ДВАДЦАТЬ ЛЕТ В ДВОЙНОЙ ССЫЛКЕ
Воспоминания
Чтобы предвидеть будущее, нужно хорошо знать прошлое.
Я хочу рассказать о репрессиях против нашего курдского народа, рассказать как свидетель, как пострадавший.
В середине ноября 1937 года меня - я учился тогда в Ереванском курдском педтехникуме - разбудили работники НКВД и велели следовать за ними. Утром меня доставили на железнодорожную станцию Араз-даян Нахичеванской АССР, куда были согнаны все курды региона с вещами. Кругом стояла охрана из солдат.
Через несколько дней началась отправка эшелонов. В каждом эшелоне по 120 семей в товарных вагонах. Мелкий скот велели оставить, а крупный рогатый скот и лошадей погрузили вместе с людьми.
Никто из курдов не знал, куда и зачем их отправляют.
Живя в мягкой по климату Араратской долине, люди не имели за ненадобностью теплой одежды, и тут же в дороге начали замерзать не только от холода, но и от голода. Только на крупных станциях иногда солдаты разрешали покупать случайные продукты. Взрослые же нарочно ничего не ели и не пили - лишь бы не ходить в туалет, который устроили прямо в середине вагона.
Чтобы сберечь силы - лежали днем и ночью. Чувствовали, что везут на север, а куда - только гадали. Многие не выдерживали непривычной моральной и физической нагрузки, умирали...
12 декабря наш эшелон прибыл в город Мирзоян, будущий Джамбул. Снег по колено. 42-45 градусов мороза. Нас пересадили на открытые грузовые машины и отправили по бездорожью в находившийся на расстоянии 200 километров от Мирзояна Сары-Суйский район, а оттуда по 2-3 семьи распределили по колхозам района.
Люди поголовно начали болеть. Медицинского обслуживания не было. Умирали десятками.
В феврале 1938 года я вернулся в Ереван продолжить учебу, но курдский педагогический техникум незадолго до моего приезда закрыли. Наркомпрос Армении оплатил мне проездные. Я поехал в село Содарок (Нахичеванской АССР), где проживала моя родная сестра. В первую же ночь меня забрали в НКВД Ильичевского (Сталинского) района в Норашине. Прокурор не давал санкции на мой арест, поскольку я был несовершеннолетним. Мне было тогда 16 лет.
Через 4-5 дней меня посадили на поезд и отправили обратно в Сары-Суйский район. Здесь вызвали в комендатуру и начали терзать за самовольную поездку. Видимо, их тоже останавливало мое несовершеннолетие, с меня требовали метрику. Я тогда плохо знал русский и отвечал, что знаю "метр", а что такое "метрика" не знаю. Но у меня уже росли усы и борода, и они переправили мой год рождения на 1917, прибавив мне шесть лет.
В мае 1938 года всех курдов "нашего" эшелона собрали в горном местечке Беркути (ныне - город Жанатас) и организовали там курдский колхоз им. Буденного.
Я овладел казахским языком за 2-3 месяца и был единственным агитатором среди курдского населения во время предвыборной кампании в Верховный Совет Каз.ССР (июнь 1938 г.).
До выборов оставалось 10-15 дней, когда из нашего колхоза за одну ночь увезли 40 мужчин-курдов, в том числе моего старшего 22-летнего брата Абдуллу. Фактически наша семья, состоявшая из десяти человек, осталась без кормильца. Отец умер в 1936 году. До этого его несколько раз забирали в тюрьму. Родного дядю Алихана увезли летом 1937-го, так он и не вернулся.
Потом я узнал, что райком и райисполком отстояли меня как агитатора. В этом списке я был 41-м. Тогда я понял, зачем изменили на 1917 мой год рождения. Так я остался в живых, потому что эти 40 мужчин исчезли без следа. В колхозе каждые двое из троих остались сиротами.
В 1942 году я работал директором начальной сельской школы. В райисполкоме заслушали отчет о моей работе, оценили ее удовлетво-рительно, но начальник местного отделения НКВД Куракбаев возразил: "Он матерый волк, - сказал он, - а вы верите ему. Его надо выдворить. Я вам покажу кое-какие документы о его преступной деятельности". Меня попросили выйти. В коридоре уже стояли милиционеры с наручниками.
Шесть месяцев находился я в заключении, пока не выяснилось, что Куракбаев не располагает никакими фактами о моей "преступной" деятельности. Тем не менее меня не освободили, а в апреле 1943 года осудили на шесть лет лишения свободы за "халатное отношение к своим обязанностям - в школе разбиты стекла, треснуты печные плиты и т.п." Но односельчане вступились за меня, и через несколько месяцев областная судебная коллегия сняла с меня все обвинения и освободила из-под стражи.
Через месяц-полтора того же года областное Управление НКВД провело акцию - окружили ночью наш колхоз и арестовали 50 человек из курдов, в том числе и меня. Только у меня, как у "атамана шайки", конфисковали все домашнее имущество, постель и скот. Оставили лишь постели моей матери и брата, которым тогда нездоровилось и они лежали. В районной КПЗ взяли отпечатки наших пальцев, чтобы отправить куда-то, а затем обвинить меня по 59-ой статье - "атаман бандитов". Мне вспомнился 1938 год... Думал: все... Думал: надо что-то делать... И ночью убежал из КПЗ, собирался обратиться в вышестоящие инстанции. Вслед за мной из КПЗ убежало еще 6-7 человек. Всю "живую силу" Мирзоянской области мобилизовали на наши поиски... Мы боялись пошевелиться. Прятались. Есть было нечего, мы изнемогали от жажды в те жаркие августовские дни, и не выдержали - пошли искать воду. Видимо, нас заметили сразу. К вечеру мы были окружены, нам кричали: "Сдавайтесь!" Мы разбежались в разные стороны. Они начали стрелять в нас из автоматов и винтовок. Нас спас горный кустарник и черные дождевые тучи в вечернее время. Убегая мы сбросили с себя одежду и всю ночь под проливным дождем дрожали от холода. На третий день собрались вместе, увидели, что среди нас нет погибших и раненных. За 10 - 12 дней до этого зам.начальника Управления НКВД области Турциянов ни за что застрелил среди бела дня 70-летнего Даутова Маме и ранил в плечо Махмудова Ису. Таких примеров можно привести очень много.
Ночью мои товарищи решили сдаться. Я назвал их предателями и в одиночку двинулся в сторону областного центра. Пробираюсь сквозь кустарник, выхожу на поляну, смотрю - впереди что-то светится. Чабанский очаг, подумал я, пойду туда, может, поесть чего-нибудь дадут. Вдруг свет исчез. Я устал, замерз, дальше двигаться не было сил. Близился рассвет. Я стал искать место, чтобы спрятаться и защититься от ветра. Нашел глубокую яму и залез в нее. Немного согрелся и уснул. Проснулся к полудню, слышу что-то шипит рядом, смотрю - змея. Появился и тут же исчез страх. Подумалось: чем в руки НКВД попасть - пусть лучше змея укусит. Но обошлось.
Солнце поднялось в зенит, жара так придавила, что я полез из ямы в поисках воды. Змея тоже выползла. Когда я встал и осмотрелся, оказалось, что прятался в провалившейся могиле. Волосы у меня встали дыбом, и я стремглав бросился прочь. Едва опомнился, вижу - издалека идут ко мне люди. Спрятаться некуда и убегать поздно, невозможно. И я вернулся в свою страшную могилу - единственный шанс на спасение. Преследователи приблизились, но, заметив кругом могилы, ушли прочь. Впервые за последний месяц я смеялся от души.
Я убедился, что меня разыскивали повсюду, понял, что вероятность дойти живым до областного центра очень мала. Решил вернуться домой, попрощаться с мамой... Вернувшись, обнаружил, что дом наш окружен, но мне не препятствовали зайти в дом. Мама обняла меня: "Больше не отпущу тебя, утром сдам тебя... Пусть все упрекают меня за то, что родного сына поймала и сдала в руки НКВД, но я уверена, что это единственный шанс спастись. Не всегда же будет как в 38-м году. Те люди, что преследуют тебя, тоже имеют матерей и детей, и они поймут, что ты не тот, за кого они тебя принимают. Видишь - вокруг дома люди... Но они не заходят", - говорила мама и умоляла меня сдаться. "Хоть убей - не отпущу!" - говорила она. В муках и раздумьях я провел ночь, но обидеть мать так и не решился. Утром вместе с матерью я пошел и сдался.
Нас собралось несколько человек, и мы категорически требовали, чтобы нас сразу отправили в областной центр. Конвоиры наши поехали верхом, мы же шли пешком. По дороге решили сократить путь и пойти по бездорожью через Тентексой ("сумасшедшее ущелье" - в переводе с казахского). А чтобы мы не убежали, связали нас попарно (нас было 6 человек) высокого с низкорослым. Заставляли нас стать спиной друг к другу и крепко, крест-накрест связали наши руки. По колючкам, скалам и бездорожью двигались мы таким образом в больших мучениях. Когда один из нас спросил: "Вы же мусульмане, зачем нас так мучаете?", ответ был коротким: "Вы тоже мусульмане, зачем область и республику позорите?"
На второй день нас сдали в тюрьму областного Управления НКВД. Когда начался допрос, моей радости не было предела. Но я скрывал ее до окончания следствия. Какие бы бандитские акты они мне ни приписывали, я безотказно признавал все. Следователи сказали мне даже спасибо за мое "признание". А я им говорил в душе "спасибо".
Я находился в одной камере с настоящим атаманом воров и бандитов Ткаченко. А шайка его, состоявшая из 71 человека, была на воле и делала, что хотела. В то время, как члены моей "шайки" сидели в разных камерах нашей тюрьмы. Ткаченко каждый день рассказывал мне о деятельности своей. Следователь приписывал ее мне, моей "шайке", и я "признавался". Ткаченко каждый день получал передачи, я же - абсолютно ничего, и он кормил меня. Наши ребята, сидевшие в соседних камерах, поговаривали о том, что я, наверное, с ума сошел, раз признаюсь в том, чего не делал. Когда нас вызывали на очную ставку, я говорил им по-курдски: "что бы я ни говорил, ты подтверждай".
Только перед концом следствия один мой близкий родственник не вытерпел и сказал во время очной ставки: "Он, наверное, с ума сошел, как он мог это сделать, если в это время находился в тюрьме?" В областном управлении только теперь сообразили, что опозорились. Состряпать что-нибудь новое было уже поздно... Тем не менее меня обвинили в побеге из КПЗ, и мое дело вместе с делами других членов моей "шайки" отправили в облсуд. На областной коллегии суда прокурор сам снял все обвинения в мой адрес: "Ни за что посадили человека и еще конфисковали все его имущество.
Еще до этого ни за что посадили, 6 лет дали"... И судья вынес постановление освободить и вернуть конфискованное имущество и скот.
В конце апреля 1944 года меня освободили, половину конфискованного вернули, остальное - "не нашли". На второй день меня назначили директором Кара-Ойской неполной средней школы, находившейся в 15 км от курдского колхоза. 1 сентября 1944 года комендант выдал мне разрешение съездить в облоно. Облоно приказом, без моего на то согласия, назначило меня учителем физики и математики средней школы с.Бостандык, находившейся в 180 км от курдского колхоза в песках Чуйской долины. Я сразу вернулся в район, поскольку заканчивался срок разрешения комендатуры. Пошел к первому секретарю райкома партии объясняться: ведь я имел образование 6-7 классов, один курс педучилища и поэтому не мог преподавать в 8-10-х классах. Первый секретарь Омаров с сочувствием выслушал меня и реши-тельно сказал: "Сейчас езжай и работай в 5-6-7-х классах, через дней 20-25 вернешься ко мне, а я до этого времени добьюсь отмены приказа облоно".
Но нет худа без добра. Я поехал по приказу облоно, но преподавал лишь в 5-6-7-х классах. Учителя встретили меня там очень хорошо. Директор школы Байболов предоставил мне свой кров. В течение 10-15 дней у меня установились с учителями и местной молодежью дружеские отношения. За всю свою жизнь я не встречал такой компании. А когда пришло время мне ехать в райком, новые друзья не отпускали меня. Тогда не было машин, чтобы уехать, друзья же караулили днем и ночью, не давая возможности убежать. В этом коллективе работал учителем и Шона Смаханулы, впоследствии – известный казахский писатель-сатирик. Вспомнились слова матери "от хорошей жизни уйдешь - встретишь худшую, от плохой жизни уйдешь - встретишь лучшую", и я решил остаться поработать еще один учебный год. Преподавал я только в 5-7-ых классах. Дирекция школы была мной довольна и из фонда интерната отправляла через район продукты питания для моей семьи в г.Каратау. Ученики 8-10-ых классов во время уроков физики и математики из-за отсутствия педагога гуляли на улице и надоедали мне вопросами: "Агай, когда Вы будете преподавать нам?"
Из уважения к людям этого степного края я не смел сказать детям,
что не могу преподавать им, стал думать, как им помочь.
Не знаю, что давало мне силы не спать ночами и при свете керосиновой лампы самостоятельно изучать физику и математику, хотя до этого я даже и не знал, что означает знак радикала. За 2-3 месяца я освоил материал и решил все задачи школьной программы. Начав преподавать в 8-м, затем в 9-м, к концу учебного года я осилил и программный материал 10-го класса.
Как весь народ, я жил в тяжелых условиях. Мыла не было, "стирать" белье я обычно ходил в пески, там разжигал костер и тряс одежду над пламенем, чтобы избавиться от вшей.
Комендатура все время следила за мной. В 1947 году меня перевели в среднюю школу им.Крупской. Как-то в текстах контрольных работ Наркомпроса я обнаружил ошибку. Я исправил ее без согласования с вышестоящими инстанциями. Мое "самоуправство" было замечено, о нем заявлено. Меня вызвали в комендатуру для объяснений: "Ты же говорил, что не имеешь образования. Какое же ты имеешь право изменять текст контрольной работы?" А когда Наркомпрос подтвердил, что я был прав, начали допрашивать меня: "Почему скрываешь свое образование, скажи правду – ты какой ВУЗ окончил?" Часто приходили ко мне домой, проверяли мои записи, конспекты, заметки на полях старых книг, на страницах которых я решал задачи для 8-10 классов. Расспрашивали обо мне соседей, сослуживцев, выясняя правду о моем образовании...
В начале 1948 года в райцентре мне встретился мой друг, зам.пред-седателя колхоза Калыбеков. Он спешил вернуться в колхоз, чтобы подготовиться к встрече какой-то комиссии. Он был страшно напуган и лихорадочно искал транспорт, чтобы быстрее уехать. Я шутя сказал ему: "Все-таки есть разница между вами, правлением колхоза, и мышами. Мыши, увидя кошку, спасаются бегством, а вы стараетесь комиссию встретить и сделать все возможное, чтобы комиссия была сытой и вас не проглотила". Мы посмеялись и расстались.
В марте 1948 года по санкции районного прокурора в моей комнате произвели тщательный обыск. Тогда я еще не был женат, в комнате интернатского общежития вместе со мной жила моя 13-летняя сестренка и 6-7 курдских подростков, учащихся 9-10 классов. После долгого обыска они нашли в постели два ножа и один маленький кинжал. Подростки сразу же признались, что после учебы им приходится ездить домой через г.Кара-Тау, поэтому на всякий случай они берут с собой ножи и кинжал.
Комендант пристал ко мне: "Это твоя квартира, значит кинжал твой". Подростков заставили отказаться от своих первоначальных показаний, и через несколько дней меня снова арестовали. Пока я находился в тюрьме, обыски продолжались везде, где я бывал, и дома у матери в г.Кара-Тау. Никто не мог понять: что им нужно? Что они искали?
В 1987 году Шона Смаханулы в Алма-Ате рассказал мне некоторые подробности того ареста: "Тогда они не кинжал искали, а твои "анти-советские" стихи о разнице между правлением колхоза и мышами. Нас всех допрашивали сто раз, но не смогли найти ни одного свидетеля или какого-нибудь факта против тебя, тогда они прицепились к этим ножам".
В июле 1948 года народный суд освободил меня. Районо выдало мне справку по спецформе, которая давала мне право поступать в вуз.
В том же году я поступил в Алма-Атинский пединститут на заочное отделение. Институт я окончил в 1957 году. Учился я так долго потому, что был в двойной ссылке: каждые 2-3 года меня арестовывали или меняли мне место работы, отсылая подальше от курдского населения. Без разрешения комендатуры нельзя было уходить за 7 км от места жительства. То давали разрешение для поездки на учебу, то 2-3 года не разрешали, так учеба моя прерывалась.
Лишь в 1958 году нам объявили, что комендантский надзор над нами отменен. Только в 1958 году я, 32 лет отроду, стал полноправным гражданином СССР - получил чистый паспорт...
Вот только по сей день никак не могу понять, за какие грехи мой народ, и я вместе с ним, был наказан? За что, почему он лишен права жить на земле своих предков?
Чимкентская область, 1990
Араме БАШКИ
КУРДСКИЕ ПЕСНИ
СОРОК МУЖЧИН
В 1937 году нас, курдов, штыками выставили из Закавказья. На поездах нас отправили в город Мирзоян (ныне - Джамбул). В нашем эшелоне были люди из разных аулов, которые раньше не знали друг друга.
Из Мирзояна нас распределили по две-три семьи по колхозам Сары-Суйского района.
В мае 1938 года в горах Каратау был организован курдский колхоз имени Буденного. Люди начали работать в колхозе, живя под открытым небом, поскольку строительство землянок обещали начать после завершения посевных работ.
Одной июньской ночью из колхоза увезли 40 мужчин-курдов, из которых никто до сих пор не вернулся. Причина их ареста и исчезновения и поныне неизвестна. Трудно осознать это здравым умом - ведь большинство из этих мужчин до этого были едва знакомы друг с другом...
Плач "Сорок мужчин" исполняли женщины как сольно, так и хором, оплакивая по курдскому обычаю исчезнувших мужей, братьев, отцов.
Наши норы под палящим солнцем
плавятся, кипят и жарятся.
Женщина с младенцем рыдает, плачет
вся в черном с головы до пят.
Нет даже тени, чтобы укрыться.
Детишки, вцепившись в подол материнских платьев,
уткнулись в них, ни на шаг не отходят от мам,
словно нет опоры, кроме подола.
Лицо ее расцарапано,
рыдания ее доносятся с гор,
на вопросы не дает ответа,
причитает, удерживая ребенка за плечами.
Вокруг нор тоже норы,
над ними - открытое небо.
Их обитатели - дети и женщины,
из всех них доносится плач.
Весь аул в едином порыве
вторит стенающей женщине,
все собрались вокруг нее и оплакивают
сорок в полном здравии исчезнувших мужчин:
"Мать скорбящая, рыдай,
скорбящая невеста, причитай!
Боже, пособи
вернуться отаре мужчин!"
Их вопль душераздирающ,
вместо слез лилась кровь.
Из этих женских причитаний -
вот слова, не стершиеся из моей памяти:
"Участь курдов - кочевать,
силою ноги наши связали,
штыком острым загнали,
как скот, в товарный вагон".
В тридцать седьмом году из эшелона
нас выплеснули на снег.
По материнскому плачу я почуял,
что горя вдоволь мы хлебнем.
Вот уж шесть месяцев как нас привезли,
теперь мы узники Казахстана.
Разве что видим друг друга -
кто нам принес это горе?
В ущелье Каратау сгребли нас,
как червей,
увезли жениха от невесты, -
невеста осталась под платком.
Слыхано ли у других народов,
чтобы целый род катили, как мячик.
Отрубить бы головы насильникам,
да тело бросить в степь!
Это клеймо жжет мое сердце:
отару мужчин схватили и увезли,
сорок прекрасных кошкаров,
ни в чем неповинных.
Мать скорбящая, рыдай!
Невеста, оставшаяся под платком, причитай!
Никого не осталось на этой чужбине,
кто мог бы внять нашему горю.
Овец, отправляя на бойню,
сортируют, выбирая достойных.
Мясники самого государства
выбрали этих сорок мужчин.
Сложите песни об этих всадниках:
всадников увезли, мы же тут остались.
Одно не дает мне покоя –
никого не осталось для мести.
Каждый из них - любимец своей семьи,
каждый из них - свет в очах своей матери.
Кто бы мог поверить: вырвут
с корнем лучших мужчин за одну ночь.
Кто слышит умоляющий голос
кучки этих вдов?
Кто слышит просящий голос
горстки крохотных сирот?
Горы, равнины, помогите, помогите!
Беркуты-птицы, помогите, помогите!
Никого, кроме вас, нет у нас под Богом,
горю нашему внемлите хоть вы.
Помоги, помоги, мать-земля!
Ты мать всего живого:
вода наша - яд, еда наша - горе,
скорбь - наша, странников, участь.
Взываем о помощи - помощи нет,
зовем ее - не отзывается.
Ты рыдай - ой, ой, мама, -
степной волчицей - ой, ой, мама!
Мать скорбящая, рыдай!
Скорбящая невеста, причитай!
Боже-Боженька, приди на помощь!
Кто же вернет наших мужей?!
Нет проклятия хуже ссылки -
в сердцах наших раны скорби,
ибо говорили предки наши:
"Лежачего даже подлецы не бьют".
Помоги, помоги, мать-земля,
мать всего живого!
Вода наша - яд, еда наша - горе,
скорбь - наша, странников, участь...
КАЛИНАК
В 1945 году после первой послевоенной жатвы нас заставляли в колхозе собирать башах в убранном поле - оставшиеся на стерне зерна и колосья - и сдавать его на колхозный ток. Женщины, помня о голодных детях, утаивали по горсти башаха, чтобы дома пожарить его на раскаленном железе, сотворить из зерна курдское лакомство-лекарство и спасение от голода "калинак". Об этом знали наши надсмотрщики и подвергали женщин унизительному досмотру. Утаенное зерно отбирали, а на "воровок" составляли акты, по которым самых работоспособных увозили от детей в трудлагеря.
В сорок пятом году, в июне весь урожай собрали с полей. В сумерках - дело было к вечеру - возвращались колхозники домой. Присел я на обочине, глядел, как устало плелись женщины,и вдруг увидел невиданное в мире злодейство:
Женщин - вдовиц и невест - обыскивают, ощупывая, сдирая старые одежды.
Подлецы свои руки в штаны
суют женщине, ставшей вдовой.
Горсть зерна - спасение детям -
в узелочке вытащив, вертят им.
Вдова рыдает в голос,
тело, губы, зубы - все дрожит,
ноги целует она подлецу...
А он, хуже эсэсовца,
пинает ее ногами,
твердой рукой пишет акт:
"С тока украла пшеницу".
Большевики бесстыдно штаны женщин трясут.
Вдовы, невесты плачут, надрываются,
Оскорбленные, униженные причитают:
"На колхоз работаем,
а где мука и пшеница для нас?
Скот поедает в поле башах,
а вы не даете его нашим детям.
Руки суете мне в штаны,
зная, что я беззащитна.
Мужчин вы услали, остались женщины,
честь мою вы топчете.
Ну-ка, отдай мне мой башах!
Сиротушки мои больные, словно
ласточкины птенчики,
чирикают голодные.
Каждый колосок в поле
выхожен моими руками,
каждый колосок очищала,
мечтая сделать детям калинак.
Была война, закончились все битвы,
сердце мое болью переполнено:
мужа моего большевики увезли,
ныне поднимают руки на его детей,
меня заживо позором сжигаете.
Маленькие мои говорят: "Есть хочется!"
Старшенькие их обманывают:
"Вот папа придет, хлеба принесет".
Голод семьи наши душит,
тиф в селе разгулялся,
плохи дела несчастных,
как Бог это не видит, не слышит?
Вслед сорока мужчинам мы выли, как волчицы,
скорби полные в душе.
Погибают детишки бедненькие
от голода и от тифа.
Кровавыми слезами я обливаюсь пред детьми,
лицо мое черно, как сажа в печи,
говорила им: "Не ходите к соседям,
там болеют тифом".
Откуда им знать, что такое тиф,
глупым голодным детишкам,
пошли-пришли и плачут,
на ругань мою отвечают:
"Отовсюду от соседей
идет запах свежеиспеченного хлеба.
Ах, маменька, как вкусен хлеб!
Слюнки текут от его запаха!
Мы пойдем туда, где пахнет хлебом".
Пошли-пришли, плачут,
перед смертью вздрагивают, дрожат,
кто за них выплачется?
Зачем только Бог их в жизнь пустил?
И умирая всхлипывают:
"Хлеба, хлеба, хлеба, папа, папочка!"
Ладно, кусочка хлеба мне не найти,
ну, а лекарство, врача?
Не в силах я вернуть отца,
хлеб испечь мне не из чего,
припасла горсть на калинак,
и ту отняли!
Ну-ка, отдай мой башах для калинака!
Убейте, не оставляйте меня в живых,
с каким лицом, без калинака
я посмотрю детям в глаза?"
Каково курду все это видеть-слышать!
Комок застрял у меня в горле,
с трудом удерживаю слезы,
ничем не в силах им помочь
убежал я прочь,
чтобы не видеть, не слышать.
Год как вернулся я из тюрьмы,
не страшна мне тюремная баланда.
Я бы давал отпор подлецам,
если бы знал - это что-то изменит...
Скорбь-тоска моя тяжела, что там пуд,
душа моя - тугой узел мыслей:
гитлеровским эсэсовцам капут,
остались только наши...
Подстрочный перевод с курдского Назима НАДИРОВА
Азиз АЛИЕВ
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|