И ПРОЧИЕ СОВЕТСКИЕ НАРОДЫ 7 глава

Теперь ни для кого уже не является секретом, что рядом с ураль­ским городком Киштымом в глубокой тайне тогда началось сооружение первого в нашей стране завода по обогащению урана и получению исходных материалов для изготовления атомной бомбы.

Понаслышке мы в Челябметаллургстрое, конечно, знали, что "Киштым-Бултым" связан с "атомом". Это и интриговало, и настора­живало. Дело было неизведанным, опасным, поэтому не случайно самой подходящей рабочей силой были признаны "трудмобилизованные" немцы. По мысли Берии, это был бросовый человеческий мате­риал, которым можно было рисковать. Вроде подопытных кроликов... Эти предположения подтвердились, когда вскоре там произошел взрыв, и вдоль берущей начало из-под Киштыма реки Течь на много километров вниз по течению отселили все население.

На первых урановых рудниках тоже использовалась немецкая раб­сила. О том, как из-под Киштыма перевозили людей на эти рудники и рассказывал Егор Егорович.

- Вначале я работал на строительстве подземного завода, а потом как-то само собой получилось, что попал на оцепление, в Тюбук, на лесозаготовки.

И осенью 1951 года, нас, теперь уже спецпоселенцев - людей семейных, с маленькими детьми, без каких-либо церемоний посадили в товарные вагоны, оборудованные строже, чем для заклю­ченных, и повезли на юг. Имущества тогда ни у кого не было, и в вагоны наталкивали по 40 - 50 человек. Сопровождающие конвоиры своеобразно позаботились о нашем питании: в дверях вагона оставили щель - ровно такую, чтобы не могла пройти голова человека, но можно было просунуть булку хлеба и другую нехитрую еду. Ее покупал в вагоне-магазине на собранные деньги доверенный человек. Никто не имел права общаться с посторонними. Для этого поезд сопровождало 79 конвоиров с 20 собаками. Я их специально считал, когда нас на перегоне выпускали на прогулку. Особенно впечатляющее зрелище представлял собой наш поезд ночью, когда он змеей изгибался на поворотах. Мы видели, как вдоль всех вагонов, будто праздничная иллюминация, горели гирлянды электрических лампочек. Сомнева­юсь, чтобы с такими предосторожностями перевозили даже особо опасных преступников. На двенадцатые сутки мы прибыли в Ленинабадскую область, в неведомую горную щель, где в толще камня добывался уран и еще более опасная для здоровья человека ртуть. Для человека, но не для нас. Ведь мы для властей сначала были "выселен­цами", потом лагерниками, "трудармейцами", а теперь - спецпоселен­цами. Все равно - пятый сорт...

Признаюсь, меня, пережившего и перевидевшего немало в лаге­рях, рассказ этот просто-таки ошеломил. Неужели даже в 1951 году, когда давно кончилась война, которой пытались объяснить принятые по отношению к нам чрезвычайные меры, людей - семейных, с детьми - можно везти, как скот, в товарных вагонах, просовывая в щель скудную еду? А ночное освещение, а конвой?

Небольшое это воспоминание я привел здесь для того, чтобы чита­тель понял: не кончилась для советских немцев "зона" ни в 1945-ом, ни в 1951 году. Как были они изгоями, лишенными права свободно распорядиться собственной жизнью, такими и остались. Будто про­клятье опустилось над их головами!..

...Весна 1953 года очистила Землю от второго кровавого тирана, за которым тянется едва ли не больше невинных жертв, чем их принесла четырехлетняя, невиданная по жестокости Великая Отечественная война. Подобно зверю, поедающему собственных детей, учинил он геноцид против более десяти народов СССР. Советские немцы - только одна из сталинских жертв, пропущенная через мясорубку трех после­довательных этапов геноцида: депортацию, советские концлагеря и спецпоселение.

За 15 лет, прошедших с 28 августа 1941 года по 13 декабря 1955 года, когда вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР "О снятии ограничения в правовом положении с немцев и членов их семей, находящихся на спецпоселении", советские немцы понесли неисчис­лимые людские и моральные потери. Неисчислимые - поскольку на учет был поставлен запрет. Само наше существование окружено было молчанием, строгой секретностью - стране не положено было знать о том, что есть мы, российские немцы.

Как уже говорилось, немецкий народ СССР после войны недосчи­тался почти полумиллиона человеческих жизней - мужчин, женщин, детей. Это каждый третий от их общего числа. Особенно много было загублено мужчин, и немало вдов и несостоявшихся жен первыми проторили дорогу к асси-миляции, породив инонациональных детей и тем освободившись от режима.

Невосполнимыми были утраты нравственные. За колючей прово­локой и вышками лагерей, за цепью конвоиров с овчарками на повод­ке, за стеной недоверия, клеветы и унижений остались вера в политическую справедли-вость, социалистическую законность и пра­вопорядок, в гуманность совет-ского общества. Место отличавшего на­ших немцев патриотизма, веры в советскую власть и даже мировую революцию заняли равнодушие, песси-мизм, а еще больше - всесиль­ный Великий Страх.

15 лет жизни в изоляции от общества безвозвратно поглотили ве­ками хранившиеся ценности материальной и духовной культуры, на­следственные от предшествующих поколений европейские традиции, народные обычаи. Невосполним урон, который нанес сталинско-бериевский режим немецкому литературному и народному языку. Факти­чески полностью была уничтожена национальная интеллигенция.

Трагичней всего, однако, является то, что приведенные в действие в черное время механизмы геноцида, ассимиляции и руссификации, про-должают действовать и сегодня. Часы, отсчитывающие время су­ществова-ния советских немцев, продолжают исправно идти. Несмот­ря на происхо-дящие в обществе изменения, на перестройку.

Доказательство тому - реальный индикатор состояния народа – его язык.

Так, если в 1939 году в СССР немецкий язык в качестве родного назвали 95 процентов населения, а в 1959, вскоре после снятия режима спецпосе-ления - 75, то в 1979 году - только 57,7 процента (по одному проценту ежегодно). Реально же этот процесс идет намного быстрее, поскольку насле-дование языка и других элементов культуры происхо­дит непосредственно

от одного поколения к другому. С уходом из жизни поколения довоенных лет рождения, представители которого еще владеют разговорным языком, немецкий язык практически исчез­нет вообще.

Те же процессы происходят и в сфере национальной культуры, народных обычаев и традиций. Например, по данным социологиче­ских исследований, немецкие народные песни из 70-летних граждан знают 90 процентов, из 50-летних - 45 процентов, а их дети - не знают совсем. Такое же положение – со знанием и соблюдением народных обычаев и традиций.

Как уже говорилось, драконовские меры сталинизма губительно отразились прежде всего на немецкой интеллигенции. В Киргизии, на-пример, из занятых в производстве немцев только 14 процентов состав- ляют служащие. Если условно относить к интеллигенции людей с высшим образованием, то по данным переписи 1979 года на 1000 человек немецкого населения их было только 30 (для сравнения: из числа уйгуров - 40 человек, узбеков - 48, киргизов - 90, русских - 114). Особенно мизерна доля твор-ческой и научной немецкой интеллиген­ции. Причем, ежегодно в Киргизии идет на убыль число студентов немецкой национальности: 1,36 процента от всех студентов в 1974 году и 0,82 процента - в 1985 году при 2,5 процента немцев относи­тельно всего населения Киргизской ССР.

О том, с какими усилиями пробивались через комендатуры наши немцы, чтобы получить высшее образование, приведу один лишь ти­пичный рассказ Якова Даниловича Мергеля, персонального пенсионе­ра, бывшего работника Госплана Киргизской ССР.

В 1946 году он вернулся с Бакалстроя домой, к себе, в Кант. До войны успел закончить 10 классов и теперь задался целью поступить в какой-нибудь технический вуз. Первым долгом его поставили на спецучет и "замарали", как он говорит, его паспорт, внеся туда запись: "Разрешается проживать только в ПГТ Кант Киргизской ССР". Предупредили, что за пределы респуб-лики выезд для учебы разрешаться не будет.

Значит, запланированная Москва отпала. Выбора не было, и при­шлось Якову Менгелю поступать на вечернее отделение филиала Мо­сковского финансово-экономического института. Был тогда такой во Фрунзе. Для поездки на вечерние занятия ему выдавали разрешение, которое надо было через коменданта ежемесячно оформлять в МВД республики. Нередко оно запаздывало на несколько дней или неделю. И тогда приходилось пропускать занятия.

Так произошло и в сентябре 1947 года. В тот раз он заявил комен­данту, что пропускать занятия не может и вынужден поехать без разрешения. Через день его повесткой вызвал начальник райотдела МВД. Встретил криком:

- Ты почему нарушил режим и уехал в город без разрешения?

- Комендант затянул оформление пропуска, хотя я каждый день к нему приходил... - пытался оправдаться Яков Данилович. - Имею же я право на образование, как в Конституции записано!

- А, ты еще смеешь на Конституцию ссылаться! Не для вас она писана! - побагровел он от злости. - Снять ремень! Семь суток ареста! Конвой! Увести арестованного!

Вышел он из КПЗ совершенно опустошенный, раздавленный мо­рально, готовый покончить с собой от нанесенной обиды. Потом поду­мал: не может такое беззаконие продолжаться вечно, наступит иное время, все изменится.

Однако на этом его злоключения не закончились. В 1951 году надо было ехать в Москву сдавать государственные экзамены. Разрешение ему, конечно, не дали. Спецпоселенца - в Москву? Нельзя! Только в 1954 году

ему удалось сдать госэкзамены, и то в Алма-Ате. В Москву даже после смерти Лучшего Друга советских студентов он поехать не смог.

Не меньшей помехой спецучет и немецкая национальность были и при устройстве на работу. В Минфин, Госплан не брали даже на пус­тячную службу.

- Работники Вашего профиля не требуются, - неизменно отвечали
мне в отделах кадров, предварительно взглянув в диплом и обнаружив
там немецкую фамилию. Хотя я точно знал, что это неправда.

Как знакома эта ситуация тем из наших немцев, кто пытался устроиться хоть на мало-мальски приличную работу! Даже после 1953 года! Вплоть до самого последнего времени. Железобетонной стеной стояли отделы кадров, оберегая свои учреждения от советских немцев!

- Только после снятия спецучета Яков Данилович смог поступить на работу по специальности. А до этого работал в колхозе. И оказался отличным работником. Начиная с 1971 года работал в Госплане ре­спублики, и вышел на пенсию в должности заведующего отделом.

"Типичная история!" скажут те из "счастливчиков", которые до войны успели закончить среднюю школу, пережили "трудармию" и после нее пытались получить высшее образование. Совершенно верно! Трудности были неимоверные: на дневное отделение их или не прини­мали, или заваливали на экзаменах, разрешение на выезд не давала спецкомендатура. А многие не поступали сами, потому что надо было зарабатывать на жизнь. Ведь тем, кому в 1941 году было восемнадцать, в 1946-ом стукнуло уже по двадцать три, а пережитое делало их гораздо старше своих лет - и физически и духовно.

В связи с этим поделюсь таким небезынтересным наблюдением: из 54 моих собеседников - бывших "трудармейцев" - высшее образование имеют только трое. И то полученное после войны. Главным образом, заочно. На вопрос, знали ли они кого-либо из тех, кто имел высшее образование и пережил "трудармию", утвердительно ответило двое. Но почти все назвали фамилии "интеллигентных" людей, которые погибли в "трудармии" от голода.

Результаты этого простого подсчета не расходятся с официальными данными. Они дают основание утверждать, что органы НКВД – МВД в целом успешно справились с одной из поставленных перед ними задач по немецкому геноциду. "Вырубив" интеллигенцию в "трудовой армии" и задушив ее ростки в годы спецпоселения, они начисто обез­главили немецкую нацию.

Этот небольшой анализ подтверждает вывод о быстро нарастаю­щем кризисе немецкого этноса в России, начало которому положили сталинские репрессии. История свидетельствует: с гибелью национальной интеллигенции, языка, культуры, обычаев, традиций наступает кол­лапс, гибель нации. Поэтому можно с уверенностью сказать: если в самое ближайшее время не будут предприняты действенные меры государственного масштаба, то советские немцы, один из крупнейших народов СССР, исчезнут еще до конца этого века. А то, что не успела с ними сделать депортация, трудовая армия, спецкомендатура, завер­шит их массовая эмиграция в немецкоязычные страны.

И тогда поставленная в 1941 году сталинско-бериевским режимом цель будет успешно достигнута. В том числе и усилиями современного, "демократического" партийно-государственного аппарата. Социали­стическое общество сможет записать в свой актив еще одно злодеяние: в какие-нибудь полвека был перемолот двухмиллионный на­род!

Осенью 1989 года Верховный Совет СССР принял "Декларацию о признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечении их прав".

Само по себе принятие этого документа является событием поистине историческим. Для репрессированных народов в особенно­сти.

Но, к сожалению, лишь само по себе. Уже первый опыт по ее осуществлению свидетельствует о том, что для немецкого народа СССР она остается декларацией на бумажке. Принятое вслед за ней "Постановление о выводах и предложениях комиссии по проблемам советских немцев и крымско-татарского народа" - туманное по своей сути и не публиковавшееся в центральной печати - в реальности ока­залось лишь искусно созданной в недрах аппарата "бумагой". Оно вовсе не ставило и не ставит своей целью "обеспечение прав" немец­кого народа как таковых.

Созданная Советом Министров СССР Государственная комиссия с самого начала ушла от решения главной проблемы - воссоздания ав­тономной республики немцев на Волге. За полгода работы она сумела лишь родить странную идею - Ассоциации советских немцев. С пра­вительством в Москве народа-бомжа. Правительством - без террито­рии.

В качестве официального повода для такого поворота в решении затянувшегося "немецкого вопроса" было выдвинуто организованное партаппаратом противодействие созданию автономии со стороны на­селения районов бывшей поволжской республики российских немцев. Эту же причину назвал в своем выступлении в Нижнем Тагиле и президент СССР.

Никто, однако, не может сказать, что конкретно было сделано партией и государством для того, чтобы предотвратить недовольство и обеспечить принятие Постановления экономически, организационно и идеологически. Зато очевидно другое: шовинистическая по своей сути антинемецкая кампания на Волге направлялась местными пар­тийными и советскими органами с одобрения Саратовского и Волгог­радского обкомов КПСС и облисполкомов при молчаливом согласии московского руководства.

Организаторы этой злобной кампании сыграли на настроениях и чувствах наиболее отсталой части населения, живущего в условиях тотального товарного дефицита, неустроенности, бескультурья и ми­тинговой стихии. Они сознательно использовали все еще бытующий в обыденном сознании этих людей стереотипный образ немца-врага и оккупанта. "Лучше СПИД, чем немецкая автономия!" - даже такой лозунг можно было встретить на прошедших там митингах.

Что это? Еще один блеф, попытка создать видимость решения "немец-кого вопроса", как в Казахстане в 1979 году? Похоже? Да!

Аппаратные эти игры завели советских немцев в поистине тупико­вую ситуацию: вопрос о восстановлении их государственности снят правитель-ством с повестки дня, а рожденная в недрах партгосаппарата Ассоциация в лучшем случае способна лишь продлить агонию народа, но не спасти его от окончательного исчезновения.

В этих условиях единственным выходом из положения оказывается эмиграция из СССР. А не провоцируется ли сверху этот выход? Не изгоня-ется ли немецкий народ, два с половиной века живущий в Рос­сии, со своей Родины намеренно?

На эти вопросы можно ответить однозначно - злодеяние, начатое Сталиным, продолжается.

Даугавпилс, 1990

Нора ПФЕФФЕР

- поэт, искусствовед. Родилась в семье тбилисских немцев. В 1935 году арестовали ее отца и мать, а 19 октября 1941 г. в 24 часа всех тбилисских немцев депортировали под конвоем. Норе как жене грузи­на разрешили остаться, но в 1943 г. арестовали и ее, осудили по статьям 58-10 и 58-11 к десяти годам заключения, к пяти годам ссылки и лишения прав. Была она в Мариинских лагерях Сибири, на лесопо­вале и в Норильских лагерях, в Дудинке. В тундре долбила кайлом мерзлый грунт... Ссылку отбывала в колхозе Северного Казахстана: пасла телят.

Жестки строки о мире жестоком,

Ощетины лагерной прозой.

Одиночка была их истоком

Там, где смертные грозы -

Не розы.

Эти строки, как тыщи осколков

Юных лет, размозженных террором:

О добре он кричал без умолку,

Мертвой хваткой сжимая мне горло.

Эти строки - лишь выкрики боли,

Правды, брошенной в пасть произвола

Ослепленные правду на бойню

Под конвоем вели, как крамолу.

Эти строки оплавлены скорбью:

Повелел человечность предавший

Вырвать с кровью и с корнем

Братьев, нас и родителей наших.

Эти строки, как стоны в пустыне

За колючкой погибших так рано...

С тех смертельных времен

И поныне сердце

В незаживающих ранах.

Фридрих КРЮГЕР

ОТВЕРЖЕННЫЕ

Воспоминания

Я родился в семье поволжских немцев в тяжелом восемнадцатом году. Мать частенько вспоминала, что, появившись на свет, я кричал так громко, долго и отчаянно, будто предчувствовал все муки предсто­ящей мне жизни.

У моего отца, сельского пастуха, было двенадцать детей, однако семеро из них умерли в детстве от недоедания и болезней. Отцу при­шлось по жребию пять лет служить в царской армии, ведь известно, что жребии всегда "случайно" выпадали беднякам. Три года он воевал на турецких и персидских фронтах, а когда свершилась Октябрьская революция, бросил винтовку и вернулся домой. Только жить, как хочется, не получилось. Еще господствовали прежние порядки, и отцу пришлось прятаться от ареста под чужим амбаром. Через неделю отца выследили, по приказу сельского старосты постреляли под амбар и ушли, уверенные, что он убит. Отец чудом остался жив. Ночью он попрощался с матерью и отправился по темноте в Царицын к красно­армейцам. И еще три года провоевал на гражданской войне.

Я был пятым по счету ребенком в семье. Мать, надрываясь, одна растила нас, но уберечь всех у нее не хватило сил, умерли мои старшие сестры Мария и Амалия. Когда единственная наша лошадка, наше спасение, околела, нужда буквально схватила за горло. С возвраще­нием отца стало немного легче. Но ненадолго. В двадцать первом году Поволжье постигла небывалая засуха. Начался голод.

Ярко помню свое раннее детство. Некоторые эпизоды из него до сих пор стоят перед глазами, словно это было вчера. Помню "белую кух­ню" в двадцать втором году. Каждое утро возле церкви напротив нашего саманного домика появлялась длиннющая очередь голодных людей с ложками и мисками. Еду раздавали строго по списку. Получив черпак каши, ели ее тут же неподалеку. Брать еду домой не разреша­лось.

Когда подходила наша очередь, мама поднимала меня, и я сам протягивал мисочку мужчине в медицинском халате. Эта спаситель­ная "белая кухня" была помощью американцев голодающему Повол­жью.

Из всей домашней живности у нас оставалась единственная кури­ца-несушка. Отец строго-настрого запретил ее резать, а яйца, которые она снесет, велел отдавать мне, как самому младшему в семье. Перед тем, как снести яйцо, курица прибегала под окна и, хлопая крыльями, подпрыгивала до тех пор, пока ее не впускали в дом. Она важно шла на кухню и усаживалась в свое гнездо под печкой. Я пристраивался рядышком и с нетерпением ждал заветное, тепленькое еще яичко. Мама тут же варила его и давала мне съесть, стараясь делать это не на глазах у голодных братьев и сестер.

Помню, как старшие братья Иоганнес и Генрих ходили в сумерках к месту захоронения издохшей скотины, как выкопали там недавно зарытую чью-то лошадь, отрубили у нее ляжки, опалили их над огнем и притащили домой. Родители сердились, говорили, что дохлятиной можно отравиться насмерть, но братья, не слушаясь, сварили мясо и съели.

Отец, ослабевший и опухший от голода, с трудом передвигался самостоятельно. Только благодаря "белой кухне" мы продержались до нового урожая.

Весной отец нанялся пастухом и вместе с Иоганнесом и Генрихом пропадал от зари и дотемна на пастбищах. Он верил, что наступит лучшая жизнь так же, как верили и все наши сельчане, трудившиеся на полях, не покладая рук. Но вырваться из тисков нужды не получа­лось. Без лошади родители не могли, как следует, обрабатывать зем­лю, а заработок пастуха был очень-очень скудным. Да к тому же каждые полтора года наше семейство все увеличивалось, однажды даже сразу двойняшками. Родителям приходилось трудно.

Врачебной помощи в селе не было. Болезни свирепствовали, унося огромное количество детей. Я тоже перенес дифтерию, малярию, крас­нуху, воспаление легких и - самое страшное - оспу. Мать работала в поле у одного богатого крестьянина, и я целый день оставался без присмотра. К ее воз-вращению мое лицо, тело, одежда были красными от крови: я нещадно расчесывал нестерпимо зудящие оспины. Перед уходом на работу мама, плача, завязывала мне руки за спиной, но тогда я принимался тереться лбом, лицом, всем телом о разные пред­меты. В результате у меня сильно воспа-лились глаза и распухли веки. Я не мог их разомкнуть. Это длилось очень долго. Родители подумали, что я ослеп. А ведь только слепого ребенка им не хватало при всех их заботах и бедности!

Но однажды в воскресный день, сидя на маминых коленях, я раз­лепил веки, и из глаз обильно потек гной. Мать перепугалась и побе­жала со мной к соседке, старушке Софии Келлер, лечившей людей травами. Старушка чем-то промыла мне глаза, осторожно осушила их чистой тряпочкой и сказала матери: "Не плачь, глупая! Он не слепой, скоро все у него пройдет!" Но мать от радости не могла сдержать рыданий, и ее горячие слезы падали мне на макушку.

Мой дедушка, мамин отец, был в то время зажиточным крестьяни­ном-середняком, имел по несколько лошадей, коров, верблюдов, мно­го коз, овец, еще больше домашней птицы, просторные амбары и конюшни. Он мог бы помочь встать нам на ноги, но не делал этого, гневаясь на непослушную дочь, вышедшую против его воли за бедного парня, моего отца.

Чужой рабочей силой дедушка не пользовался, но три его сына -Иоганнес, Людвиг и Адам - были очень рассудительными и трудолю­бивыми мужчинами, несмотря на то, что двое из них вернулись с первой мировой войны покалеченными: у обоих не гнулась правая нога. Вся дедушкина семья, включая его жену и тетю Доротею, млад­шую сестру моей матери, трудилась с раннего утра и до поздней ночи - обрабатывали поля, ухаживали за скотом и птицей. Дед же только давал им необходимые указания и занимался возделыванием табака, арбузов и дынь.

Дедушка слыл самым грамотным и начитанным среди сельчан, его не раз избирали приказчиком села. Был он высоким, сильным, креп­ким, к тому же, большим гордецом. Курил длинную трубку с мягким гофрированным мундштуком, зимой носил тонкие белые валенки с блестящими калошами, чем привлекал к себе всеобщее внимание.

Когда мои старшие братья Иоганнес и Генрих повзрослели и стали всерьез помогать отцу, наши дела тоже пошли в гору. Мы завели двух коров, овец, свиней, много домашней птицы, а осенью двадцать вось­мого года купили красивую молодую лошадь. Теперь мы уже возделы­вали большое картофельное поле и арбузно-дынную бахчу. Весной смогли купить и еще одну лошадку. Сбылась давняя заветная мечта отца стать настоящим крестьянином. Он перестал работать пастухом и целиком ушел в хозяйство.

В середине двадцатых годов жизнь сельчан вообще стала богаче, содержательней и интереснее. Строительный кооператив быстро и хорошо построил у нас здания для клуба и магазина, а в церкви установил перед-вижные перегородки, которыми можно было разгоро­дить помещение на четыре классных комнаты. Так у нас, наконец, появилась собственная школа. В воскресные дни перегородки убирали, и церковная служба шла своим чередом.

Осенью двадцать девятого года в нашем селе начали создаваться крестьянские группы, а к концу следующего года прошла полная коллекти­визация. Отец самым первым записался в колхоз и сразу же отвел туда лошадей, коров, овец, свиней и даже всю домашнюю птицу. Для него, человека честного и исполнительного, закон или правитель­ственный указ были святыней. Узнав, что мать успела упросить соседа потихоньку зарезать годовалого бычка, он устроил дома чуть ли не мировой скандал. Мясо это мы ели второпях, глубокой ночью, чтобы, упаси Бог, никто не узнал. Резать скотину было строжайше запреще­но. Но большинство односельчан тоже тайком закололи молодняк и готовили мясо по ночам.

Отца сразу же избрали членом колхозного правления и назначили завхозом. Увидев, что бедняки на селе получили права и в любое время могут все у всех отобрать, дедушка, ни разу до этого не переступавший порога нашего дома, решил проведать дочь и признать своих внуков.

Отец теперь пропадал в колхозе и, не умея командовать людьми, старался делать все сам. Но один он не мог справиться с громадным хозяйством. Помещений, пригодных для зимовки скота, не было, по­строить их так быстро оказалось невозможно, кормов не хватало, и за зиму погибло очень много скота и птицы. А весной пришло указание, чтобы все сдали колхозу пшеницу и просо на семена. Люди остались буквально ни с чем: без пищи и без скотины. Отец не выдержал этого, отказался от должности завхоза и попросил вывести его из состава правления.

Весной тридцать первого года к нам приехал из Ленинграда двадцати-пятитысячник, один из тех рабочих, которые были посланы в деревни для проведения коллективизации. Этот маленький худенький мужичок никогда в жизни не видел, как возделывают хлебные поля. Созвав всех жителей на собрание, он, ссылаясь на какое-то постанов­ление сверху, велел доставить к посевным полям домики, оставшихся в живых лошадей, плуги, другой инвентарь и немедленно начать ве­сенний сев. Кое-кто из крестьян попробо-вал возразить, что сев начи­нать рано, ведь поля наполовину еще покрыты снегом, полевые домики и инвентарь отремонтированы не полностью, а по грунтовым дорогам нельзя проехать. Даже оглобель (по-немецки шпильва-аге) не хватает для двухконных телег.

Все это не понравилось представителю из города. Он сердито закри­чал:

- В воскресенье все и всё на поле! Сначала посеем пшеницу и просо,

а затем шпильваги!

Все громко и долго смеялись. С того дня представителя так и стали звать за глаза "шпильвааге".

В понедельник начали "грязевой сев". Пшеницу разбрасывали вручную. Мужики медленно, с большим трудом продвигались по вяз­кому зыбкому полю, кидая семенное зерно прямо в талую воду и снег. Уже на третий день у всех прорвались сапоги, их обматывали тряпка­ми и бечевками. Передвижные домики и сельскохозяйственный ин­вентарь доставить по бездорожью в поле не смогли. Зато представитель из города первым по району гордо отрапорто-вал о досрочном оконча­нии посевной. После этого "сева" отец опять нанялся пастухом и оста­вался им уже до конца своей жизни.

Вскоре наступила теплая погода, пошли дожди, и снега на засеян­ных полях стали стремительно таять. Потоки воды текли на ниже расположенные участки земли и вымывали проросшее зерно. В ре­зультате, в одних местах пшеница взошла пучками, в других выросли только сорняки.

Выселение кулаков, а точнее сказать, середняков - трудолюбивых, рачительных хозяев, компактная коллективизация, массовый падеж скота, "грязевой сев", жаркое засушливое лето, обязательная сдача зерна государ-ству - все это привело к голоду летом и осенью тридцать первого года. Многие крестьяне из нашего села ушли семьями и в одиночку в поисках хлеба. Среди них был и мой старший брат Иоган­нес, который только что вернулся с Дальнего Востока, где, вместе со своим лучшим другом Карлом Михелем, три года отслужил добро­вольцем в Красной Армии. Иоганнес подписал договор с вербовщиком и отправился в Рыбинск. Вскоре он сообщил, чтобы мы срочно приезжали к нему: есть и работа, и хлеб, и картошка, и даже вдоволь меду. Иоганнес писал, что вместе с нами могут ехать и все односельчане.

Нас тогда было шестеро братьев (самый младший Давид еще груд­ной)

и две сестренки. Шесть других сестер к этому времени умерли.

К всеобщей радости в Рыбинске, действительно, был хлеб, картош­ка и мед, столько меда я никогда в своей жизни не видел. Но с жильем оказалось сложно, и мы ночевали в каком-то монастыре. Отец и стар­шие братья наня-лись грузчиками на железнодорожный товарный склад.

Вскоре нам удалось поселиться в пятидесяти километрах от города у пожилой одинокой женщины. Мне казалось, что эта женщина не совсем нормальная, но относилась она к нам по-доброму. У нее была корова, овцы, свиньи, много домашней птицы. На всех полках и ска­мейках в кухне всегда стояло по десять-пятнадцать горшков с моло­ком. Оно кисло до тех пор, пока не покрывалось плесенью. Тогда женщина выливала его свиньям в корыто. Она никогда не снимала сливки с молока, не делала творог и, тем более, не сбивала масло.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: