КАЖДЫЙ ЦЫПЛЕНОК – ПТИЦА, НО НЕ

КАЖДАЯ ПТИЦА – КУРИЦА.

(первоначальное название: «цыплят по осени считают»).

. (М.Дудин)

.

Гражданка, С-Пб,

Муринский ручей.

Часть - 1

ТРЕТИЙ ВОЗРАСТ

!?(за далью – даль)

Венчали розы, розы Леля

Мой первый век, мой век младой…

Пускай венок, сплетенный Лелем

Не возродится никогда,

Года, увенчанные хмелем –

Еще прекрасные года.

(Е.Баратынский)

.

Путь Василия Васильевича не был усыпан розами, имея в виду, что они, как и лавры – символ успехов на творческой ниве, чем он в своей жизни не мог бы похвастаться. К тому же, как известно, «на Пинде розы есть, но есть там и крапива». Почему-то венки из роз издавна связываются с именем пасторального пастушка Леля, которому больше подошли бы полевые цветы: и доступнее, и опять же, без колючих шипов. Василий же, уж не говоря о лаврах, если бы и мог рассчитывать на какие-либо успехи в жизни, то на более скромные и совершенно в другой области. Он понимал, что на этом пути нужно не останавливаться на достигнутом, а твердо шагать, приноравливаясь к другим и ко времени. Но чтобы шагать в ногу со временем, нужно постоянно пополнять свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество. Фраза почти ленинская: нечто подобное было напечатано на обложках школьных тетрадей в 30-х годах прошлого столетия о знаниях, которыми должен обладать коммунист. Век живи – век учись. А он, став пенсионером, к указанному сроку в своем самообразовании достиг немногого. Если можно так сказать, программа-минимум – и только! Что есть, то и есть. Теперь что-либо предпринимать для самосовершенствования уже бессмысленно, разве чтобы потешить свое самолюбие.

Еще сравнительно недавно появившееся в США и в Великобритании понятие «политкорректность», касающееся языка, проявило себя в ограничении употребления не только мужского рода, расовой и этнической принадлежности, но и принадлежности к определенной возрастной группе. Возраст пожилых людей в Европе стали именовать «лучший возраст». В общем-то, некоторое основание для этого имеется, правда не без лукавства. А вот в России, в поисках подходящей формулировки, в угоду политкорректности, этот возраст стали именовать «третий возраст».

Хотя вышеназванная формулировка относится, главным образом, к пожилым, а не к старым людям, я лично отношу людей, перешагнувших известный возрастной рубеж, причем вполне сознательно, именно к этой категории. Наставничество, тренерские способности, высокий профессионализм и еще некоторые немаловажные качества вполне присущи отдельным людям преклонных годов. Да и остальные особи, из числа этой группки, еще могут на что-то претендовать.

Европа стареет. И дело тут не только в физической нехватке рабочих рук, и речь вовсе не о необходимости поднять возрастную планку (у нас, кстати, в настоящее время это, вообще, противопоказано), но использовать ценный потенциал тех, кто еще не утратил работоспособности и желания выложиться – это, наверно, разумно. Слышал мудрые высказывания о том, что имевшие место в недавнем прошлом повсеместные возрастные ограничения (до 35, до 45 лет) – заблуждение. Оно и понятно: профессионализм накапливается годами.

Рассуждая примерно так, Василий Васильевич мысленно реабилитировал себя в своих собственных глазах за свою неприспособленность, когда оказался выбитым из жизненной колеи. Разумеется, мой герой имел в виду не сегодняшний свой возраст, а тот, начальный, период его жизни в новом качестве. Полтора года бездействия выковали в нем критически мыслящую личность. Не хотелось сдаваться. К тому же он понимал, что это болото может засосать, и пока можно что-то сделать, нужно делать. Он вспомнил, как потирал руки в первые дни своей относительной свободы, в предвкушении реализации намеченных планов заняться, наконец, тем, чем не мог заниматься в другое время. Но новая жизнь оказалась намного прозаичнее. И он предпринял попытку выйти за пределы того порочного круга, когда все становится уже безразличным.

Ему повезло в том плане, что удалось продлить свою трудовую деятельность на одном из предприятий оборонки. Для удовлетворения не столько собственных амбиций, сколько материальных запросов. Главной тому причиной (а, если хотите, виной) явился затяжной экономический кризис. Мысли о безмятежной старости обернулись примитивной борьбой за кусок хлеба.

Тем не менее, Василий Васильевич, еще до этого, сразу же по выходе на пенсию, включился в выполнение своей, еще не до конца выработанной, программы по приобщению к изобразительному искусству. А именно, более углубленному знакомству с шедеврами живописи, демонстрируемыми на выставках, или находящимися в постоянной экспозиции в музеях. Иногда он это делал один, чаще с женой, реже с кем-нибудь из друзей-приятелей.

Одним из первых таких программных культпоходов, для них с Антоном Кирилловичем, стал поход в Манеж на Исаакиевской площади, совсем недавно переоборудованный под картинную галерею. В это время там проходила выставка картин из частных коллекций ленинградцев. Выставка не имела определенной темы: смесь стилей и эпох, авторы – зарубежные и российские, в том числе и современные художники.

Среди экспонатов большое количество, собранных вместе, но редко выставляемых акварелей известных мастеров, а поскольку все это из частных коллекций, возможно, они вообще никогда не демонстрировались. Рерих, Лансере, Серов, Кустодиев… Василия заинтересовали некоторые из петербургских пейзажей Остроумовой-Лебедевой (особенно с видами Крюкова канала и Фонтанки – как ни как, свое родное) и серия версальских работ утонченного стилиста, Александра Бенуа. Там же он разглядел акварель, довольно приличных размеров, с изображением костра на берегу залива, с четкой подписью: «Альберт Бенуа». До той поры ему доводилось и слышать и читать о членах большого рода Бенуа – архитекторах, писателях, историках, художниках, но вот о художнике с именем Альберт вычитал не много, и то уже только потом, значительно позднее.

Он увлекся и потерял из виду Антона. Пошел искать и увидел его в простенке, рассматривающим какой-то холст, написанный маслом и напоминающий что-то, уже виденное ранее, в работах Васнецова: такие же четко очерченные фигуры, как в книжной графике. Повернувшись к Василию лицом, Антон спросил, знаком ли ему автор полотна, и тот, не задумываясь, выпалил то, что думал.

-«Да нет». Как-то задумчиво и отстраненно произнес Антон – «Это Глазунов. И я хотел бы побывать на его выставке».

Так наш доморощенный эстет впервые познакомился с одной из работ Ильи Сергеевича Глазунова, вернее, получил некоторое представление об этом художнике. Ирония здесь вполне уместна: эстетическое воспитание Василия, как, впрочем, и большинства коренных ленинградцев (не причастных к знатокам в области искусства, разумеется), желало быть лучшим, поскольку знакомство с шедеврами изобразительного искусства музеев Северной Венеции проходило от случая к случаю и стихийно, без предварительной подготовки, чисто по-дилетантски. Некоторая системность в этом деле, правда, наладилась, особенно после того, как у него наладились приятельские, да отчасти, и деловые – по линии шефской помощи, контакты с Николаем Андреевичем. Последний, став важной персоной в составе дирекции Эрмитажа, содействовал Василию в возможности посещать коммерческие выставки, не стоять в длинных очередях жаждущих встречи с прекрасным. Кроме того, появилась возможность присутствовать на вернисажах, иногда вместе с Ларой, когда случалось приглашение, на два лица.

На вернисажах обычно открывал выставку директор музея, Пиотровский (не нынешний, Михаил Борисович, а его отец и предшественник на этом посту – Борис Борисович Пиотровский). Интересный человек, который, несмотря на свое, довольно высокое положение и статус, был прост в отношениях с людьми, с которыми находил общий язык, независимо от их социальной и этнической принадлежности, уровня образования. За словом в карман не лез и. особо не задумываясь, называл вещи своими именами. Тут, видимо, сказывалась его практическая черновая работа (включая и расчистку «Авгиевых конюшен») в сфере культуры, в том числе и в области археологии. Так, по крайней мере, казалось Василию Васильевичу, которого Королев представил однажды, по случаю, академику – директору музея. Во всяком случае, однажды, открывая выставку под названием «Золото древней Америки», Борис Борисович сам признался в этом, когда оговорился, перепутав Америку с Арменией и назвав выставку «Золото древней Армении». А после того, как его поправили, отделался шуткой и комментариями по поводу своей черновой работы там, однако, заявив, что ему было бы крайне приятно объявить нечто подобное: многим из присутствующих было известно об его участии в раскопках где-то в предгорьях Арарата на территории Армении.

Кстати, Василию Васильевичу припомнился вернисаж по поводу 70-ти летия Народного художника ГДР – Фрица Кремера, автора известной скульптуры Галилея, бывшего узника концлагерей во время войны, что, видимо, наложило свой отпечаток на все его дальнейшее творчество. Кажется, он просто зациклился на чем-то одном: графика и скульптуры Кремера (одна из скульптурных композиций имела настолько внушительные размеры, что вполне подошла бы для городской площади) касались, в основном, двух тем, а именно, страданиям жертв нацистских застенков и эротике.

Начало осмотра экспонатов Вася проводил не один, а в сопровождении Королева и еще одной сотрудницы музея, похоже, молодого специалиста-искусствоведа, присоединившейся к Николаю Андреевичу сразу же после того, как он оказался в ее поле зрения, что дало повод немного позубоскалить. Директор, беседующий с какими-то именитыми гостями, поравнявшись с нашей группкой, поинтересовался насчет впечатления, на что наша спутница, пожав плечами, с наивным выражением лица, ответила вопросом на вопрос:

-«Борис Борисович, я что-то не пойму, где тут кончается эротика и начинается порнография?»
На что он, выразительно хмыкнув, ответил в том смысле, что высокое искусство обладает облагораживающим воздействием на человека. И, в то же время, из его ответа можно было вычленить разъяснение, что каждый понимает суть изображаемого по-своему, в меру своей испорченности.

Где уж тут непосвященному разобраться, если (даже!) у специалиста могут возникнуть недоуменные вопросы.

Василий, в прошлом – дитя улицы и выходец из рабочей среды, а в молодые годы военной поры, не имея даже среднего образования и надолго лишенный возможности его пополнить, как человек, формирующий свое новое мировосприятие, и сознающий свое относительное невежество, всегда инстинктивно тянулся к Антону Кирилловичу. Тот был и старше, и умнее и образованнее. и выглядел, в представлении приятелей, старым петербуржским интеллигентом, без всяких оснований на то, хотя бы потому, что в те поры еще не был стар, а ленинградцем стал только в студенчестве. Поскольку Антон довольно щепетилен в выборе друзей, Василий остерегался назвать их взаимоотношения личной дружбой, несмотря на многолетнюю дружбу семьями, превратившуюся в привязанность. Эта связь помогала ему проверять и оттачивать, как на оселке, приобретенные им свои этические и эстетические навыки.

Во время одного из визитов в столицу Антон удовлетворил свое желание побывать на выставке Глазунова, которая произвела там фурор: мнения о ней, да и, вообще, о творчестве и о взглядах этого художника, разделились, и не только среди профессионалов. Глазунов с порога отвергал, как соцреализм (это – в пику официальной идеологии!) и натурализм, так и некоторые течения в изобразительном искусстве, причисляющие себя к авангарду. Эта новость, а так же полученная информация о том, что произведения Глазунова будут представлены в Ленинграде (опять же, по совпадению – в Манеже на Исаакиевской площади), не оставили Василия Васильевича безучастным. Он вместе с женой, отстояв, с небольшими перерывами, многочасовую очередь, как и Антон, стали очевидцами ажиотажа среди поклонников живописи. Для него, человека, задавшегося намерением использовать выпавший ему досуг с познавательной целью, знакомство с творчеством Глазунова растянулось надолго. Здесь не только встреча с прекрасным, но и, одновременно, феномен проявления и утверждения личности. Здесь страсти, о которых и не подозревал и которые доселе его никак не затрагивали.

Там, на первой ленинградской выставке высветились все грани творчества художника, но и представлена вся его творческая кухня. На выставке было представлено, видимо, все, чем автор располагает в области графики и живописи, включая эскизы; много декоративных работ, даже в виде аппликации. Однако, не все такого рода работы восприняты Василием, как высокохудожественные, но «вся кухня», по которой можно проследить, так сказать, всю технологию, для него вовсе не без интересна, ибо он, не будучи художником, немного рисовал, изредка, как бы, проверял свой глазомер и способность воспроизвести натурный образец, а то и сюжет, не рискуя, однако, назвать эту работу произведением искусства.

Глазунов – далеко не однозначен, и многогранность его таланта поражает. Наряду с картинами, где гладко и тщательно выписаны детали, соседствуют полотна с совершенно иной манерой письма, есть даже картины, написанные крупными мазками в духе Репина или Врубеля. Вот, к примеру «Девушка в шубке»: небрежно, густо, почти пастозно, но написана настолько выразительно и эффектно, что у Василия невольно возникла ассоциация с чем-то, вроде «Первозданного хаоса» Рериха. Тщательно отделанные портреты, выполненные различным способом, в том числа на картоне углем. Но, почему-то, обо всем этом он ничего не слышал. Да и, вообще, его интерес к Глазунову вызван не тем, что тот – очень популярная и скандально известная личность, гонимая, как властями и официальной критикой, так и многочисленными собратьями по ремеслу, а тем, что этот боярин – большой художник, который поставил своей задачей возрождение основ Русской национальной культуры. В то время как, нынешние многочисленные салоны в центре, куда он изредка наведывался, заполнены чем угодно, включая и настоящую мазню горе живописцев, претендующих на новаторство и признание, и куда не интересно стало заходить. А некоторое знакомство с автобиографией Ильи Глазунова Василий Васильевич к тому времени уже получил, после прослушивания звукозаписи по радио, и имел представление о том, каковы суждения самого художника об изобразительном искусстве, об его творческом кредо.

Главными экспонатами выставки, конечно же, служили монументальные полотна, снискавшие автору большую и печальную известность, (и которые, кстати, не произвели на моего героя должного впечатления), а так же картины на исторические темы в стиле Васнецова: плакатное изображение без полутонов.

Что-то отвлекало, не давая сосредоточиться, и Василий, приглядевшись, понял: множество глядящих глаз, тщательно выписанных на всех вокруг портретах и картинах, спокойных и не мигающих глаз. Он поделился своим мнением, не поворачивая головы, с женой.

- «Верно. Ничем не затуманенные глаза в изображении исторических моментов, и даже батальных сцен. Именно эту деталь подметил наш поэт- пародист Александр Иванов» ответила она и, вроде как, не она. Обернувшись, он увидел, вместо лица жены, улыбающееся лицо Валентины, их близкой знакомой (если принять за правило выражение: друзья и родственники моих друзей – мои друзья). Василий вдруг припомнил, что у Вали есть подруга в штате сотрудников музея, когда оказалось, что она уже имела возможность, еще в процессе подготовки выставки, ознакомиться с тем, что для нас с женой в диковинку, а сейчас пришла на объявленную встречу с автором, который где-то задерживается.

- «Ну и, каково же отношение сотрудников музея к этой интерпретации Российской Истории, не интересовались?»

- «Не знаю. Отношение, по-моему, сдержанное. Кто-то ведь даже высказывался, что в этих исторических картинах нет высокой мысли: дескать, что-то вроде провинциального театра, монахи, нищие, кресты, свечи. К тому же – плоские формы, пустые глазницы и прочее».

- «Древне русская живопись, близкая к иконописи, как раз изобилует всем этим деталями», попытался понять Василий, вовсе не для того, чтобы просто возразить – «быть может, художник намеренно избрал такую манеру письма, дабы сразу ввести зрителя в тот мир, о котором повествует? А герои его картин – это и есть народ».

- «Вот- вот, и о героях тоже. Только эту его философию почему-то назвали уродливой. А, в общем-то, здесь все заполитизировано: говорят о чем угодно, но меньше всего о живописи».

Валентина, а точнее, Валентина Сергеевна, – интересный и содержательный собеседник, да и как человек – тоже, общение с которым доставляет огромное удовольствие. Умница, образованная (два иностранных языка!), с неброской внешностью, не кокетка, но и не «синий чулок». Таково было первое впечатление, а оно, как известно, самое сильное. Однако, и в последующие встречи Василия Васильевича с ней, в кругу знакомых, это впечатление только усилили. Более того, годы спустя, у него сложилось мнение о ней, как об эталоне добропорядочной старозаветной хозяйки в доме и как об идеальной мамочке. Уже тогда, в пору ее молодости, казалось, сам вид этой строгой девушка, по возрасту годящейся ему в дочери, не давал повода для фамильярности, хотя она и не ставила грани между собой и остальными. Позднее у них сложились добрые отношения, как и с остальными друзьями (щечка к щечке, когда здоровались и прощались). Особенно после того, как однажды на даче, при отсутствии в доме света, возник импровизированный «Час Поэзии», когда Василий, вдруг, ни с того – ни с сего, прочитал пару стихов Евтушенко, в свойственной ему манере. Надо отдать должное самому Евгению Евтушенко: он превосходно читает не только чужие, но и свои стихи, что среди поэтов случается не так уж часто.

В пору нашей духовной и физической зрелости, когда прожитые годы позволяют оглядеться и несколько расслабится, общение с добрыми друзьями, да и просто загородные вылазки на природу, доставляют иногда неизъяснимое удовольствие. Василию почему-то запомнился один пикничок (разумеется, не на обочине), весною, лет за 15 до окончания прошлого, сурового ХХ столетия, когда он с Антоном Кирилловичем, вместе с их дражайшими половинами, собрались на дачном участке Борисовых. Да и повод для этого был: нужно помочь хозяевам в обустройстве их фазенды. Мужики, возле дома, возились со встроенным крыльцом веранды, а женщины – на участке, с граблями.

Погода – изумительная, настроение – отличное. Василий, орудуя стамеской и молотком, напевал:

Как молоды мы были,

как молоды мы были…

А юность прошедшая,

все же, бессмертна…

Антон Кириллович, посмотрев сначала на него, затем на насупившегося Валерия, у которого что-то не клеилось, выдал:

-«Нет зрелища печальнее, чем молодой пессимист. Разве что – старый оптимист в розовых очках. Есть старый анекдот: когда говорят, что дела идут «хуже – некуда», оптимист уверяет, что бывает и хуже, и даже значительно хуже».

-«Добавь и про коньяк» - сказал молчавший до этого Борис.
Василий, видя, что Адмирал в недоумении, пояснил:

-«Вскоре после войны дешевый коньяк был в одной цене с пшеничной водкой, и неискушенным казалось, что он попахивает клопами. А как пахнут неистребимые клопы, заполонившие в то время город, ленинградцы отлично знали по себе. Так вот, оптимист, давя клопа, мог сказать: «коньячком пахнет»».
И, тут же, переспросил:

-«А ты себя считаешь пессимистом по причине старости? Прелести жизни ты уже игнорируешь?»

Антон, любовно оглаживая кромку простроганной им заготовки ступени крыльца, ухмыльнулся:

-«Разочарованному чужды все обольщения прежних дней».

Откуда-то сверху раздающиеся непонятные звуки, вдруг стали различимы: клекот и курлыканье большого количества птиц. Прямо над домом проплывал журавлиный клин. Дальше, слева, чуть отставая, а так же далеко впереди, правее этой большой стаи, летели еще две другие, они возвращались с юга, где зимовали. Курсом на северо-запад, где возле Пудости, на разливе реки, находились гнездилища, а так же места сбора, отдыха и кормежки. Трасса миграции проходила как раз в этом месте, и Василий, бывая у Борисовых рано весной или поздней осенью, неоднократно наблюдал подобную картину, когда масса птиц, сбившаяся в стаи, издавая гамму звуков, которые трудно с чем-либо спутать, летела в строго заданном направлении. Иногда это происходило в темное время суток.

Однажды осенью, он вместе с Борисом, разглядывая низко летящий треугольник журавлей, обратили внимание на пустующее место, интервал, который летящие птицы не торопились заполнить. Борис следил за этим как-то напряженно и внимательно. Друг пошутил:

-«Высматриваешь тот «промежуток малый?»

-«Так, кто знает, как может сложиться наша жизнь».

За дальние дали, в заоблачный плёс…

Бориса не стало в начале 90-х, осенью, в дни отлёта журавлей.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: