БЕГ НА МЕСТЕ С ПРЕПЯТСТВИЕМ.

…Красота! Среди бегущих

Первых нет, нет отстающих:

Бег на месте общепримиряющий.

(В.Высоцкий).

И нужно бы прыгать, да время не ждет…

Все мои действия теперь напоминают топтание на месте, а вернее, беспорядочное броуновское движение. Каждый раз, в какую бы сторону ни двигался, мысленно возвращаюсь к некой исходной точке, к тому месту и к тому времени, когда еще был полон энергии и стремился найти свое место в жизни, стремился как-то выразить себя. Многое из того, на что прежде не обращал особого внимания, из-за этой своей целеустремленности, теперь для старика имеет особую значимость. Для человека, прожившего жизнь, сопереживать НЕ ДО КОНЦА ПОНЯТОЙ нынешней современности как-то не получается. К тому же, кто сгорел, того не подожжешь. Точно такое же отсутствие сопереживания старине имеет место и у обратной стороны, у нынешних поколений. Это напоминает сделанное кем-то сравнение старинной классической музыки, написанной для того, давнего, времени, с более поздней, написанной уже для наших современников. Те же средства выражения, те же темп, ритм и прочие составляющие, а почему-то не задевает.

Правда, по отношению ко мне, эпитет «целеустремленность» тут не совсем подходит. Слишком громко сказано. Просто я, как любой нормальный человек, в определенный момент своей жизни, начал постигать азы становления и стремился поступать так, как это делают другие. В этом плане, полной противоположностью «любому нормальному человеку» был Вовка Шмаков. Причем, уже тогда, в детстве, когда мы с ним вместе рыскали по городу, познавая и открывая для себя что-то новое. Он искренне считал, что все проблемы будущей карьеры – суета. Дескать, нужно делать только то, что требуется в настоящее время, а твоя дорога сама тебя отыщет. Чему быть суждено, то и будет. (Совсем по Тютчеву: «не суетись, не хлопочи. Безумство ищет…»). Володя, с эдаким руководящим принципом на всю жизнь, с его жизненной позицией, сам собою являл пример удивительной беззаботности. Флегматик по темпераменту, уравновешенный, но несколько инертный и не слишком подвижный парень, в детстве выглядел упитанным и слегка мешковатым. В нашей ребячий компании и окрест, он имел прозвище Бегемот именно за эти свои внешние данные. А вот темперамент давал ему возможность позднее, особенно в военное время, переносить, порой нелегкие, физические и психические нагрузки. Неунывающий человек, он нашел свое место (а, может быть, это оно нашло его, как бы подтверждая то, что не мы выбираем наши дороги). Судьба накрепко связала его с морем.

Летом 1946-го, первого послевоенного года, после пятилетней разлуки с городом, я вернулся в Ленинград. И первым из друзей детства, кто посетил меня, был Володя Шмаков. Я его сразу и не узнал: на пороге стоял бравый морячок. Белая форменка с блеклым голубоватым гюйсом. На плечах трудно различимые сержантские погоны с широкими, как у мичмана, лычками. На голове, чуть набекрень, надвинутая на бровь бескозырка. И уж, конечно, брюки - «клеш» (или «клеша», как было принято тогда на флоте называть этот наряд), шириной по низу от пятки до самого носка. Обычно этого добивались вшиванием клиньев из такого же материала, но когда городской патруль начал выпарывать эту портновскую новацию прямо на улице, придумали другую. Фанерный клин загоняли на ночь в мокрую штанину, растягивая ее до нужного размера. Но главная достопримечательность, поражающая воображение – на его груди «медаль Ушакова», учрежденная в 1946 году, незадолго до этого, и которую я никогда прежде не видел. Да и после тоже. Она довольно красивая, но подозреваю, что ее внешний вид доведен до кондиции самим владельцем медали. Диск медали изображен на фоне перекрещивающихся якорей, от которых свисают цепи, но эти цепочки выполнены не в виде рисунка или тиснения, а самым натуральным образом, из бронзовых колечек – звеньев свисающих цепей. А внешний вид самого моего друга, как натуральную модель для скульптуры или для портрета в полный рост, завершала золотая коронка на одном из передних зубов. «Фикса», как ее называла местная шпана. Откуда что в парне взялось? Это уже не просто матрос, а «мАтрос» (именно так, с ударением на первом слоге) – заслуженная фигура. Негласный статус, скажем, в отличие от «салаги», первогодка.

Шмаков служил на тральщике штурманским электриком. Их дивизион базировался в Ораниенбауме. Это, сохранившееся еще с петровских времен, название прибрежного города под Ленинградом моряки отвергали начисто, называя его по-своему – Рамбов. Балтика, включая Маркизову лужу, в только что отгремевшую войну была напичкана минами, как суп клёцками, количество которых и по окончании войны, по мнению специалистов, насчитывало десятки тысяч. Так что, для тральщиков военные действия как бы все еще продолжались, вплоть до 1947-го года. Корабль, на котором служил Владимир, в составе своего дивизиона периодически выходил в море на разминирование.

«Ваш тральщик вылавливает эти мины, как траулер рыбу? Кошельковым неводом?» пошутил я.

«Да почти» усмехнулся Шмаков – «только не неводом, а усами в виде тросов, отходящих от самого носа судна, и буксирующих два специальных устройства – паравана, которые идут параллельным курсом с обоих бортов». И он тут же, вкратце, пояснил технологию траления. Параван подрезает трос, удерживающий мину, и та всплывает. Все остальное – дело техники. Обычно ее расстреливают из кормового орудия прямой наводкой. Изготовление этих самых параванов во время войны было налажено как раз на нашем заводе. Равно как и ремонт небольших судов ВМФ, таких как мониторы и тральщики. Рассматривая заводские фотографии того периода, я обнаружил интересный снимок: на палубе монитора прославленный корабел, Терлецкий К.Ф., среди молодых матросов, а на переднем плане – Сашка Ефимов, еще один представитель нашей довоенной дворовой братии. Я почему-то обратил внимание на такой парадокс: В Питере, где размещается крупная военно-морская база, не так уж много ребят, отбывающих военную службу, становятся моряками Балтфлота. Все больше иногородние. Событие под названием «служили два товарища-матроса» (имея в виду приятелей детства) – явление не такое уж частое.

Каждый раз по окончании плавания, получая увольнение на берег, Володя мчался домой на электричке до Балтийского вокзала, благо до Питера – рукой подать. Морская военная служба почти без отрыва от дома. Относительная свобода и, опять же, такая же относительная обеспеченность (не столько за счет армейского довольствия, сколько за счет достатка родителей), при болезненно ощутимой в то суровое время нехватке, порождали в нем, вроде как, самоуверенность. А та, соответственно, не оставляла места для сомнений в своих достоинствах и неотразимости. Образовался круг новых знакомых: случайные друзья-приятели, подружки – как мухи на мёд.

Я сразу дал понять Володе, что я «на мели», и не располагаю мелочью на карманные расходы для развлечений, а благотворительность, связанная с ними, мне ни к чему. Да и, начиная с сентября и до самого лета, у меня свободного времени – в обрез. Летом мы с ним выбирались на прогулки, в том числе и в ЦПКО, побеседовать, подурачиться. Иногда он знакомил меня с какой-нибудь из своих пассий, представляя меня примерно так:

«Мой корешок из нашего дивизиона».

По началу я пытался возмутиться, а потом махнул на это рукой - какая разница? Знакомства случайные, до первого поворота, ни чему не обязывающие.

Шмаков прошел по жизни, в соответствии со своими принципами, легко и не принужденно. В том числе, отслужив и выйдя на гражданку, не раздумывая и без особых потуг, по первому же предложению связал свою дальнейшую жизнь с коммерческим флотом, как морской волк, сохраняя верность стихии. Он рано созрел и рано достиг своего апогея, но в такой же мере, и определенного предела, уже ни к чему не стремясь, ограничив тем самым круг своих интересов. Лично я ему не завидую, несмотря на его солнечный оптимизм, эффектную внешность и видимые успехи в личном плане, Да я бы так, как он, и относиться к жизни и поступать, вряд ли сумел бы. Начать с того, что мне всю жизнь мешает болезненная моя закомплексованность. Да и менталитет другой. Кроме того, в тот период нужно было проявить достаточную силу воли, чтобы не только просто выжить, но и, как это положено, создать семью и обзавестись потомством. Вынужденный перерыв в учебе в течение пяти долгих лет, зависнув на промежуточной ступени своего развития, а также отрыв от центров культурного общения дали о себе знать. Я, как-то вдруг, ощутил себя не отесанным болваном.

Все мои сверстники, равно как и я сам, с точки зрения образования, принадлежат потерянному поколению довоенных подростков рождения середины 20-х, из тех, кому вообще повезло выжить в Великую Отечественную. Из тех, кто выбился из привычного ритма жизни в своем образовании, не обретя навыков и знаний, получаемых в учебных заведениях. Для большинства из них привычка плыть по течению породила душевную леность, и лишь немногие, проявляющие способность к обучению, взялись за ум. Никто их особенно к этому не понуждал, кроме самой жизни и обстановки.

По молодости, вернувшись в Ленинград, еще по-настоящему не приходя в сознание, едва стряхнув с себя образ дремучего провинциала, каким стал за долгие годы, проведенные в «глуши лесов сосновых», я попал впросак. Собираясь со своими бывшими одноклассницами на премьеру кинофильма «Тихий Дон», я оказался один на один с Ириной у нее дома, не подозревая подвоха со стороны Лиды, организовавшей это мероприятие. Знакомство с домашней обстановкой и домочадцами (Ира жила в уютной, хорошо обставленной, квартирке вместе с матерью и тетушкой) лишь подтвердило, что эта семья из другого круга, из бывшего привилегированного сословия, что и явилось причиной того, чтобы я почувствовал себя довольно скованно. К тому же, матушка, несколько чопорная, почти светская гранд дама с хорошими манерами, двумя-тремя малозначащими вопросами, касающимися моего положения, сразу поставили меня в тупик.

Буквально на следующий день в цеху, где я теперь работал, но не успел еще стать своим, стало известно о красавице подружке с ее чудо-косой, в которой я, якобы, души не чаю. А Артемьев даже добродушно, по-приятельски поинтересовался:

«Ты, говорят, попал куда-то: толи под колеса, толи под лошадь. Влюбился, что ли?»

«Это – как раз то, Паша, чего я не могу себе позволить. К тому же, как это… где-то там, в хрестоматии, сказано? ...«на время – не стоит труда, а вечно любить не возможно». А ты сам-то, что думаешь на этот счет, применительно к себе?»

«Я – совсем другое дело. Мне, Вася, теперь не до того».

«Ага, понятно: «первым делом, первым делом – самолеты…». Ну вот, видишь: мыслим мы с тобою примерно одинаково».

Но тут, если честно, примешивалось еще и другое. На самом деле, я отлично понимал, что до Ирочки я не дотягивал. Уровень, понимаете ли, не тот. «А воспитанием, слава Богу, у нас не мудрено блеснуть».

Вот тут-то и проснулось во мне осознание своей неотесанности и срочной необходимости восполнения недополученного, не столько образования, сколько, вообще, культуры и воспитания. Бытует пословица: из хама не сделаешь пана, но все же попытаться следует, решил я. Попытаться выдавить из себя этого самого хама, по образу и подобию Элизы Дулиттл из выездного спектакля «Пигмалион», который в то время ставили в Промке (так между собой мы называли Дворец культуры «Промкооперации»). Правда, у Элизы был достойный и признанный наставник в качестве воспитателя, полковник Пикеринг. Но я же – ленинградец коренной, учусь, и живу в Ленинграде, к тому же. А вот насколько мне удавалось исполнение принятого мною же решения, о том история умалчивает. Кстати, судьба подбросила мне своего Пикеринга в лице Зиночки Кульдсар, из нашей бывшей ребячьей компании, которая была старше меня, и которая к описываемому времени сумела-таки получить гуманитарное образование, несмотря на трудности военного времени. Я, безусловно, утрирую: никакой она не наставник, мне просто иногда был необходим ее дельный совет, мнение, а иногда и она сама в качестве гида, чем я без зазрения совести и пользовался, без какого-либо злого умысла. Зина – приятельница Полякова Шурика, его соседка по лестничной площадке, а он мой дальний родственник, на три года старше меня, но его все почему-то звали Шуриком. Их родители издавна дружили семьями, и даже кто-то из них хотел бы видеть в Саше жениха, но Зина, похоже, его мало интересовала. Она девушка не слишком заметная, да и красавицей ее не назовешь, скромно одевалась, даже по тем послевоенным меркам, к тому же носила какие-то маленькие сережки (скорее всего, бижутерия), которые ее, отнюдь, не украшали, однако не глупа и чуткой душою была наделена в полной мере. Поэтому, вероятно, и отнеслась к общению со мной весьма снисходительно. Мне импонировала ее приверженность театру, музыкально-сценическим жанрам, и то, что она – поклонница оперы и балета, завсегдатай студенческой галерки, особенно театральной студии при Консерватории, где ей было знакомо всё, начиная от репертуара, до работающих там, на постоянной основе солистов.

Но недолго музыка играла. Однажды, проходя мимо их подъезда, потоптавшись у входной двери, решил спросить у Зиночки, не знает ли она, куда мог запропаститься мой родственник. Каково же было мое удивление, когда я увидел на кухне знакомого человека, Мишу – переплетчика из нашей заводской типографии. Мужчина он уже в возрасте, лысый и инвалид на протезе, и вовсе не имел никакого отношения к семье Зины. Но, судя по всему, относительно ее самой имел самые серьезные намерения. Прощай, Зинаида Петровна, не спетая песня моя. Я хоть и не составлял конкуренции для Миши, счел необходимым лучше не отсвечивать.

А дальше свое самообразование, удовлетворение духовных потребностей, общение с Театром и поклонение Музам я уже продолжал самостоятельно и, в основном в одиночку, до тех пор, пока у меня на горизонте не появился постоянный спутник, Лариса. И поныне мои зрительские пристрастия принадлежат опере, и до самого моего выхода в отставку, мы с женой ежегодно приобретали абонемент в Мариинку, имея такую возможность в силу нашей шефской помощи театру.

А все ведь началось с того, что подсознательно, как Высоцкий «из последней силы за тобой тянулся я», уважаемая Ирина Александровна, пока вскоре, вдруг, не осознал, что мы никогда не были и не будем настолько близки друг другу, чтобы придавать этому большое значение.

Ира в юности – девушка с претензиями и была немного заносчива. Они с Кузьминой подруги со школьной скамьи, причем неразлучные, начиная с самого первого класса. Однако, когда стали старше, что-то у них там произошло, как будто между ними пробежала черная кошка. Уже находясь в пике своей формы, став довольно солидным руководителем в администрации торгового порта, Лида, эта, в прошлом миниатюрная, а потому и малозаметная, девочка из рядовой и, судя по всему, не слишком обеспеченной семьи, возжелала паритета в своих отношениях с подругой. Вот тогда-то я случайно и столкнулся в трамвае со своей бывшей одноклассницей, с которой мы уже давненько не видались. Наблюдая с улыбкой, как я, меняя очки, сосредоточенно разглядываю какие-то бумаги, Лидия окликнула меня, заметив при этом:

«Василий, какой ты стал большой и умный».

«Да и тебя глупой не назовешь», в тон ей отвечаю и я – « и тоже, как вижу, подросла, судя по размеру платья, да и не только по платью».

Когда говорили о наших общих знакомых, я спросил об Ирине, на что последовал не очень вразумительный ответ. Понял одно: подруги разбежались и уже давно не интересуются делами друг друга.

«Да полно, так ли это? Это на вас совсем не похоже».
Хотя, вообще-то, всё понятно и без слов: причина этому возникшее у нее ощущение неравенства, это когда на тебя глядят свысока. Вероятно, Ирина могла себе позволить и высокомерие и эдакий «патрицианский такт» в общении.

Так получилось, что вскоре после нашей встречи Лидочка пригласила меня на свой юбилей, сказав, что некоторые из наших прежних школьных девчонок и мальчишек решили собраться у нее дома в Павловске. Разумеется, среди этих взрослых, усатых, бородатых и кое-где седоватых учеников оказалась и Ирина Александровна. Среди тех, пятидесятилетних, Ирина выглядела сравнительно молодой. Особенно это было заметно на фоне сидящей напротив нее пожилой женщины, в которой я не сразу признал Галину Ушину. Все мы, вдруг, вспомнили кудрявенькую, блондинистую девочку-первоклашку по имени Галочка, которую регулярно сопровождала бабушка. Мне ее бабушка запомнилась довольно отчетливо. Круглое морщинистое в верхней части лицо, с густыми бровями и широко расставленными, глубоко посаженными глазами; на левой щеке большая бородавка, из которой торчали щетинистые волосы. Тогда нам эта добрая старуха казалась древней, как мир. А вот сейчас, напротив меня, на месте Гали, сидит прямо-таки копия ее бабушки, вид – один к одному, даже с волосатой бородавкой. Такая вот метаморфоза. Теперь Галя – многодетная мать, и даже бабушка. Уравновешенная и спокойная. Ее внешность, задорный, заливистый, не громкий, как бы приглушенный смех выдает в ней человека вполне довольного своей судьбой. Среди собравшихся новички последнего года обучения, кого я уже начал забывать. Холодовский, Рысаков и эта, на пороге, незнакомая дама. Ну, конечно же, это Валя Воронцова! Представляя ее, хозяйка указывает подбородком в мою сторону и предлагает:

«Вот тебе место рядом с Горьковатым», на что Валя морщит нос:

«Надоело всё горькое да кислое. Мне бы что-нибудь послаще».

«Будет тебе и на сладкое, не всё сразу. Вася, принимай даму».

Прошло всего 35 лет с тех пор, как нас разбросала судьба, а впечатление такое, будто прошла вечность. Изменились, с трудом узнаем друг друга. Да это и не удивительно: наше детство кончилось сразу же после окончания школы-семилетки, 22-го июня 1941-го. Близкая и больная тема для общего разговора.

«Да и в мирное-то время мы, как и наши родители, рано взрослели», солидно, как на лекции, заметил Виталий – «вследствие внутренних распрей, революции, гражданской войны. Потом постоянная внешняя напряженка. Это теперь стала модной фраза : «что наша жизнь? – игра». А мы-то внутренним чутьем осознавали, что она вовсе не игра, а борьба и тяжкий труд».

Геннадий в ответ на эту сентенцию, подняв бокал, тоже назидательно, но с легкой иронией, процитировал:

Жизнь наша – пир с приветной лаской:

Фортуна открывает зал,

Амур располагает пляской.

Приходит Смерть, и – кончен бал.

В ответ – реплики, как водится, и одобряющие и осуждающие. Узнавания, воспоминания. Одним словом – обычная общая беседа, сдобренная небольшим количеством алкоголя.

Сидя рядом с Ириной, я больше прислушивался к выразительному тембру ее низкого, как у Ольги Воронец, голоса, чем к словам, которые она произносила. Однако, кое-что из услышанного уловил. У нас с ней теперь оказалось много общего: мнения, взгляды, даже прочитанные за последний год одни и те же книги. Так что, наверно, нам с ней было о чем поговорить, разумеется, не на вечеринке. Чувствовалось, что желание долго засиживаться не входит в ее намерения, и вскоре она, действительно, начала собираться. Я вызвался проводить ее, предварительно поговорив с Лидой.

«Слушай, Лидок, ты забралась так далеко, да еще в исторический пригород. Для меня это – что-то вроде ближайшего зарубежья, или как Крым. Вряд ли теперь скоро увидимся», на что она со смешком заметила:

«Что-то ты, Вася, рановато окопался».

И вот мы с Ирой оказались у нее дома, в новом районе, где она теперь проживает вдвоем с матерью, которой я был тут же и представлен. Матушка разительно изменилась с тех пор, как я ее увидел впервые, и она больше уже не напоминала светскую даму. Да ее я толком и не разглядел: за то время, пока находился у них в доме, она больше ни разу так и не выходила из своей комнаты. Но кое-что из того, что касается самой Ирины, понял и разглядел довольно отчетливо. Каюсь, полагал увидеть удрученную одинокую женщину, но был приятно разочарован. Главное, что иной жизни она для себя и не мыслит, отнюдь не чувствует себя ущербной. Напротив. Ирина Александровна – архитектор, градостроитель, видная деловая женщина, которая умеет себя подать. В любом диспуте, при необходимости, сумеет аргументировано отстоять свою точку зрения. И уж, во всяком случае, то семейное счастье, которое написано на лице Галины Ушиной, нашей соученицы, это – не для нее. Она этого просто не смогла бы выдержать. Наверно потому, что люди рождаются разными, как пчелы или муравьи. Каждому – свое.

Ира для меня – стимулятор, затравка, побудитель к действию. И я ей благодарен уже за то, что она внесла свою лепту в события, которые не дали мне в начале моего жизненного пути закостенеть в невежестве. Равно благодарен и тем, кто не просто был со мною рядом в молодые годы, а кто оставил глубокий след в моем становлении, в приобщении к культурным ценностям и осознании чего-то для меня очень важного. Той же Зиночке, которую я просто не могу обойти вниманием в своих воспоминаниях, Володе Шмакову, Антону Кирилловичу, Вере. Не говоря уже о Ларе, ставшей впоследствии самым близким мне человеком. Не будь ее, никогда бы мне не стать ни мужем, ни отцом. Тут и к гадалке ходить не надо.

Стал ли я по завершении своей трудовой деятельности тем человеком, коего принято называть «интеллигент», в буквальном смысле этого слова? Вряд ли, хотя в своем трудовом коллективе, пока я работал, этот эпитет ко мне прочно прилип. Теперь такое, наверно, и в голову-то никому не могло бы прийти. Жена как-то сказала:

«Ты что-то, друг, ведешь себя неподобающим образом. Да и язык пораспустил. Позволяешь себе то, чего раньше за тобой, вроде бы, не наблюдалось».

Она права. Сам замечаю, что в последнее время стал нетерпим к разного рода выпадам против меня со стороны окружающих. С трудом сдерживаюсь (а большей частью и не сдерживаюсь вовсе), чтобы не ответить хамством на хамство. А иногда и избежать ненормативной лексики. Хоть это, в основном, выглядит невнятным проговариванием, даже с не явно выраженной артикуляцией, без звукового сопровождения.

«Прости, ничего не могу с собой поделать. Язык проворачивается сам без моего участия, опережая мысль. Выработался условный рефлекс, как у собаки»

«С чего бы это?»

«Плохо слышу, плохо вижу, пребываю в ограниченном пространстве и ни с кем не общаюсь. Не сплю и переживаю, как и ты, за своих близких. А это – благодатная почва для срывов».

Перед самим собой можно быть и более откровенным: причины кроются глубже, ибо я – испорченный улицей ребенок 30-х годов. В те годы у ребят, возрастом постарше нас, блатной язык был в качестве местного диалекта. Затем влияние среды. Долгое тесное общение с людьми, для которых манеры, обхождение, речевые обороты, а иногда и интеллект – не самое главное. И, наконец, производственная закалка. Местом работы в моем послужном списке значится не сценическая площадка и не музей изящных искусств, а прокопченные участки завода, да еще в ту пору, когда там главными орудиями труда являлись кувалда, лом и лопата. Обо всем этом я только подумал, а вслух согласился:

«Конечно, многое зависит от самого человека. Однако…»

Вспомнилась выдержка из автобиографии старого заводского организатора производства (анекдот того времени):

«… владею тремями языками: русским, административным и матерным»

(второе и последнее слова зачеркнуты, над вторым – исправление: «двумями»).

Видимо автор все же посчитал, что последние два языка – языки тождественные. Мы с Николаем Антоновичем как-то вспоминали одного нашего уважаемого начальника, из прежнего руководящего состава завода, обыденная речь которого не обходилась без неблагозвучных словесных прокладок, которые у него прорывались, даже в самой неподходящей для этого обстановке, в виде мурлыкания. Подобные явления имели место даже среди руководителей самого высокого ранга. Например, когда речь всем известного лица из правительственных кругов один обозреватель назвал косноязычием. Да, не косноязычие это вовсе, а своеобразный акцент, навязанный этим самым, административным, языком из анекдота. Вроде как у той пишущей машинки с армянским акцентом, вызванным испорченной клавишей, которая была в офисе у Остапа Бендера.

Вот и у меня нечто похожее. Что, отнюдь, не способствует нормальным взаимоотношениям в семье, поскольку очень ранимые наши любимые. К тому же, болезненная обидчивость – это наша семейная черта. С этим, конечно, нужно что-то делать, но что и как – вопрос. Классическая рекомендация: «учитесь властвовать собою» не помогает. Легко сказать, сделать трудно. По всей видимости, и выдавить из себя хама, как из тюбика, по капле, я так же не сумел. Хотя вначале было твердое намерение.

Для пожилого человека возможность выйти на более или менее обеспеченный «заслуженный отдых», безусловно – благо. Со временем, однако, частичная утрата дееспособности и здоровья, ощущение своей никчемности, действуют на человека угнетающе, возникают проблемы, которые заслоняют значимость самого этого блага. С детства я любил путешествия. Для меня дальние поездки – возможность не только увидеть новое, чужое, но и взглянуть на свое старое со стороны, сквозь призму этого чужого видения. Полагал, что, выйдя на пенсию, сумею побывать и там, куда прежде для меня был путь заказан. Долгосрочный оплаченный отпуск, данный нам для «заслуженного отдыха» заканчивается, а мы дальше, чем на чужой садовый участок, так ни разу и не выбрались. А уж после того, как жена оказалась прикованной к дому, сначала по долгу семейной службы, а потом по состоянию здоровья, мы с ней стали приверженцами девиза: «не ходите, дети, в Африку гулять!». И тут я понял, что, теряя нормальные контакты с внешним миром, утрачиваю связь как с привычной жизнью, без которой раньше и не мыслил своего существования, так и безнадежно отстаю от времени. Гамлетовского вопроса «быть или не быть?» самому себе еще не задавал, но замкнулся в себе, отгородившись ото всех, как премудрый пескарь в своей норе. Даже мой бывший сослуживец однажды, навестив меня, обмолвился:

«Василий Васильевич, ты забрался в свою раковину, тебя совсем не видно и не слышно. Это для рака-отшельника такой образ жизни – единственно возможный, чтобы выжить».

«И никакой я не рак и не пескарь. Хотя логика поведения того и другого мне, в общем-то, близка и понятна».

Жизнь не стоит на месте, ибо жизнь есть движение. Я уже безнадежно отстал от своего времени. Наблюдая, как оно удаляется, пытаюсь его нагнать, но почему-то, как во сне, без видимого продвижения вперед, оставаясь на месте. Как будто я попал в удивительный мир маленькой героини фантастической сказки Л. Керрола «Алиса в Зазеркалье». Я сам теперь все больше и больше напоминаю собою зеркальное отражение этой Керроловской Алисы в кривом зеркале: чем дальше оригинал отходит от зеркала, тем быстрее отражение должно бежать, «бежать со всех ног» только для того, чтобы просто оставаться на месте. Понимаю всю бессмысленность этого занятия, так как возврат в исходную точку невозможен.

Часть-2

ЧАЙКА НАД ВЕРФЬЮ.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: