Интуитивно подсознательно 18 глава

А с нашим гдовским попом мы к тому же давно уже не встречались, он перестал приходить ко мне, а мне и тем более видеть его не было никакой необходимости. Что, собственно, могло быть у нас общего? И ворохнулось в душе, ну вот прямо-таки колом встало необъяснимое чувство протеста, и то ли под влиянием доверительного разговора с обаятельной женщиной, то ли и вправду бес подтолкнул – всплыла в памяти еще когда-то в далеком деревенском детстве запомнившаяся дразнилка, и я по-мальчишески дурашливо продекламировал:

Гром гремит,

Земля трясется,

Поп на курице несется,

Попадья на петухе,

Волк верхом на пастухе.

Охти-охти, тошно мне

В христианской западне.

Моя гостья посмотрела на меня с таким недоумением, что я поперхнулся. Я поспешил еще как-то исправиться, пробормотал, что, мол, в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань, но она лишь грустно усмехнулась, да с тем и распрощалась. А мой поп…

Ну что ты будешь делать, не зря же, наверно, в народе ернически подмечено: «Вспомни гумно, так и вот оно». Уже наутро поп по-свойски распахнул мою калитку.

– Вы разрешите?..

Нагайкой по русофобии

Был теплый, даже жаркий день, и мы, не заходя в избу, присели у меня во дворе. Он по-простецки на березовом (как я ернически поддразнил, «на попа» поставленном) чурбаке, а я – напротив на завалинке. Присаживаясь с кряхтеньем, годы все-таки дают себя знать, поддразнил его еще и бытующей исстари русской скоморошиной:

– У по-па… У попа была собака, поп ее любил, она съела кусок мяса, поп ее убил…

Усмехнулся о. Михаил понимающе-прощающе, а усмешка, смотрю, грустная-прегрустная. Не до шуток-прибауток, вижу, ему отчего-то, и лицо темнее тучи. Как мне тогда в тон моему летнему настроению подумалось – темнее его рясы. И всё пытаюсь его непонятную мне угрюмость развеять:

– Свет-Михайлушка прекрасный, что ты тих, как день ненастный? Посетила ли кручинушка, молви, может и размыкаю…

– Да вот, – говорит печально, – ухожу в монастырь.

Ха, любопытно, думаю. С чего бы это? Настолько знаю, в монастырь уходят, дабы напрочь отстраниться-отрешиться от всех мирских сует, да прегрешения свои долготерпеливым монашеским послушанием искупить-замолить. Хотя, впрочем, в последнее время это еще и как бы своеобразной модой становится. Вон довольно-таки неплохой питерский поэт Глеб Горбовский не так давно в монастырь лыжи навострил. Почему? А из-за того, что в затяжные запои стал впадать, чтобы спастись за монастырскими стенами. Его там и приняли, только принять-то приняли, да так же быстро и вытурили. Месячишко, кажется, он там продержался. Но тут-то совсем другое дело, попу-то зачем в монастырь?

– С чего это вдруг, отец Михаил? – спрашиваю.

– А что, вы разве не слышали?

– Н-нет. А что?

– Ну как же, все уже об этом только и говорят. Местная сенсация… Понимаете, не сдержался я, сорвался… Словом, грех большой на душу взял…

И рассказывает мне мой поп о своем злосчастном прегрешении. По существу – исповедуется. В тихую, всю в зелени деревушку Верхоляне, где он с семьей живет, на лето приезжает много дачников из достославного, многошумного и многодымного мегаполиса Питера. В основном, конечно, люди хорошие, образованные, культурные, но есть и всякие. Ну, ему и не повезло с приезжими. Аккурат напротив его избы поселились какие-то… Ну, как бы это помягче сказать, слишком уж современные… Ну, сами понимаете, кому что писаными законами не запрещено, то все дозволено. В особенности – вечерами…

Ну, сами знаете, люди-то в деревне с темна до темна целыми днями в работе. На огородах, в поле, на лугу, а эти… Это ж для наших сельчан сущие бездельники. Гопники, как про них говорят. Днем-то отсыпаются, в реке плещутся, на солнышке греются-загорают, а вечерами… Вечерами – пьянка, шум-гам, дым коромыслом – шашлыки жарят, а главное, будь она неладна, на всю громкость, на полную катушку – дикая современная, видите ли, музыка. В смысле – забугорная. Сейчас ведь кругом, сами знаете, американизация-европеизация, тяжелый, как это… металл-рок-н-рол, тусовка, интердевочки, сексуальная революция и все такое прочее…

– Знаете, никогда не думал… Представить, вообразить такого не мог, что и до нашей сельской русской глубинки докатится эта ядовитая грязь. Язык ведь не поворачивается сказать – сексуальная революция, а?.. И вот уже и в деревне… Ну, не знаю, смеяться ли, плеваться – сексуальные агитаторы, сексуальные революционеры… И наши деревенские дурочки… Ну что с них взять, не ведают, к чему тянутся… Доверчивость наша русская, наивность… Я, мол, немножко, я только чуть-чуть, не больше… А если коготок увяз, всей птичке пропасть, о том словно и не слышали…

А песенки эти сегодняшние, шлягеры… Уши вянут! «Я на тебе, как на войне…» «Восемнадцать мне уже, так целуй меня везде!..» Мерзость какая! Пошлость, хамство, цинизм! «А ты такая страшная, страшная…» Это о своей-то девушке! «Я убегу, улечу, утоплюсь, но на тебе никогда не женюсь…» И пиво, пиво, и мат-перемат, и девчонки туда же – курят, матерятся и тоже истошно вопят модную «песенную» похабель: «Замуж захотела, вот и залетела…» Ну, и тут уже свой нынешний рынок – торговля молодым телом. Дурной пример – первый соблазн…

А уж музыка, музыка! Какой-то вселенский гвалт, истерика. Какой-то звериный рык и вой. А вы представляете, что такое одуряющий, душераздирающий вой-грохот этого «тяжелого рок-металла», извергающийся из гремящей на полную мощь современной музыкальной аппаратуры? Это вам не деревенская, милая русскому сердцу гармонь… Тут не скажешь, как когда-то в стихах писали: «Гармонь, гармонь, родимая сторонка, поэзия российских деревень…» Нет, не скажешь…

А деревня-то все та же. Тихая, мирная, уютная, добрая. Намаялись, натрудились, вкалывая на извечно тяжкой до изнурения крестьянской работе, мужички да женщины наши вечерком поужинать да отдохнуть хотят. От духоты окна в избах открыты, даже двери для свежего воздуха нараспах, стариков да ребятишек-малышек только-только врачующий сон сморил, и вдруг…

Нет, жителю большого города, не испытав на себе, такое и представить трудно. Там, в мегаполисе, все ж таки и стены домов не бревенчатые, и милицию в случае чего для наведения порядка вызвать можно. А тут, в небольшой захолустной медвежьей дыре, куда за правдой, за срочной помощью кинешься? Ну, приезжее хулиганье и распоясалось. Шум-гам, тарарам, крики, визг и выматывающий душу, истинно убийственный «раскрепощенный» аккомпанемент, какофония в стиле бум-бум-бум.

Люди пожилого и среднего возраста, а особенно – дети, плохо переносят эту «энергичную» музыку. У них от нее наступает сердечный дискомфорт. А эти рок и попса, дьявол их побери, истинно дьявольщина. В их слишком быстрый, скачущий, истинно сумасшедший ритм вплетена энергетика таких низких частот, которые проникают и сквозь бетонные стены, и сквозь кости грудной клетки, что ведет к нервному стрессу и аритмии сердца. А у отца Михаила у самого четверо мал-мала меньше ребятишек, и его старенькая пережившая Ленинградскую блокаду мама, и тяжело больная теща. Пошел он один раз вразумлять бессовестно веселящуюся компашку, по-хорошему попросил хотя бы громкость убавить, пошел второй раз, уже построже предупредил – как об стенку горохом. Что ни вечер – все та же развеселая гулюшка, пьяные вопли, хохот-регот и дебильно-истерические концерты – теперь уж явно назло этому бородатому попу. Тоже, мол, выискался унтер Пришибеев, музыка ему, видите ли, не нравится…

А в ту пору возле Гдова собирались поселиться своей станицей прибывшие пока на разведку казаки. Посещая богослужения в храме, которые проводил отец Михаил, они попросили его стать их духовником и вручили ему казачью плеть-нагайку. Вот, мол, батюшка, у нас казаков, так заведено, что если кто ослушничает, так ты учи. Да, да, не стесняйся, у нас обычай такой. А то ведь есть умники-греховодники, что добрых слов не понимают. Они же умнее всех, они во всем сами с усами. Так ты, если надо, – вжарь! Да, да, со всего маху. Чтобы и самому смутьяну вдругорядь неповадно было, и другим заказал.

Вооружившись этой плетью, и пошел отец Михаил к наглецам в третий раз. А что? С волками жить – по-волчьи выть. Думал, приструню – может, поймут, утихомирятся. Где там! Не на тех, мол, нарвался, дуй отсюда туда, откуда пришел! И пуще прежнего свою забугорно-японскую «шарманку» раскочегарили. Ну, оскорбленный до глубины души, он и не выдержал, со всего маху своей казачьей плетью по этой последней моды дорогостоящей «шарманке» и врезал. Вдрабадан разнес.

Сгоряча, конечно, сгоряча… А взращенные демократически-рыночной гордыней сексуальные революционеры – они ведь тоже «не лыком шиты». Видя перед собой силушку богатырскую, схлопотать по собственным ребрам впечатляющей нагайкой поостереглись, а вот в подлянку сыграли ловко. Изловчась, кто-то из них сорвал с опешившего протоиерея наперсный крест, да и был таков в вечерней тьме. А наутро «потерпевшие-пострадавшие» с заявлением и «вещдоком» – в Гдов, в милицию.

– Как же после такого служить?.. Уйду… В монастырь уйду…

А я, слушая эту его горькую, покаянную передо мной исповедь и понимающе от всей души сочувствовал, и не меньше его возмущался, негодовал, и вместе с тем как-то невольно-непроизвольно с трудом еле-еле сдерживал себя, чтобы весело, радостно, бестактно не расхохотаться. Лицо, чувствую, само собой ну вот так некстати и расползается в совершенно дурацкую улыбку. Улыбаясь, встаю перед недоумевающим пастырем, совершенно искренне ему кланяюсь и прямо-таки счастливым голосом говорю:

– Низкий тебе русский поклон, отец Михаил! Спасибо тебе, дорогой! Огромное спасибо!..

Он и совсем уж, кажется, оторопел.

– Смеетесь, – бормочет, – издеваетесь. Я к вам, а вы…

– А вы что, – перебиваю, – думаете одними вашими сладенькими проповедями Русь из греха вытаскивать? Попросил Боженьку – и Боженька смилуется. Вразумил, прицыкнул на стадо овечье – и овцы покорно побрели в нужную сторону. Пристыдил Борисов Олигарховичей – и те благодарно скинулись по миллиардику во имя блага и процветания России и обездоленного русского народа. Так, да?

– Да, но…

– Никаких «но!» Мне ли вам говорить, как святитель Николай дал заушину Арию! А Иисус Христос? Свил из веревок бич и выгнал торгашей из храма! Вот и вы… Правильно вы поступили, правильно! Вот за это я вас по-настоящему уважаю…

Сам того не заметив, я именно из уважения и на «вы» с ним в разговоре перешел. Чем его, кажется, еще больше удивил. Но надо же было поддержать его в трудную минуту. Да и на будущее. Ведь давно уже не тот молодой тридцатилетний парень в поповской рясе, а зрелый, и житейского опыта поднабравшийся, и в своем пастырском служении священник. И если предан избранному делу, если служит истово, добросовестно, так и за это тоже нужно его по-человечески уважать.

– Теперь, – говорю, – я и на богослужение к вам в храм приду, и на исповедь…

Он еще, видимо, или не верил мне, или не успел переварить мною сказанное, но смотрели мы друг на друга открыто, не отводя и не пряча глаз. Хотя мысли наши, по всей видимости, шли пока что вразнобой. Тяжелые, каменные, еще до конца не перемолотые мысли. Но уже зарождалось у нас нечто иное, еще не осознанное, пожалуй, подсознательное, но подсознательно важное и крайне нам обоим необходимое.

И я, кажется, начинал осознавать, что это такое. Это… Это… Это, пожалуй, взаимотяготение, пробуждающееся взаимопонимание наших душ. Чужая душа, говорят, потемки, и откуда я мог знать, что там в душе у этого истового попа. Даже как-то о том и не думалось. Да и он, разумеется, никогда о том мне не говорил. А то, что в трудную для него минуту пришел ко мне… Почему?

Истинно верующий – к еретику, истовый христианин – к атеисту… Почему? Да не потому ли, что в трудную, горькую для него минуту человеку, любому человеку важно слово сочувствия, да не просто сочувствия, а сочувствия самого искреннего, какое найдешь только у самого родного. Родного, так сказать, и по крови, и по духу. И не просто сочувствия он сейчас ищет, а поддержки. Причем опять-таки поддержки не ради прохладного красного словца, а искренней, правдивой, верной. Вот и потянулась его русская душа к моей русской душе. Инстинктивно. Подсознательно. Русская – к русской, а не религиозная – к еретической.

И моя русская душа отозвалась, откликнулась его русской душе. А то, что он, настороженно хмурясь, молчал, видимо, не зная, верить ли мне – не верить, я тоже понимал по-своему, попросту, по-русски. Известно древнее: когда во взаимоотношениях сторон трудно разобраться, спроси, кому это выгодно? Кому-то, стало быть, выгодно, кому-то необходимо, кому-то до крайности нужно, чтобы два русских, два исконно русских, два прирожденно русских человека, представители двух поколений русской нации не понимали друг друга, не доверяли друг другу, враждовали друг с другом. Кому?!

Вот он, поп, смотрит на меня и наверняка прикидывает: верить – не верить? Я же все-таки коммунист, начиная с пионерско-комсомольского возраста, закоренелый еретик, и если вот так вдруг перекрасился из «красного» в «белые», то, значит, коммунистом был ненастоящим, неполноценным, прямо говоря, фальшивым. Но тогда, значит, я и как человек фальшив. Значит, и другом окажусь неискренним, фальшивым.

Что ж, логично и, главное, давно и тысячекратно проверено жизнью: единожды предавший… А вот то, что во мне русское, прирожденно русское – это, как говорится, впитано с молоком матери и воспитано всей той атмосферой русского бытия, русской жизни, которую искони русский народ называет русским духом. Русским, а не каким-то там забугорно-заокеанским, византийским, американским или, скажем, иудейским, интернационально-космополитическим. И сколько бы мне ни твердили, сколько бы ни вдалбливали в голову, что «несть ни эллина, ни иудея», в глубине моей русской души жила и будет жить моя прирожденная русскость. А кому-то хочется ее, эту мою русскость, из моей души, из моего сознания, из моей памяти начисто вытравить. Кому-то нужно, кому-то крайне необходимо, кому-то выгодно, чтобы мы, русские люди, не понимали друг друга, враждовали друг с другом.

И не только друг с другом – брат с братом, сын с отцом, дочь с матерью, семья с семьей, поскольку из отдельных русских семей состоит большая русская семья – русская нация, русский народ. Что и вдалбливается этому доверчивому доброму, покладистому, до детскости наивному русскому народу вот уже на протяжении более тысячелетия. Что, не так?

Опять и опять, вновь и вновь читаю и перечитываю самую, видите ли, великую христианскую мудрость – Благую весть:

«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч. Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его» (Мф. 10.34—36).

Оч-чень мило, не правда ли? Оч-чень! И – еще:

«…Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14.26).

Ничего себе, а? Сколько ни читаю, ни перечитываю, не могу не оторопеть в немом обалдении. Зачем бы такое, ради чего?! Ведь по существу меня, русского человека, заставляют возненавидеть мою русскую семью, всех самых родных и близких мне русских людей, стать русоненавистником. Во имя чего? Во имя кого? Оказывается, «любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Ин. 12.25). Проще говоря, мне предлагают сделку: возненавидишь все русское, вплоть до русской души своей – обретешь жизнь вечную, где-то там, на небесах, в райском саду, жизнь райскую, сверх всех моих мечтаний счастливую и бесконечную. В сравнении с чем душа твоя, русскость твоя, такая ли уж великая ценность, чтобы не поступиться. А вникнешь – да за кого же меня принимают? Да меня же за райское вечное блаженство, как Иуду за тридцать сребреников, покупают. Иудой делают.

А почему бы и нет? А вдруг на этакую наживку клюну? Ибо какой же овце не хотелось бы вечно пастись, вечно насыщаться на вечно-зеленом райском лугу, где травы вечно шелковые, да цветочки вечно лазоревые?! Только таким вот пастырям, заманивающим христианскую паству к райским яствам, и за меня, и за всех нас, русских, наш замечательный русский поэт четко и категорично ответил:

Если кликнет рать святая:

– Кинь ты Русь, живи в раю! –

Я скажу: – Не надо рая,

Дайте Родину мою!

Самое сокровенное, самое святое в нашей русской душе Сергей Есенин выразил. Может, кому и все равно, на каком лугу райскую травку вкушать, а нам, русским, не нужно чужого, у нас своего вдосталь. Да и не из тех мы, чтобы за тридцать иудиных сребреников душу свою русскую продавать. Мы не общечеловеки, мы – русские. Мы не из тех, кому, где хорошо, там и родина. Больше тысячи лет нас к этому склоняют, а мы не поддаемся. Вот и мой поп, сам того не сознавая, инстинктивно, стихийно против обрушенной на нас русоненавистнической мерзости взбунтовался. Русская его душа не стерпела. Мучается теперь, терзается. А почему? Да потому, что в хитромудрой забугорно-христианско-византийской паутине, как муха, запутался. «Если тебя ударят по правой щеке, подставь и левую…» А он не подставил. Грех-то какой, в монастырь теперь надо уходить, замаливать…

Или, может, наоборот, – казнит себя за то, что плохо служит? Уж сколько лет ревностно поклоны бьет, верой и правдой молитвы возносит, с неистовой одержимостью внушает этим русским баранам, что надо неукоснительно Христовы заповеди соблюдать, а они – на-ко выкуси! Внушил бы, окормил, воспитал в Божией покорности, разве подняли бы руку с него наперсный крест сорвать?! Сказано: «И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мф. 19.29).

Не хотят! Не хотят ни во сто крат, ни жизни вечной! Не верят, значит, этим обещаниям, не верят. Сказано: «…если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас» (Мф. 17.20). Никто горами не двигает. Значит, ни у кого нет веры даже хотя бы с горчичное зерно! А… А у меня самого?..

Нет, это я только догадываюсь, что отец Михаил мог так думать. Вслух ничего такого он не говорил. А когда во время нашего с ним разговора на крыльцо вышла моя жена, вдруг обрадовался, что можно переменить тему и явно на радостях предложил:

– А поедемте-ка ко мне в деревню, а? А то я у вас часто бываю, а вы у меня – ни разу…

– Куда уж мне, – вздохнула моя супруга. – Спасибо, отец Михаил, я бы со всей душой, да не до поездок… И так-то голова кружится, и так-то еле жива. – И слабо, словно отмахиваясь или сожалея, повела рукой: – Езжайте уж без меня, если решили…

После такого и мне не очень-то хотелось ехать, но отец Михаил почему-то загорелся, начал упрашивать, и я не смог ему отказать. Впрочем, по правде говоря, у меня было такое чувство, что поехать надо. И, право, не праздного любопытства ради. Побуждало нечто другое, чего сразу и не поймешь, не скажешь даже себе самому. В чем-то важном хотелось удостовериться, что таилось, зрело в душе. Вплоть до пресловутого марксистского: «Бытие определяет сознание…»

Приехали, смотрю – а избушка-то самая что ни на есть русская, деревенская, бревенчатая. Нет, никакие не хоромы поповские, нет. Да для такой-то многодетной семьи – два сына-школьника, две дочери, да еще мать-старушка – скромная избушка, тесноватая, бедная, ничуть не богаче моей. И обстановка тоже – все простенькое, старенькое, деревенское, без малейших претензий на какой-то там комфорт. Оказывается, когда отец Михаил добился – добился! – разрешения служить священником в Гдовском районе, встретили его, конечно же, не с распростертыми объятиями. Да и вообще с жильем в ту пору везде было плохо, квартир годами ждали, а о внимании от тогдашней власти нечего было попу и помышлять. Побегал-побегал, походил-походил, пообивал пороги – везде ни-ни. Вот, смотри, мол, есть в деревне Верхоляне пустующая, давно заброшенная изба – там и поселяйся, если хочешь, со своей молодой попадьей.

Насмешка? Да, в общем, нет, не насмешка, такова реальность. А от реальности куда денешься! Пришлось самому, собственными мозолями ветхое жилье в более-менее нормальный вид приводить. Всё, всё сами делали, не просто ремонт и даже не капитальный ремонт, а прямо-таки почти заново свое гнездышко строили. Теперь вот вроде более-менее терпимо, можно жить, так и живем. Благо, какой-никакой, а еще и огородик свой…

Воистину, как искони на Руси говорят, трудом праведным не наживешь палат каменных… И как подтверждение тому – уже и здесь, в этой захолустной деревушке, привлекающей своим уютом, свежим воздухом и тишиной, пока еще единичные, но именно роскошные, бросающиеся в глаза и размерами, и пышностью особняки «новых русских». Но живут-то в них их хозяева только летом, да и то не весь дачный сезон, а хорошо еще, если хотя бы месячишко за весь год. Да и видом своим это никак не русские хоромы, а нечто чужое, инородное, не вписывающееся в привычную русскому глазу картину родного русского пейзажа.

Меня сразу очаровала своим истинно русским гостеприимством и радушием матушка Марина. Во дворе, благо погода была теплой, солнечной, быстро накрыла белой скатертью стол, и русский самовар появился, и ароматно заваренный чай, и домашней выпечки пироги. И опять у меня из безбожного деревенского детства в памяти зубоскальная прибамбаска шевельнулась: «Кому поп, кому попадья, а кому попова дочка…» Напичканы мы, чего уж там, нашпигованы подобным ослоумием. И меня так вот и подмывало съерничать, что, мол, кому как, а мне – попадья! Она предстала передо мной именно той, близкой к моему идеалу, русской женщиной, на которой извечно на Руси не только дом, не только семья – весь наш русский мир держится.

Как-то сразу стало понятно: все здесь – на ней. И она – красивая, обаятельная, с прирожденно русской грацией в движеньях, хозяйственная, работящая – везде успевает и во всем поспевает. И в избушке уют, и дети обихожены и благовоспитанны, и в огороде она наравне с супругом, и даже больше, во сто крат усерднее его, не покладая рук с темна до темна. А как же, жена – половина, «супруги» от древнеславянского «соупруги» – два вола в одной упряжке, одну семейную телегу тянут по жизни.

И еще мне очень понравилось, что не было даже и намека на застольную выпивку. По-русски – чай, пироги, варенье. Я же очень хорошо помню с детских лет, что именно так и принимали гостей в нашей деревне, а хмельное выставлялось на стол только по большим праздникам. А уж что касается наших деревенских женщин и девушек – они и по праздникам вина не пили. Отдавая дань обычаю и выказывая гостям уважение, хозяйка, бывало, и рюмку возьмет, и чокнется, но поднесет к губам, сделает вид, что пригубила и не выпитую отставит.

И тут я понял, что хотел увидеть в гостях у отца Михаила. И я увидел то, что хотел. Я увидел русский деревенский быт, уклад русской народной жизни с ее русскими народными обычаями и традициями. Эти обычаи, этот уклад, что называется, неосязательно, подсознательно, но властно и диктовали протоиерею и его поведение, и его отношение к людям, и всю линию жизни. Он – русский, он жил среди своего русского народа, не понаслышке знал жизнь народа, знал его беды, мечты и чаяния, был таким же простым русским человеком, как и все вокруг. Вот эта его русскость, его русское прямодушие, его русский характер и вызвал в нем решительный, резкий протест против хитроумно насаждаемой в России демократизации-американизации. Не просто забугорную музыкальную аппаратуру он бил – духовное чужеземное нашествие вдрызг, вдребезги рванулся разнести. Это был стихийный порыв, стихийный бунт, единородный брат тому, о котором наш великий Пушкин сказал: «Страшен русский бунт, бессмысленный и беспощадный…»

«Бессмысленный», пожалуй, и следует понимать – стихийный. И если уж даже поп, православный священник, проповедующий покорность и смирение, не выдержал, взбунтовался против навязываемого нам «рыночно-капиталистического» образа жизни, то не свидетельство ли это того, что зреет в народе и во что может выплеснуться народный гнев против нынешнего режима? Со стороны-то как можно рассудить? Да, видите ли, музыка ему не понравилась, но ведь у каждого – свой вкус. Тебе не нравится, а молодежи – нравится. Но в том-то и хитрость, что эти шлягеры и прочая «попса» не так-то безобидны, как это может казаться непосвященному. В действительности их воздействие на организм, особенно детский, столь же пагубно, как и наркотики.

А у отца Михаила – у самого дети. Четверо. В каждой ли семье сегодня есть хоть один ребенок? А у него – четверо. И их нужно не только кормить и одевать, их нужно воспитывать. А как воспитывать, если кругом творится такое, если во главу угла поставлен культ денег и культ силы, если главной нянькой и воспитателем при ребенке буквально с пеленок становится растлевающий молодежь телевизор!

Деревня, деревня… Многострадальная и многотерпеливая русская деревня… Посмотришь, прикинешь, сравнишь с тем, что сам видел и с тем, что слышал от стариков, и что читал о деревне – много ли ты изменилась внешне? Право, и в давние языческие времена, и при феодализме, и при крепостничестве, да и при коммунистах ты не блистала пышностью крестьянских хором, но всегда была тем укромным уголком, где неистребимо жил русский дух. А русский дух – это не только героизм на полях ратной брани, но прежде всего – высокая нравственность, целомудрие, совестливость и благородство. Уж на что тяжкие удары судьбы обрушились на деревенский люд в годы Гражданской и в годы Великой Отечественной войн, но и тогда было ли такое, чтобы деревенские девочки – даже не девушки, а именно девочки в 13—14 лет беременели, сами не зная, от кого?! Да ни в жизнь!..

В годы гитлеровского нашествия немцы угоняли в рабство русских девушек. Прежде всего – деревенских, с малолетства привычных к нелегкому крестьянскому труду, Отбирали молодых, шестнадцати-восемнадцатилетних. Там, в Германии, проводили строгую медицинскую проверку, чтобы, значит, не завезти какую болезнь. Нет, все были завидно здоровы и… И, к немому изумлению врачей, все – девственницы. И один немецкий врач – умный врач, мудрый – задумчиво сказал:

– Нет, такого народа нам не победить!...

А теперь…

По статистическим данным, ныне в России 64,2% беременностей заканчивается абортами. При этом «среднестатистическая» русская женщина «убивает ребенка» 2 раза. Да к тому же каждая пятая просьба «не хочу рожать», то есть просьба сделать аборт – на счету несовершеннолетних. А что, трудно, что ли? Анастезия, обезболивающий укол – и никаких проблем. Проблемы появятся потом, когда из-за неудачного аборта окажется невозможным стать мамой. А вероятность такого исхода – 20% из 100.

Демографы отмечают: у нас в России было бы ежегодно на 1,7 миллиона больше детей, если бы аборты разрешались только по медицинским и социальным показателям.

Ку-да до нас детоубийце царю Ироду, а?

Демографы предупреждают: население России может в обозримом будущем сократиться в 10 раз только по причине абортов.

К тому же – «зеленый змий», пьянство. До 1917 года Россия была самой непьющей страной. Сегодня первое место среди причин смертности в России плещется на дне бутылки. На каждого человека старше 15 лет приходится 18 литров спирта в год. Это самый высокий уровень потребления алкоголя в мире. На грани необратимой деградации народа.

Наряду с тем – курение и наркомания. 70% мужчин и 30% женщин в России – заядлые курильщики, из-за чего 50% курящих живут меньше на 10—14 лет. Их жизнь сокращают болезни, напрямую связанные с курением. К примеру, уровень рака легких в России в 2 раза выше, чем в Америке.

А уж какие страшные цифры «кайфа». Здесь тоже счет пошел уже на миллионы. По оценкам экспертов, сегодня в стране от 2-х до 2,5 миллионов людей, страдающих наркозависимостью. И что самое страшное – большинству из них от 18 до 39 лет. От наркотиков ежегодно умирает 30 тысяч человек, а 80 тысяч становятся наркоманами.

Это в два раза больше, чем за 10 лет войны в Афганистане. А вообще в России сегодня умирает столько людей, сколько не уносили и войны.

Вот тебе и заповедь «Не убий!»

Было над чем задуматься отцу Михаилу, глядя на подрастающих сыновей и дочерей. И на их друзей и подруг. И на женщин, приходящих к нему на исповедь.

А еще больше над тем, в чем признавались ему местные девушки и женщины при покаянных исповедях. Но исповедь – это тайна. Да только от того, что – тайна, еще горше стонет душа. О чем тоже никому и не скажешь. И от этого еще тяжелее, еще сильнее, до физической боли, до изнеможения стонет сердце…

– Надо же Русь из греха вытаскивать!..

Во имя

Господне

Из Назарета может ли быть

что доброе?

Иоанн 1. 46

Славяно-русские нимфы

– Надо же Русь из греха вытаскивать?..

Кто же спорит – надо!

И я, как и обещал отцу Михаилу, уже не просто ради праздного любопытства, а по преднамеренному праведному собственному решению пошел в храм, на богослужение и на исповедь. Но…

Но, по правде сказать, внутренне я все-таки не был к тому готов, не знал, как там себя вести и что делать. Думал: ну, как все, так и я, глядя на других. Собственно, не это ли вот наше извечное желание «быть, как все», и ведет нас на общественные сходки, на издревле известные славяно-русские вече, нынешние собрания, митинги и демонстрации? И в разного рода общественные организации, объединения, братства, секты, партии и партийки. Как на Руси исстари говорят, все надо решать миром, на миру и смерть красна.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: