С ТЕМ, ЧТО ПРИСНИЛОСЬ, ВСТРЕТИТЬСЯ ТРУДНО.

Меня спросили: «кем ты был?».

Я не ответил, я забыл.

Меня спросили: «кем ты стал?».

Я не ответил, я устал.

Жена потом сказала мне:

«Как страшно ты стонал во сне.»

(В.Шемпшученко).

Наша память, как мусорная корзина, нуждается, время от времени, в перетряхивании, чтобы избавиться от чего-то, что следует забыть, как дурной сон, а иногда и извлечь из ее глубин что-то полезное. Хотя, она и так не долговечна, не длиннее самой человеческой жизни, начиная от момента рождения (возможно даже и с перевоплощением, реинкарнацией, как его еще называют), до полного угасания. Никто не ведает, что было с нашей памятью до этого, и что для нее служило носителем информации в тот запредельный период.

Иногда, в памяти своей, мы мысленно и с удовольствием возвращаемся к своим истокам, к своему «золотому детству», а кто-то даже видит о нем счастливые сны. И всё из-за тоски по собственному беззаботному, наполовину выдуманному, босоногому детству. Детство, к тому же, еще способно помнить только хорошее и забывать, если и не совсем, то довольно прочно, все плохое. Несколько реже вспоминаем и про молодость, где житейские трудности воспринимаются иначе, чем в зрелые годы, и даже пытаемся отыскать в своей молодости романтику, которой, впрочем, могло и не быть вовсе.

Сын Василия Васильевича, однажды в разговоре с отцом, обмолвился:

«В твоих воспоминаниях меня, в основном, интересуют артефакты, которые можно пощупать собственными руками, и те памятные для нас места, где можно побывать и что-то увидеть».

«Было бы наивным думать, что все можно пощупать и увидеть, если это относится к событиям, скажем, семидесятилетней давности», ответил отец. – «Все течет…»

Детство, отрочество, да и молодые годы Василия Васильевича протекали в западной окраинной части Ленинграда, которую окраиной и не назовешь, поскольку она, в какой-то мере, представляет собою и фасадную часть города. Так уж получилось: не фасад и не окраина. Территория Васиного мирка, где он родился и вырос, играя в лапту со сверстниками, находится в самом конце старого проспекта. Тупик у набережной реки Фонтанки, неподалеку от того места, где она сливается с устьем Невы, образуя вместе с другими ее рукавами широкую дельту при впадении в залив. Западная оконечность родного для Васи микрорайона под названием Коломна как раз и находится в устье Фонтанки, сразу же за Калинкиным мостом, где открываются взору портовые сооружения и верфи, с их портальными и башенными кранами, за которыми – линия горизонта, разделяющая водную гладь и небо. Там дальше залив…

Но вот крика чаек над Невой в то довоенное время не было слышно даже возле рыбацких сетей, растянутых по берегу, когда-то видного отсюда, но ныне не существующего, Лоцманского острова. Чайки обжили дельту Невы только в начале сороковых. Существует поверье, что одинокие чайки – это души погибших моряков. А суеверие подкрепляется еще тем, что это появление больших стай чаек на нашем отдаленном побережье Балтики, совпало с началом второй мировой войны.

Для крупного приморского, к тому же портового города, каким с самого зарождения становится Петербург, водные протоки и судоходные реки – как артерии для живого организма. А посему его строительство и функционирование, уже с самого начала, просто не мыслилось без наличия огромного количества плавучих средств, грузовых и торговых судов, без создания военно-морского флота. Понятно и то, почему судостроительные заводы и верфи строились прямо на подходе к городу, в непосредственной близости к месту его закладки: основатель, видимо, упустил из виду, что город со временем может стать огромным мегаполисом. Роль верфей тоже очевидна: они уже в то время становились градообразующими предприятиями. Так что, Василий Васильевич вправе сказать о себе, что он, как потомственный труженик-судостроитель, гордится тем, что сохранил верность этой важной для города отрасли, начинавшей свое развитие с петровского плотницкого топора, имевшей в наличии тугой узел проблем, связанных с мореплаванием.

Низкий, заболоченный и топкий, Коломенскй остров в Питере начал обживаться не сразу, а только после прокладки по нему канала с подсыпкой берегов, но зато с застройкой его каменными, в том числе и многоэтажными, домами, вплотную прилегающими друг к другу, образующими тем самым кварталы с внутренними дворами-колодцами. Он и теперь напоминает собою старую часть Петербурга времен Достоевского, хотя и приобрел современный антураж в виде электросветильников, тротуаров и мостовых. Окна домов нынче не имеют ставней, зато загорожены разномастными решетками. И нас, детей первой половине прошлого века, вполне можно было бы назвать «дети каменных джунглей». Каменные дома, дворы-колодцы с глухими кирпичными брандмауэрами, не слишком широкие улицы и переулки, мощенные булыжником, с тротуарами, выложенными бутовой плитой, и гранитными тумбами у подворотен и на поворотах, при въезде в узкие переулки. Однажды и Лариса высказала свое мнение на этот счет:

«А знаешь, сдается, что слова тумба и подворотня, как и сами эти предметы и сооружения типично питерские. С детства помнится, эти тумбы настолько примелькались, что мы их даже и не замечали. А такого засилья низких, темных как кротовые норы, подворотен, через которые проползает во двор транспорт, вообще, нет нигде, даже в Москве».

«Верно. Я застал в Москве еще старые дома, которые тогда сносились для выравнивания и расширения улиц, но полного сходства их с нашими, Ленинградскими дворами, не усмотрел. Во всяком случае, по их количеству» сказал Василий – «Но мне довелось бывать, и даже дважды проживать там, на улице Качалова, в одной коммунальной квартире. Обратил внимание, что одна из комнат и прихожая этой квартиры явно переделаны из такой вот подворотни».

Василий не случайно заостряет внимание на дорожном покрытии в своей округе (хотя и соседняя тоже не очень от нее отличались): сплошной камень, без каких-либо газончиков, плитняк и булыжник, всегда чисто выметенный, а в летнюю жаркую пору обильно политый водою из шланга. И откуда в нашем болотистом низменном крае нашлось столько этих гранитных катышей, чтобы замостить ими почти все улицы Петербурга? Он когда-то слышал, что при застройке на всех заставах города с каждой подводы, в качестве въездной платы, требовали сколько-то камней. Ни в его квартале, и нигде поблизости не было видно травы, она росла только на газонах плешивого садика, разбитого на месте разрушенной Покровской церкви и прилегающей к ней торговой площади. На каждом газоне табличка: «по траве не ходить!». И что ведь интересно – не ходили! И размышляя об этом, он поделился с Ларисой своим впечатлением о другой мостовой, про которую теперь и не вспоминают:

«Трудно представить старую мостовую Невского тому, кто никогда ее не видел. Деревянный торцовый настил, обладающий уникальными свойствами, особенно ощутимыми для тех, архаичных, тележных колес с металлической ошиновкой, и для конских подкованных копыт, обычно высекающих искры из булыжного мощения. Здесь же – тишь и благодать, как при движении по ровной, хорошо утоптанной и не пересохшей тропе. Мне довелось испытать удовольствие, прокатившись однажды по этой торцевой дороге на конной упряжке, в виде прогулочной пролетки с откидным верхом, большими колесами и мягкими рессорами».

Кому-то удовольствие, а кому-то печальное напоминание: точно на такой же пролетке оборвалась жизнь американской балерины, жены нашего поэта Есенина – Элеоноры Дункан. Говорят, что произошло это именно здесь, на памятном для него перекрестке Невского с улицей Пролеткульта. Причиной этому стал модный газовый шарфик на её шее, когда длинный его конец, свисающий почти до земли, намотался на ступицу колеса.

Возвращаясь к описанию торцевого покрытия проезжей части, следует отметить то, что оно представляло собою не просто ровную и довольно мягкую поверхность, а изящный рисунок, вроде пчелиных сот в улье, с идеальной компоновкой отдельных элементов. Но такое покрытие имело один недостаток, существенный для Петербурга, подверженного наводнениям, при которых уровень воды бывал и довольно высоким. Василий был свидетелем разрушения мостовой незадолго до смены деревянного покрытия на асфальт. Как встарь, «…всплыл Петрополь, как тритон, по пояс в воду погружен». Не сразу понял, что там плавает по затопленной части проспекта. И только приглядевшись, разгадал: это же просмоленные деревянные чурки, бывшие детали мостового покрытия. Асфальтирование, раз и навсегда, решило проблему противостояния наводнениям. Да и, внешний вид любимого перекрестка – достопримечательности города, от смены покрытия, кажется, не пострадал.

Уже став пенсионером, он случайно забрел в окрестности тех домов, где прошли его детские годы, не ощущая душевного трепета, и не находя знакомого, привычного, даже в том, что осталось нетронутым. В просвете между зданиями обычно была видна их довоенная мансарда. Вместо ее он увидел разобранную крышу (видимо производился ремонт), а мансарды уже не было и в помине.

И вот иду, как в юности, я переулком Люблинским,

И переулка нашего совсем не узнаю.

Да, что там детство. Места, связанные с событиями даже более позднего периода, за давностью лет воспринимаются совсем не так, как они сохранились в твоей собственной памяти, или, скажем, во сне. А как может понять тебя кто-то другой? Как ему связать твои юношеские впечатления с местом, или предметами, увиденными им только теперь, если они и воспринимаются совсем иначе, и давно уже не те?

С началом весны Василий Васильевич побывал на своем бывшем предприятии. На стапелях непривычно тихо, лишь на расстоянии, как светлячки, поблескивали огни электросварки, зато со стороны залива слышались крики чаек, уже прилетевших издалека к родным берегам, растопляющим лед. А он подумал, что теперь уже скоро здесь ничто и никто, кроме чаек, не будет нарушать тишину. После решения правительства о выделении средств из федерального бюджета на переселение верфей, окончательно решена и судьба самого предприятия. Одинокая чайка парила, кружа над верфями, чего-то высматривая. Может быть, отыскивая следы плавучих рыбозаводов, которые когда-то подходили сюда, к причальной стенке после пробных рейсов, пропахшие рыбой, неся с собою ароматы морей северных и южных широт. А может быть, желая полюбоваться кораблями другого назначения, которые изредка здесь швартуются после ходовых испытаний, и тогда поутру здесь звучание трубы сопровождает команду: « На флаг и гюйс – смир-р-рно! Флаг и гюйс подня-я-ять!»

Теперь точно известно, даже без астрологов, что в ближайшем будущем, через какие-нибудь десяток-другой лет, на этом месте появятся новые корпуса, но не заводские, а предназначенные под элитное жилье, с видом на вновь создаваемый архитектурный ансамбль, определяющий собою морские ворота города.

А П О Ф Е О З

Пушки с пристани палят,

Кораблю пристать велят.

(А.Пушкин)

Я не поэт и не брюнет,

Не герой. Объявляю заранее.

(из песен).

Погожий день, наполненный солнечным светом и музыкой. На стапеле возвышается, готовый к спуску на воду, корпус супертанкера ледового класса, украшенный флагами расцвечивания. Это судно предназначено для освоения новых нефтяных месторождений Арктического шельфа. Да и, вообще, торжественные спуски и проводы в порт приписки новых заказов – важные моменты в жизни верфей. Песня, которая звучит из репродукторов, соответствует моменту:

И провожают пароходы

Совсем не так, поезда:

морские медленные воды –

не то, что рельсы в два ряда.

Многолюдно: свои заводчане и гости. Трибуна у носовой части судна, «крестная мать» возле традиционной бутылки шампанского, которая должна быть разбита о борт корабля, духовой оркестр, где «трубач выдувает медь», тоже там, где надо. В общем – все, как положено. А главное, все это на том же самом месте, где это происходило неоднократно и прежде, и (надо надеется) будет продолжаться еще долго. Пикантность состоит в том, что до сего момента адмиралтейцы не могли быть уверены в том, что нынешнее событие произойдет именно здесь, поскольку сидели, образно говоря, на чемоданах. Ведь было принято решение не только о переносе верфей в Кронштадт, но и о свертывании производства здесь, в Питере.

Но вот, свежая новость: предприятие остается в дельте Невы, ибо в переносе, дескать, нет экономической целесообразности. Министр отметил, что перенос очень сложен с точки зрения логистики. Все так, но дело не только в этом.

Собравшиеся на торжественный спуск специалисты живо обсуждали объявленную новость. И как только Нева приняла в свои воды танкер, разворачивая его кормой по течению, а он приостановил движение, выбрасывая из носовых клюзов клубы пыли, поднятые якорными цепями, наподобие дыма, выпускаемого из ноздрей сказочного дракона, обсуждение продолжилось уже в неофициальной обстановке.

Тема судостроительного освоения острова крайне запутана, здесь просматриваются два момента. Зачем нужно переносить «Адмиралтейские верфи» туда, куда вряд ли поедут старые работники? На этих площадях в Кронштадте, в числе прочих объектов, наша корпорация ОСК совместно с южнокорейской STX планировала разместить новую судоверфь, со стапеля которой в скором будущем могли бы сойти принципиально новые суда ледового класса, каких еще нет в природе, и строить которые в России больше негде. Полозов высказал предположение:

- «Здесь, видимо, учли все же то мнение Владимира Леонидовича, которое он высказывал не раз: «сначала нужна новая верфь. Поспешность в ликвидации действующего предприятия губительна, и с его переносом спешить не следует».

- «Это мнение Александрова наверняка и сыграло свою роль» высказался кто-то из присутствующих – «хоть непосредственного участия в производственных делах он и не принимает, но как-никак, по-прежнему – президент Ассоциации судостроителей».

А кто-то пошутил:

- «А для нас грешных главное то, что он, как говорится, – свой человек при дворе. К тому же, наш питомец».

Но тут что-то не срослось. Теперь иностранцам и вовсе заказан путь на российский шельф, поскольку они желают остаться владельцами своих лицензий. А у нас без них, извините, ни технологий, ни денег (имея в виду наличие свободных миллиардов).

Решение сохранить статус кво для предприятия означает теперь одно: оно продлит свое существование еще, по крайней мере, на несколько лет. Его перенос на остров Котлин равносилен ликвидации. Но тут важно чтобы не забыли и про людей. Их профессионализм и след, оставляемый ими в их деяниях, это еще и история. А здесь такой вопрос: «а был ли мальчик?», это вопрос и вовсе не праздный. Даже в нашем повествовании.

____________________

Мальчик был. Точно. Дети постоянно теряются и их постоянно ищут, когда прятки уже не игра. В России каждые полчаса пропадает один ребенок, и это значит, до 50 ребят ежедневно. К большому сожалению, четверо, а то и пятеро из них домой не придут никогда. Это данные официальной статистики. Согласно же неофициальной - ситуация намного драматичнее.

Так вот, по имеющимся данным, наш герой в детстве, вроде как, и не пропадал вовсе. Известен случай с его братом, которому еще не было четырех, и когда самому Васе было лет 10. В тот день, а именно в день 1 Мая, по вине старшего, младший затерялся и заблудился, скитаясь по городу с утра до позднего вечера. И когда родители, в безуспешных поисках, уже впали в отчаяние, этот скиталец сам явился домой. Кондукторша трамвая, обратив внимание на малыша, оказавшегося в ее вагоне, пыталась выяснить, кто он и откуда, когда мальчик сам, глядя из окна движущегося трамвая, вдруг, узнал площадь, что находится по соседству с домом. Юрочка, попав в объятия матери, и увидев в ее глазах слезы, спросил:

«Мама, а почему ты плачешь? Я же ведь нашелся». Он еще не понимал того, что слезы могут быть и от радости. Понял он это только тогда, когда ему прочитали подаренную книжку «Приключения Травки», очень трогательную и не оставляющую безучастным даже ребенка. Травка – московский мальчик, с которым приключилась примерно такая же история, как с ним. Эта книжечка детского писателя Носова издавалась несколько раз, и последнее ее издание увидело свет ровно через 25 лет. На этот раз (в новом виде, несмотря на прежнее название), она оказалась в руках уже у пятилетнего сына Василия, Димы. В ней герои те же, а эпоха совсем другая: вместо старой Москвы – новая, с высотными зданиями, с троллейбусами и метро; вместо паровозов появились тепловозы и электровозы. Так что, переместившийся во времени Травка – плод воспаленного воображения; он явно выдуман писателем Носовым.

А Вася (теперешний Василий Васильевич), скорее всего, личность реальная, один из тех, еще ныне здравствующих, его приятелей, бывших мальчишек, которые всегда пребывали вместе с ним, в том же пространстве и в том же времени. Хотя личностью он себя осознал только тогда, когда стал взрослым, а осмыслил это еще позднее – в предпенсионном возрасте. Вот и теперь, на исходе жизни, Василий Васильевич пребывает с ощущением чего-то им не выполненного, из того, что было крайне необходимо сделать, чего-то не законченного, и бездарно потерянного времени. На ум сразу приходит банальная заповедь о сыне, доме и дереве. Ну, тут, вроде бы, худо-бедно, с натяжкой, но галочку поставить можно. Да вот, и сын в поздравительной открытке отметил буквально следующее: «ты можешь с гордостью оглянуться на свою жизнь и сказать, что не зря ее прожил». Однако, указанное ощущение потери все равно остается. Быть может, он всю жизнь занимался не тем, чем надо, имея от рождения какой-нибудь талант, который, как известно, сам по себе – бесцветен, если его не проявить. Поговаривали, что у ребенка были и слух (даже чуть ли не абсолютный) и способности к рисованию. Кто знает, может быть так оно и было, тем более, что и теперь, став тугоухим и уже не воспринимая мелодии, он постоянно и неизменно слышит ту музыку, которая звучит мысленно, ощущая все нюансы, введенные в нее композитором или аранжировщиком. Свои задатки и способности Вася в детстве развивать не пытался (не позволяли условия). Да и позднее этого не делал тоже, не будучи уверен в том, что они есть вообще. Скорее всего, он – прирожденный технарь. А если это так, то надо благодарить Бога за то, что ему повезло: он оказался на дороге, по которой и «вышел в люди», оставаясь при этом человеком, что само по себе, тоже немаловажно.

Остается самая малость: прожить оставшуюся часть жизни без лишней суеты, как положено.

Нынешний круг общения – только домашние. Ни о каком другом общении уже говорить не приходится. Пытаясь шагать в ногу со временем, Василий Васильевич освоил самые азы компьютерной грамотности, и увлекся диалогом с этим виртуальным собеседником, «текстовым редактором», доверяя свои мысли ему, а затем, и бумаге с помощью принтера, в виде школьных изложений на заданную тему. Нет, это мемуарами еще не назовешь, скорее, это – подступы к ним. Новичок из числа непрофессионалов. Кто знает, может быть рождается что-то такое, что способно потрясти. Почему-то заманчиво поведать (еще не совсем ясно, кому?) о своей прошлой жизни.

Кажется, у Б.Пруста есть такое высказывание, что действительность на большом расстоянии выглядит как некое представление, подменяющее собою реальность. Так вот, эта действительность, при введении ее в литературу, и есть – по-настоящему прожитая жизнь.

Прошлое – это нагромождение негативов, а также экспонированных, но не проявленных фотопленок, которые могут просто пропасть, если хозяин не позаботится их проявить.

На давний вопрос Николая Антоновича относительно его дальнейших планов, Василий тогда не дал вразумительного ответа, посчитав вопрос неуместным. А вот, гляди же, с тех пор прошло уже десять лет, а он все еще суетится.

Среди старых бумаг наткнулся на конверт с фотографиями и наброском, только совсем недавно отправленного, письма на имя друга по случаю его юбилея. Еще один пример воздействия на человека упоминания о чем-то, уже давно забытом: текст письма слегка позабавил, но и заставил задуматься.

Николай Антонович!

Как обещал, высылаю тебе фото, сделанное в нашей последней совместной командировке в г. Горький на отраслевое совещание. Приятно вспомнить не столько деловую, сколько «художественную» часть этого мероприятия, отдельные его эпизоды. Например, когда Альберт Семенович (на фото в центре) устроил нам с тобою сауну с температурой t > 110ºС., или тот «номерок», который выкинул наш питерский коллега, (не помню имени-отчества) Зубков, или демарш нашего друга, которому потребовалась наша помощь для реабилитации перед его женой. Теперь я отвык от друзей, стал затворником. Единственное развлечение – компьютер, в процессе освоения которого даже кое-что «накропал» крупным шрифтом, и почти на ощупь (там упоминается и твое имя).

Как это выглядит – судить можешь сам по этому заключительному аккорду.

С дружеским приветом.

Помнится, поскольку концовку своего опуса он решил несколько изменить (что-то там не понравилось в оформлении), он эти две последние странички, вместо того, что бы порвать, сунул туда же, в конверт, вместе с фото и письмом. Все равно показывать больше некому, да и вряд ли кому-либо еще, кроме близких людей, будет интересно читать эту полу исповедь.

Бой курантов напомнил ему, что заканчивается первое десятилетие нового века, в котором он, скорее гость, чем современник. И это напоминание созвучно со стихами его уважаемого одногодка, ученого и поэта – А.Городницкого, написанными им на стыке двух последних тысячелетий:

Бьют часы. Мой век реализован,

И уже не будет реинкарнаций.

_____________________

Дима вручил мне папку с какими-то черновиками из тех бумаг, которые остались после его отца, сказав при этом:

- «Похоже, это рукоделие имеет отношение к Вашему, Владимир Васильевич, напитку с горьковатым привкусом. Может быть пригодится. А, впрочем, делайте с ним что хотите, в память об отце. А мне эти бумаги теперь вовсе ни к чему».

Обычные черновики, наподобие прежних «муринских свитков». Они, как это уже когда-то случилось с теми, прежними, письмами без адреса, нашли свое применение в моей работе и над данной повестью. Но, поскольку материала явно не хватило на ее завершение, начатая от первого лица, она заканчивается уже от моего имени (все мы ходим под Богом). Одновременно, здесь же, заканчивается и все повествование о моем бывшем псевдо сослуживце (ставшим для меня за это время моим вторым «Я»). Повествование, которое уже не подлежит переделке, ввиду отсутствия и сил и желания, даже если что-то в нем и не понравится (вкус – на любителя). Так что, прими это «собрание пестрых глав» (по выражению Пушкина) таким, какое оно есть, сын мой…

Я, было, замахнулся на что-то большее, однако, как говорил мой друг, Паша Артемьев, замах состоялся, но жила оказалась тонковата. Да и то, что получилось—не без огрехов: метил-то я все время в повесть, а попадал в эссеистику. Это просто лохматые мысли, основанные на фактах и домыслах, напоминающих вымысел, а так же на вымысле, похожем на не проверенные факты. О становлении, прозрении и об озарениях в сознании незанятого человека.

Похоже на то, что в последнее время мой герой сам пустился, было, в самостоятельное одиночное плавание, выйдя в открытое море грез. Хотелось даже пожелать ему попутного ветра и семь футов под килем. Но ему просто не повезло: не хватило жизни. «За дальние дали, в заоблачный плёс, ушел мой товарищ и песню унес

2012 – 2013

С-Петербург

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: