Интуитивно подсознательно 25 глава

– Любо Александру Невскому! – провозгласил их атаман.

И не только стены церковного причта – кажется, даже давно вросшие в землю стены древнерусской Гдовской крепости восторженно вздрогнули от троекратного:

– Любо! Любо! Любо!..

И в благодарность за беседу с ними дали мне примерить привезенную с собой богатырскую русскую кольчугу и подержать обоюдоострый старинный русский меч. Ух ты! Оказывается – охо-хо, это когда в кино видишь бой наших русских ратников с закованными в броню «божиими риторами» крестоносцами, кажется, что и сам бы со всего маху вот так и разил, вот так и валил ряды их немецкой «свиньи». Как там, в кинофильме «Александр Невский», впечатляющее вздохнул один из наших воинов: «Эх, коротка кольчужка!..» Коротка-то коротка, а надел я такую – о, тяжеленько, тяжеленько! А надо же еще идти, надо бежать, рубить мечом и отражать удары врага. И как не выразить признательность казачьему атаману за то, что он организовал школу для обучения казачьей детворы такому вот богатырскому бою. И как не выразить признательность протоиерею отцу Михаилу за содействие этой казачьей станице в военно-патриотическом воспитании подрастающего поколения!

Последовали примеру казаков и гдовские парни. Тут старший сын отца Михаила главную роль сыграл. Под его руководством группа старшеклассников совершила пеший поход от Гдова до деревни Кобылье Городище, близ которой и находится место легендарного Ледового побоища. Расстояние – около 70 километров, а они – пешком. Да еще с поклажей, с рюкзаками, с продуктами, с палатками для ночлега на берегу Чудского озера. А как же – дружинники Александра Невского из пешего ополчения, пешцы, как их тогда называли, пешком со своим снаряжением шли. И гдовичи, добровольно вставшие в их ряды, тоже с ними шли. А мы ведь тоже – гдовичи, тоже – русские!..

И, конечно же, нельзя было не порадоваться вместе с отцом Михаилом тому, что это его сын был запевалой и организатором этого военизированного патриотического похода. Говорил он об этом скупо, сдержанно, но я видел в его глазах отцовскую гордость, и это тоже вызывало у меня чувство возрастающего уважения к нему и к матушке Марине, взрастивших и воспитавших такого сына.

А то еще как-то заявляются они оба ко мне, и отец Михаил вдруг с сияющим видом, этак торжествующе, с прищелком выкладывает передо мной на стол металлические десять рублей:

– Видели?!

– Что такое? Вы о чем?

Оказывается, в серии «Древние города России» наш центральный государственный банк выпустил в обращение десятирублевую монету с изображением возрожденного отцом Михаилом старинного Свято-Димитриевского собора и чеканкой – «Гдов». Что ни говори, тоже благая весть. Пошла монета гулять из рук в руки по всей России, и всюду, кто и слышать не слышал ничего о нашем малом городе, будут узнавать его древнее русское наименование, и что есть в нем такой вот православный христианский храм.

А Гдов, кстати говоря, ровесник Изборска, знаменитого на всю Россию, да и на весь мир тем, что он упомянут нашим перволетописцем Нестором в его «Повести временных лет, или откуда есть пошла земля Русская». Основание Изборска таким образом относят к 862 году, в чем он особенно и привлекает внимание туристов и интуристов. Гдову в этом отношении не повезло, в «Повести временных лет» он не упомянут. Зато упомянут выдающимся русским историком, собирателем древнерусских летописей и сподвижником Петра I Василием Никитовичем Татищевым в его «Лексиконе Российском историческом, географическом, политическом и гражданском», где он пишет:

«Гдов, ныне Вдов, город весьма древний, мнят, яко и Изборск, до построения Плескова был и, мнят, якобы оной во вдовстве дан был княгине великой Ольге, отчего он Вдов, или Вдовий, назван. Он стоит при озере Чюцком, укреплен по древнему обычаю каменными стенами и есть пригород Пскова. От Пскова на Север 113, от Нарвы к Югу, 76 верст».

К великому сожалению, так называемому массовому читателю об этом ровным счетом ничего не известно. Даже местным краеведам. А когда я зачитывал им это свидетельство, они этак с ученым видом критически мыслящих знатоков усмехались:

– Ну, видите ли, тут он пишет: «мнят»… А что такое «мнят»? Нечто неуверенное, с сомнением предполагаемое…

А один из особо мнящих о себе, чиновник Петя Лунев, даже такое изрек:

– Да и кто он, собственно, такой, этот ваш Татищев?

При этом произнес фамилию Татищева с ударением на первом слоге. Я посмотрел с полным недоумением: не знает или нарочно? Вижу – не знает, хотя всегда в разговоре старается всячески подчеркнуть, что имеет высшее образование. Это таких вот Солженицын «шибко вумных» грамотеев и назвал с презрением образованщиной. Но ведь скажи такому об этом – на всю жизнь врага наживешь. Вздохнув, я попытался объяснить, что со старославянского слово «мнят» можно понимать как «полагают, предполагают, считают, говорят», а можно – и как «думают, помнят». Ну, и о самом Татищеве, говорю, стыдно нам, русским, не знать. Ведь о нем даже сказать «выдающийся» – право, все равно что ничего не сказать.

О, как это так? А вот так. Это был человек великого энциклопедического ума. А главное – человек великого русского духа. Человек многосторонне одаренный и проявивший себя всесторонне во многих областях науки и культуры. Географ, историк, филолог, писатель, математик, геодедезист, металлург, этнограф, палеонтолог, дипломат; основатель Екатеринбурга и Оренбурга – вдумаемся, вникнем, не бегло читая! – он был истинно велик, и его гордое русское имя не зря же стоит в одном ряду с именами Леонардо да Винчи и другими титанами эпохи европейского Возрождения. От себя просто от души скажу: преклоняюсь! И посему только диву даюсь, что кому-то он, видите ли не указ, поскольку они «сами с усами».

Контекст, впрочем, требует заметить, что у него при жизни было много недоброжелателей. И первый ком грязи в него как историка (подчеркнем – историка!) был брошен небезызвестным немцем, одним из основоположников враждебной нам так называемой норманнской теории – Альфредом Шлецером. Согласно этой «теории» мы, русские, народ, не способный к самостоятельной государственности, низшая раса, из чего после и вырос гитлеровский фашизм. Словно и невдомек некоторым нашим «образованцам», что становиться на сторону шлецеров, значит вольно или невольно становиться врагами своей родной русской нации.

В числе многих наук, которыми занимался Татищев, было и богословие. По его воззрениям, человек в состоянии постичь Бога, однако он считал, что законы природы признать нужнее и важнее, нежели учение о законах Божиих, ибо «естественному закону в равной мере подчиняются все народы, и все они перед этим законом равны». То есть, если вникнуть, не перед Богом все равны, а – перед Природой. Перед Богом-то как раз равны не все, если среди них есть «избранный».

По словам Татищева, служители культа издревле являлись обманщиками, вводившими в заблуждение «простой народ», и им извечно противостоит наука. Он писал, что задолго до христианства греки «во всех науках цвели». Затем и в Риме «науки процветать стали». Христианство же не сумело сохранить достигнутое. «От распрей в христианстве науки стали оскудевать, а «духовные» (то есть попы, церковники) великую власть и богатства приобрели». А римские архиепископы пожгли многие древние и полезные книги, в результате «философские благополезные науки в совершенное падение пришли».

На Татищева посыпались обвинения в язычестве, атеизме и антисемитизме. На что он отвечал: «Пифагор, Эзоп, Сократ, Платон, Эпикур с помощью науки и нравоучений стремились удержать людей от зла и наставить на добро, но вместо благодарности имя афеистов (атеистов) получили и проклинаемы были. А Сократа казнили, заставив выпить яд».

В атеизме обвинялись и многие другие мыслители древности. Татищев вспоминает Ксенократа, Диогора, Феодора Киренаика, Анаксимандра. Их книг не осталось – уничтожены. Хотя для обвинения их в атеизме Татищев не видит причин. Язычники, писал он, верили во многих богов, поэтому они никакие не безбожники». И – далее: «Те, которые наивящше о боге учили, тех неразсудные не токмо афеистами называли, но и смертию казнили, как то читаем: Епикур за то, что поклонялся идолам и сотворение света не тем богам, которые протчие приписывали, не неведомой силе, а разумной причине присвоял…»

Во когда еще научная мысль появилась о «разумной причине»! То есть – о силе природной, естественной, а не некой сверхъестественной. А чтобы эту истинно верную мысль в зародыше задушить, губили ее творцов, мыслителей. Сенека «за учение благочестного жития пострадал и умерщвлен… Видим то высокого ума и науки людей невинно оклеветанных и проклятию пап преданных, как то Вергилий епискуп за учение, что земля шаровидна, Коперникус за то, что писал: земля около солнца, а месяц около земли ходит… Пуффендорф за изъяснение естественного права…»

И еще: «Колико сот человек в Италии, Гишпании и Португалии чрез инквизицию каждогодно разоряют, мучают и умерщвляют токмо за то, что кто с папою не согласуют или его законы и уставы человеческими, а не божескими имянуют. А большая того причина властолюбие и сребролюбие папов».

Недалеко, по мнению Татищева, ушла и православная церковь. «Не без сожаления довольно видимо как-то Никон и его наследники над безумными раскольники свирепость свою исполняя, многие тысячи пожгли и порубили или из государства выгнали, которые вечнодостойныя памяти Петр не именем, но делом и сущею славой в мире великой пресек и не малую пользу государству тем учинил…»

Христианство, как считал Татищев, лишь эпизод в истории развития человечества.И вообще всякая теория по сути в основе своей – мечта, и в этом смысле – утопия. «Что же касается свойств или обстоятельств божиих, то наш ум не в состоянии о том внятно разуметь, да и нужды нет». Споры о том бессмысленны и бесполезны.

Стоит ли после этого удивляться, что сожжены были, вроде, от случайного пожара, и рукописи Василия Никитича Татищева. Едва ли не чудом уцелели лишь некоторые из них, да и те на долгое время были преданы забвению. Лишь блестящая защита татищевского наследия академиками М.Н.Тихомировым и Б.А.Рыбаковым, а затем и целым рядом других выдающихся русских ученых позволили предоставить его труды вниманию читателей. Да и то, к сожалению, крайне незначительным тиражом. «История Российская», в частности, в середине минувшего XX века была издана в количестве всего лишь 3000 экземпляров. Интересующимся я порекомендовал книгу В.Н.Татищева «Избранные произведения», издательства «Наука» Ленинградского отделения за 1979 год. Там в разделе «Звания городов, урочищ, рек и озер» на странице 333 есть сведения и о Гдове. Однако в Гдовской районной библиотеке таковой не оказалось. Пришлось выписывать из Псковской центральной научной библиотеки.

Александр Блок когда-то воскликнул:

О Русь моя – жена моя,

Любил ли кто тебя, как я!..

А Николай Васильевич Гоголь и того проникновеннее написал:

«Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы родились русским!»

И с восхищением, любуясь, улыбнулся:

«И какой же русский не любит быстрой езды!..»

Любовь с первого взгляда

И мы поехали туда, «откуда есть пошла земля Русская» – в древний Изборск. Отец Михаил поездку организовал, как паломническую по святым местам Псковской области. Желающих набралось – полный автобус. Со мной еще и дочь, и внучка напросились. Интересно? Конечно, интересно. А как же – родная Русская земля. Родина! Издревле, изначально родная Русь!

Первая впечатляющая остановка – в 25 верстах от Пскова Спасо-Елеазаровский монастырь, основанный Преподобным Евфросином, Псковским чудотворцем. Преподобный Евфросин, при крещении названный Елеазаром, в начале своего иночества был удостоен видения явившихся ему трех святителей, столпов научения православного – Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста, книжников и мудрецов, выдающихся пастырей и борцов за чистоту веры. Во имя их он и основал здесь монастырь. Однако знаменита эта святая обитель в еще большей степени тем, что это отсюда старец Филофей, живший в конце XV и первой половине XVI века, в раздумьях о судьбах христианства провозгласил: «Два Рима пали, третий Рим – Москва – стоит, а четвертому не бывать».

Исследователь, много поработавший в области русской церковной идеологии, трактует эту формулу более чем любопытно, в выражениях весьма настораживающих:

«Ветхий Рим пал именно за утерю веры, новый Рим тоже за утерю истинного благочестия, за союз с латинами. Понятно, что и третий Рим – Москва несомненно падет, и все Московское царство рушится, если русские люди не уберегут переданного им на сохранение Божественным промыслом православия; только последствия их небрежения будут более ужасны и гибельны. У ветхого Рима был наследник в православии – второй Рим, Константинополь; преемником Нового Рима в благочестии оказалась Москва, которая уже не будет иметь себе наследников, т.к. четвертому Риму не быть, – значит, если погибнет Москва, то погибнет и православие в целом мире, и русские люди одни будут неисходно виноваты в этой гибели»[2] .

Более того, формулу «Москва – третий Рим, четвертому не бывать» враги православия объявили гордыней Филофея, усматривая эту гордыню в том, что будто бы православная вера поставлена им выше всех других исповеданий. Но можно ли вообще найти религию, не считающую себя самой правильной, единственно правильной, не пророчащей ада и душевной погибели всех инаковерующих? Трудно обо всем этом судить. Тем паче, что монах Филофей писал об этой своей идее в послании князю Василию III, но у Карамзина о том в его истории не упоминается, словно бы он о таковом и не слышал. А формула тем не менее живет и продолжает на разные лады трактоваться и поныне.

Не хотелось обо всех этих премудростях думать, но как не думать, если это и сегодня довлеет над моей жизнью, над судьбой моей семьи. Вон и моя дочь, и моя внучка – крещеные, православные христианки. Когда осматривали псковский Кремль, внучка Оля задумчиво остановилась на берегу реки Псковы и с какой-то особой серьезностью долго смотрела поверх старинных крепостных стен в бескрайнюю голубую даль. И у меня вдруг защемило сердце. Оля… Ольга… И великую русскую княгиню Ольгу вдруг представил… Когда-то наверняка и она вот так стояла здесь и смотрела куда-то в даль. Может, в наше сегодняшнее, для нее тогда – будущее. Что видела? И что видит сегодня нареченная ее именем моя внучка?

– Ты о чем?

– Да так… О разном…

Вот и я – о разном. Есть же такие мысли, с которыми хочется побыть наедине. А с некоторых пор я стал еще и бояться некоторых своих мыслей, связанных с какими-то неясными предчувствиями. И, пожалуй, такие предчувствия лишь обостряются, когда что-то или кто-то напоминает тебе о великих деяниях твоих героических предков. А Псков – здесь такая историческая даль, которую трудно и вообразить.

Впервые Псков упоминается в «Повести временных лет» в 903 году в связи с женитьбой князя Игоря на простой русской девушке Ольге из деревни Выбуты, что в десяти верстах от Пскова на берегу реки Великой. А по археологическим данным город, тогда – поселение, на мысе между реками Великой и Псковой, существовал уже более двух тысяч лет тому назад. А вокруг – славянские села, деревни, деревушки, рассыпанные вдоль рек и озер, и затаившиеся в лесу бревенчатые избушки. В одной из них и росла простая крестьянская девочка Оля.

А однажды в тех краях охотился младший сын князя Рюрика Игорь. Понадобилось ему переправиться через реку, а мостов-то в ту пору еще не было. И перевозчика-лодочника почему-то на месте не оказалось. По преданию, он был еще и пчеловодом, и занимался на тот момент вылетевшим из улья пчелиным роем. Тут уж не до княжеских праздных утех, и он махнул рукой:

– Оленька, перевези этого бездельника…

Будущая княгиня Ольга была тогда в самом расцвете своей красоты. Юная, грациозно стройная, гибкая, обаятельная. А река в те времена была, не в пример сегодняшней, широкой, полноводной и бурной. И надо было обладать недюжинной силой и сноровкой, чтобы управляться при таком течении с двухвесельной лодкой. Чем в полной мере и обладала Ольга, несмотря на свою кажущуюся внешнюю хрупкость. Чем сразу же удивила и привлекла юного князя.

Прихвостни подлой русоненавистнической норманнской теории даже славяно-русское имя Ольга объясняют как переводное с финского Хельга. Хотя, заметим, славяно-русскому мужскому имени Олег, созвучного женскому Ольга, в финском Хельг нет. Да и потом, при рождении будущая христианка Ольга получила красивое языческое имя Прекраса.

С младенчества красивой была. На диво красивой. На загляденье.

Словом, имени своему славяно-русскому соответствовала. Или, скажем, имя соответствовало ее неописуемой славяно-русской красе. И что же удивляться тому, что юный Игорь воспылал к ней любовью с первого взгляда. А был-то он, вспомним, сыном варяга Рюрика, и текла в его жилах разбойная варяжская кровь. И выразил он свое, внезапно вспыхнувшее в нем чувство, на свой норманнский лад – потянул к ней руки, в объятия сграбастать восхотел. И…

И получил по рукам.

И пуще того воспылал. Как ошпаренный, вскочил:

– Да ты!.. Да я… Да ты знаешь, кто я? Я – княжич! А ты?.. Да ты же… Ты же простолюдинка. Холопка! Да я… Я…

А дело-то было аккурат посередине реки. А сидели-то они в лодке всего лишь вдвоем. А княжич-то при оружии. А она-то против него – юная беззащитная девчушка. Пигалица. Пичужка. Только и всего, что весла в руках…

И аккурат на середине реки.

Оглянулась – ну никого вокруг. Никогошеньки!

И кричать, на помощь звать бесполезно. Никто не услышит. Никто не придет на помощь. И она…

Иная, может, и дрогнула бы, и опешила, и растерялась. А может, и не устояла бы. Как же, шутка ли – княжич, будущий князь! Да и красив, ничего не скажешь, мужественно красив. Но она… Она же славянка! У нее своя гордость, свое чувство гордого славянского достоинства и девичьей чести. И она, лишь слегка зардевшись, спокойно, с достоинством молвила:

– Знаешь что, князь? Уймись, князь! Если ты и в самом деле князь, а не вражеский бандюга, то и веди себя по-княжески, а не как свинья. Понял? А не то… Протянешь еще раз свои хамские лапы, не посмотрю, кто ты, веслом по башке огрею. Понял?

И во праведном гневе своем еще красивее стала, еще очаровательнее. И пуще того разгорелось юное княжеское сердце, буйная варяжская кровь ударила в забубенную его голову – так вот и кинулся бы, обнял, расцеловал…

И услышал:

– Охолонь, князь! Рыпнешься, сделаешь шаг – в реку кинусь. Утоплюсь, но надругаться над своей девичьей честью не дам. Не позволю. Если тебе твоя княжеская честь не дорога, то я своей – умру, а не поступлюсь!

И опешил обезумевший было юный варяг. И покорно, со стыдом опустился на свое сиденье.

– Прости, девушка… Чуть было с ума не сошел… Красота твоя меня восхитила. Много девушек видел, но такой…

И улыбнулась юная славянка. И так обаятельно, так очаровательно улыбнулась, что юный князь и вовсе онемел. И завязался тут промеж ними добрый, доверительный, по-человечески дружелюбный разговор. И чем долее они разговаривали, тем более дивился он благородству и уму-разуму юной славяно-русской простолюдинки. И расставаться с ней ему невмоготу было, и сказал он с самым искренним чувством:

– Не хочу уходить от тебя. Прощаться с тобой не хочу. Жди! Пришлю к тебе сватов. Жди!

– Ой, князь, князь, – со вздохом улыбнулась она. – Я же не из знатных. Простолюдинка я, князь. Сам же сказал – холопка. Князья на таких не женятся.

– Прости за глупость мою, – с чувством сказал он. – Сдуру ляпнул, чего не надо. Стыдно самому теперь. Прости. И – жди!..

А было в ту пору будущей великой русской княгине Ольге, как установили дотошные историки, всего-то немногим более десяти лет. Так ли, не так, Игорь был действительно пленен, что называется, навеки, на всю жизнь очарован, заколдован и пленен. Многих ему навязывали красавиц в жены из княжеских, боярских и иных знатных родов и семейств, но он всех отверг и добился своего – дождался ее совершеннолетия и заслал сватов к ней, и взял в супруги эту славянку из простой деревенской семьи. Крестьянку, простолюдинку.

Так гласит древнерусское предание. То есть – передаваемый из рода в род, из уст в уста, из поколения в поколение устный рассказ. И даже если это всего лишь предание, то какое благородное, высоконравственное, напрочь отвергающее норманнско-германские, христианские и прочие русоненавистнические измышления о языческой распущенности нравов.

И все же, и все же, может этак снисходительно ухмыльнуться иной иноязычный или русскоязычный образованец, предание – это все же только лишь предание. То есть нечто вроде вымысла, сказки, мифа. А я скажу – это более правдивый исторический жанр – сказ, дошедший до нас из долетописной, дописьменной истории, и основанный на каких-то реальных событиях далекого, но не забытого народом своего прошлого. К тому же и по сохранившимся письменным источникам известно, что славяно-русская женщина с незапамятных времен удивляла и восхищала иноземцев своею статью, красотой и самоотверженностью. Многие западно-европейские хроники, как, впрочем, и древнеарабские, свидетельствуют, что молодые славянки отличались не только внешней очаровательной женственностью, но и богатырской силой, и редкостной выносливостью, и невиданной в других землях преданностью своим мужьям.

И более всего дивил иноплеменников тот многими описанный факт, что славянки на равных сопровождали своих мужей в ратных походах. То есть не просто сопровождали – рука об руку шли с ними в самую жестокую, самую кровопролитную сечу, помогая одерживать победу. А если случалось поражение и если погибал супруг, то надругательству и позору плена славянки предпочитали мгновенную смерть, бросаясь своей нежной женской грудью на острие собственного меча.

А то и живыми ложились вместе с погибшим мужем в могилу, заключив возлюбленного в тесные вечные объятия. Достоверное, неоспоримое свидетельство тому – археологические раскопки двойных, семейных славяно-русских захоронений.

И остается лишь благоговейно склонить голову перед такой истинно потрясающей супружеской верностью.

А не кидаться подвергать высокоумному сомнению и опровергать предания родной русской старины.

Кстати, супруги, вспомним еще и еще раз, от славянского «со-упруги», что означает два вола в одной упряжке. И какая же бездна мудрой назидательности в одном только этом древнем нашем слове! Не ради поэтической сентиментальности, а во имя сбережения и утверждения основ семейной жизни. Во имя супружеского – отцовского и материнского – долга перед детьми, перед родом, перед племенем, перед нацией, перед родным народом. И мы ведь знаем, что если один из со-упругов погибал, то тянуть семейную упряжку приходилось в одиночку другому. И чаще всего, разумеется, это выпадало на долю женщины, остававшейся вдовой с кучей мал-мала ребятишек. Да еще без сожженного врагом домашнего очага, без крыши над головой, без всякого крова вообще.

Это, скажем прямо, не легче, чем заживо с погибшим супругом в могилу лечь.

И кому же, спросим, мы сегодня более всего обязаны своей жизнью, жизнью нации, жизнью родного народа? И как же при этом смотреть и видеть принижение женщины «самой правильной верой Христовой» и Его Церковью?!

И кому в первую очередь должны быть благодарны за еще пока что сохраняющуюся вопреки «сексуальным революционерам» благородную русскую нравственность? Русской Православной Церкви или Русской Женщине? Не угоднице Христовой, разнузданно развратной Магдалине, воспетой «Благой вестью» лишь за ее угодничество «Богу Сыну», а истинно русской, русской с незапамятных языческих времен, истинно Святой Русской Женщине!

«Познай, где свет, поймешь, где тьма», – писал великий Данте.

«Нравственный человек – это тот, кто сделает все зависящее от него ради своих друзей и ради Отечества, даже если бы ему пришлось при этом погибнуть», – писал древнегреческий язычник Аристотель.

«И даже один высоконравственный человек может исправить весь народ», – писал Иоанн Златоуст…

Так я мысленно спорил с протоиереем Михаилом Женочиным и при посещении Спасо-Елеазаровской обители, и в Пскове, глядя, как истово, как усердно он молится в каждом посещаемом нами храме, как искренне целует иконы, как размашисто осеняет себя крестным знамением и низко-низко при этом кланяется. Спорить вслух воздерживался. И так уж слишком много мы с ним спорим, ведем свой затянувшийся словесный поединок. Нельзя давать сердцу волю. Дашь сердцу волю – заведет в неволю. Нужно почаще сдерживать свой, пусть и самый праведный, как это тебе кажется, рвущийся из души гнев.

«Начало безгневия есть молчание уст при возмущении сердца…»

Это мой любимый Николай Васильевич Гоголь писал…

А в одной из иудейских молитв есть такие слова: «Благодарю тебя, Иегова, что ты не создал меня женщиной!..»

Это мне невольно вспомнилось, когда мы приехали в Псково-Печерский монастырь, и встретивший нас монах заворчал, что не пристало женщине входить в храм, будучи в брючном костюме. А моя дочь Аня была одета как раз так, по-дорожному. Не знала такого церковного правила. Смилостивился страж христианской нравственности, когда моя внучка Оля купила у него иконку Равноапостольной княгини Ольги. Которую, кстати, бережно хранит и по сей день.

…Прошли через надвратную церковь Николы, любимую знаменитым русским художником Рерихом. Приостановились на брусчатке «кровавой дорожки». Когда-то здесь Иван Грозный в гневе выхватил саблю и с маху срубил голову святому игумену Корнилию. Якобы за его связь с предателем Курбским. Оказалось – напраслина это была, и Грозный царь, тут же и раскаявшись, подхватил обезглавленное им тело Корнилия и понес его на руках, обагряя льющейся кровью дорожку. С тех пор вот эта, мощеная теперь красногранитным булыжником тропа от Никольской церкви к Успенскому собору в монастыре и называется «кровавой дорожкой».

Давно было, ох, давно, а – словно вот едва ли не вчера. И веет какой-то жутью от содеянного Грозным царем. И тем не менее думаешь: а так ли уж жесток и беспощаден был царь? Если игумен Корнилий и в самом деле был замечен в связях с изменником Курбским, то как не воспылать к нему праведным гневом! В Пскове-то Иван Грозный не отрубил голову юродивому, когда тот протянул ему кусок мяса, намекая так на его кровавое тиранство. Да и тут вот сам же ужаснулся содеянному им злодеянию. Совесть заговорила, живое человеческое чувство вины. А что иногда ярость необузданная его охватывала, так время-то какое было, и сколько измен, сколько доморощенных иуд кругом!

А в Полоцке, когда ему донесли, что тогдашние местные жиды вступили в преступную связь с крестоносными католическими «божиими риторами», приказал утопить таковых живьем в озере и не раскаялся. За что и нет его статуи в Новгородском памятнике Тысячелетия России. Хотя якобы потому лишь, что он и новгородских противников русского единства не пощадил.

«Дела давно забытых дней, преданья старины глубокой…» Да такой ли уж и далекой, если вот же они – камни, по которым едва ли не вчера ступала его царственная стопа…

Сегодня в монастырском дворе чистота и уют, как в избе заботливой аккуратной хозяйки. Ни соринки, ни пылинки, словно ты и не на улице. И как величественно высится звонница – белый-белый, подобно гордому красавцу-лебедю, каменный великан, который держит в могучих руках многоголосые колокола. Во главе – огромные, тяжело качающиеся, редко, но весомо ухающие. Им вторят средние, в зеленой патине, с отлитыми на них надписями и образами, сливая звучание в ровный поющий звон и вовлекая в общее пение те, что помельче. И совсем уж взволнованно, как бубенчики, до душещипательного нежно заливаются совсем уж малые. Так бы вот слушал и слушал, глядя на усыпанные звездами в золотистом сиянии монастырские купола, православными крестами устремленные в глубину небес.

Повернув направо, входим в святая святых – монастырские древние пещеры. Длинный-предлинный коридор, сумрак, холод, тьма. Катакомбы. Катакомбы русских первохристиан. «Богом сданные пещеры». Подземное древнее кладбище, братские погребения, могильные опочивальни, куда когда-то давным-давно укладывались тела погибших при осаде монастыря русских ратников, монахов, поместных дворян и князей. Выдолбленную в песчаном грунте нишу прикрывали плитой, и так – гроб на гроб, от пола до потолка. И все они сохранились, словно захороненные совсем недавно, потому что здесь такой микроклимат, такая постоянная температура, не позволяющая действие тлению.

Уникальный русский некрополь! Зажигаем свечи, подносим трепещущие языки отчего-то волнующегося даже при полной неподвижности воздуха пламени к провалу в стене, всматриваемся, словно в глубину столетий. Смутно угадываются своими формами гробы. Гора… Горы гробов, наполненные прахом живших до нас когда-то давным-давно русских поколений. И никакого страха, ни капли робости, а лишь легкая неизъяснимая грусть и притаенное волнение.

А ведь эту обитель при воинствующем безбожнике Никите Хрущеве тоже порывались уничтожить. А настоятелем здесь был тогда архимандрит Алипий, фронтовик, от звонка до звонка прошедший Великую Отечественную, удостоенный за свое боевое мужество множества боевых наград. И когда к нему явились хрущевские богоборцы, он бесстрашно заявил:

– Разве что только с помощью авиации… Штурмовать будете – не сдадимся. Бомбить будете – не сдадимся! Вы меня знаете… А монахи мои – все такие же, как и я…

Он был единственным, кто не дрогнул, не струсил, не склонил головы перед варварским закрытием храмов и монастырей.

Протоиерей Михаил, когда сопровождавший нас монах рассказывал нам об этом, выразительно посмотрел в мою сторону. Понятно, мол? Это, конечно, впечатляло, и я тогда ничего ему не сказал. Однако про себя подумал: а ведь не христианский дух смирения говорил устами архимандрита Алипия. Нет, не христианский – русский…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: