Бакалстроя.

По весне их сбрасывали в огромные ямы на пустыре, через который теперь пролегала дорога. Стоило отойти на несколько метров в сторо­ну, как земля начинала "дышать" под ногами, будто на болоте.

Уже тогда, в 1945 году кругом зазеленела трава и не видно было признаков захоронений. Никто и теперь не подозревает, что десятки тысяч погубленных душ ушли через этот чистый березовый лес в безвестность.

Как совсем недавно рассказывала Герта Владимировна Факанкина, жительница Металлургического района Челябинска, одна из ини­циаторов движения за увековечение памяти мучеников лагерей Бакалстроя, площадь массовых захоронений - грандиозных людских могильников - в этом месте занимает целых 8 гектаров. Еще не так давно там был пустырь. Но после того, как несколько лет назад здесь начали ловить черепах, которые поселились в бывших могилах, и захоронение нарушилось, подсобное хозяйство распахало пустырь под посевы. По сей день лемехи плугов выбрасывыают наружу людские кости. Кощунство стало обыденным.

Но хоронили умерших лагерников не только на поле у березовой рощи. В первую зиму 1942 года их окоченевшие тела свозили в район, распо-ложенный за Доменстроем. Недалеко оттуда находился 9-й стройотряд, состоявший из "доходяг", которых тоже свозили из других лагерей Бакалстроя на "легкий труд".

Основной работой этих истощенных донельзя людей было рытье ям для захоронения собственных и привозных покойников. Складировать в роще их стали только следующей зимой. Сегодня зарывали одних, завтра других, а через несколько дней - позавчерашних могильщиков. Иногда в те ямы, которые они сами выдалбливали в кристально мерз­лой, неподдаю-щейся земле.

Это был универсальный конвейер, смысл и назначение которого состоял в том, что люди закапывают сами себя. В нескончаемом потоке труп родного брата узнать было невозможно: голод отнял у людей индивидуальные черты, превратив в одинаково голые черепа и неот­личимые друг от друга кости скелетов. Разными были только номера на привязанных к ногам фанерных бирках, взятые из тех самых фор­муляров с оттисками пальцев, которые не так давно заполнялись по­койниками под веселые шутки остряков.

Сил у могильщиков было мало, и они откровенно халтурили. А весною, когда пригревало солнце, мелко выкопанные и плохо засы­панные траншеи заполнялись водой, тела всплывали наверх, и всю работу приходилось начинать сначала.

Летом 1943 года, когда была задута доменная печь, через эти места пролегала насыпь эстакады, с которой на человеческий могильник огнен- ным потоком вылились первые тысячи тонн шлака. На этот раз строители комбината были захоронены надежно!

- Вот так. А вы пишите: "Надо поставить памятник погибшим строителям комбината!" Где его ставить? Все следы тщательно скры­ты, - такими словами закончил свой рассказ о 9-м, "специального назначения" стройотряде Яков Христианович Раль, пенсионер из го­рода Фрунзе.

Он был в 7-м стройотряде художником, а в 9-м его нередко посыла­ли для написания патриотических лозунгов во славу Партии, Прави­тельства и Великого Сталина. Эти лозунги осеняли последний путь невинных жертв изуверской системы геноцида.

Истинную же славу им, нашим вождям, пропел в своей повести Антон Кноль. Мне кажется, нелишним будет привести из нее еще одну небольшую цитату.

"...Слабосильная команда ("СК") редела с каждым днем. Утром к бывшим складам, где мы жили, подъезжал трактор "ЧТЗ" с длинными санями, изготовленными самими "доходягами". Спецкоманда из чис­ла СК, полу-чившая усиленный паек, спускалась вниз, где в нечелове­ческих условиях жили и умирали люди.

- Ну, есть у вас "наши", застывшие? - подходили к нарам и спраши­вали "похоронщики". Им молча показывали на нары, где вперемежку лежали до предела ослабевшие и уже мертвые тела. Те стягивали их с нар, брали их за ноги и за руки, а иногда и просто волоком тащили по ступенькам наверх. Иногда прихватывали еще теплых, чуть живых, но уже находящихся "на грани" и тоже волокли к саням. Стаскивали там с них одежду, которую бросали в общую кучу, а тела грузили на сани, как бревна, навалом.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: