НЕ РАССТРАЧЕННЫЙ ПОТЕНЦИАЛ.

Мои года – мое богатство?

… … … … … … … … …

И навыки, и опыт, и умение

Теряют свою цену, к сожалению,

Как только Время на тебе Печать свою поставило,

И резвость, прежнюю в тебе, заметно поубавило.

(В.П. «Диалоги»).

Протекция – великая сила. В этом я лишний раз убедился, когда, после выхода на заслуженный отдых, очумев от безделья (не считая дел домашних, которые нас сопровождают всю жизнь), захотел устроиться на работу. Поближе к дому, да к тому же, по собственной инициативе. Начальник отдела кадров, одного из знакомых мне предприятий, куда я явился, был со мною предельно откровенным:

«Ну, скажите, кому нужно заполнять вакансию пенсионером, да к тому же еще со стажем? Поводом к отказу могут послужить даже очки на Вашем носу».
Против такого аргумента, как говорится, «не попрешь». Резюме, рекомендации, деловые характеристики – тоже сила, но, в таком аспекте, и они не дают гарантии. А у меня и этого не было. Вот если бы могучий покровитель! В реальности, а не в сказке, скорее можно заполучить недоброжелателя, чем протекцию.

Однако, спустя какое-то время, такой царевич Гвидон возник, мне на радость, на другом предприятии, где я уже прежде зондировал почву, заранее зная, ответ. В данном же случае, на удивление, процесс оформления прошел быстро и без лишней волокиты. Начальнику отдела, в который я был зачислен, был нужен безотказный опытный сотрудник, типа «повар, конюх и плотник» (а где найдешь работника такого, не с лишком дорогого?). Мне тоже этот патронат был, как никогда, кстати. Я понимал, что грядут большие и непредсказуемые перемены, прогнозы настораживали. Не до жиру, быть бы живу.

До семидесятилетнего возраста я старости не чувствовал. До того момента, пока не увидел свое фото на новом удостоверении: лицо не мое, а моего отца в последние годы его жизни (прежде я на него был мало похож). И тут, во мне, будто бы, надломился какой-то внутренний стержень. И для этого были свои причины. Например, тот контраст в самооценке: «нестарый – старый»; во-вторых, заметное изменение отношения ко мне со стороны молодежи: как к деду Щукарю, которому место на печи; и, наконец, личные проблемы, в том числе со зрением, а затем и со слухом. А в тот период, о котором идет речь, я еще чувствовал себя петухом.

Переоценка ценностей – явление неизбежное, в любой сфере. Это касается также такого важного человеческого капитала, как накопленный опыт и знания, обесценивание которых могут быть связаны с изменениями технологии, или технологического уклада в целом, с перепрофилированием производства, с безработицей, или же с изменениями физических возможностей самого человека. Обретение же этого капитала – процесс сложнейший и длительный, но не всегда дающий нужные результаты, даже при наличии способностей. Опыт накапливается по крупицам, а знания – непрерывной учебой: век живи – век учись. Это касается любого специалиста.

Что же касается руководящего звена (для структурных подразделений промпредприятий), то тут – разговор особый. Даже на те руководящие должности, которые не требуют проведения конкурса на замещение вакансий, случайных людей не берут. Кандидат, помимо всего, должен быть востребованным и находится, что называется, «в форме». Обычно резервистов (кроме высшего звена) готовят в отраслевых институтах повышения квалификации и на спецкурсах, из состава молодых специалистов предприятий. Эту школу довелось, в свое время, пройти и мне.

Судьбы каждого из таких «подготовишек» складывались по-разному. К примеру, в числе моих однокурсников-судостроителей по ленинградскому Совнархозу, годы спустя, оказались и такие, чей карьерный рост вышел за пределы, намеченные программой подготовки. Так, Феликс Михайлов и Володя Поляков в 70-х - 80-х годах возглавили, соответственно, Производственное и одно из функциональных управлений министерства. Шеховской и еще кто-то (сейчас не помню) стали директорами заводов, а мой друг – однокашник по техникуму, Николай Лебедев – главным инженером Научно-производственного объединения; Нилыч – главным инженером по машиностроению верфи; коллега и друг Михаил Лукашенко – заместителем директора. Кажется, был еще кто-то в их числе. Правда, как поговаривали, используя соответствующую терминологию, все они имели свою, вверх проталкивающую, «волосатую» руку. Но это так, к слову. К сожалению, были и те, кто сбился с пути истинного, поддавшись соблазнам. Так, затерялся подававший большие надежды «красавчик», как его называли за глаза, Виктор Лебедюк. Сошли с пути Савелий Валентинов, Вас-Вас и Володя Фет.

От самих занятий на курсах в памяти сохранилось не много, зато в памяти запечатлелась командировка на Украину, с посещением верфей, расположенных в Черноморском бассейне. Своего рода, преддипломная практика перед сдачей рефератов. Были и другие группы, на другие предприятия, в том числе и питерские. Не припомню, по какому принципу они формировались, но в нашу немногочисленную группу из моих сослуживцев по заводу попали только двое: Виктор, да я. Кроме того, из тех, с кем мои пути впоследствии переплетались, там оказались два человека: Вадим (или, как его все называли, Нилыч) и Костиков. Наш маршрут пролегал через Одессу и Николаев, и так уж случилось, что по времени он совпал с каким-то большим праздником, и это дало нам повод немного расслабиться по окончании работы в Николаеве, но чувство меры кое-кого подвело, в результате чего Нилыч поссорился с Красавчиком. Небольшая потасовка закончилась тем, что у Виктора под глазом оказался синяк. Поскольку на следующее утро нам предстояла поездка на завод в Октябрьское, Вите пришлось срочно готовить камуфляж и подбирать модные солнцезащитные очки. Нам же он поведал, что они с Вадимом – давние знакомцы, если не приятели: в одно и то же время учились в техникуме, и что с Нилычем, когда он переберет, лучше не спорить: тот становится агрессивен, как ордынец, то есть один из воинов «Золотой орды», которые перед боем наедались мухоморов, отчего зверели. Дескать, еще легко отделался. Хотя в трезвом состоянии он – нормальный парень, даже с юмором. Витя так же вспомнил, как в студенчестве Нилыч приревновал его к своей сокурснице, к которой питал особые чувства.

«Ты должен помнить Марину Н.» - обратился он ко мне – «она говорила, якобы училась вместе с тобой».

Марину Н. я, действительно, помнил совсем молоденькой девушкой: она после войны училась в нашем заводском техникуме и работала разметчицей, а потом, с 3-го курса перешла на дневное отделение. Но я помнил ее еще и потому, что в тот же период она, ее и мои родители, а позднее и я, проживали в одном доме, и даже в одном подъезде. Уже в 1949 году она, смазливенькая девочка, увлеклась Борисом Северяновым, студентом из Политехнического института, который по совместительству работал в том же цехе, где и она. Что-то в их отношениях не заладилось, и она уволилась с завода, оформив перевод в базовое отделение Судостроительного техникума, где и познакомилась с нашим Виктором со смежного факультета. В то время как Вадим (который и есть никто иной, как Нилыч), будучи однокурсником Мариночки, явно рассчитывал на ее взаимосклонность. Наверно эти события, а скорее всего, еще что-то, и породили его неприязнь к Красавчику.

Нельзя обойти вниманием некоторые подробности в истории нашей знакомой, которая заслуживает лучшей участи, чем та, которую ей уготовила судьба. Марина жила в семье, из которой ушел отец, оставив троих детей, когда работал в театре, не то постановщиком, не то руководителем. Со слов тех, кто его знал, это – следствие закулисной жизни Богемы. Я плохо знаю внутри театральную обстановку, но один мой сослуживец, будучи пропогандистом от Райкома партии в театре имени С.М.Кирова, подшефном объекте нашего предприятия (политмассовая работа, очевидно, тоже является обязанностью шефов), уверял меня, что там, и атмосфера и жизнь – особые. Он особенно напирал на то, что основной контингент артистов, главным образом, из массовок, кардебалета и т. п. – люди абсолютно аполитичные, и их интересы замыкаются на внутри театральных интригах. Там у них свой вгляд на все, необузданная свобода, простота нравов, и еще что-то в этом роде. Поди, попробуй толковать им про «Моральный кодекс строителя коммунизма»!

Не опираясь на мнение моего сослуживца, не буду ничего ни утверждать, ни отрицать, ни оправдывать. Тем более, если это касается отца Марины. А вот ее матушку, Людмилу Алексеевну (кажется так), немного помню. Фактически одинокая, не старая, но молодящаяся особа, главный атрибут которой – обилие косметики на лице, что старшим поколением, еще не опомнившимся от блокады, явно, осуждалось. Она вела свободную, не по средствам, а иногда и довольно шумную, жизнь. Однажды, в рабочее время (а тогда почти все трудоспособные лица, кроме льготников и тех, кого называли тунеядцами, где-то работали) я оказался дома, по какой-то срочной надобности. Неожиданно, этажом ниже, раздался шум, можно было даже различить крики. Я поинтересовался у своей мамы, что бы это могло быть? На что она ответила:

«Так это же у Людмилы. Ее сожитель там иногда устраивает разборки».
Я спешил на работу. И в тот момент, когда выходил на лестницу, услышал, как кто-то вышел из этой шумной квартиры. Не желая встречаться, я задержался на лестничной площадке и закурил, а потом медленно стал спускаться. Но человек, видимо не спешил, и мне пришлось с ним поровняться. Антонюковский – тот самый, которому «вольготно на Марти с восьми и до пяти», собственной персоной!

«А ты чего здесь делаешь», - спросил он меня удивленно – «уж не меня ли встречать пришел?»

«Не угадали. Тут живут мои родители. А вот каким ветром Вас сюда занесло? И что-то давненько Вас не было видно».

«Только что из больницы. Почти три месяца. Навестил друзей – одно расстройство!» Немного помолчав, спросил – «закурить не найдется?»

Выйдя на улицу, постояли, покурили. Оказывается, ему и курить-то нельзя, но он был чем-то расстроен. Попросил помочь разобраться, что ему написали в больничной справке.

«Слушайте, тут столько всего понаписано! Диагноз – почти как у моего отца, он дает право на получение инвалидности, Надо оформлять».

«Похож я на сумасшедшего?»

«Отнюдь».
Действительно, кому-кому, а ему-то это хвороба – ни к чему.

С тех пор я видел его всего пару раз, да и то мельком.

Мое знакомство с Виктором Лебедюком состоялось только тогда, когда он, окончив техникум, уже работал у нас в стапельном цехе технологом, в бюро у Глозмана, и вместе с моим однокашником, Николаем Лебедевым, поступал на вечерний факультет Корабелки. Симпатичный блондин прямо-таки излучал жизнелюбие, пользуясь благосклонностью сослуживцев. От него-то я и узнал, что Марина получила направление в Научно-исследовательский институт, где работает конструктором. Через какое-то время и сам столкнулся с ней, нос к носу, возле дома. Поинтересовавшись делами, понял, что она еще не замужем.

«Похоже, ты слишком разборчивая невеста».

«Ни скажи! Мы выбираем, нас выбирают, так это же часто не совпадает. Не скрою, мне очень нравился ваш Лебедюк, но он слишком занят собою, да и избалован женским вниманием. Еще прежде, когда я работала у вас на заводе, засматривалась на Борю Северянова – не вышло» - сказала вроде как не про себя. Потом рассмеялась – «рассчитывала на тебя, а ты вот: уже приглядел кого-то».

«Ой ли, свежо предание, да верится с трудом. Что, так уж и нет никого?»

«Бывший сокурсник, вроде как, присматривается ко мне. Так я его боюсь. Нет, правда, он мне напоминает какую-то хищную птицу: гнпнотизирует меня своими круглыми глазами».
Насколько я понял, сокурсник в какой-то мере повлиял на то, что и Витя, и Боря остались за бортом.

«Теперь, поди, тебе не до женихов: новая, интересная работа, новый коллектив. Кроме того, у тебя все впереди».

Года через два, после окончания института, Северянов получит направление в тот же НИИ, где работает Марина, и они поженятся.

Все из моих коллег-«резервистов» нашего выпуска, во всяком случае, из тех, кто остались на нашем предприятии, в первой половине 60-х оказались задействованы, возглавив самостоятельные структурные подразделения, кроме Виктора. Но и он занял небольшое, но почетное место руководителя бюро подготовки производства стапельного цеха, которое ему уступил М.К. Глозман, незадолго до этого защитивший диссертацию кандидата наук.

Михаил Костантинович стал первым ученым, за всю историю завода, состоящим в штате завода. Это теперь там целая плеяда руководителей с учеными степенями, во главе с генеральным директором, а тогда Глозман стал фигурой, чуть ли не отраслевого масштаба. Это событие по времени совпало с выходом книги Юрия Гагарина о его полете в космос, где подлинное имя Королева, выступающего инкогнито, скрывается под псевдонимом «теоретик космонавтики». Местные остряки тут же приклеили это имя, в виде клички, Глозману, затем, упростив, называли его просто – «теоретик». Будучи, своего рода, референтом у директора, он взялся энергично поводить в жизнь свою техническую политику, влезая куда надо и не надо. Однажды он выступил с требованием каких-то изменений в работе даже одного из энергоцехов. В ответ на мое противодействие, он чуть ли ни с пеной у рта, начал отстаивать это свое требование:

«В конце концов, я – заместитель главного конструктора».

«Очень приятно, позвольте представиться. Я – главный энергетик Объединения».
Глозман даже поперхнулся, не зная, что сказать. Потом, видимо, поняв несуразность сказанного, рассмеялся. Взаимопонимание было достигнуто.

Вообще-то он никогда не заносился, и даже тогда, когда стал профессором, оставаясь добрым сослуживцем, выражая готовность помочь всем, чем мог: своим участием в делах, а иногда просто добрым советом. Например, когда мой дорогой сын выбирал профессию, и когда он, по окончании института, имея свободный выбор назначения на работу, стоял на распутье, Михаил Константинович высказывал на этот счет свое просвещенное мнение. Сын, правда, этими советами пренебрег. А напрасно, ибо наш «теоретик», как мне кажется, был прав. Помню, так же, как однажды, в мое пятидесятилетие, он днем зашел ко мне в отдел со свертком, завернутым в газету, развернув который, сказал:

«хочу вручить Вам кусок корабельной доски, на который наши умельцы пристроили чеканочку. И пожелать попутного ветра при солнечной погоде».
На чеканке был изображен кораблик с парусами, наполненными ветром, и в небе – солнечный диск.

После слияния нашей верфи с «Судомехом», в1972 году, под одной крышей с нами оказались и наши старые знакомые, коллеги-резервисты, Костиков и Нилыч. Последний даже получил высокую должность, став чем-то вроде начальства над Николем Лебедевым, обойдя его рангом. Произошли перемещения и у других наших сокурсников. Вскоре, вечерком в нерабочее время, когда я, освободившись от дневной текучки, приводил свои дела в порядок, ко мне зашел Николай, будучи в то время начальником Большого механического цеха, по соседству с моим отделом.

«Увидал у тебя в окне свет, решил завернуть на огонек».
Чувствую, он немного возбужден, поинтересовался: не случилось ли чего?

«Ничего особенного, просто любопытный случай».
И он поделился со мною своими наблюдениями.

«У меня возникли небольшие проблемы с дооборудованием участка ЧПУ». Так назывались станки с числовым программным управлением, которые тогда всем нам создавали проблемы. А Коля продолжал – «Уже вечером ко мне зашел Нилыч, злой, как фурия. А, спустя какое-то время, появился и Дубровский, и стал что-то выговаривать Вадиму. Тот сначала мрачно слушал, а потом начал даже огрызаться. Я не прислушивался к их разговору, но меня повергла в шок отчетливо сказанная фраза: «да пошел, ты…» Зная характер директора, я ожидал грома и молний. Но, ничего подобного не произошло. Нилыч отошел к окну, отвернувшись, а Виктор Николаевич подошел к нему сзади, как ни в чем не бывало, начал спокойно его уговаривать. Я едва дождался их ухода».
Николай недоуменно помолчал, потом спросил меня:

«Тебе это ни о чем не говорит?»
Я пожал плечами и подумал, что подобный вопрос он мог бы задать и по отношению к себе самому: наш резковатый и бескомпромиссный, когда это надо, директор по-отцовски относился и к моему приятелю. Хотя тут есть и особые причины: его отец – Лебедев В.Н. был директором завода в первый год войны, а Дубровский директорствовал в то же самое время на «Судомехе». Не исключено, что они знавались и семьями. Поэтому ответил несколько уклончиво:

«Так ведь, известно же: твой новый начальник, вроде как, – психически неуравновешенный человек, способный на немотивированные поступки, когда находится «подшафе». Ты не заметил, как он - в норме?»
Николай посмотрел на меня с некоторым недоверием.

«Это не мое мнение. Такое определение вынес в свое время Лебедюк».

«А-а-а, так в подпитии чего не сделаешь. Я чуть было ни съел свой орден».
И мы с ним тогда, со смехом, вспомнили этот самый эпизод. Вспомнили и всю торжественность момента.

Вручение наград проводилось в Мариинском дворце, где я до этого никогда не был, поэтому, проходя мимо приемной хозяина этого учреждения, дверь в которую, равно как и дверь в его кабинет, были раскрыты настежь, я ожидал увидеть нечто казенное, офисное, а увидел настоящий дворцовый интерьер. В числе награжденых находились и мы с В. Поляковым, который в то время был секретарем Парткома нашего завода, но наши с ним заслуги были отмечены более скромными наградами – медалями «за трудовую доблесть». По окончании церемонии мы заявили Лебедеву, что следует обмыть его орден, что тут же и совершили, в баре, возле конференцзала. Опустив свою высокую награду, «Орден Ленина», в фужер с коньяком, Николай выпил содержимое, а потом замешкался в нерешительности, что проделать прежде: то ли закусить, то ли извлечь из фужера свой знак отличия. Проделав второе, он, машинально, сунул его в рот, видимо, перепутав орден с закуской. И тут же получил рекомендацию: «облизал, и хватит! Побереги свои новые искусственные зубы».

Поскольку вспомнили Полякова, я выразил мнение, что директор просто проявил терпимость еще к одному из своих питомцев.

«Уверен, что и его карьерному росту, в какой-то мере, толчком послужило содействие Дубровского. Нет, что ни говори, а про кадры директор не забывает. Кое-кто, правда, не замечает этого, или упорно не желает замечать».

На какой-то период времени Нилыч исчез, не только из моей памяти, но и из состава нашего объединения. Уже годы спустя, наш бывший сослуживец и мой добрый приятель – Патраков, после очередного перехода с места на место, оказался в проектном институте по проектированию верфей (ГПИ), куда перетащил и своего верного оруженосца, Семена. Там-то и оказались два наших старых знакомых: Нилыч и Северянов, который перевелся из своего НИИ.

Северянова переманила сюда перспектива, а так же интересная работа в должности главного инженера проекта, или проще, ГИПа (словосочетание «ГИП в ГПИ» звучит несколько забавно), кем он вскоре и стал. Зона, которая попадала в сферу его обслуживания, охватывала центральные области, включая и ту, где находится город и, соответственно, один из крупных заводов, подведомственных тому же главку, что и наше Объединение. С главным энергетиком этого завода, Цветаевым Альвином Савичем, нас связывала давняя, и довольно прочная, дружба. Был я немного знаком и с его начальником, главным инженером, однокашником Альвина еще по институту, что их как-то сближало. Поэтому не удивительно то, что однажды, году в 1980, приехав в Питер, в связи с предстоящей реконструкцией эллинга, они поселились в одном гостиничном номере, а мы с Борисом Северяновым оказались у них в гостях. Кстати сказать, в то время снабжение продовольствием, как известно, было скудным даже в Ленинграде, а уж на периферии – и говорить нечего! Бытовала даже такая загадка из серии «армянское радио»: длинный, зеленый и пахнет колбасой? Отгадка: поезд «Москва – Горький» (колбаса тогда в России была, в основном, двух сортов с характерным чесночным запахом). Альвин, с его характерным волжским, окающим, говорком, сказал:

«Ехали в Ленинград, рассчитывая пОесть кОлбаски».
Мы с Северяновым, перед тем как появиться у них, походили по ближайшим магазинам, но, увы! Так и не сумели угостить наших коллег этим желанным деликатесом.

Вторая наша встреча в таком же составе произошла, два года спустя, но уже в их городе, на их предприятии, где проходило отраслевое совещание главных инженеров и главных специалистов ремонтных служб. До начала заседания Альвин проводил нас с Борисом и моим сослуживцем – архитектором, Николаем Антоновичем, в кабинет к главному, для консультации по интересующему его вопросу. Тут-то Северянов, воспользовавшись моментом, шутя, вручил нашим хозяевам, в качестве сувенира то, чем мы не смогли их порадовать при прошлой встрече в Питере.

Поздно вечером, когда мы с Николаем собрались отбыть в гостиницу, меня остановил Альвин Савич:

«Слушай, хочу пригласить тебя в гости, ко мне домой».

«Не поздновато ли? Вроде бы не ко времени, да и лишнее беспокойство для твоей жены. Может быть в другой раз?»
Как выяснилось, мой друг не ночевал дома прошлую ночь, и ему требовалось прикрытие. Я усомнился в том, насколько сгодится отведенная мне роль, выразив опасение, как бы и мне не намылили шею. Но, после настоятельных уговоров и уверения, что его жена – женщина с понятием, согласился его сопровождать.

Будучи представлен хозяйке дома, вручив ей несколько цветочков, где-то прихваченных нами по дороге, я извинился за позднее вторжение, объяснив это делами и непредвиденной задержкой, а так же уверениями ее супруга, что у них в доме обычно в этот час еще бодрствуют. Не преминул заметить, что давно мечтал побывать у своего друга, а поэтому и воспользовался предоставившейся возможностью. Первый пункт моей миссии прошел, вроде бы, благополучно, и нас, как было решено, усадили за стол на кухне, чтобы напоить чаем. Последние новости из Ленинграда, три-четыре свежих анекдота, а тут еще откуда-то появившаяся бутылочка с чем-то хмельным – это уже атмосфера для проведения главной операции по части реабилитации моего друга. Зашел разговор об этом отраслевом совещании, на которое мы съехались со всего Союза. О том, сколько сил и времени требует организация такого мероприятия от его устроителей, в числе которых повсеместно, независимо от того, где оно проводится, как правило, входит главный энергетик предприятия в качестве основного верблюда. Ни сна, ни отдыха измученной душе. Да и его домашним – тоже.

Утром, готовя машину и разогревая мотор, Альвин рассуждал, как будто бы сам с собой:

«Конечно же, всему виной форс-мажорные обстоятельства, связанные с этим нынешним совещанием; только они и повинны в том, что я не попал вчера домой». Лукаво взглянув на меня, добавил: - «Я допускал, что сумеем выкрутиться, но на то, что она еще и поставит на стол бутылку, моей фантазии, явно, не хватило».
А я подумал про себя, что у Валентины имеется достаточно оснований не доверять своему мужу. Я в этом убедился незадолго до вышеотмеченного события, на юбилее Микиртичяна, на его квартире в Москве, где собрались его некоторые коллеги и друзья. Приехал и Альвин Савич со своей, близкой знакомой, чего обычно при наших встречах не случалось ни с кем. Еще прежде он мне как-то говорил, что у него есть подружка из балетной труппы местного театра, у которой ноги начинаются от шеи.

«Уж не осьминог ли?» - посмеялся я – «Ты не посчитал, сколько у нее ног?»
Вот теперь за столом у Микиртияна как раз и была эта самая, длинноногая красавица, которая там оказалась весьма кстати, ибо Борис Патраков, открывая бутылку красного шипучего вина, окатил содержимым всех сидящих, а так же скатерть и занавески. Я появился там позднее, и только мог наблюдать картину с полураздетыми людьми, белые рубашки которых были замочены в ванной, и ожидали отстирывания. Эта процедура и выпала на долю Тамары.

То иногороднее выездное совещание для меня осталось памятным еще и тем, что оно явилось последней моей встречей со многими из тех, с кем я долгие годы был, в той или иной мере, связан, либо деловыми, либо дружескими связями. В начале 90-х прошла какая-то мрачная полоса, как будто прошел мор среди моих сверстников, друзей и сослуживцев.

1993 год вспоминается как некий трагический роман с одноименным названием. У Виктора Гюго есть такой роман под названием «93-й год», как свидетельство того, что история повторяется. Страны разные, века разные, цели тоже, в общем- то разные, но судьба людей, переносящих все тяготы революционных преобразований, одна и та же, как одно блюдо, только под разным соусом. Вот и нынешняя октябрьская революция (не первая, социалистическая, а эта последняя, либерально-демократическая, читай: капиталистическая!) привнесла свои неизбежные лишения и жертвы. И тот безвременный уход моих знакомых – ни что иное, как следствие этих преобразований.

Как ни прискорбно, но к этому же разряду напастей следует отнести и взрыв пагубного пристрастия к алкоголю. Для забвения или в поисках истины на дне бутылки. Иногда, с печальными последствиями, о которых люди напроч забывают, возводя эту страсть в привычку, от которой потом не хватает сил избавиться, и здесь уж надеяться не на кого. Я издавна усвоил фразу из романа Ольги Форш: «Уступкой страстям своим страсти не гасишь ни мало, а напротив, распаляешь до чрезвычайности». Речь о том, что человек только сам в состоянии положить предел этому разгулу. Найти и положить.

В начале того приснопамятного года, в центре города, я столкнулся, что называется «нос к носу» с Патраковым. Он в то время устроился в одном из новомодных совместных предприятий, но связи со своими приятелями из ГПИ не прерывал. Борис Иванович, как бы между прочим, спросил: помню ли я Северянова. Получив утвердительный ответ, продолжил:

«Вадима Нилыча ты, конечно, тоже знаешь. Так вот, Бориса больше нет, его Нилыч зарезал».

«Шутить изволишь?»
Но в этой вести– ни капли шуточного. Он сообщил мне то, о чем я уже ранее был информирован через телевидение, без особого внимания этому событию с моей стороны, поскольку тогда не понял о ком идет речь, а лицо старца, совершившего это преступление, и затем уснувшего рядом с жертвой, мне не показалось знакомым. Как выяснилось, Вадим у себя на квартире, повздорив с приятелем, пырнул его кухонным ножом.

Бедная Марина! Ее будто преследовал злой Рок, в данном случае, в лице ее сокурсника, в молодости – отвадившего от нее ее поклонников, а в старости – погубившего ее мужа.

Что касается Альвина Цветаева, о нем мне мало что известно. Знаю лишь то, что он, ступив на «наклонную плоскость», запил и был уволен, несмотря на определенную снисходительность в прошлом, со стороны его начальника. Это изменение отношения к нему, со стороны главного, вообще-то, можно понять. Поговаривали, что Цветаев пропал без вести. Мне жаль его, и как друга, и как порядочного человека. К сожалению, он в своей судьбе не одинок, так что, и «зеленый змий» тоже внес свою лепту в вымирание россиян в то смутное время, когда власти предержащие перепутали Рынок с Базаром.

Говоря об утратах в тот год, вспоминаю своего брата – Юрия, а также Бориса Ребикова – нашего приятеля, мужа Валентины, подруги-одноклассницы Лары. Мы с этой семьей почти не разлучались, особенно последние годы, когда проводили вместе время «во саду ли, в огороде» в дачный сезон. Не стало и другого Бориса, того самого Бориса Ивановича, который незадолго до этого принес печальную весть о своем тезке (с семьей Патраковых мы с Ларой были также хорошо знакомы). А его верный оруженосец, Семен, ринувшийся в бизнес, чуть раньше был застрелен у дверей своей квартиры.

Ну, и довольно на этом! Подобное перечисление настроения не повысит, тонуса, и бодрости не добавит.

Куда уходят опыт и знания, оказавшиеся невостребованными? Я не имею в виду глобальных открытий, разработок и научных достижений, а так же (и в первую очередь) самих носителей этого интеллектуального багажа – маститых ученых и крупных специалистов. Забота по их привлечению и удерживанию – дело Государства. Если этого нет, неизбежна утечка мозгов. Как в том, так и в другом варианте этот багаж используется, только в последнем случае, не в пользу отечества. Вроде бы, сейчас мощный поток отъезжающих, какой мы наблюдали сразу после развала государства, поиссяк. Когда академика Ж.Алферова, не так давно, спросили, считает ли он себя оптимистом, он пошутил:

«Конечно. Все пессимисты уже давно уехали из России».
Я имею в виду специалистов среднего звена: научно-технической, производственной сферы. Если рассуждать философски, ничто на земле не проходит бесследно: существует преемственность поколений, создающая благодатную почву для полновесных зерен, для селекционных ростков будущего.

А когда нет для этого условий, когда власти были заняты, главным образом, переделом собственности, а затем «шоковой терапией» при дееспособном президенте, когда жизнь страны развивалась по зарубежному сценарию с экономикой на грани развала, когда закрывались предприятия и люди оказывались на улице? Куда уходили опыт и знания? Очевидно туда же, куда и их носители – в эту самую почву, понимая это в буквальном, а не в переносном смысле.

Тот самый год не обошел стороной и меня. Несмотря на известную протекцию со стороны моего непосредственного начальника, Ваш покорный слуга – заслуженный пенсионер, принятый в новый коллектив (как теперь выражаются, корпорацию), попал под сокращение. Пинок коленом чуть ниже спины, придал мне ускорение в неопределенном направлении, а мне тогда было все равно куда, лишь бы подальше от всего происходящего, от всех «праздноболтающих, обагряющих руки в крови», равно как и от безразличных к происходящему. Развал и разруха всего устоявшегося – далеко не лучший период для человека, завершающего свою трудовую и общественную деятельность.

Мой младший брат, ныне здравствующий, который по возрасту годится мне в сыновья, как мне кажется, определился в своих духовных исканиях. Дай Бог ему сил и крепости духа на пути к Истине. А для меня и многих моих сверстников конец прошлого века – кошмарный сон, от которого еще так и не отошли, а кому-то просто не суждено было проснуться. Печально. Быть может, кто-то из них получил такую установку, как скажем, в одной из рок-групп того времени: «живи быстро, умри молодым», как состояние вечно пьяной молодости? Не дожив до старости, уже вопрошали: а кому будут нужны твои совершенства.

ET CETERA, ET CETERA.

Я карандаш с бумагой взял,

Нарисовал дорогу.

Потом чернильных облаков

Пририсовал немного.

Потом я сад нарисовал,

В саду семнадцать точек:

Как будто яблоки висят,

А дождик их не мочит.

Потом я дождик удлинил,

Он сразу в сад ворвался.

Но больше не было чернил,

И карандаш сломался…

(А.Барто).

Последний свиток из старых безадресных посланий, которыми я руководствовался при составлении своей композиции, скомпанованный для повествования от моего имени, перечитан и истолкован применительно к условиям повести. Последнее письмо датировано 2002-м годом (к тому времени я уже семнадцать лет пребывал в звании пенсионера), поэтому все дальнейшие события в моем изложении (если бы я надумал его продолжать) мне надлежит воссоздавать, напрягая собственную память, что теперь не всегда дает желаемые результаты, от чего страдает связность, а, возможно, и логика. Требуется вымысел, сочинительство, в то время как я – всего лишь, технарь Василий Горьковатый, а не прозаик Максим Горький. Да и, вообще, я звезд с неба не хватал, и не дорос до степеней известных, а застрял на каком-то определенном уровне, где чувствовал себя на своем месте. Карьеризм – не моя стихия. Хотя по общественной работе я, обычно, не отказывался ни от какой нагрузки, либо поручения, или даже представительства на любом уровне, вплоть до общесоюзного.

В связи с этим всплыл в памяти характерный случай.

Однажды, в министерских апартаментах Управления, ведающего делами ремонтно-эксплуатационных служб, столкнулся с его руководителем, Евгением Николаевичем, который меня уведомил:

«Дал указание взять в качестве прототипа твои годовые отчеты. До сих пор в СТБ не могут предложить ничего приемлемого, единообразного, годного для других предприятий».
Сказать, что это меня обрадовало, было бы не верно: Я знал, как ревностно относятся чиновники к тем, кого им ставят в пример, и я не ошибся в своем предположении. Не успев дойти до конца коридора, встретился с Фроловым. Обычно приветливый главный специалист, на сей раз, встретил меня как-то отчужденно. Он курировал упомянутое Ленинградское Бюро по вопросам промэнергетики, следовательно, сказанное касалось его лично.

«Начинает раздражать твое мелькание в каждом кадре. На конференциях и важных совещаниях в президиуме – товарищ Горьковатый. Участие в комиссиях и ответственных отраслевых мероприятиях – опять Горьковатый. Если ставится в пример хозяйство на каком-нибудь из предприятий, снова не обходится без упоминания твоего имени. И вот опять подсуетился. Чего ты добиваешься?»

«Так, мое высвечивание и тебе делает честь. Ты, вроде как, и мой куратор тоже» - усмехнулся я. – «Может быть, кому-то это мешает. А, может быть, кто-то опасается конкуренции, или возможности моего продвижения? Пусть утешатся».
И я тут же напомнил, что еще до того, как он только начал свою деятельность в Министерстве, в связи с упразднением Совнархозов, я уже имел точно такое же предложение, как и он, но которое не принял, поскольку я – убежденный Ленинградец. Кстати, меня приглашали и на должность главного инженера СТБ.

«Я – безобидный. И в том, в чем меня ты упрекаешь, моей инициативы нет. А почему так происходит, тебе лучше спросить у своего начальника, к которому ты вхож, даже без стука».

Не случайно назвав в разговоре с Фроловым учреждение, вдруг ставшее для нас с ним камнем преткновения, я припомнил и причины моего отказа от должности. Я просто не был готов к такому повороту событий. Еще раньше, при расширении функций СТБ, этого специального бюро, вводилась некая дополнительная структура по организационным вопросам, касающимся промышленной энергетики. Руководство этой новой функцией, на правах заместителя главного инженера, по рекомендации все того же Евгения Николаевича было предложено мне, тем более, что само Бюро находится здесь, в Ленинграде, и перевод для меня был бы не сложным. Сложность состояла в другом. Все происходило на фоне разногласия и неприязни между новым начальником этого учреждения (бывшим работником аппарата Обкома КПСС) и его главным инженером – Н.А.Князевым, с которым у меня с давних пор существовали конфиденциальные, пожалуй, даже приятельские, отношения. Он еще студентом, проходил преддипломную практику у нас в отделе, в то время, как я готовился стать студентом того же института. Что же касается сделанного мне предложения, я сказал Виктору Евгеньевичу, его начальнику, что должен подумать. Я по натуре – заводчанин, люблю живое дело, в своих решениях по проведению технической политики привык быть не связанным. Должен же быть какой-то стимул. На что получил некоторые заверения, чуть ли ни карт-бланш на творческую инициативу, хотя это выглядело не слишком убедительно. Стимула действительно не было, а я уже не молод, чтобы начинать с начала, но еще и не стар, имея достаточно сил, чтобы оставлять производство.

В приватной беседе с Николаем Андреевичем, после того, как я попросил у него кое-какую информацию о состоянии дел, и откровенно признался, что не испытываю большой заинтересованности менять «шило на мыло», он мне по-приятельски сказал:

«Ну и правильно. Если уж надумал переходить к нам, просись на предстоящую вакансию, ибо я не сработался с шефом и твердо решил отсюда уходить, и даже поменять ведомство».
Из разговора с ним я понял так же, что и моральный климат в коллективе желает быть много лучше, и в работе пробуксовка из-за скопившихся внутренних проблем. А в числе помех он упомянул и кадровую политику:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: