Интуитивно подсознательно 9 глава

Вдруг без всякого «здравствуйте» – вопрос:

– Хозяин, у тебя мак есть?

– В каком смысле? – настораживаюсь.

Мак у нас в недавнем прошлом рос на грядках буйно, самосевом, так мы его обычно как сорняк выпалывали. А в последние годы, когда в наши края нахлынули мигранты из бывших братских южных республик, оказалось, что мак у них любимое зелье для курева. Словом, наркотик. Так и наших-то парней к такому курению многих приохотили. В связи с этим из администрации даже специальное распоряжение поступило: мак на приусадебных участках начисто извести. Ну, все и начали изводить. Только сколь не изводи, сколь не выдергивай, сколь не изничтожай, он, сволочь, самосевом даже давно минувших урожаев по весне опять прет и прет из земли.

– Зачем это вам вдруг мак понадобился? – еще строже спрашиваю. – Наркоманите, да?

А у меня как раз в руке молоток был, которым я гвозди заколачивал. Приподнимаю свое орудие труда, держу перед собой, показывая им, и предупреждаю:

– Я вот вам сейчас промеж глаз такой мак покажу – и другим закажете!..

И… Не успел договорить, самому – р-раз! Да не просто кулаком, а чем-то явно металлическим. И прямо в правый глаз. Аж искры брызнули. Аж черепная коробка затрещала. Выронив молоток, я схватился за голову и аж на корточки от боли присел. И над головой слышу злобное, сквозь зубы:

– Понял? И чтоб никому ни звука. Вякнешь ментам – и жену на твоих глазах разложим, и тебе добавим…

И за забор шасть – и нету их. Словно никого и не было. А я…

Ни к каким ментам я, конечно, не побежал. И не потому, что струсил. Знал: бесполезно. Недавно на кладбище, где похоронены моя теща, тесть и сын, на всех трех могилах памятники повалили, снимки на них покарябали. Пошел в милицию – там лишь усмехнулись. Сейчас, мол, у нас столько других головоломных проблем, что нам не до каких-то там мелких хулиганов.

И жене я тоже ничего не сказал. Зачем? Будет потом трястись, ночами не спать, на каждого моего посетителя, как на очередного бандита, смотреть.

И вообще никому ничего решил не говорить. Во-первых, мне думалось, что это были никакие не наркоманы. Не тот вид, не тот облик, не та манера поведения. И – глаза… Ей-ей, эти, как их… ворохнулось пущенное тогда в обиход мерзкое, американское, что ли, словечко – киллеры. Наемные убийцы, то есть. Почему сразу не порешили и кем подосланы – это уже другой вопрос, но еще более серьезный. Надо все хорошенько обдумать, тогда уж и что-то предпринимать. Спешка, говорят, нужна только при ловле блох.

Вхожу в избу и, стараясь говорить как можно спокойнее, как о чем-то совсем обыденном, толкую:

– Слушай, я тут, черт возьми, в огороде помидоры подвязывал, на палку напоролся. Голова, черт, закружилась. Упал…

Жена глянула, ахнула, как стояла, так и села:

– Господи!

И – в рев. Тьфу ты, ну ты, только этого и не хватало.

– Да успокойся, успокойся, – по плечу глажу. – Чего ты всполошилась, чего ревешь…

– Да тебе же больно! – пожалела.

– Да – ничего. Терпимо. Ты только не психуй. Не разводи нюни. Я на всякий случай в поликлинику…

– Какая поликлиника! Посмотри, который час. Поздно уже, все с работы давно ушли. Боженька, милостивый, вот дела-то, вот напасть. Ну, я ж так и знала, я ж тебя не раз предупреждала… Это наколдовали на нас, наколдовали… Сперва – на меня, а теперь вот – и на тебя…

Это, вспоминаю, поповские бредни. Он не раз заводил с ней разговоры о том, что в Гдове, да и во всем районе вместо веры в Бога при безбожной власти слишком широко распространились суеверия, всякие там дурные приметы, знахарство и колдовство. И моя деревенская Дуня охотно с ним на эти темы разглагольствовала. Но сейчас-то мне было вовсе не до этого. Махнув рукой, я поспешил в больницу. Должен же там быть дежурный врач.

Прихожу – врача нет, есть дежурная смена скорой помощи и медсестра. Посмотрели мой глаз, пожали плечами:

– Надо к офтальмологу. А у нас офтальмолога и вообще в штате нет.

– Хм, как же быть?

– Надо в областную больницу, в Псков. Но туда отправить вас не на чем. Машина скорой помощи на ходу осталась одна, а у вас не тот случай, чтобы ее для вас отдавать. Разве что в Сланцы… Поищите, может, кто довезет…

Такие вот пирожки-коврижки, кому кулаки, кому пышки. Куда кинуться, к кому? Знакомых-то с личными машинами раз-два и обчелся, поезд ходит раз в сутки, давно ушел, автобус тоже раз в сутки и тоже давно ушел. Хватаю велосипед, шпарю на рыбзавод, к Чистякову. Но…

Ну, ясно же, что беда не ходит одна. На полдороге, смотрю, врезавшись мотором в цементный телеграфный столб – легковушка. Гляжу на номер – Чистякова! Ну и ну! Знаю, что лихач, да еще и по пьяни может за руль сесть. Вот и… Живой ли хоть сам? Крови вроде в кабине нет. Глядь – а, вот и сам, на тракторе за своим металлоломом катит.

– Что, доездился?

– Понимаешь, вот тут какой-то дурак навстречу выскочил. Пришлось отвернуть, ну и… Сам видишь. И главное, машина-то новехонькая, рыбзавод специально для меня приобрел…

– Плюнь, – говорю, – главное – сам цел.

– Да ладно, – отмахивается. И в полушутку: – А с тобой что? Жена сковородкой приварила? Понятно, она у тебя такая. Не будешь на чужих глаз класть…

И не шутит, вроде, всерьез так думает. Ну и пусть. Не до того. Но куда же еще, к кому? Разве что к бывшему секретарю райкома КПСС – он, говорят, уходя со своего высокого поста, две машины приватизировал: «Волгу» райкомовскую и якобы списанную «буханку» скорой помощи.

Прискакиваю к дверям его квартиры – увы, с утра, говорят, в Питер уехал, еще не вернулся. Рядом в доме живет Эвальд Яковлевич Сорокин, Он исполкомовский грузовик приватизировал. Может, хоть на грузовике до Сланцев довезет? Стучусь – из-за двери, не открывая, голос его жены:

– Эвальд Яковлевич заболел…

Ясно, чем он заболел. Но куда же еще? Жму на все педали на другой конец города к генеральному директору Гдовской дорожно-строительной подвижно-механизированной колонны Николаю Михайловичу Миронову. В недавнем прошлом он – моряк дальнего плавания. Надежный мужик. Думаю – не откажет, поймет, поможет в беде.

И он понял. Сам сел за руль и домчал меня до Сланцевской городской больницы. Но и там офтальмолога должной квалификации не оказалось, и пришлось двигать дальше – в Ленинград, теперь уже, впрочем, Санкт-Петербург.

Судьба играет человеком, а человек играет на нервах у людей. И прежде всего – у самых близких. Испытывает: любишь ли ты ближнего своего? Или, скорее, учит: возлюби!.. Как аукнется, так и откликнется.

Стыдно

У нас в деревне говорили, бывало: отправляешься в дорогу на день – бери припасов на месяц. Так вот вышло и у меня. Думал, ну, покажусь врачам и – домой. Жена-то там одна, да еще и не выздоровела до конца после своей беды. Увы, пришлось проваляться на больничной койке что-то поболе месяца. Четыре раза ковырялись в моем глазу хирурги, пятую операцию предлагали, но тут уж я наотрез отказался.

– Спасибо, – говорю, – спасибо огромное за все ваши труды, но больше уже просто морально не могу. Устал, понимаете? Морально устал…

– Ну, дело ваше…

По возвращении беспокоюсь:

– Как ты тут?

– Как-как, – сердится. – Закакал! Как всегда. Ты где-то там, а мне одной в четырех стенах хоть на стенку лезь. Хоть волком вой. Из всех твоих друзей один только отец Михаил и навещал, о тебе спрашивал, беспокоился. Да вот еще Миронов пару раз заглядывал. А так… Видишь? Кому ты нужен? И кому я нужна?..

У нее всегда на всё про всё свой взгляд, житейский, прежде всего, так сказать, узко-практический. Хотя чего уж там, я и сам такой. Когда нужно – идешь к человеку, а потом… Не зря же говорится: чужую беду по волосу разведу, с глаз долой – из сердца вон. Ну, и до обличительного коммунистического: при капитализме человек человеку – волк.

А поп – хитрый! Или и не поп, а вся Церковь. Извечно человеческим руководствуется: в беде, в несчастье, в горе человеку больше всего сочувствие нужно. На этот крючок и душу легче ловить. А уж теперь-то, когда рухнула недавно командная иерархия партийных идеологов, в главные идеологи, по существу, выбивается поп.

Любопытное дело. Прелюбопытное. А вместе с тем как все гениальное – предельно просто. В районном масштабе, в масштабе города или деревни – поп. В широком, до общечеловеческого – религия. И ведь добивается своего, главенствует, верховодит. Пудрит мозги. А как и чем? Во имя чего?

Ха, а зачем поэты пишут стихи? А прозаики – свои рассказы, повести и романы? Зачем артисты играют роли героев, праведников и злодеев? Зачем оперные солисты наяривают свои арии? Зачем эстрадные зубоскалы потешают вроде бы почтенную публику своим скабрезно-похотливым цинизмом?

Но… А не из их ли ряда искони и доныне жрецы, волхвы, шаманы, ксендзы, раввины, попы, муллы, и как их еще там – архимандриты, епископы, архиереи, митрополиты вплоть до патриарха и наместника Бога на Земле – папы Римского. И вся эта армия или орда, все неисчислимое воинство с незапамятных, якобы языческих нечестивых времен и до нынешних высоко цивилизованных обрушивает на человечество Ниагарские водопады гипнотизирующих слов. Там – песни, арии, оперы да оперетки, замечательные хоровые песнопения, здесь – камлание шамана, завывание муллы, молитва раввина, речитативная нараспев декламация попа. И тут уже вопрос не во имя чего, а – кого мы больше слушаем, на чью сторону склоняемся?

Да и какая здесь в нашем Гдовском захолустье цивилизация? Это же до недавнего времени пресловутый 101-й километр. Сюда из того же блещущего своими культурными достопримечательностями Санкт-Петербурга негодных там пьянчужек и прочих шаромыг, чтобы они не портили там атмосферу, как в ссылку, табунами изгоняли. А все лучшее – туда, в областные города, в столицу. И из колхозов, несмотря на самые жесткие запреты, тоже туда. А протоиерей Михаил Женочин – надо же! – из второй после Москвы культурной столицы, из Питера – сюда. Я-то думал, его сюда соответствующим церковным распоряжением определили, а оказывается – добровольно. По собственному желанию. По его просьбе.

Так когда-то «народники», искренние русские патриоты, шли в народ. Уходили из Москвы и Петербурга в сельскую глубинку, в деревни. Чтобы просвещать темный, неграмотный провинциальный люд. Так когда-то с превеликим трудом, на бедняцкие копейки выучившиеся на учителя крестьянские парни и девушки возвращались в родные селения, чтобы сеять разумное, доброе, вечное. Но то когда было, а теперь…

Хо, теперь сюда таких «выучившихся» никаким калачом не заманишь. Тех же, скажем, так называемых поэтов-деревенщиков. Их же в Москве что-то около тысячи. В Союзе писателей в поэтической секции даже партийная организация была своя, что-то около восьмисот человек. Почитаешь их многотомные фолианты – все страдают, все с надрывом стонут, горюют, льют горючие слезы по своей гибнущей родненькой деревушке, а в деревушку-то ни-ни. Поэты, мол, рождаются в деревне, а умирают в столице.

А наш молодой протоиерей Михаил Женочин вовсе и не из деревни. Родился в Ленинграде, в простой рабочей семье, чем обычно бравировали все «пролетарские выходцы», пробившиеся «наверх». Мать, вырастившая священника, ленинградка-блокадница. С двенадцати лет встала к станку, точила для фронта снаряды. Так же и отец. У них и квартира в Ленинграде хорошая, так что даже и после окончания духовной академии их сын вполне мог бы жить с ними, получив назначение в родном городе. Но от родителей он знал, что его предки жили в деревне Каменный Конец на Псковщине в Гдовском районе. А рядом в деревне Сырой Лес в старинном Свято-Никольском храме до 1920 года был певчим в церковном хоре и читал на клиросе его родной дед Ермолай Демидов. И его, как он рассказывал, сердцем потянуло к родным корням. Зов предков велик. Генетическая память, если по-современному.

В сознании как-то смутно и с неким удивлением ворохнулось: хм, тут мы при всей нашей разности, выходит, сродни. Мои деды-прадеды тоже из деревни. Пусть не Псковской, а Орловской, потом выделенной из нее Брянской партизанской, но ведь нашенской – русской. Из русского крестьянства. А крестьяне-то потому так и назывались, что были сплошь исстари христианами. Теперь, с развалом колхозов и совхозов и это слово пытаются предать забвению. Раньше говорили хотя бы так: колхозное крестьянство. А теперь пустили в ход – селяне. И пытаются еще навязать – фермеры, фермерство. Любопытно, а как на такую вот, вроде бы невинную, само собой возникшую подмену наш добровольно-сельский гдовский поп смотрит? Надо спросить…

Я вскорости и спросил, потому что на ловца, как говорится, и зверь бежит. После моего возвращения из Петербурга поп не замедлил прийти выразить мне и моей супруге свое сочувствие в постигших нас напастях и пожелание доброго здравия. А мы опять слово за слово – и разбранились. Ну, не то чтобы на разрыв, но повздорили крепко. Жена моя ему из своих женских предрассудков пожаловалась, что это, по ее мнению, на нас с ней злобствующие колдуньи порчу наслали. Она даже примерно знает, кто. А протоиерей – свое:

– А все потому, что в храм не ходите. Вон генерал – тоже летчик, боевой летчик, и тоже коммунистом был, а вы… И еще прихвастнул, что это он, именно он его генералом сделал.

– Как? – удивилась жена. – У вас высокие связи в Москве?

– Нет, берите выше. Молитвами. Он ведь еще полковником ко мне ходить начал, в грехах каялся. Говорил мне как-то, что когда в Афгане воевал, не исключено, что от его бомб и снарядов и мирные жители гибли. Нарушил, значит, главную заповедь – «Не убий». А вместе с тем, говорил, обидно: воевал, сам мог погибнуть, а звания генерала все почему-то не дают. Помолиться просил...

У меня – и глаза на лоб:

– Врешь, поп!

– Вот тебе истинный крест! – он даже перекрестился. – И не один раз просил. Ну, я и молился. Значит, помогли мои молитвы, а? Помогли!

Жена кинула на меня многозначительно назидающий взгляд. «Понятно, мол? А ты…» А я аж подскочил, как ужаленный. Даже пробежку по нашему кухонному закутку, где мы сидели, перед гордо ухмыляющимся попом сделал: три шага туда, три шага сюда. Как в клетке. Как дворовый барбос на привязи, когда его дразнят.

– Уймись! – прицыкнула жена. – Батюшка врать не станет.

– Ну, мне-то, – киплю от негодования, – о генеральских погонах стонать поздно. Да я и раньше-то… А уж теперь… Да чтобы вымаливать… Выклянчивать… Аж попа в посредники, в помощники брать… Тьфу!

– Во какая гордыня, – подначил поп. – А гордыня, между прочим, тягчайший грех…

Будь он не поп, я бы его за грудки потряс. А так вроде как неловко при его сане. Да, так сказать, еще и при исполнении служебных обязанностей. Понимаю, это он меня агитирует такими вот способами, в церковь, в религию заманивает. И я, махнув рукой, присел, поутихомирился ( ладно, мол, мели, Емеля, твоя неделя), как он вдруг еще крепче меня поддел.

– Это он, – объясняет моей поддакивающей жене, – на меня злой. За то, что я коммунистов обличаю. Говорит, есть большевики, а есть коммунисты. А большевики – это, мол, евреи. А что, разве вся Коммунистическая партия была из одних евреев? Если большинство – праведники, а какая-то там большевистская кучка в погроме церкви верховодила, то почему же большинство молчало? И не только тогда, при Ленине да при Сталине, так и при Хрущеве, и при Брежневе… Да и при Горбачеве, и при Ельцине. Что, не так?

– Так, – кивает жена, – так, батюшка. Только ему же хоть кол на голове теши, он все свое… Он сам себе генерал…

Крепко они меня поддели. В самое больное место. Коммунистическая партия… Коммунизм…. Ум, честь и совесть эпохи… Сияющие вершины… Счастливое будущее, к которому идет, должно идти и придет все человечество… А что в итоге? Православию в России – тысяча лет, а тут… Православие, вера Россию создавали, укрепляли, а безбожие… В какой же партии я состоял? Кому и во что верил? Выходит – дурак, да? И – один ли я такой?

Первый секретарь Гдовского райкома КПСС Федор Александрович Сафонов, выступая на Псковской областной партийной конференции, потребовал выразить недоверие генсеку Михаилу Горбачеву еще в самом начале так называемой перестройки. И его многие, очень многие поддержали. И соответствующую резолюцию приняли. И туда, наверх, на партийный съезд передали. Значит, не все же сразу покорно склонили головы, не все дружно дули в одну дуду. Только сколько таких было и где они сейчас? И, сетуя на все, что произошло со страной, люди на каждого коммуниста с горьким пренебрежением машут рукой:

– А, все вы такие…

И на меня в том числе. И мне стыдно. Не только за себя – за всю партию стыдно. И это меня теперь гнетет. Постоянно гнетет, как личный несмываемый позор. За всю партию позор и за себя в первую очередь. И мне стыдно, ах, как стыдно!

Я понимал, что несмотря на наши уже неоднократные споры-разговоры, для этого молокососа, для этого заносчивого, по молодости много возомнившего о себе, задиристого попа я вовсе никакой не авторитет. Как же, он вон с генералом на одной ноге, да еще и повыше того, поскольку генерал к нему идет и за него молиться просит. Я понимал, что и как поэт я для него никакой. Да и не только для него. Иду недавно из аптеки, смотрю – на повороте к мостику через реку редактор «Гдовской зари», а перед ней с велосипедом (видно, ехал откуда-то, да специально остановился) мой с недавних пор «лучший друг» Эвальд Яковлевич Сорокин. То ли не видит меня, то ли нарочно, чтоб я слышал, на всю улицу ей втолковывает:

– Какой Каширин поэт? Никакой. Вот Пушкин – поэт. Лермонтов – поэт. А Каширин… А-а! А вы его стихи чуть ли не из номера в номер. И статьи тоже. Он же и прозаик? Какой он писатель? Вот Толстой – писатель, а Каширин…

Я прошел мимо, будто не слышал. Ну, усмехаюсь, если тебе легче на душе от того, что я не Пушкин и не Толстой, то радуйся. Утешайся. Это очень в природе многих вроде бы и образованных людей. Особенно среди тех, кого Солженицын назвал образованцами, образованщиной.

Да, впрочем, это здесь едва ли не общее мнение. Как бы само собой разумеющееся. Настоящие поэты и прозаики – они там, в Москве. А здесь… Если ты живешь не в столице, а в провинциальном захолустье, значит, так себе писака. Второстепенный-третьестепенный. И мне – чего уж там таить! –и от этого стыдно. Стыдно, что я не такой уж и известный поэт. А этот молокосос, этот много возомнивший о себе поп считает, что я много о себе воображаю. И еще обвиняет меня в тягчайшем грехе – непомерной гордыне. И моя жена, моя дражайшая половина, ему в этом поддакивает:

– Так, батюшка, так! Он же… Он же… Он же над этой своей писаниной готов днем и ночью сидеть. Ради чего? Раньше хоть гонорар получал, а теперь… Возомнил о себе… На всех моих родственников свысока… Да еще и с этими его выступлениями. Куда ни позовут, никому не откажет. Зачем? А – покрасоваться, себя показать…

Боже мой! Ну, жена – ладно. После обрушившихся на нас напастей ее понять можно. Она и вообще всегда рада была меня под каблуком держать. Но эти… Еще и поп! С этим своим генералом. Хотя что ж, скажи мне, кто твой друг… Тот меня не понял, когда я сказал ему, что у меня душа болит, и этот вряд ли поймет. В гордыне меня упрекает. Гордыня, видите ли, тягчайший грех. А я…

А я действительно многим горжусь.

Горжусь тем, что я, обыкновенный сельский парень, истинно – от сохи, ибо мне когда-то и сохой землю пахать довелось, из глухого медвежьего угла, из лесной деревушки, расположенной аж в двухстах километрах от ближайшей железнодорожной станции, добровольно, в пятнадцать мальчишеских лет, пешком и почти босиком, в каких-то драных калошах пошел на эту станцию, «зайцем» пересаживаясь с поезда на поезд, добрался до незнакомого мне города Курска и поступил там в Спецшколу Военно-Воздушных сил.

И горжусь тем, что несмотря ни на что, достиг, добился своего, стал офицером, стал военным летчиком. Как тогда писали в газетах, гордым сталинским соколом. Доблестным стражем воздушных рубежей нашей великой и могучей социалистической Родины.

В летном училище, бывало, когда у меня что-то не клеилось, один из высокомерно-чванливых инструкторов едва ли не с презрением ронял:

– Дярёвня! Это тебе не кобылам хвоста крутить. Ты видишь, какой перед тобой конь? Реактивный! Сверхскоростной! Сверхвысотный!..

Но я все-таки оседлал этого коня! Оседлал!

А потом оседлал еще и крылатого Пегаса. Этот поэтический скакун оказался еще резвее, еще норовистее, чем сверхскоростной реактивный. Но я все-таки и его оседлал. Ну, может, еще и не до конца подчинил своей воле, но – оседлал.

Горжусь? Ну, выказывать того не выказываю, но, пожалуй, в известной мере – да.

А еще, никогда и нигде того громогласно не выказывая, я гордился и горжусь тем, что я, как это принято говорить, простой, от сохи, от крестьянских корней деревенский мужик, плоть от плоти и кровь от крови нашего действительно великого русского народа. И когда в чванливых, мнящих себя едва ли не аристократическими, стихоплетных питерских кругах, случалось, кто-то высокомерно ронял: «а, серая шинель», «дярёвня», – я с вызовом отвечал:

– Да, серая шинель! Да, я от крестьянской сохи! И я этим горжусь! Я горжусь тем, что я из русской деревни!..

И еще, никогда и нигде того громогласно не выказывая, ибо это – святая святых, я всегда гордился и горжусь нашей действительно великой Родиной, нашей тысячелетней Россией. Искренне горжусь, ибо искренне люблю. Как любили и гордились мои крестьянские деды и прадеды, называя ее Матушкой-Русью, Матушкой-Россией. Правда, она сегодня в беде, она, можно сказать, больна, тяжело больна, но…

Не может сын смотреть спокойно

На горе матери родной…

Вот что мне надо было сказать генералу, когда тот этак укоризненно посетовал на мою непонятную для него, несмотря на пенсионный возраст, излишне непоседливую общественную активность. Вот от чего у меня душа болит, вот почему я постоянно порываюсь хоть что-то предпринять, хоть что-то людям сказать. И я начал что-то от волнения сбивчиво, с пятое на десятое, говорить обо всем этом навязчиво повадившемуся ко мне гдовскому попу. А он… А он вдруг, этак театрально распрямившись, назидательно изрек:

– Бог гордым противится, а смиренным дает благодать!

Не просто изрек – продекламировал. Я аж отпрянул, спиной больно стукнувшись о спинку жесткого стула. Боже, перед кем я оправдываюсь, перед кем распинаюсь! Да это же… Это же артист! Всякие там псалмы и молебны – сценарий разыгрываемого спектакля. Только если там, в театрах, артисты играют разные роли, то поп, любой поп, каждый поп – всегда, всю жизнь одну и ту же роль. Роль, видите ли, особо значимую. Роль священнослужителя, служителя Всемогущему Богу. А поскольку это так, то я, как и любой прихожанин, обязан лишь благоговейно внимать и безропотно следовать его назиданиям. А гордыня…

Гордыня меня и обуяла. Гордыня и взбунтовала. Вот в тебе, думаю, глядя на попа, по молодости, гордыня через край. Как же, храм построил, генералы тебе руку целуют, помолиться за себя просят, а я… А я… А мне… Молокосос! Вознесшийся в самомнении мальчишка. Мне ли, давно поседевшему старику… Мне ли, не раз смотревшему смерти в глаза… И под бомбежкой… И под авиационной штурмовкой, и под немецким расстрелом, когда чудом улизнул из-под предназначенной мне фашистской пули… Мне, военному летчику… Мне, патриоту!..

С трудом превозмогая тугой волной ударившую в виски кровь, я сквозь стиснутые зубы процедил:

– Пош-шел вон!

И вдруг…

И вдруг слышу:

– Спаси Бог! – слышу. – Спаси Бог! Вы и представить себе не можете, как я вам благодарен. Вы и не подозреваете, какое доставили мне удовлетворение.

У меня и в глазах потемнело. Я был унижен, раздавлен, убит. Вцепившись рукой за спинку стула, вскакиваю, не помня себя:

– Пош-шел вон, говорю! Пош-шел!.. Учить меня явился. Воспитывать…

На меня коршуном налетела жена. Грудью, руками, плечами, схватившись за запястья моих рук – откуда только и сила взялась! – оттеснила, оттянула, отшвырнула меня за дверь во вторую половину избы. Кинулась назад, со слезами залепетала, запричитала, заныла:

– Отец Михаил!.. Отец Михаил!.. Вы уж простите… Вы простите… Он же у меня вообще бешеный, а после этих операций…

– Ничего, ничего, Бог простит, – слышу. – Бог милостив… Бог всех любит…

– Ага, – все еще не придя в себя, выдаю вслед: – Если тебя ударят в правую щеку, подставь обидчику и левую.

Поп еще что-то хотел сказать, но я не позволил.

– Скатертью дорожка! – говорю. – Честь имею!..

И… И тут его не смутил. Уже не мне, так жене – вразумляет:

– А все потому, что в храм не ходите. Обязательно приходите. Обязательно…

Национальный чистоплюй

И опять у меня с женой перепалка. Опять скандал. И опять из-за попа.

– Как тебе не стыдно! Он же к нам в гости пришел, тебя навестить пришел!

– А я его не приглашал. Незваный гость хуже татарина.

– Какой же ты. Да тебе только татарин и нужен. Чтобы правду… Как Риза Халид.

– А-а… Это когда ты, ха-ха-ха, в Доме писателей частушки наяривала?

– Отстань! Замолчи! Замолчи сейчас же!..

В Ленинграде в Дом писателей ходить она сразу же после первого посещения отказалась наотрез. На всяческие проводимые там собрания и вечера пришлось мне ходить одному. Это крайне заинтересовало писательницу Валентину Васильевну Чудакову. Сама-то она была тогда в фаворе. Из-за своей прогремевшей не только по нашей стране, но и далеко за рубежом повести «Чижик – птичка с характером», в которой рассказала о том, как в годы Великой Отечественной войны командовала пулеметной ротой. Как про нее говорили: «огонь-баба, бой-баба, баба-командир». Недолго думая, она заявилась ко мне домой, с порога заявив, что ее интересует женщина, которая держит под юбкой такого с виду бравого добра молодца, да еще и боевого военного летчика.

Ничуть не церемонясь и как бы предвидя заранее, что не смутит незнакомую ей женщину, она с ходу еще и пародию на мои стихи прочитала, ею самой, как она выразилась, состряпанную.

В одном из моих стихотворений были строки:

Машина в штопор не идет.

Машина штопора боится.

А называют – самолет,

Сверхзвуковая чудо-птица.

А ну, красавица, не трусь!

Какая может быть обида?

Я тоже штопора боюсь,

Да не показываю вида…

Чудакова «чуть-чуть» кое-что заменила:

Каширин к бабам не идет.

Каширин триппера боится.

А называется – пилот

Сверхзвуковой чудесной птицы.

Сергей Иванович, не трусь.

Какая может быть обида?

Я тоже триппера боюсь,

Да не показываю вида…

– Вот из-за таких шуточек я в вашу шарашкину артель и не иду, – тоже не церемонясь, осадила ее моя недотрога. – Вы же там все такие.

– Да ладно, – примирительно попросила Валентина Васильевна, – не обижайтесь, простите солдату невольный грех. Я вот так, по-своему, по-солдафонски, по окопно-фронтовому рассудила. Да и по-нашему, по-бабьему, любопытно стало, чего это ваш красавчик все один да один? Что это за фея у него, что он так ей верен? А теперь вижу – да, фея. Господи! – она даже руками всплеснула от восхищения и кинулась обнимать-целовать мою враз растаявшую снежную королеву. – Вы же такая красивая, такая красивая!.. Настоящая… Истинно настоящая русская красавица! Не то, что я – пигалица, замухрыха…

И даже по лицу ее погладила, и косу на голове потрогала, будто проверяя, настоящая ли. Словом, подкатила на вороных, без масла враз подъехала, обольстила, очаровала, и через минуту-другую они обе, попросив меня оставить их для чисто женского разговора наедине, уже ворковали на кухне, как две давно знакомые подружки.

Она-то и заманила, затащила еще раз мою домоседку в Дом писателя. Да и то потому только, что Чудаковой было милостиво разрешено отметить свой день рождения в Красной гостиной этого великолепного дворца.

Собрались сравнительно узким кругом, так как приглашены были в основном лишь близкие ей писатели-фронтовики. Пришел, помню, прошедший всю войну простым солдатом кавалер ордена солдатской Славы, замечательный литературовед и фольклорист-русист Петр Созонтович Выходцев. Вместе с ним – бывший командир полка зенитной артиллерии поэт Риза Халид. Пришли бывший авиационный механик поэт Михаил Сазонов и блокадник поэт Леонид Хаустов. Пришел даже возглавлявший в то время Ленинградское отделение Союза писателей СССР, тоже поэт-фронтовик Анатолий Чепуров. Все, разумеется, с женами. Не было среди собравшихся, не помню уж, почему, Михаила Дудина. Ну, да не в этом дело. А дело в том, что Валентина Васильевна с моей боевой подругой откололи на том вечере свой коронный номер.

«Боевой подругой» я называю свою благоверную жену потому, что так у нас в гарнизоне называли всех офицерских жен. И не только. Характерец у нее, надо признать, еще тот. Да и «бой-баба» Чудакова подогрела. Когда после продолжительных велеречивых здравиц разгорелся оживленный раскрепощенный гомон, она о чем-то пошепталась с моей женой, за руку вывела ее, сперва нерешительную, из-за стола и попросила-скомандовала:

– Русские «страдания»!

Ух, какая ж это залихватски-озорная и вместе с тем разудало-надрывная, старинная русская музыкально-песенная жемчужина. Одновременно и танец, и пляска, и припевки, именуемые еще русскими частушками. И до чего же любопытно уже само вот это сочетание в названии – страдания-частушки. Страдать и частить… Можно только искренне пожалеть, что уже в ту пору этого музыкально-песенного фольклорного жанра начали как бы стесняться, а теперь его и вовсе не включают в концертные программы. И когда после звучных вступительных аккордов полились все ускоряющиеся переборы-переливы русского баяна, маленькая, худенькая, истинно – пигалица, истинно – чижик, но вместе с тем и истинно птичка с характером, раскинув руки и картинно приосанясь, первой пошла в пляс, и вдруг с неожиданным, казалось, для такой малышки задором, как на одном выдохе, озорно выдала:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: