Интуитивно подсознательно 15 глава

– Чистота крови?

– Чистота духа! Русского духа! На Руси исстари говорят: «В здоровом теле – здоровый дух». Но при этом имеют в виду наш, русский дух. Еще и усмешка такая бытует: «Папа – турок, мама – грек, а я – русский человек». Да, русский, если русский духом. А вот если дух нерусский… Но о каком же русском духе можно говорить, если согласно все той же бесстрастной статистике два миллиона наших ребят безграмотны, не учатся в школе, не умеют даже на родном русском языке читать?

Ну и не мне, товарищ генерал, не мне, дорогой Михаил Андреевич, объяснять генералу, годится ли малограмотный призывник для современной армии. Не говорю уж о достаточном количестве призывников и их национальной принадлежности. Расширение Российской империи на Юг происходило, когда на русскую женщину приходилось шесть-семь рожденных детей, а на мусульманскую – по три-четыре. Славяне в России тогда не только десятикратно превосходили турок по численности, но и обладали более высокой жизненной энергией. Теперь же положение резко изменилось, русское население, начиная с 1991 года, стремительно сокращается, а русская нация тяжело больна. Больна физически и духовно. Какая уж тут чистота русского духа!

Да в той же Чечне… Попавшим в плен русским солдатикам говорили: переходишь в нашу мусульманскую веру – сохраним жизнь. Не переходишь – отрезаем голову. И кто не соглашался – отрезали, зверски отрезали на виду у других, и многие, дрогнув, соглашались.

А потом эти, как их… Ну – мигранты. То есть те, кто после развала Советского Союза начали массово переселяться в Россию из бывших «братских» республик. Их же уже что-то около десяти миллионов набирается. А то, пожалуй, и поболе. Мусульмане ведь. И наши женщины, выходя за них замуж, их религию принимают. У нас же, у русских женщин, так: «Куда иголка, туда и нитка…» А что им остается делать, если своих, русских мужиков, не хватает. Поспились, от безработицы поопустились, семью прокормить не могут. Потом удивляемся, что русские бабы не рожают и ежегодная убыль населения в России под миллион. Вон уже и средства массовой информации в открытую вопят, что скоро в Москве не останется русских.

Вот и наш российский президент туда же. «Тот, кто говорит: «Россия – для русских», – по телевидению возгласил, – это либо непорядочные люди, которые не понимают, что они говорят, и тогда они просто придурки, либо провокаторы, потому что Россия – многонациональная страна» (РТР, 18.12.2003).

– Так вот, товарищ генерал, так, дорогой Михаил Андреевич. Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. Скажи я президенту нечто в этом роде – тут уж и вовсе в круглых дураках окажусь, а так хоть полудурок, поскольку считаю, что Россия и создана русским народом, и была и остается страной прежде всего для русских. И уж не знаю, как кто, а мне не хотелось бы, ох, как не хотелось бы, чтобы Россия из православной страны, какой она была в течение тысячи лет, превратилась в какой-нибудь мусульманский халифат. Жаль, нет на таких умников великого русского князя Святослава!

Сморозил такую вот тираду и вдруг слышу:

– А ты?

– Что – ты?

– Как – что? Языком-то ты вон какой герой, а делом? Что, мелок в штанишках? Ты же летчик! Ты военный летчик! Ты русский военный летчик! Ты русский крылатый витязь! А современный военный самолет с его вооружением – это же такая сила… Такая силища! – всего стотысячного воинства князя Святослава стоит. Вот и поди в наш авиационный гарнизон, сядь за штурвал такого сверхзвукового бомбовоза и… Ну, сам понимаешь. Так, мол, и так, ставлю ультиматум. Не прекратите политику, погибельную для русского народа, – пеняйте на себя! А?.

Не тот радиус

Проснулся я в холодном поту. Сны-то мои обычно сбываются. Иной раз один к одному. А этот?.. Что-то слишком уж заковыристо, слишком… Впрочем…

И этот сбылся. Причем довольно быстро. Правда, не совсем так, как хотелось бы, но приблизительно. Прибывает вдруг ко мне представительная делегация. Церемонно так, здравия желаем, и все такое прочее, вам и вашей уважаемой супруге пригласительные билеты на торжества по случаю полувекового юбилея нашего военно-авиационного гарнизона. Как-никак, вы один из тех, кто служил здесь с первых дней его основания, и так далее, и тому подобное. Так что милости просим, рады будем видеть, тем паче, что кое-кто из старожилов военного городка вас помнит… А как же, очень даже, очень…

Мы с моей дражайшей лишь молча переглянулись. Мать моя родненькая, подумать только – пятьдесят лет!.. Пятьдесят лет… Полвека, как я прилетел сюда для продолжения летной службы из Германии, а словно вчера все было. Да и мы с моей милой уже сорок девять лет как вместе…

– Ну, я-то не смогу, – вздыхает. – И рада бы, но не смогу. Сил нет… Здоровьичко не то, чтобы по балам разъезжать. Куда уж мне, с клюкой…

Ну что тут скажешь? Ничего не скажешь. Я уж тоже хотел было отказаться, такие, мол, дела, такие обстоятельства, но она поняла меня и запротестовала:

– Нет, нет, ты не отказывайся. Ты поезжай. Обязательно поезжай. Непременно. И от меня там знакомым привет… И самые лучшие пожелания… А как же….

Сорок девять лет… Пятьдесят лет… Полвека…

– Ладно, – говорю, – на торжественном собрании поприсутствую, и сразу – домой…

Но и тут вышло все не так, как я того ожидал. И даже не так, как планировал пригласивший меня гарнизонный Совет ветеранов. Когда я приехал к назначенному часу, оказалось, что никакого торжественного собрания не будет. Будет праздничный вечер с художественной самодеятельностью, причем не в клубе офицеров, где обычно проводятся официальные собрания, а в зале летной столовой, то есть столовой для летчиков. Чтобы, значит, без излишней помпезности, попроще, по-домашнему, ну, и, разумеется, с домашним праздничным ужином. Посему и начало сдвинуто с четырнадцати часов на семнадцать.

Признаться, как-то сразу это мне не понравилось. Я-то намеревался после торжественного собрания сразу и домой, а тут придется до вечера ждать. Ну да что ж делать, придется задержаться. А чтобы попусту не тратить время, попросил я разрешения побывать на святая святых всякого военного авиационного гарнизона – на стартовом командном пункте и в ангарах для боевых самолетов. Что мне милостиво и было дозволено.

И нахлынули на меня такие чувства, такие переживания, что вот уж точно, ни в сказке сказать, ни пером описать ни в стихах, ни тем паче в прозе. Вы знаете, что такое стартовый командный пункт? Э-э, вы не знаете, да я не стану его вам в деталях и описывать. Скажу только, что с этой, грубо говоря, командной башни, над которой гордо развевается голубой в солнечных лучах флаг Военно-Воздушных сил, из конца в конец виден весь аэродром с его бетонированными взлетно-посадочной полосой и рулежными дорожками. Вся, от края до края, боевая позиция военных авиаторов. Или, как сказал бы замечательный русский поэт Грибоедов, дистанция огромного размера.

А что такое взлетно-посадочная полоса, вы знаете? Э-э, не знаете. Для кого-то это просто всего лишь ровнехонькая бетонированная лента впечатляющей ширины и еще более впечатляющей длины, а для окрыленного воздушного бойца это «вся в славе и в гробах дорога в небо», взмывая с которой в бескрайний простор пятого, то есть воздушного, океана, ты становишься уже как бы и не человеком, а человеком-птицей. И не каким-либо чижиком-пыжиком, а, если хотите, орлом. А орел – птица гордая. Орел – птица мужественная. Бывают случаи, что орлы, не вынося вторжения в их небесные владения, бросаются в атаку даже на страшно ревущие гиганты-самолеты. Не помню уж, чьи, но мне даже стихи такие запомнились:

Да здравствует отчаянье орла,

Бросающегося на самолет!

Отчаянье… Да, пожалуй, что так. Понимает, видит, сознает гордая птица, что не одолеть, не победить ему в поединке грозно ревущее крылатое чудище, но и стерпеть не может. Личное орлиное достоинство не позволяет…

Особенно остро ощутил я это, когда сел в кабину за штурвал одного из самых по тому времени современных истребителей-бомбардировщиков, на которых полетать мне, увы, не довелось. Сел на катапультное пилотское кресло, положил ладонь на ребристую рукоять руля высоты и…

И сердце у меня, кажется, остановилось, и дыхание… Ух, вот бы, по газам, и…

– Взлетел бы? – понимая мое состояние, спрашивают окружившие летуны.

– Взлетел бы! – говорю! – Взлетел!

– А – сел бы? Самое трудное – посадка.

– А посадка не обязательна, – усмехаюсь, вспоминая свой недавний сон. – Вы подвесьте только парочку боевых самонаводящихся ракет, доставлю их, куда следует, долбану, и…

– А ты экстремист, – смеются.

– Экстремист! – соглашаюсь. – Ну так как, подвесите? А?..

– Радиус действия не тот, – вздыхают. – Без дозаправки не долетишь.

– Жаль, – вздыхаю, – жаль. Очен-но жаль… А я-то думал… М-да…

И еще сильнее в груди отчаянье… «Ах, это был только сон, чудный сон…»

С таким вот чувством я и на праздничный вечер пришел.

Смотрю – народищу-у… Как и в добрые старые времена – полон зал, да еще в сиянии люстр, золота погон, наград и регалий. Правда, у тех, кто сегодня в строю, форма уже не та, новая, под стать «натовской», и это неприятно коробило, но было в зале немало и в нашенской, прежней – офицеров запаса и в отставке, что малость успокаивало глаз. Все-таки как бы в своем кругу.

Поскольку заявился я сюда с некоторым опозданием, место мне досталось не то чтобы в конце зала, но изрядно в сторонке, где за столиком собралось еще пятеро таких же седоголовых отставников в скромных и, конечно же, заметно поношенных штатских костюмах. Вдруг гляжу – мать моя родная! – там, где у всех на виду, в центре зала, уставленные бутылками и яствами столы для старшего командного состава, рядом с генералом – наш Жеребцов! А рядом с генеральшей – его жена. Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты, тоже, значит, генерал и генеральша. А как же – глава района и первая «лэди-блэди!» Ай да лю-ли!

Ловко перекинув свой юркий зад из кресла капээсэсовского идеолога в еще более хлебное кресло главы районной «демократической» администрации, глядел он если не в наполеоны, то в фюреры-чубайсы. Еще бы! Под его началом – такой неохватный, такой благодатный край. Десятки волостей, деревень, поля, леса, реки, болота и огромное Чудское озеро, море, а не озеро! – все, все это теперь в его владении. Воеводство! И он – воевода! Или, вернее, княжество. И он – удельный князь. А его жена – княгиня. Он теперь везде и всюду рука об руку с ней, как незабвенная пара первого президента СССР с его милейшей супругой. И здесь, в гарнизоне, не генерал главный, а – он! Он главнее!..

Главнюк! С маху, молниеносно переменивший свои «коммунистические» убеждения на «демократически-рыночные». Перевертыш! Оборотень!..

Вечер шел шумно. Празднество набирало обороты. Гремели тосты, звенели бокалы, вино лилось рекой. В наше время, когда начальником гарнизона здесь был наш боевой комдив Герой Советского Союза генерал Живолуп, он поистине железной рукой насаждал «сухой закон». Особенно для летного состава – летчиков, штурманов и воздушных стрелков-радистов. Теперь же…

Сидевшие со мной рядом отставники, негромко переговариваясь, происходящему тоже не радовались. С осуждением говорили о том, что теперь в гарнизоне офицеры пьют даже в служебное время. Да что с них взять – контрактники. То есть служат, заключив контракт, как наемники. А наемники – какие из них воины? Вояки! Кто их нанял? Борисы Олигарховичи? Их волю они и должны выполнять, их и защищать. Раньше шли в бой за Родину, за Сталина. Теперь – за Абрамовича?!

От таких грустных разговоров на меня все больше наваливалось уныние. Чего, чего я здесь потерял, зачем торчу? Дома больная жена, а я… Нет, надо уходить!

Оглядываюсь по сторонам, высматривая, с кем бы из знакомых отправиться восвояси, вдруг подлетает ко мне бравый молодой капитан – распорядитель этого шумного празднества:

– Скажете несколько слов?

– Скажу, – киваю. – А как же…

Капитан – фертом на середину зала и тоном заправского конферансье объявляет. Так, мол, и так, сегодня на нашей торжествах присутствует один из основателей нашего гарнизона, боевой офицер, военный летчик первого класса, теперь член Союза писателей России, поэт и прозаик, автор многих книг о крылатых богатырях, почетный гражданин города, который нам доверено оберегать…

Представил, словом. По полной программе. Смотрю – наш Жеребцов аж позеленел от неожиданности. Не знал, что я здесь. И генерал, смотрю, бокал отставил. Тоже не знал. Это гарнизонный совет ветеранов меня пригласил, а не он. А теперь что же делать?

– Попросим нашего уважаемого и дорогого гостя сказать тост!..

Ну, а мне куда деваться? Не отказывать же, в самом-то деле. Я и сказал.

– Товарищ генерал! – в тон представившему меня капитану говорю. – Товарищи офицеры!..

А это, согласно армейскому строевому уставу, команда такая, по которой все присутствующие обязаны встать. И все встают и вытягиваются, как по команде, в струнку. И генерал первым встал. И генеральша. На них глядя, как-то трусливо, угождая генералу с генеральшей, поднялись и Жеребцов со своей «лэди-блэди». И все, кто был в зале, все поднялись и – руки по швам. Мне бы тут дать «вольно» на разрешение сесть, но меня вдруг как прорвало. А хрен с ним, думаю, пусть стоят, пусть стоя слушают. Пусть…

– Вы, – говорю, – наверно, смотрите и недоумеваете, чего это тут, несмотря на поздний час, этот седой сморчок рассиживает. Ему бы на теплой печке старые кости греть, а он – вот он. Так вот, я здесь потому, что меня мой армейский, мой патриотический долг обязывает сказать вам, что сказали бы, присутствуй они здесь, военные летчики старших поколений. Что сказал бы Герой Советского Союза генерал Живолуп и другие летчики-фронтовики. Как вы думаете, что сказали бы они?..

Делаю внушительную паузу, глядя на напряженно застывшие лица, и выдаю:

– Беру на себя смелость и ответственность сказать от их имени то, что сказали бы они. Я гордился и горжусь тем, что нас называли гордыми сталинскими соколами. Ибо мы были не наемными контрактниками, а служили под знаменами генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина и четырежды Героя Советского Союза маршала Жукова. Я горжусь тем, что наши советские военные летчики за годы Великой Отечественной войны совершили свыше шестисот воздушных таранов, а летчики хваленого немецкого «Люфтваффе» – ни одного. А вы?..

Мне, когда я завожусь, всегда трудно остановиться, и тогда у меня иногда срывается с губ такое, что, может, и не надо бы.

– А вы? – спрашиваю. – Я где нахожусь? Я среди кого нахожусь? Вы разве военные летчики? Вы мокрые курицы, а не летчики. Вам почти год уже не выплачивают денежного довольствия. А вы молчите. Ваши жены устраивают митинги протеста на аэродроме, им же ваших детей кормить не на что, а вы? Эх, вы… И…

И – что? А – ничего. Когда я, спохватясь, махнул рукой, показывая, что, мол, ладно, садитесь, наступило лишь долгое тяжелое молчание, после чего первой на выручку генерала кинулась генеральша:

– А… тост? Чокнитесь… выпейте с генералом.

– Я не пью, – все еще не перекипев, обронил я.

– Ну – символически… символически…

– Хорошо. Мой тост. Ваше поколение наверно не помнит пламенной Долорес Ибаррури, испанской коммунистки, чей сын был военным летчиком и в годы Великой Отечественной войны погиб, сражаясь в рядах наших войск с фашистами. Так вот ее лозунг был таким: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!..»

И… зал взорвался аплодисментами. Первыми, протягивая в мою сторону руки, дружно захлопали офицеры запаса и отставники, а за ними и все. А генерал… Генерал торопливо выбрался из-за стола и бочком, бочком – в коридор.

Генерал… То ли выпил лишнего, дурно стало, то ли…

Генеральша, потупясь, сосредоточенно ковырялась вилкой в тарелке. Меня обступили отставники, кто-то тянул за рукав, кто-то хлопал по плечу, кто-то что-то говорил, да я, по правде сказать, был как не в себе. И это «люди-птицы»? Как там у Куприна? «Постоянный риск… любимый и опасный труд… вечная напряженность, недоступные большинству людей ощущения… все это как бы выжигает, вытравляет из души настоящего летчика обычные низменные чувства – зависть, скупость, трусость…» Что сказал бы Куприн о таких?

Отыскав в зале начальника Гдовской пограничной заставы, я устало попросил:

– Товарищ подполковник… Володя, отвези меня домой…

Дома, несмотря на поздний час, не спала, ожидала жена.

– Ну? Рассказывай. Отвел душу?

– Отвел…

Рассказывать ничего не стал. Не мог. Сцепила горькая обида зубы – не разжать. Что сказал бы я, что рассказал бы Герою Советского Союза генералу Живолупу? Что?.. Что он и все наши военные летчики были соколами сталинскими, а эти, нынешние – демократическими ельцинско-путинскими мокрыми курицами? Что я им, как летчик летчикам, прямо об этом сказал? Отвел душу? А дальше что?

Жена все-таки заставила, вынудила меня рассказать, чего и как я там на этом юбилейном сабантуйчике намолол. И, покачав головой, горестно вздохнула:

– Господи, с кем я живу! Сорок девять лет, сорок девять лет маюсь, а ты как был книжным мальчишкой, так и остаешься. Жизни не видишь, что ли? Словно у тебя шоры на глазах. А у них же семьи… Им же надо думать, как жить, если… Забыл, как я белугой ревела, когда Хрущев на миллион двести армию сокращал? У тебя же другой специальности не было, а мне с двумя детьми куда? Ни квартиры, ни работы… Так тогда-то хоть безработицы не было, а сейчас? Сам же говоришь, не летают, а рыбу ловят…

– Ну так и шли бы в рыбаки, а не в военные летчики. А то ишь – поджали хвосты… И не стыдно!..

– А тебе их оскорблять не стыдно? Ты же их оскорбил! Удивительная у тебя способность на каждом шагу обижать людей. Вон и батюшка тебе говорит…

Во! Только этого мне и не хватало. И так-то на душе кошки скребут, так еще и дома сцена у фонтана… Нет, все-таки прав Ходжа Насреддин: выслушай женщину – и поступи наоборот…

Чтобы понять военного летчика, надо не просто понять, а понять и почувствовать все величие необъятного неба. А чтобы почувствовать все величие неба, надо видеть его не с земли, и уж тем более не из окошка домашнего уюта. И даже не с вышки стартового командного пункта на аэродроме, а там, в высоте, в открытом пространстве, когда вокруг нет ничего, кроме могучей голубой стихии да громоздящихся вокруг и около грозовых туч, мечущих иссиня-огненные стрелы молний. Вот там-то и есть настоящая, подлинная жизнь, где душой неосознанно сливаешься с тем, что зовут Богом, ибо и сам становишься небожителем – в зависимости от обстановки то ангелом, то демоном, то карающим зло громовержцем. Да разве об этом расскажешь, разве найдешь слова, чтобы объяснить? Тем паче – жене с ее вечными пеленками-распашонками, стиркой и прочими кухонными счетами-расчетами… Бесполезное дело. Лучше уж помолчать…

А может, мне просто не хотелось признать, что прав был не я, а – жена? Мужское самолюбие?..

Вообще-то мне всегда казалось, что все неблаговидные поступки и проступки люди совершают от недопонимания. Надо только рассказать, объяснить, и человек поймет, и будет вести себя, и буде жить как надо… Ну, если не понимает, объяснить доходчивее, убедительнее… Убедить, переубедить… Конечно, это нелегко… Это порой трудно, очень трудно… Помню, во время войны на позиции, занимаемой пулеметчиками, после боя оставалась гора отстрелянных гильз. Это ж ужас сколько было истрачено патронов, сколько выпущено пуль, чтобы… А сколько ж нужно слов, чтобы… Да и каких слов?!

Нет, видно, не умею я находить нужные слова… Те единственно верные слова, чтобы…

И вообще ничего не умею. Жена права, вечно порываюсь сделать что-то доброе, нужное, а получается все не так, все наоборот. И ничего мне в жизни не удалось! По большому счету и сама жизнь не удалась.

Что, не так? Так! Оглянись, посмотри правде в глаза! Был военным летчиком, отдавал все силы полетам, оберегая родное небо в годы так называемой холодной войны. И что? А – ничего. Холодная война, выходит, проиграна…

Служил. Служил верно, честно… Служил Советскому Союзу. И – что? А – ничего. Где Советский Союз? Нет его…

Верил. Самой святой верой верил в идею коммунизма, был пионером, был комсомольцем, состоял в Коммунистической партии. И что? А – ничего. Где пионерия? Где комсомол? Где Коммунистическая партия? Где светлое будущее – коммунизм? Всё – под откос. Всё… Так что же я, неудачник, неумеха, пораженец, пытаюсь кого-то чему-то учить?..

Так что ж, перекинуться теперь в другую веру? Поверить попу – раскаяться? Но в чем, в чем раскаиваться? В чем моя вина? В чем мои грехи? Ну вот хоть убейте меня, разве что в том, что был недостаточно напорист, проявлял иногда слабинку во всем том, что называется борьбой за наши благородные идеалы, не давал надлежащего отпора встречающимся лицемерам и шкурникам… За что теперь и расплачиваюсь пораженческой старостью. Чего ж удивляться попрекам жены! Жены особенно остро воспринимают неудачи, промахи и поражения тех, за кем мечтали жить, как за каменной стеной…

А наутро жизнь преподнесла и еще один сюрпризец. Или, пожалуй, каверзу. Причем, то ли смешную, то ли грустную, то ли злоехидную. И опять с делегацией из родного гарнизона. Не знаю уж, генерал послал, или по собственному решению – сразу трое гостей: председатель совета ветеранов, помощник командира полка по воспитательной работе, как теперь стали называть недавних замполитов, в сопровождении главного инженера авиачасти по самолетам и двигателям. И с порога – в атаку:

– Вы, конечно, правильно всё говорили, но…

И пошли расписывать тяготы и лишения, в которых оказался их гарнизон, их военно-авиационная база, являющаяся, по существу, воздушным щитом и, в случае необходимости, главным ударным кулаком всего Северо-Западного оборонительного рубежа, форпостом против вероломно расширяющегося на Восток НАТО.

– Вы же не знаете… Вы же не знаете, в какие условия мы поставлены. Мало того, что денежного довольствия не выплачивают, так еще и питание в летно-технической столовой урезано до стыдного минимума. Летный паек и вообще приказано выдавать только в дни полетов, а летают наши летчики только раз в месяц. А иногда и того не получается.

– Короче говоря, вас, целую дивизию, имеющую на вооружении грозные современные ракетоносцы, обрекли на нищенское прозябание, и вы покорненько сидите себе в своем гнездышке и носа боитесь высунуть!

– Какая дивизия! У нас и всего-то осталось семь более-менее исправных самолетов, да и из тех только четыре на ходу. Остальное – развалюхи, металлолом.

– Ничего себе! А как же вы летаете?

– Я вам больше скажу, – разволновался инженер. – У нас осталось всего четыре пиропатрона для катапульты пилотского кресла. Так я их при себе держу, никому больше не доверяю. А во время полетов бегаю от самолета к самолету и ставлю на тот, который готовится к старту. Приземляется – снимаю, несу на другой…

– Ну и ну! А – ресурс?

– Какой ресурс! Полная изношенность! И никаких запчастей. Из двух-трех собираем один, да и за тем следи да следи, старье – оно старье и есть.

– Так это ж, говоря по-нашенски, не бомбовозы, а гробовозы. Летающие гробы. И на такой рухляди вы летаете? Так вы же вот-вот биться начнете, падать…

– А что делать? Надо ж хоть немного подлетывать. Для поддержки штанов. Сами знаете, летчик без тренировки – не летчик.

– И вы молчите?

– А кто нас слушает?

– Да та четверка, что у вас на ходу, – это же две боевых тактических пары. Да при таком-то вооружении! Вон Шапошникова маршалом сделали, так он что сказал? Стоит поднять звено современных бомбардировщиков – от Кремля мокрое место останется.

– Ну и где он теперь, ваш Шапошников? И где равноценная нашей Смоленская дивизия, где попытались против ветра дуть?..

Я сидел как побитый. С кем я говорю? Это разве летчики? Летчик – это же… Где больше всего Героев Советского Союза? В авиации. Где больше всего дважды Героев Советского союза? В авиации. И трижды… Неужели те герои при нынешней власти вели бы себя так же трусливо и безропотно?

– Вы зачем, собственно, ко мне пришли? Оправдываться или просто поплакаться в жилетку?

– Ну, чтобы поняли… А то напишете чего-нибудь не так… Выставите нас в неприглядном свете. А наш комдив человек все-таки заслуженный, Афган прошел…

– И только? – вырвалось у меня.

И вдруг на пороге из второй половины избы – жена:

– Ну, тогда, – звенящим от гнева голосом выдохнула, – берите вместо флагов белые простыни и идите сдаваться натовцам!

Гостей моих как ветром за дверь выдуло. Они-то не знали, что я не один дома, разоткровенничались, а тут… Стыд-то какой! Позор!... От женщины… От женщины такое услышать…

– Вы уж извините, – провожая до калитки, говорю, – но это, между прочим, не только она так… Все вот так… Люди… Народ…

А в душе и смеюсь, и плачу. Воротясь в избу, натужно улыбаюсь:

– Оказывается, и у нас с тобой есть кое-какое взаимопонимание…

А у нее – полные глаза слез… А боли! А муки! А тоска!..

– Ты что?!

– Что-что… Не мне тебе напоминать пушкинское: «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста…» Эх, вы!..

Господи, вот это оплеуха! И мне, и этим представителям сегодняшних военных летчиков… И вообще всем нам, русским мужикам… Всем… Дожили! Докатились! Жены должны для своих мужей заработанную плату от «верхов» требовать. Господи… Господи…

Волки и овцы

Она угасала…

Когда живешь рядом, не очень замечаешь, как постепенно меняется близкий тебе человек. Но тут уже и не видеть было нельзя. После того как мы скромно отметили ее семидесятый день рождения, она как-то разом сдала, осунулась, ссутулилась, потемнела лицом. Даже по избе ходить без клюки не могла. А уж похудела… Все одежки висели именно, как на вешалке. Моя суровая половина, моя снежная королева таяла на глазах. Да только не от тепла, а от леденящих демократических сквозняков. Как там о нашем поколении в стихах?

Счастливое наследство

На долю нам досталось:

Расстрелянное детство,

Ограбленная старость…

Выходя посидеть на свежем воздухе, она любила кормить птиц. И птицы знали об этом. И знали ее. Я выйду – их вроде бы и нет, а стоило ей появиться на крылечке, они к ней со всех сторон – откуда только и взялись. Пуще всех – шустрые воробьи, сразу целой стаей. За ними – синички, зяблики, даже надменные трясогузки. Так вот и усыплют всю площадку перед крыльцом, и сидят, настороженно и зорко следя за каждым жестом. И она щедро бросала им либо кусочки батона, либо сыпала какой-нибудь крупы.

– Что ты их балуешь? Весна ведь, не зима. И вообще они должны сами себе корм добывать…

– А ты посмотри, какие они красивые! Не-ет, никакому художнику не выдумать, не создать такой красоты.

– Ну, природа…

Она с укором взглядывала на меня и отворачивалась. Дескать, что с тобой говорить. Тебе же хоть в лоб стреляй, а ты все со своим материализмом-атеизмом. А эти миленькие пичужки – создания Божьи…

Когда я пытался отвлечь ее от грустных мыслей разговорами, она внимательно слушала, кивала в знак согласия или переспрашивала, но все чаще ее взгляд становился печальным, неподвижным и глубоким, уходя куда-то внутрь, созерцая нечто таинственное и более важное, совершавшееся в ее душе. Или вдруг вторично задавала вопрос, на который только что получила ответ. И все чаще погружалась в долгое молчание, и по сосредоточенному выражению ее лица можно было видеть, что в ней совершалась незримая и упорная работа мысли, о которой она не считала нужным говорить вслух.

Мудрыми древними китайцами сказано, что по одной деревне можно судить о всем государстве.

А проницательный француз Мопассан как-то к сему еще присовокупил, что если хочешь понять мировую политику, повнимательнее присмотрись и постарайся понять политику своей семьи.

О чем молчала моя немало пожившая и немало пережившая снежная королева в свете последних событий? О том, что по положению дел в одном авиационном гарнизоне можно судить о состоянии всей нашей сегодняшней наемно-контрактной армии? Или о том, что по быту в нашей избе можно судить о бытийном благополучии всей сегодняшней «демократически-рыночной» державы?

«Армии нет!» – кричал заголовок газеты духовной оппозиции «День».

«Разутая, раздетая, обманутая», – вторили «Известия», подзаголовком подчеркивая: «Российскую армию бросили в Чечне на произвол».

«Жить по совести!» – то ли призывал, то ли слезно стонал-умолял еженедельник «Литературная Россия».

«Изменял ли Ельцин жене и партии?» – погружалась в глубокомысленные, так сказать, злободневно-животрепещущие раздумья невесть откуда вынырнувшая газета «Народный дом», гордо именующая себя газетой «общественно-политической».

А в моем доме, в моей провинциальной русской избушке горьким эхом отзывались эти «верхушечно-общественно-политические» погремушки. Не изменявший ни жене, ни взрастившей его родной и любимой Коммунистической партии Ельцин обещал на рельсы лечь, чтобы не допустить повышения цен на продукты, но почему-то в какой-то там критический момент дрогнул, струсил, не лег. Цены, естественно, не замедлили подскочить, да так, что ой-ой-ой! Да и продукты-то пошли такие, что я с ног сбивался, чтобы достать что-то более-менее приемлемое для моей больной супруги.

А лекарства? Мне все чаще приходилось вызывать для жены скорую помощь, а у врачей, глядишь, ни шприца, чтобы укол сделать, ни нужных медикаментов. Ну, а беда – она всегда приходит в самое неурочное время: вызовы приходилось делать, как правило, ночью, а в нашем захолустном городишке пошли «демократически-рыночные» проблемы с электроосвещением. И надо на дровишках и шприц в водичке вскипятить-прокипятить, так как одноразовых не достать, и укол при свете свечи сделать. А потом выпишут врачи рецепты – в местных аптеках лекарств таких не найти, надо ехать в Псков или в Питер. Да и там возьмешь – не знаешь, не фальшивые ли?!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: