Интуитивно подсознательно 20 глава

– Здравствуй, Солнышко красное, здравствуй, Небушко ясное, здравствуй, Матушка-Природа! Здравствуйте и ныне, и присно и во веки веков! Здравствуйте на радость русским людям, и всем-всем, и мне в том числе!..

Кто же я? Язычник? Неоязычник? С точки зрения церковных иерархов – еретик, безбожник, великий грешник? Да уж как хотите, какой есть, такой есть, и не надо меня стращать Страшным Судом и казнями вавилонскими и египетскими. У вас, как говорится, своя компания, у меня – своя…

…Пока я так размышлял, отец Михаил читал то нараспев, то переходя на скороговорение, не знаю уж, псалмы или молитвы, затем четко, внятно обратился к стоящим перед ним прихожанам, как бы ко всем сразу и в то же время как бы к каждому по отдельности:

– Се, чадо, Христос невидимо стоит, принимая исповедь твою. Не стыдись, не бойся и не скрывай что-либо от меня, но не смущаясь говори о всем, что согрешил, и примешь оставление грехов от Господа нашего Иисуса Христа. Вот Его икона перед нами; я же только свидетель твоего покаяния, и все, что скажешь мне, засвидетельствую перед Ним. Если же скроешь что-либо от меня, грех твой усугубится…

Кающиеся по очереди подходили к нему и, вставали у аналоя перед ним на колени, а он, накрывая исповедующемуся голову своей епитрахилью, благосклонно выслушивал, что-то негромко говорил, осенял крестным знамением и, разрешая встать, давал целовать крест. Не очень-то это мне понравилось, но уж коль пообещал, пришел – назвался груздем, полезай в кузов. Подошел и я. Но, право, вдруг словно и в самом деле – бес в ребро. Когда отец Михаил спросил, грешен ли я и в чем, у меня вдруг вместо ответа сорвалось нечто, пожалуй, явно не к месту.

– Ох, грешен, – говорю. – В мыслях своих нечестивых грешен. Думаю вот сам себе, попустит ли Господь Бог такое, чтобы Иуда стал Предстоятелем?

– Что-то я не понимаю вас, – пробормотал мой пастырь.

– Да вот из вполне достоверного источника довелось мне узнать, что Патриарх Алексий II Редигер был кагэбешным сексотом. То бишь секретным осведомителем, стукачом, как про таких в народе говорят. И числился он там под кличкой «Дроздов»… А вдруг и ты из таких? Я тебе исповедуюсь, а ты возьмешь и стукнешь, куда надо. А то ведь при Ягоде и при Берии всех попов сексотами сделали…

Епитрахиль словно ветром сдуло с моей головы, я распрямился, без всякого вызова, просто как жаждущий правды-истины глядя в глаза отцу Михаилу, а он испуганно вдруг полушепотом попросил:

– Вы только нигде больше и никому о том не говорите…

Креста целовать он мне не дал. Да меня, в общем-то, к тому и не влекло. Я даже крестным знамением забыл себя осенить, молча выходя из храма под недоуменными взорами знакомых и незнакомых прихожан. На воздух, на воздух, на свежий воздух, под голубой купол моего языческого храма – осиянного Солнцем-Ярилой храма родной Природы.

С пятого на десятое

Господи, Господи, сколько раз говорено-переговорено: близок локоть, да не укусишь, а слово – не воробей, вылетело – не поймаешь, только мне, дураку, все не впрок, потому как дуракам, известное дело, закон не писан. Ляпнул вот, сгородил, сморозил, доставил отцу Михаилу неприятность, а зачем? Разве я изменю что-либо? Или он изменит? Но…

Но, во-первых, кому мне еще говорить о таком в нашем провинциальном захолустье? Отец Михаил в церковной вертикали власти, так сказать, чин невысокий, самый что ни на есть рядовой, низший. Он наверняка и благочинному о моем разговоре с ним не скажет, да и потом это же была моя исповедь, а исповедь – тайна за семью замками. Да, впрочем, если бы и не на исповеди я ему об этом поведал, вряд ли он стал бы на такую тему распространяться и тем паче «наверх» докладывать. Но, с другой стороны, это же в Священном Писании сказано: «Молчанием предается Бог…»

Сильно сказано. Мудро. Да только кто и как этим руководствуется! Там, где выгодно, – любой речист, а где невыгодно, «слово – серебро, молчание – золото», так что «ешь пирог с грибами, держи язык за зубами». Нет, это не по мне.

Словом, вернулся я из моего похода в храм в таком настроении, что, кажется, хуже и не бывает. Оказалось – бывает: дома совсем уж в постель слегла больная жена. Вхожу – а у нее слезы ручьем:

– И где только тебя нелегкая носит? Есть у меня муж, или нет? Нет у меня мужа. Лежу чуть жива – воды подать некому. Господи, Господи!..

Вызвал врача. А что врач?

– В больницу надо бы положить, но больница переполнена, свободных мест нет, да и вообще, по-свойски говоря, в больницу старому человеку в наше время лучше не попадать, не лечение, а одно мучение. Лучше уж дома полечиться. Сами знаете, ни медикаментов, ни питания, ни нянечки для ухода за лежачими больными, так что… Вот вам рецепты, выделим медсестру, поделает уколы на дому, ну, в случае чего – я всегда к вашим услугам.

Что такое быть сиделкой при тяжело больном, понимаешь, лишь испытав это на себе. Да еще если этот больной – твоя жена, с которой прожито без года полвека. Со стороны глядя, в народе говорят: муж да жена – одна сатана. В смысле, друг друга стоят, друг на друга похожи, во всем единодушны и друг за друга – горой. Э, если бы так! Конечно, за долгие годы совместной жизни супруги, так сказать, притираются друг к другу, но в жизни, как известно, бывает всякое, жизнь прожить – не поле перейти, какие-то шрамчики, следочки, обиды накапливаются и так или иначе дают себя знать. А если затаенную горечь усиливает, обостряет тяжелая болезнь, тут уж только держись, и нужно немалое терпение, чтобы не доводить дело до взаимного бессердечия.

И вот здесь, пожалуй, особенно важно, даже, пожалуй, крайне важно, религиозное чувство, которое я всячески старался пробудить и в себе, и в жене. Ничего, мол, потерпи, будем надеяться на Божью милость, ты же все-таки крещеная, верующая, Бог поможет, ты же знаешь, слышала, людям молитвы помогают, молись, не поддавайся мрачным мыслям, а лекарства, какие надо, я достану, поправишься, вот увидишь, поправишься.

Тут, по моему разумению, главное – не дать упасть духом, не дать угаснуть надежде, поддержать и укрепить веру в выздоровление, чему наверняка и должны способствовать молитвы. Не зря же, наверно, люди давно заметили, по собственному опыту ощутили и определили, к какому святому следует обращаться за помощью при той или иной болезни. Вот, скажем, при болезни ног – к святому праведному Симеону Верхотурскому. Праведный Симеон, несмотря на постоянное чувство изнеможения в ногах, с Божьей помощью пешком прошел из России в Сибирь и излечился. При головной боли – к святому Пророку, Предтече и Крестителю Господню Иоанну. При любой болезни – к святому великомученику и целителю Пантелеимону, покровителю и врачевателю больных.

Ей, я видел, и хотелось верить, и не верилось. Да, мол, если б все было так просто: помолился – и выздоровел. За наивную девочку меня держишь, что ли? Мы и раньше-то частенько не ладили, а теперь она стала еще более раздражительной, по поводу и без повода капризничала, привередничала, что ни приготовлю кушать – всё невкусно, что ни сделаю – все не так. Зная, что в аптеках появилась масса фальшивых лекарств, с подозрением относилась и к лекарствам, внимательно читала этикетки и приложенные к ним инструкции по употреблению, даже некоторые таблетки крошила и нюхала. Есть такое житейское правило: на больных не обижаются, и я терпел, но и терпеть становилось все тяжелее.

Как на грех, с кипой своих новых стихов заявилась Степанова. Вот, вы уж извините, у меня написано от руки, машинки нет, но я постаралась поаккуратнее, чтобы разборчиво. В довершение ко всем семейным бедам, избушку в деревне, где она ютилась со всем своим многодетным семейством, сожгли местные недоброжелатели. Подожгли ночью, когда самым глубоким был сон, и они с мужем еле успели вынести из полыхающей избы спящих ребятишек. И сгорело всё-всё, всё имущество, вся одежда, все запасы-припасы, даже документы. Теперь вот она с больными дочурками в больнице, вот и осмелилась зайти, вы уж извините…

И девочки были с ней – истинно два ангелочка с красивыми русскими именами – Настенька и Наташенька. Одну она держала за руку, другая держалась за ее юбку. Это было так трогательно, что у меня невольно сжималось сердце. Я кинулся хоть чем-нибудь их угостить, предложил хотя бы яблочек, но Любовь Евгеньевна своим женским чутьем уловила что-то для нее неясное в моей суетливости и поспешила попрощаться, так что мы толком и не поговорили.

– Кто это? – строго спросила жена, когда я закрыл за ними дверь. Она лежала в постели и не видела, кто был, но по голосу слышала, что – женщина, и восприняла это на свой лад.

– Ну, та сельская учительница. Из деревни.

– Чего ей надо?

Я объяснил.

– Вот! – последовало чисто женское, ревнивое. – Я еще жива, а к тебе уже молодые спешат. Помру – сразу на другой женишься.

Ну что тут скажешь!

– А ты не помирай, – говорю.

У нее – слезы. В три ручья. А тут еще медсестра, что каждый день приходила делать ей уколы, дурные вести принесла. Была у моей жены двоюродная сестра Нина, в деревне Верхоляне жила – как-то скоропостижно скончалась, похоже, то ли от передозировки снотворного, то ли от недоброкачественных лекарств. И здесь же, в Гдове, жила другая ее двоюродная сестра Галя, ее, хотя она была на четырнадцать лет моложе, скорая помощь доставила в больницу с парализованной левой рукой и почти в беспамятстве. И у жены директора Гдовского рыбзавода Светланы инсульт, хотя ей вот только-только сорок исполнилось.

– Лучше бы мне этого не знать, – плакала моя сердобольная. – Лучше бы не знать…

А в довершение ко всему еще и дурные приметы. Стоял возле нашего огорода могучий, высоченный, с раздвоенным широченным стволом древний, едва ли не столетний клен. Великан, а не клен, достававший вершинами проплывающие над ним облака. А лето выдалось ненастное, дождливое, с частыми сильными ветрами, и недавно налетевший ураган буквально разодрал мощный раздвоенный ствол пополам. Располовинил, обрушил одну вершину наземь.

– Вот, это меня…

– Да ладно тебе, не хватало еще суеверия. Суеверие – грех…

А возле избы, за выходящими на запад окнами, росли две старые, буйно разросшиеся груши. Как они дружно вот еще недавно совсем, как весело цвели, и вдруг одна, несмотря на дождливую погоду, неожиданно засохла, умерла.

– Вот видишь…

– Да хватит тебе в самом-то деле!..

– И сны мне плохие снятся… Вот папа с мамой приснились. К себе зовут…

– А ты не спеши. Скажи, чтобы подождали. Успеется… И верить в сны – тоже грех. Большой грех…

– Но ты-то в Бога не веришь. Что ж ты меня стращаешь – грех да грех! Прямо-таки кругом так всего и остерегайся – сплошь одни грехи…

– Ну, тут-то я при чем? Это же не мои досужие выдумки. Это церковью так расписано и осуждено, как пережитки язычества…

Ей говорил одно, а втайне-то про себя думал другое. Действительно, куда ни повернись, что ни сделай – всё грех. Вера в сны, гадания, в том числе – в астрологию, гороскопы, так называемую экстрасенсорику, сомнения в вере – всё сплошь грешно. И ропот на Бога, неважно, в душе ли или на словах, и леность к молитве, и несоблюдение постов, и нехождение в храм, и нечаянно вырвавшееся упоминание имени Божия… А уж черта в сердцах, в минуты досады помянуть, сгоряча чертыхнуться – и того пуще грех… Нет, право, всего и не перечислишь, да и не упомнишь… Если еще учесть, что грешно пристрастие к скоморошьим представлениям и всяким там песенкам да двусмысленным шуточкам, то самый великий грех – смотреть телевизор. А что, спрашивается, делать, если ты прикован к постели? Только и занятий, что этот так называемый голубой экран. Хоть от навязчивых горьких мыслей отвлекает… А грех… Ну что ж, одним грехом больше, одним меньше…

А вдруг и еще новость. Проснулась ни свет, ни заря моя дражайшая и зовет с каким-то особым испугом:

– Спишь? Ты вот спишь, а ко мне сегодня покойная тетя Маруся приходила. Про нее ведь говорили, что она колдовать умела. Так вот, пришла, легла рядом, холодная такая, и шепчет. Я тебе, мол, свое умение передам. Я испугалась, отнекиваюсь, у тебя, дескать, свои дети есть, чего ты ко мне?! Еле-еле отказалась. А на душе – сам понимаешь…

Что тут скажешь? Одернуть, прикрикнуть – так разве такое воображение окриком остановишь! Подошел, погладил по плечу.

– Совсем ты, – усмехаюсь, – до седых волос остаешься ребенком в душе.

– Да-а, тебе смешно, а я помню, сама видела, как одна бабка у нас в деревне колдовала. Тараканы у нее в избе за печью развелись… До того расплодились – ну, спасу нет. Так она нас, малолетнюю ребятню, собрала, усадила на лавку и объясняет. Сейчас, говорит, буду тараканов изгонять, так надо, чтобы вы сидели тихо-тихо… Чтобы ни звука… Ну, мы сидим, молчим, и дыхание затаили – интересно же. И вот начала она что-то шептать, смотрим – тараканы из-за печи один за другим, ну все равно, как муравьи, одной дорожкой и поползли, и поползли к раскрытой двери. А нам так вдруг смешно стало, так смешно – кто-то и не удержался, прыснул. А тараканы р-раз – и обратно врассыпную за печь…

– Вот видишь, – на свой лад ее рассказ поворачиваю, – она шептала – значит своего рода молитву читала. Значит, есть в молитве некая таинственная сила. Понимаешь?.. Так ты давай по-доброму молись…

– Ну, я же не колдунья?! – усмехается печально.

– Как, – шучу, – не колдунья?! Меня же околдовала! Вот аж на полсотни лет околдовала. Значит, есть в тебе такая магическая сила, а? А ты… Ну и сама же говоришь: от всех болезней молитвы святому целителю и врачевателю Пантелеимону исцеляют…

И что вы думаете? Не знаю уж, уколы, таблетки, молитвы или все вместе взятое постепенно делали свое доброе дело. Жена начала вставать с постели, пусть с палочкой, но самостоятельно ходить по избе, а затем и на крыльцо вышла посидеть на свежем воздухе и покормить тотчас слетевшихся к ней птичек. И произошло это аккурат 9 августа – в день праздничного почитания Небесного целителя, покровителя и врачевателя больных Пантелеимона, священномученика за христианскому веру. Было отчего мне, закоренелому атеисту, поскрести затылок. Самовнушение? Совпадение? Случайность? Не знаю, не знаю…

А она еще вдруг спрашивает:

– А чего это ты все дома да дома? И не ходишь никуда, и не ездишь. И в Питере давно не был, и в Пскове… Или не надо?..

У меня и глаза квадратными стали.

– Так я же это самое… Не могу же я тебя одну больной дома оставлять…

– Съезди-ка в Псков, – говорит. – Проведай мою сестренку Валю с девочками. Что-то давно весточки нет. Как они там?..

Валя – это ее младшая сестра, тоже уже давно на пенсии, а ее девочки – давно взрослые женщины Светлана и Галя. Конечно, нужно навестить. Как же не навестить! Несколько дней я еще помедлил, чтобы убедиться, что она не сляжет опять, и поехал. Правда, нерешительно поехал, как-то не то, чтобы нехотя, но что-то около того. По дороге это смутное чувство росло, крепло, а когда приехал и переступил порог квартиры, где жила Валентина, увидев ее здоровой и веселой, я даже в растерянности не стал в комнату проходить. Такая тоска вдруг навалилась, такая тоска…

– Знаешь, – говорю, – Валя, рад тебя видеть, добрый тебе привет от Ларисы, но что-то мне не по себе. Ну, вот так и гнетет что-то. Ты уж извини, а?

– Да ты хоть чаю попей… Или кофейку… Ну как же так? Ну что же это за родственник такой? Вот и всегда ты так…

– Девочки-то как? – спрашиваю. – Светочка… Галинка…

– Да все нормально. Посиди, подожди…

– Нет, – мотаю головой, – нет. Ну вот сердце так и ноет… Извини…

Неловко было, до невозможности неловко, но уехал, не мог с собой совладать. И всю дорогу сердце ныло: быстрее, быстрее! И ведь неспроста ныло. Приезжаю – изба пуста, на столе записка: «Увезли в больницу». Спотыкаясь, чертыхаясь, распоследними словами браня себя за необдуманную поездку, прибегаю в приемный покой. Что? Где? Как?

– Пройдите в хирургическое отделение.

– Аппендицит?

– Нет, водянка. Да вы не пугайтесь, не пугайтесь, операцию уже сделали, все нормально…

Ничего себе – нормально! Это при ее-то сердце, давлении!

Спешу в палату. Палата большая, просторная, на крайней справа койке – моя. Лежит бледная-бледная, но изображает на лице успокаивающую улыбку. И не о себе – о сестре беспокоится:

– Ну, как там Валя? Как девочки?

– Да все нормально. Ты-то как?

– Да как видишь. Хирург, спасибо ему, золотой, добрый. Да ты знаешь его, тот самый, что и гематому мне убрал. Говорит, через недельку бегать буду…

Неделька обернулась почти месяцем. Да каким! С каждым днем ей становилось всё хуже и хуже. Ее перевели в отдельную, двухместную, палату и разрешили мне дежурить при ней поначалу днем, а затем и ночевать. Нет, право, лучше болеть самому, чем ухаживать за больным. Да еще сутками, не отходя, жить, словно в заключении, в больничной палате. Вдруг стук в дверь, на пороге – поп.

– Отец Михаил! Какими путями?

– Да вот заехал к вам, а вас нет. Спрашиваю – где? Соседи говорят – в больнице. Вот я и решил навестить. Не возражаете?

– Да что вы! Да конечно же! Спасибо вам огромное. Да вы присаживайтесь…

Где-то мне доводилось читать, что для того, чтобы поверить в Бога, нужно почувствовать, ощутить Его в своей душе. Я, признаюсь, не ощущал и потому сознавал себя неисправимым атеистом. И вот даже в такой момент приход попа мысленно рассудил по-своему: истинно, попы – ловцы душ, а ловить душу человека всегда сподручнее, надежнее, когда человеку трудно. Когда человек в беде. Но как оживилась моя супруга. И лицом посветлела, и аж вздохнула облегченно:

– Отец Михаил! Батюшка! Как я вам рада! Вот спасибо-то, вот спасибо! А то я тут уже совсем помирать собралась…

– Зачем же помирать? Успеется помереть. Живите, пока живется, дай вам Бог здоровья. А болезнь… Болезнь – это от Бога испытание, и надо это испытание достойно выдержать, перетерпеть. А как же. Знаете же, не зря говорят: Бог терпел, и нам велел..

Видя, что они разговорились, я вышел в коридор. Чтобы не мешать. Чтобы не смущать своим атеизмом. И еще вспомнилось, что священнослужителей называют врачевателями душ человеческих. Что ж, что-то в этом есть. Людям в многотрудной жизни часто нужно, чтобы их кто-то в горький час утешил, приободрил. Значит, нужны и такие врачеватели, нужны, стало быть, и священники. Да ведь и чисто по-человечески, по-житейски приятно вот, что поп по-свойски, по-приятельски нас навестил. Видишь, как: домой к нам заехал, а нас там нет, так он – сюда. Сама собой ответная благодарность рождается. Тут, что ни говори, не просто знак вежливости, не просто соблюдение этикета, а внимание искреннее, дружелюбное. А это дорогого стоит!..

Когда я вернулся в палату, жена слабо, одними уголками губ, но благодарно улыбалась. Отец Михаил, грузно поднявшись со стула, осенял ее крестным знамением:

– Выздоравливайте. Я помолюсь за вас.

– Конечно, выздоравливай, – подхватил я. – Пожить надо. У нас же через год вон какой юбилей – золотая свадьба. Отпразднуем. Отца Михаила пригласим.

– Обязательно пригласим! – согласилась она. – Самым дорогим гостем будете… А как же…

И после его ухода вроде бы успокоилась, даже немного поспала. Однако уже наутро с невыразимой тоской, с болью сказала:

– Нет, всё… Моченьки моей нет… Вызывай детей, попрощаться хочу.

– Да ты что?! Да…

– Вызывай. Я же чувствую… чувствую…

Я позвонил дочери с внучкой, чтобы они срочно приехали, мать зовет. Пошел к врачам. Они пришли тотчас вдвоем, терапевт и, кажется, гинеколог, попросили меня выйти, провели обследование и, взяв меня под руку, увлекли в свой кабинет.

– Понимаете… Положение очень сложное. Прямо скажем, критическое.

Я понял. Зная, как при нынешнем состоянии страны и медицины относятся к безнадежно больным, попросил только не выписывать жену из больницы домой, а то я там в одиночку ночью… Тут хоть дежурного врача можно в трудную минуту позвать, медсестру…

Мне пошли навстречу. А вечером опять приехал отец Михаил. И он тоже попросил меня оставить их наедине. «Тайна исповеди»…

Понимая, что к чему, я вышел. Но, закоренелый грешник, в глухой тоске, прямо-таки едва ли не в изнеможении, встал тут же, как вкопанный, спиной прислоняясь к двери. И слышу – исповедуется жена, исповедуется:

– Грешна, батюшка, грешна… Мужу часто грубила… Сильно грубила…

Я отпрянул от двери. Что же я делаю?.. Что же я делаю…

В отчаянии прошелся по коридору взад-вперед, еще и еще, еще и еще. Голова налилась неимоверной тяжестью, сердце ныло, рвалось от невыносимой тоски. А когда отец Михаил разрешил войти, вдруг услышал:

– Отец Михаил, а я вижу Бога.

– Да? Ну и какой же Он?

– Большой. Огромный. Грозный. Черный из себя. Очень грозный…

Мы понимающе переглянулись: грезит. Но она настойчиво повторила:

– Вижу… Нет, правда, вы не думайте, что я без памяти. Я вижу Бога…

– Хорошо, хорошо, очень хорошо, – протоиерей смущенно заторопился, откланялся, ушел. Что ж, час поздний, ночь на дворе, а у него ведь тоже дома семья, дети. У каждого, как говорится, свой крест, и каждый несет его в одиночку.

А ночь была… Такой долгой и такой горькой ночи, кажется, мне и не упомнить. Я сидел возле жены, не отходя ни на минуту. На какое-то время она забылась в тяжелом сне. И вдруг, открыв глаза, опять внятно произнесла:

– Я вижу Бога!

– Бредишь? – осторожно спросил я.

– Нет, – слабо шелохнулась и устремила взгляд в потолок. – В самом деле вижу. Ты не веришь, а я вижу.

– Ну, и какой же Он? – по правде сказать, не без робости повторил я свой давешний вопрос.

– Большой. Огромный. Грозный. Вот – Он зовет меня к Себе. Он говорит, что если ты сейчас отпустишь меня, я буду у него, как Христос, и у меня будут ученики. И я буду проповедовать Его слово. Вот, посмотри, ты разве не видишь Его? Огромный. Черный.

– Бог не может быть черным, – все больше дивясь и настораживаясь, перебил я. – И потом почему это ты, женщина, будешь, как Христос? И почему ты будешь проповедовать словом? Уж не дьявол ли тебя смущает-прельщает?! Это дьявол – черный.

– А… вот… он стал золотистым, солнечным, и от Него для меня к Нему тянется золотистая солнечная дорожка… Он говорит, чтобы ты отпустил меня через пятнадцать минут. Если ты отпустишь…

– Не отпущу! Не отпущу. Скажи ему, что не отпускаю, что ты детей ждешь. Дочь и внучка едут. Подожди! Подожди. Ты должна подождать, проститься.

– Да, но Он говорит – через пятнадцать минут…

Это было выше моих сил. Умопомрачение? Нет, смотрю, взгляд осмысленный, ясный, вроде, в своем уме. Знобкое, странное ощущение окатило меня холодом с ног до головы, и я вдруг приказал:

– Молись!.. Молись!..

Она глухо простонала, и я еще тверже приказал:

– Повторяй за мной: «Отыди от меня, сатана! Отыди, нечистая сила! Отыди, злой дух!..»

Она послушно повторила:

– Отыди от меня, сатана! Отыди от меня, нечистая сила! Отыди, злой дух!..

Я, как казалось мне, знал молитву «Отче наш», но тут ни слова не мог вспомнить, всё напрочь вылетело из головы, и я начал импровизировать:

– Отыди от меня, изыди, сатана! Я не твоя. Я верю в истинного Бога…

Ее волнение, ее возбуждение, ее страх, ее боль передавались мне, и я еще настойчивее диктовал, сбиваясь, с пятого на десятое, нестройно, но настойчиво, уверенно и требовательно, и она повторяла:

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Прости меня, грешную, и помилуй, не отдавай меня в руки злого духа. Прошу Тебя, молю Тебя, умоляю Тебя… Да будет воля Твоя!.. Спаси душу мою… Спаси…

Голос жены становился все слабее, все тише, прервался. Она забылась в полусне. Я опрометью кинулся к дежурной медсестре, попросил сделать ей укол для слабеющего сердца. Был уже девятый час, а в восемь приходил из Петербурга поезд, дождаться бы ей дочь и внучку, дождаться бы. И она дождалась, но…

Внучку узнала, а дочь… Смотрела, смотрела долгим, полным боли и мучения взглядом, но не узнала, впала в беспамятство. Я, жалея их, попросил уйти. Ладно, мол, идете… И, наверно, через полчаса или что-то около того закрыл супруге померкшие глаза…

Свойство прирожденное

Мне расхотелось жить. На меня и раньше накатывало такое, но как-то вроде не так остро, а тут, что называется, хоть в петлю лезь. О чем ни подумаю, что ни вспомню, – во всем я виноват, кругом виноват. И воспоминания, и мысли – одна другой противнее. Машинально, словно я – это вроде и не я, занимался похоронными делами, а думал о своем, и все – вразброд.

Не выходили из головы ее видения. Если бы через пятнадцать минут… Через пятнадцать минут я ее не отпустил. Задержал до утра. А помог ли своей импровизированной молитвой душу спасти?..

Душа… Что такое душа? Есть ли она у человека? Ученые давно и усердно занимались и занимаются этим вопросом. Даже опытным путем. Взвешивали тело человека перед самой смертью и после кончины. Какую-то там разницу определили. Похоже, с душой тело было тяжелее. На чуть-чуть, но – тяжелее.

А какой сенсацией был в 1975 году выход в свет книги Раймонда Моуди «Жизнь после смерти». Он собрал и обобщил личные свидетельства почти ста пятидесяти человек, которые либо сами пережили состояние клинической смерти, либо рассказали ему об ощущениях и переживаниях других людей в сходных ситуациях. Пациенты реаниматоров, переживших клиническую смерть, были разных национальностей, вероисповеданий, культур, но их свидетельства оказались удивительно схожи между собой и с видениями, описанными в древних книгах. Умирающие, оказывается, испытывали причудливое раздвоение сознания, выход из собственного тела, да так, что они видели себя самих со стороны.

И что любопытно, умирая, летели, явственно ощущали, что летели по какому-то неимоверно длинному туннелю на яркий в его конце, неудержимо влекущий к себе солнечный свет. А там… А там начиналось инобытие, иное бытие…

А более всего поражает не тот факт, что наука подтвердила существование биополя, души, ауры, но то, что знание об этом зародилось не в науке, а в философско-религиозном знании за несколько тысячелетий до сегодняшнего дня. Что это – чудо прозорливости древних мыслителей, подарок космических пришельцев или божественное откровение? Увы, увы, и здесь закавыка: понять это разумом очень трудно, а верой – слишком легко. Взял – поверил, и вся недолга. Хотя – а так ли это просто, так ли легко?..

А если душа после смерти улетает из тела, то – куда? К Богу – в рай? А – зачем? Для «жизни вечной»? А так ли она нужна мне, вечная жизнь? Что я стану делать, если буду жить вечно? Пить, есть, наслаждаться райскими благами? Читать, писать, общаться с друзьями, разговоры разговаривать, праздники праздновать? Не наскучит ли, не надоест ли?

И потом, в каком я там окажусь возрастном состоянии? Если молодым, полным сил и здоровья, то еще куда ни шло. А если немощным стариком? На солнышке бесконечно больные кости греть? Тоже не ахти как привлекательно.

Есть еще версия о переселении душ – инкорнации в тела других рождающихся людей и даже в зверей, животных и птиц. Ну, ладно, куда ни шло, если я, то бишь, моя душа, как это называется, инкорнируется в доброго человека или, скажем, в соловья. А если в бандюгу какого или в волка? Русская Православная Церковь, впрочем, осудила эту версию, и правильно сделала. Лучше уж сразу напрочь умереть, чем так. Да, по правде сказать, я не хотел бы, категорически не хотел бы инкорнироваться в человека другой национальности. Я – русский, и нерусским быть не хочу. Не хватало еще, чтобы меня там в синагогу заставили ходить. У евреев, говорят, насчет этого строго.

Хотя, чего же это я? Душа – это же не тело, душа – это дух. А куда после смерти девается дух? Улетает в космическое безвоздушное пространство? Растворяется, рассеивается, улетучивается в бесконечное ничто и никто? Или…

Так ведь это нечто из абсолютного ничто! Есть такая так называемая теория торсионного поля. Согласно этой теории, как утверждают современные физики, в нашем мире есть место, где никакой материи нет. Зато там есть сознание, которое ее творит. Как так? А вот так! С библейским напрямую перекликается: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог…» (Быт. 1. 1, 2).

Ну, это древние мудрецы так писали. А теперь физики готовы дополнить Священное Писание, утверждая, что материю рождает… пустота, то бишь – бездна. Там, в бездне, или над бездной, никакой материи нет, зато есть сознание, которое ее творит. А сознание – это дух. Какой дух – Божий? То есть – Сам Бог? Такие вот вопросы поставили перед собой и такое открытие сделали физики в Международном институте теоретической и прикладной физики Российской Академии естественных наук. По их словам, этот Дух, если хотите – Бог, Сам ввернулся в их научные изыскания, словно необходимый коэффициент в уравнении.

Впрочем, по порядку. Во-первых, что такое материя? Со школы помним: материя – это тела, молекулы, атомы, элементарные частицы… Но затем материя… как бы это поточнее сказать… попросту кончается! За элементарными частицами больше ничего нет. Есть только физический вакуум. Пустота… А потом пустота рождает материю. Как? А оказывается – с помощью сознания, духа. Но тогда мы вправе спросить, а откуда же берется сознание, дух?

И опять же со школьных лет вспоминается: атомы – это махонькие-махонькие микроскопически крохотные… солнечные системы, где Солнце – ядро, вокруг которого вращаются электроны. К тому же электроны, как и планеты, обращаются каждый вокруг своей оси. Но в отличие от планет электроны могут переходить с орбиты на орбиту, чему мы, оказывается, и обязаны своей нынешней цивилизацией. Ибо при этом излучаются электромагнитные волны – и в итоге свет, радио и вся та радиоэлектронная чехарда, что обрушивает на наши головы наш сегодняшний «лучший друг» телевизор. Но…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: