И ПРОЧИЕ СОВЕТСКИЕ НАРОДЫ 9 глава

- Становись по четыре! Вперед, марш! Марш! Марш!

Позднее я узнал, что это был пятый разъезд, в настоящее время город Краснотурьинск Свердловской области.

Сопровождаемые вооруженными солдатами и безумолку лаявши­ми собаками, мы черным безмолвным потоком медленно покинули разъезд. Как бесконечная длинная змея, двигались по покрытой тол­стым льдом реке Турье.

- Ос-становись! Освободи дорогу! - раздался вдруг приказ,передаваемый по колонне назад.

Мы шагнули в сторону и остановились. Послышался скрип полозь­ев по снегу и лошадиное фырканье. Прямо перед нашей шеренгой, испугавшись большой немецкой овчарки на поводке у охранника, вздыбилась испуганная лошадь.

- Пошла! Пош-шла! Чего испугалась? - закричал возчик, взмахнув кнутом.

А мы, не веря своим глазам, с ужасом вглядывались в то, что лежало

штабелями на санях.

- Послушай, человек, что ты везешь? - спросил возницу Райнгольд Штайнерт.

- А ты ослеп? Не видишь сам? - в сердцах сплюнул возница. - Таких, как ты, и везу. Скоро и вас придется так же увозить. Пошла вперед, чертова кляча! - ударил он лошадку по спине, и сани прокатили мимо.

Я оторопело считал одноконные повозки: "Одна, две, три... восемь". Все восемь были нагружены окоченевшими трупами людей в грязном нижнем белье.

- Эй, вы! Откуда прибыли? - послышался голос с косогора.

Мы, как по команде, повернули головы. На высоком берегу стоял человек в длинном до земли тулупе с поднятым воротником. Позже мы узнали, что это ночной сторож каменного карьера.

Штайнерт, взявший из дома целый рюкзак провизии, еще способен был на шутки.

- Оттуда сюда. Надоест - опять туда вернемся, - попытался он рассмеяться.

- Посмотрим, как ты запоешь через месяц! - прокричал сторож. - Отсюда еще никто не выходил!

Меня затрясло от увиденного и услышанного. Когда раздалась ко­манда двигаться, я никак не мог совладать с дрожащими ногами. Еле-еле заставил себя идти. И все, кто был рядом со мной, понурили головы и с трудом делали каждый шаг. Солдаты стали сердито подго­нять прикладами, натравливать на нас собак.

От железной дороги мы были теперь километрах в десяти. Нас приве-ли к огромным овощехранилищам, огороженным двумя рядами колючей проволоки. На сторожевых вышках стояли часовые с автома­тами. Вдоль ограды бегали свирепые овчарки на длиннющих цепях.

Солдаты широко отворили ворота и приказали войти в овощехра­нилище. Внутри тянулись длинные ряды двухэтажных нар, сколочен­ных из нетесанного лесоматериала. Деревянного пола не было, только в проходах беспорядочно лежало на мокрой глинистой земле несколько досок. С потолка свисали длинные сосульки.

Нам разрешили поспать до ужина. Я разместился на нижней полке. Снял свою еще новенькую железнодорожную шинель, снял пиджак, свернул его вместо подушки под голову, лег прямо на доски и, укрыв­шись шинелью, тут же крепко уснул. Проснулся я от холода и сырости. Сосульки на потолке начали таять, и все вокруг оказалось залито водой. Ни шинели, ни пиджака под головой не было. Никто из моих соседей не видел, куда они делись, или сделали вид, что ничего не знают. Мое отчаяние усилилось, когда я вспомнил, что в кармане пиджака лежало сто сорок рублей и комсомоль- ский билет.

Кто-то посоветовал мне пойти в соседнее овощехранилище к Папперману.

- Товарищ полковник! - обратился я к нему. - Меня обокрали во сне. Взяли одежду, деньги и, самое главное, комсомольский билет. Помо­гите мне, пожалуйста!

- Проклятый фашист! - оборвал меня Папперман. - Я тебе не товарищ,

а гражданин начальник. Понятно?! И пошел отсюда вон! Ишь ты, собака,

про комсомольский билет вспомнил! Зачем он тебе теперь нужен? Фашистское отродье!

Ничего больше не сказав, я побрел назад. Слезы текли из моих глаз, беззвучные рыдания сотрясали тело. Присев на какой-то пенек, я уронил голову на колени. На душе было очень тяжело. Овчарка обла­ивала меня, но как-то беззлобно, вроде бы с любопытством.

В памяти всплыли слова из немецкой песни "Болотные солдаты", которую студенты любили петь в довоенное время:

Взад-вперед ходят часовые,

Трижды огорожен этот "замок".

Бегство будет стоить жизни.

Никто отсюда выбраться не смог...

Эта песня так подходила к нашему положению, будто была напи­сана специально для нас. Я вспомнил, как пел ее Эрнст Буш: твердо, уверенно, мужественно!

Но мы не будем горевать,

Зима не может быть вечной.

Когда-нибудь мы с радостью скажем:

"Здравствуй, милая родина!"

Я встал и вытер слезы. Правильно! Нельзя раскисать, нельзя сда­ваться. Нужно бороться за жизнь, зима не может быть вечной!

Наутро нас повели маленькими группами в первый ОЛП - отдель­ный лагерный пункт, что на нормальном языке означало баню. Перед дверью немного постояли в ожидании, пока помоется предыдущая группа. И тут к нам, беспрестанно оглядываясь по сторонам, подошли несколько худых изможденных мужчин. Они протягивали маленькие кусочки хлеба, умоляя обменять их на махорку. Один такой кусочек соответствовал спичечному коробку курева. Эти люди оказались не­мцами с Украины и других западных областей, пригнанными сюда еще в сорок первом году.

Вдруг, словно из-под земли, выскочил откуда-то громадного роста толстощекий комендант первого ОЛПа. Торговцы хлебом бросились врассыпную, но от слабости они не могли бежать, и комендант хватал их и с размаху бил кулаком в лицо. Многие тут же бессильно падали на землю. Оброненные кусочки драгоценного хлеба комендант вдавил в грязь сапогами, тщательно растер. После этого повернулся к нам и пригрозил:

- Так будет с каждым, кто вздумает здесь чем-нибудь торговать.

На следующий день к нам в овощехранилище пришли три еврея и два немца, сели за наспех сколоченный стол. Мы подходили по очере­ди, назывались, говорили свою профессию. В соответствии с нею нас распре-делили по бригадам и разбросали по объектам БАЗстроя, то есть Богослов-ского алюминиевого завода вблизи города Краснотурьинска Свердловской области.

Я попал в бригаду землекопов, где бригадиром оказался Александр Райш, бывший директор педагогического техникума в Марксштате, в кото-ром в свое время училась моя жена. Она частенько рассказывала о директоре - честном, совестливом, заботливом, требовательном и к себе и к людям. Таким он продолжал оставаться и здесь, возглавляя бригаду из пятидесяти девяти человек. Это были все учителя началь­ных и средних школ и препо-даватели высших учебных заведений.

Теперь нашим орудием труда стали лопаты, кирки, ломы и тачки с одним колесом и двумя ручками. Мы рыли длинную траншею для водопровода глубиной и шириной по два метра. Грунт был камени­стый, мерзлый, плохо поддававшийся тупым лопатам в ослабевших руках. Иззябшие в легкой одежде, голодные, промокшие насквозь, мы с раннего утра и до темноты долбили и долбили землю. И до тех пор, пока дневная норма не была выполнена, нас не пускали в лагерные ворота. Или отправляли в лес за бревнами, из которых мы по воскре­сеньям сами строили себе бараки.

Неподалеку от нас копала траншею другая бригада. Однажды к нам оттуда прокрался мужчина, чтобы выменять двухсотграммовый кусо­чек хлеба на спичечный коробок махорки. Я поинтересовался, кто он, откуда и давно ли его бригада работает здесь. Он ответил, что вместе с бригадиром Карлом Гейбелем жил до войны в Артышеве Саратовской области, а сюда они попали в январе сорок второго года. Я так и вскрикнул от неожиданности: "Карл Гейбель - брат моей жены!" Уго­ворил солдата, охранявшего нас с овчаркой и автоматом в руках, отпустить меня на несколько минут в соседнюю бригаду. Действительно, это оказался мой шурин. Мы договори-лись, что вечером я зайду к нему в барак.

После ужина я пошел к Карлу, но не застал его, он получал хлеб для своей бригады. Хлеб у нас отпускали только бригадирам. При выполнении дневной нормы на сто процентов полагалось 800 граммов, при невыполнении - 400 граммов. Хлебный ларек находился в центре лагеря, и бригадиры ежедневно часами стояли возле него в очереди. Хлеб взвешивался отдельно на каждого члена бригады. Если хлеборез неточно отрезал от буханки порцию, то довесок прикалывал к основ­ному куску деревянной лучинкой. Опытный хлеборез на глаз опреде­лял пайку с точностью до грамма, но тогда бригада подозревала, что бригадир съел их довески по дороге от ларька до барака. Поэтому каждый день с бригадиром по очереди ходил за хлебом кто-нибудь еще. Когда мой шурин с ящиком появился в бараке, все гурьбой броси­лись к нему, не в силах больше ждать. Самый шустрый выхватил порцию хлеба и тут же, торопливо откусывая, стал ее есть. На него с яростью набросилась чуть ли не вся бригада. Но человек не отдавал хлеб. Он повалился наземь лицом вниз и, несмотря на побои, продол­жал с жадностью запихивать кусок себе в рот. И только когда он проглотил его, все как-то разом успокоились и мирно встали друг за другом.

Раздав хлеб, шурин бледный опустился на нары. Оказалось, что сам он остался без пайки. Человек, до сих пор ничком лежавший на полу, не был членом бригады. Я предложил Карлу половину своего куска, который оставлял на завтрак, но он категорически отказался. Из-за этого потрясаю-щего случая у нас не нашлось ни сил, ни слов для разговора, и я вернулся в свой барак. А через несколько дней, встре­тившись снова с шурином, узнал от него, что человек, съевший его пайку, так и остался тогда лежать на полу, потому что был мертв.

Бригада Карла работала так же, как и наша, с утра до ночи вгрыза­ясь кирками в мерзлую землю и камни. Когда начал таять снег, стоять прихо-дилось по колено в студеной воде. Вначале в его бригаде было сорок два человека, но к весне в живых осталось только девять.

Меня много лет спустя спросили: почему мы соглашались работать в таких нечеловеческих условиях? Во-первых, потому, что немцы - это очень прилежные и исполнительные люди, такими были наши далекие предки, такими остаемся и мы. А во-вторых, нас сразу озна­комили с указом прави-тельства, в котором сказано, что при любом отказе от работы и при попытке к бегству, мы будем тут же расстреля­ны на месте.В соответствии с этим указом расстреляли Карла Михеля, друга моего старшего брата, с которым они вместе добровольцами уходили в тридцатые годы в Красную Армию. С начала войны Михель был на фронте, но потом его отозвали из армии, как и всех солдат немецкой национальности, и отправили к нам в лагерь. Михель

и еще двое бывших его однополчан решили бежать снова на фронт. Они сумели выехать с территории лагеря на "хлебовозке" и добраться до города Серова, но были там схвачены, доставлены под конвоем назад и в тот же день без суда и следствия расстреляны на наших глазах.

Люди были истощены настолько, что по дороге с работы отставали от колонны, без сил падали на землю. Некоторые из них молили:

- Возьмите меня! Не оставляйте здесь на дороге! Ради бога, ведь мы же соотечественники!

Им пытались помочь, брали под руки и волокли, но тут же сами падали от непосильной ноши. Поэтому чаще случалось, что этих мо­лящих о помощи людей перешагивали и, шаркая чунями, как большие старые пингвины, брели дальше. Сзади слышались ругательства кон­войных и лай собак, но что там происходило, мы не знали, никто нам не говорил, а оглянуться не было ни сил, ни желания. Самое страшное заключалось именно в этом: нас лишили человеческого достоинства и чувства сострадания. Мы не были уже людьми, не могли по-человече­ски думать и поступать. В голове жила одна неотвязная мысль, затме­вающая все: где, как, каким образом добыть что-либо съестное. В бане страшно было смотреть друг на друга: скелеты, обтянутые кожей.

По ночам представители комендатуры ходили по баракам и прове­ряли, все ли на месте. Каждый должен был находиться на своих нарах, собираться и сидеть группой запрещалось. Когда я читаю о том, что в немецких концлагерях военнопленные ухитрялись организовывать подпольные группы, я думаю, что наши лагеря по строгости превосхо­дили немецкие.

Однажды у меня совсем разорвались ботинки, то же случилось у Дейса. Вечером мы подошли к нарядчику и показали ему свои ноги. Он освободил нас от работы на следующий день. Утром, после развода всех работоспо-собных, мы с Дейсом пошли в уборную, единственное место, где можно было побеседовать с глазу на глаз о нашем ужасном житье, помечтать о будущем. Но и там мы не смогли вздохнуть спо­койно: начальник лагеря Каневский делал обход территории. Он де­рнул дверь уборной, ударил по ней кулаком и закричал:

- Нечего здесь рассиживаться, фашисты проклятые! Собаки, не хотят работать!

Мы замерли в испуге. Как только услышали, что шаги его удаля­ются, тут же выскочили наружу и поспешили уйти от греха подальше. Вернулись в барак. Но и здесь стояли крик и ругань. Нарядчик нашей колонны Гроссман

в проходе между нарами орал на кого-то, лежащего на втором ярусе. Укрывшись с головой, человек не реагировал на брань. Это окончательно вывело Гроссмана из себя. Он вскочил ногами на нижние нары, вцепился в непокорного и со всей силой рванул его вниз.

- Чертова собака! Лодырь! Сейчас пойдешь в карцер! - с размаху пинал он недвижно лежащего перед ним на полу мужчину.

- Гроссман, что ты вытворяешь?! Он же мертв!! - закричал я. - Остановись, ведь ты же человек!

До сегодняшнего дня не понимаю, как вдруг на меня нашла такая отчаянная смелость. Гроссман опешил. Он вгляделся в свою жертву, затем бросил на нас свирепый взгляд и заорал:

- Вон отсюда! Быстрее! Не то я и вас прикончу, как его!

Мы поспешили к своим нарам в самом конце длинного барака и бросились на них лицом вниз. Вечером Гроссман вызвал нас к себе в комнату и выдал каждому портянки и чуни.

- Завтра, как всегда, на работу, - почти дружески сказал он. - Из-за вас я сегодня получил выговор. - А об утреннем страшном случае - ни слова.

На следующий день начались мои муки с чунями. Они тяжеленны­ми неуклюжими колодками висели на ногах. Я еле переставлял ноги. К тому

же до этого мне никогда не приходилось обматывать ноги портянками, в Красную Армию меня не призывали из-за плохого зрения. По дороге на работу я все время отставал от колонны. Солдаты то и дело подталкивали меня прикладами и подгоняли собаками. Когда я кое-как доковылял до траншеи, то уже не в состоянии был держать в руках кирку или лопату.

Александр Райш, наш бригадир, сказал мне какие-то ободряющие слова и разрешил сначала немного отдохнуть. Сам он всегда спускался в траншею первым и вылезал из нее последним. Работал прилежно, к членам бригады относился по-человечески. Самое удивительное, что он никогда не падал духом.

- Мы начали траншею, мы и должны ее закончить, - твердо говорил он.

И эта его уверенность и твердость вселяла в нас надежду на буду­щее. Позднее, подружившись с Александром, я доверял ему самые тайные мысли. В ответ на мои жалобы он убежденно говорил:

- Все несправедливости по отношению к советским немцам - не что
иное, как политическая авария, наподобие производственной. Кон­чится проклятая война, и все станет на свое место. Авария будет устранена, вот увидишь. Все будет хорошо!

Численность нашей бригады уменьшалась день ото дня. Некото­рые,

с согласия начальника, сумели найти себе работу полегче. Кто выклянчил должности нормировщика, диспетчера, бухгалтера, де­журного, или, как слабый очкарик Райнгольд Шлоттгаер, устроился секретарем начальника лагеря Каневского. А кто - окончательно обес­силевший, больной, раз-давленный - нашел свое последнее пристани­ще на берегу речушки Турьи, недалеко от тогдашнего тринадцатого ОЛПа. Наш бригадир, я и еще девять человек выдержали до заверше­ния пытки - траншея была закончена! После этого нашу малочислен­ную бригаду расформировали.

Александр Райш стал работать электромонтером в строительном управ-лении. Меня перевели в другую бригаду землекопов, которая готовила место для фундамента металлической высокой трубы котель­ной будущего лесо-пильного завода. Эту яму начали копать заключен­ные, землю они ниоткуда не уносили, и большая куча грунта мешала строителям при монтаже паровых котлов и оборудования. Прораб приказал нам, не прекращая основной работы, убрать гору земли. Вынести ее через ворота котельной мы не могли, так как все кругом было загромождено оборудованием и металлическими конструкция­ми. Решили перекинуть мостик через яму и по нему вывозить землю в небольшой проем в стене, оставленный открытым до окончания монтажа дымовой трубы. Чтобы не задерживать работу, я и еще один мужчина продолжали на дне ямы углублять ее, а по качающимся над нами сверху доскам громыхали нагруженные тачки. С утра моросил дождик, днем же подморозило, и я слышал, как возившие тачки у нас над головой без конца спотыкались и подскальзывались.

- Может, нам прекратить пока работу внизу? - крикнул я бригадиру.

- Тогда не успеем выполнить норму, - раздраженно ответил брига­дир. - Ты что, хочешь, чтобы для всех урезали паек?

Не прошло и пяти минут после этого разговора, как я услышал сильный треск, грохот... и больше уже ничего не помнил...

- Что ж все не едут за ним? Так и помрет здесь, - услышал я, как сквозь вату, и приоткрыл глаза. Трое из моей бригады сидели у костра, один из них ворошил угли. Я попробовал встать, но, почувствовав сильную боль в спине и голове, застонал.

- Наконец-то пришел в себя! - сказал тот, что ворошил угли, и положил мне свою ладонь на лоб. - Потерпи еще немного, друг, навер­ное, уж скоро тебя увезут отсюда.

Больше трех часов лежал я неподвижно на промерзлой земле. На­конец, приехал грузовик и меня отвезли в барак-больницу. Но и там пришлось долго ждать какого-нибудь свободного местечка. Когда меня поместили на топчан, пришел дежурный врач и установил диагноз: сотрясение мозга и паралич позвоночника в области поясницы.

Спустя несколько дней меня стало так сильно лихорадить, что я попро-сил позвать врача. К моей великой радости им оказался знако­мый еще по Красноярску Михельсон, который был привезен сюда так же, как и все мы.

- Да, друг, ничего утешительного сказать не могу, - вздохнул он, осмотрев меня. - Кроме всего прочего, у тебя еще воспаление легких и малярия. Один я с этим не справлюсь, но если ты очень захочешь выздоро-веть, то вместе у нас, может, что-то и получится. Главное, не падай духом!

Он велел постелить мне белую чистую простыню и дать ватную подушку. Потом принес хинин и, приподняв мою голову, помог вы­пить лекарство.

- Я эти пилюли привез из дому, - сказал Михельсон. - Выпьешь на ночь и завтра утром. Больше у меня таблеток нет, но средство это хорошее, и если судьбе будет угодно, мы с тобой победим малярию. Станет получше, начнем лечить все остальное.

Приступы малярии у меня, действительно, прекратились, но тем­пера-тура продолжала держаться очень высокая, и я часто впадал в беспамятство. К счастью, мой сосед по фамилии Ракк оказался сердо­больным человеком. Он ухаживал за мной, без конца менял мне на лбу мокрые тряпки. Есть я ничего не мог, поэтому свою норму - 400 граммов хлеба и поллитра перлового супа с ложечкой хлопкового масла отдавал ему. А он за это отдавал мне пятидесятиграммовую порцию сахара, растворял ее в кипятке и поил меня.

Однажды вечером я лежал в бессознательном состоянии, и дежур­ный врач распорядился перенести меня поближе к задней двери на кровать для безнадежных больных. Возможно, как раз этой ночью у меня был кризис, потому что, проснувшись перед рассветом, я почув­ствовал облегчение: боли в пояснице ослабли, голова уже не казалась чугунной , без посторонней помощи я встал, сунул голые ноги в тапоч­ки и, обмотавшись одеялом, вышел через заднюю дверь на крыльцо. В нескольких шагах от барака что-то грузили на машину. Я подошел поближе и в свете прожектора увидел, что

в кузов грузовика кидают окоченевшие трупы, а там укладывают их штабе-лями. Меня затошни­ло, голова закружилась, и я потерял сознание.

Утром я проснулся от того, что Ракк держал возле моих губ кружку с горячей сладкой водой и упрашивал выпить хоть немного. Мне же впервые захотелось есть. Он тут же принес хлеба и покормил меня. Я рассказал о кошмарном сне, о машине со штабелями трупов. Ракк выслушал и объяснил, что это был не сон, а действительность, которая повторяется каждую ночь, и что меня с крыльца принесли обратно в барак как раз те самые грузчики. При этом они еще и шутили:

- Хотел без нас попасть на нашу машину, видно, не терпится дохо­дяге.

После утреннего обхода Михельсон распорядился вернуть меня на прежнее место рядом с Ракком. С этого дня началось мое пусть мед­ленное, но выздоровление. Теперь я уже сам съедал свою порцию хлеба и похлебки. Однажды Ракк прибежал из кабинета главного врача со сверкаю­щими от счастья глазами: его выписали с правом возвращения домой. Собирая пожит-ки и прощаясь с нами, он не мог сдержать слез. От такого неожиданного известия мы даже забыли обменяться адресами, о чем я до сих пор жалею. С тех пор мы больше никогда не виделись. От Михельсона я узнал, что у Ракка легкие полностью разрушены туберкулезом, и отпустили его домой доживать последние дни. Это был один-единственный такой случай, все тяжело больные заканчи­вали свою жизнь в лагере.

Через несколько недель Михельсон выписал меня с диагнозом "здо­ров". Дольше он уже не имел права держать выздоравливающего в больнице. Единственное, что он смог еще сделать - позвонил политру­ку лагеря и попросил его дать указание, чтобы меня определили на легкую работу. Политрук велел мне прийти к нему. Побрившись и надев чистую рубашку, оставшуюся у меня еще из дома, я пошел в штаб лагеря.

Политрук лагеря был русский, фамилию его я забыл. Он усадил меня и стал расспрашивать. Я поведал, как лишился комсомольского билета, как Папперман обозвал меня фашистом. Политрук нахмурил­ся и сказал, что мы не фашисты, а временно изолированные советские граждане, что он сам воевал на фронте не против немецкого народа, а против фашизма, и, несмотря на то, что был трижды ранен, не питает ненависти к немцам. Сказал, что очень благодарен врачу-немцу Михельсону, который подлечивает его после ранений, и что по-человече­ски любит его. А заявле-ния Паппермана, конечно, были нехорошими, но далеко не все думают так, как Папперман.

Помолчав, политрук добавил, что хотел отправить меня перевод­чи- ком на фронт, но я выгляжу больным человеком, и сначала мне надо под-набраться силенок. Для этого он предлагает работу в бане, в от­дельной кабине, специально оборудованной для него и для начальника лагеря. В мои обязанности входит держать в чистоте тазы и полотенца, а утром и вечером подогревать воду в жестяном баке на железной печке. Ему Михельсон прописал принимать ванну дважды в день. Конечно, я согласился и стал банщиком.

Каждый раз во время купания политрук хвалил меня за чистоту и пунктуальность, всегда беседовал со мной, о чем-то спрашивал. Од­нажды он сказал, что враги вооружены лучше, чем наша армия, и мы несем очень большие потери, хотя, несмотря на это, Красная Армия все равно скоро победит. Я заметил, что в условиях лагеря количество жертв соответственно больше, чем на фронте. Он возмутился, занер­вничал и захотел узнать, откуда мне это известно. Я объяснил, что видел собственными глазами, сколько трупов вывозится из больницы и других бараков, со строительных объектов, а также сколько людей погибает по дороге с работы и на работу. Политрук долго молча смот­рел на меня, потом строго сказал, чтобы я ни с кем не говорил так откровенно. В его голосе я почувствовал озабоченность и обещал ему это.

Паперман и Энтин тоже часто приходили в баню. Они всегда к чему-либо придирались, я ни разу не дождался от них доброго, чело­веческого слова.

Скоро политрука снова взяли на фронт. А через некоторое время я услышал, как Папперман рассказывал Энтину, что в штаб лагеря пришло сообщение о гибели политрука под Сталинградом на второй день его пребывания на фронте. У меня по щекам потекли слезы.

Больше я не хотел работать в бане, и попросил Паппермана пере­вести меня на строительство алюминиевого завода, якобы ввиду того, что, по мнению врача, мокрый воздух вреден для моих легких. К счастью, был только что образован пятый монтажный участок под руководством Владимира Познанского, взявшего меня мастером по материальному снабжению. Познанский был доброжелательным че­ловеком в отличие от своих коллег, которые за причиненные им фа­шистами страдания при всяком удобном случае издевались над нами. В течение целого месяца Познанский не давал мне вообще никаких поручений, хотел, чтоб я немного поправился. Никогда не забуду его чуткость и доброту.

Бригаде нашей было дано задание очистить от накипи внутренние стены огромных автоклавов, демонтированных на Тихвинском алю­миниевом заводе. Придя под конвоем на работу, бригада исчезала внутри металли-ческой емкости, а я с разрешения Познанского ходил снаружи взад-вперед под дикий грохот молотков, кирок, зубил. Хо­дить мне нужно было так, чтобы солдат-охранник постоянно видел меня. Однажды в теплый солнечный день под звонкое пение жаворон­ков в вышине я расслабился, забыл, где нахожусь, и, опустившись на траву, заснул глубоким сном. Солдат-охранник и овчарка заснули еще раньше.

Резкий удар сапога под ребра заставил меня пулей вскочить на ноги. Передо мной стояли Паперман и Энтин.

- Что ты тут делаешь, паршивая собака?! - заорал Папперман. От неожиданности я вскинул руку к виску и отрапортовал:

- Греюсь, товарищ начальник!

Оба оторопело уставились на меня, затем вдруг громко рассмея­лись: наверное, я выглядел очень комично.

- А черт с тобой! - махнул рукой Паперман.

Несколько недель у меня сильно болел бок от его пинка, но я посчитал, что отделался весьма легко.

Закончив работу по отбиванию накипи, наша бригада вернулась в строительную зону и стала строить утепленный сарай для хранения инструментов и материалов. Я к тому времени заметно окреп, и По­знанский велел мне заняться материальным обеспечением. В моем распоряжении была бригада из пятнадцати человек. Кроме того, диспетчер ежедневно выделял мне несколько подвод с лошадьми и грузо­вую машину. Я выискивал на территории строительной зоны то, что могло нам пригодиться, и мы свозили и стаскивали это добро к сараю-складу. Стальные тросы, домкраты, инструмент, оборудование для производства монтажных работ, другие полезные предметы были ос­тавлены на строительных объектах заключенными. Познанский по­хвалил нас за то, что было собрано все необходимое для начала монтажа газовых турбин, генераторов и оборудования трубогазодувной станции.

Сооружение алюминиевого завода имело первостепенное значе­ние. Потребность в этом стратегическом металле была очень велика, и все объекты строительства находились под неусыпным контролем НКВД.

Работали мы очень напряженно, никаких простоев не могло быть.

Однажды погас электрофильтр высотою двадцать метров. Оказа­лось поврежденным что-то там внутри, видимо, проводка. Начальник строительно-монтажного управления Давид Монастырский, боясь получить выговор или еще более тяжкое наказание, на чем свет стоит ругал электриков, топал ногами, заставлял их лезть внутрь электро­фильтра устранять дефект. Но никто не соглашался залезть туда - это было опасно для жизни. Неожиданно вперед вышел один из электро­монтеров и сказал, что попытается что-нибудь сделать. Это был Алек­сандр Райш.

Люди вокруг затаили дыхание. Напряженная тишина стояла все тридцать минут, пока Райш находился внутри горячего фильтра. На­конец, он выкарабкался наружу через узкое нижнее отверстие. По лицу его стекал грязными струйками пот, на руках, на лбу были кровавые ссадины. Несколько раз он жадно, полной грудью вдохнул воздух и вполголоса выдавил:«Все в порядке... Включайте рубильник...».

Монастырский подошел к нему пожать руку.

- Не нужно мне ваше рукопожатие, - тяжело дыша, сказал Райш. – Я бы только хотел, чтобы вы впредь не кричали и не обзывали людей, своих подчиненных, - и без сознания рухнул на землю.

И снова я забегу немного вперед, чтобы сказать еще несколько слов об Александре Райше. Судьба снова свела нас в сорок восьмом году, когда все немцы уже были выпущены из лагерей. Однако мы по-прежнему не имели права самовольно покинуть места, куда были высланы - или мобилизованы. Иначе по закону грозили каторжные работы. Жена нашего главного бухгалтера была поймана и осуждена на двадцать лет лишения свободы с отбыванием срока в лагере строгого режима только за то, что без разрешения комендатуры поехала к тяжело заболевшей дочери в Омскую область после того, как ей было официально отказано в просьбе.

- Ну, что ты скажешь по поводу этого варварского приказа сверху? - спросил я Александра. - Война окончилась, а нас, два миллиона советских немцев, по-прежнему не хотят восстанавливать в граждан­ских правах.

- Восстановят! - уверенно ответил Александр. - Это должно быть, и это будет! Все изменится к лучшему, вот увидишь. Просто политиче­ская авария немного затянулась.

Мы работали с ним в Краснотурьинском тресте в одной комнате: я нормировщиком и экономистом, он - управляющим домами. На моих глазах, сидя за своим столом, он схватился руками за голову, потом за грудь. Я подумал, что это от голода. Его жена, дети, старики-родители с разрешения комендатуры приехали к нему, но с продовольствием тогда было ужасно, и вся семья голодала. Я протянул Александру кусочек хлеба, но он отказался. Отказался и от того, чтобы я вызвал "скорую помощь", сам без провожатых, пошел в больницу. А вскоре позвонили оттуда и попросили срочно известить близких, что жизнь Райша в опасности. Я еле успел добежать до больницы, чтобы про­ститься со своим другом.

И снова я вернусь в своих воспоминаниях назад. В конце февраля сорок четвертого года мне велели явиться в штаб лагеря. Кроме меня там собралось в назначенное время еще несколько мужчин. Нас по очереди приглашали в кабинет, где, кроме начальника лагеря Каневского, находился генерал из Свердловска, и еще двое незнакомых мужчин в штатском. На столе высилась гора папок.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: