Учебное катапультирование 8 глава

Вскоре меня перевели в другой экипаж и тут же отправи­ли в Ереван для перегонки на нашу базу последнего Ил-12 — они получали новую технику, а старую сплавляли «старше­му брату». Оформив командировочные и авиационные би­леты, мы вместе с пассажирами ожидали посадки на рейс, который выполнялся на только что прибывшем к нам с за­вода самолете Ил-18.

В первый раз я увидел огромный пассажирский салон этого лайнера. Заглянув с разрешения экипажа на минуту в пилотскую кабину, мы начали отыскивать свои места. Они оказались в последнем салоне. Места в первых салонах за­нимали в основном кавказские «джигиты» — почти между­народный рейс с соответствующим обслуживанием.

— Пошли в первый салон, — предложил радист.

— А зачем, здесь безопаснее, — высказался командир.

— На первых креслах лучше, — настаивал радист.

— Это почему же?

— А если катастрофа, то коляска со спиртным от удара по инерции пролетит вперед, отскочит от перегородки и про­едет мимо нас еще раз.

Ереван встретил нас радушно. Экипаж был размещен в центре города в хорошем номере гостиницы. Местные ин­женеры, обрадовавшись избавлению от старого самолета, начали тщательно готовить его к передаче, и у нас оказа­лась целая неделя для знакомства с городом. Хотя был еще февраль, погода звенела. «Арарата не видно, но у подножья горы лежал слишком пьяный Ной», — припомнились мне слова классика. На абрикосовых деревьях почки быстро превращались в красивые соцветья, базары ломились от свежей зелени. Набродившись по городу и прихватив с со­бой местного сухого вина по рублю за «огнетушитель», мы возвращались в свой уютный отель. Пока еще в наших кар­манах были командировочные, первый ужин состоялся пря­мо в ресторане гостиницы. Суббота. За столиками одни му­жики — таковы местные обычаи. Шашлыки, горы зелени, из которой, как кегли, торчали горлышки бутылок сухого вина и знаменитого коньяка. Это было пиршество южного темперамента. Из-за плотной завесы табачного дыма оркес­тра было почти не видно и не слышно — сплошной гортан­ный гвалт на смеси армянского с русским, каждый пытал­ся перекричать соседа. Быстро поужинав, мы выбрались на свежий воздух. Красивая центральная площадь была пус­тынна. Новенькие легковые машины разных марок — един­ственное самоутверждение, которое мог себе позволить ува­жающий себя владелец глубоко законспирированного част­ного производства, своими сигналами нарушали общее спо­койствие. Проходя мимо одного из магазинов, мы увидели в витрине мужские болгарские дубленки — большой дефи­цит в то время на холодном Урале. На следующий день в номере мы уже обмывали свое приобретение. Эту дубленку я проносил лет двадцать, потом на ней спал мой пес. Но вернулась мода, и я снова натянул ее на себя. Умели же делать братья-болгары! Через неделю мы по полной про­грамме приняли самолет, облетали и с небольшой загруз­кой и свежей армянской зеленью вернулись на базу.

Очередной мой командир с редким отчеством Африкано-вич был очень воспитанным и вежливым человеком. Он го­ворил тихо и веско. Командир был намного старше меня, и мы пролетали с ним некоторое время, пока он не ушел пе­реучиваться на Ил-18. Некоторое время мы даже вели пере­писку. Он многому меня научил, чему я по сей день ему благодарен. Единственное, чего я не понимал: почему каж­дый раз он выключал радиокомпас после того, как снимал с него показания. «Чтобы враги не запеленговали? — маялся я в догадках, — с ним в войну можно было лететь на любое задание». Оказывается, все просто — тем самым он эконо­мил его ресурс. Хорошо, что все остальные приборы нельзя было временно отключить.

Свердловский аэропорт «Кольцово» отличался хороши­ми людьми и непролазной грязью на стоянках самолетов.

Весной и осенью или после дождя выбраться из самолета к диспетчерскому пункту и не увязнуть считалось спортив­ным достижением. Часто можно было видеть такую карти­ну: прилетевший командир надевал на ноги полиэтилено­вые пакеты, брал на плечи штурмана — пусть хоть один член экипажа будет выглядеть прилично — и тащил его на себе метров триста в диспетчерский пункт вместе с тяже­лым портфелем, набитым летной документацией. По дороге подвыпивший грузчик, случайно поскользнувшись и влип­нув в глину, как муха в липучку, тщетно взывал о помощи. О чистоте обуви можно было забыть. В профилакторий шли гуськом по скользким деревянным доскам мимо «Булон-ского леса», из которого слышались песни и где на ветках всегда можно было найти стаканы, а на пеньках — еще свежую закуску.

К концу лета я был представлен к летной проверке для ввода на должность командира корабля. После каждого этапа полета, особенно при имитации отказа одного из двух дви­гателей и последующего восстановления его работы, чтобы ничего не пропустить, я доставал и зачитывал самопально изготовленную карту контрольных проверок штатных про­цедур, чем, видимо, и поверг в изумление моего проверяю­щего. Не зря же мы внимательно смотрели фильм «Лисы Аляски», где я впервые увидел такую контрольную карту у американских летчиков, которые постоянно ею пользовались. У нас тогда все делалось по памяти. Мои же коллеги — про­веряемые летчики, разволновавшись, совершали проколы. Молодой и строгий заместитель начальника Уральского уп­равления по летной подготовке инженер-пилот первого клас­са Николай Иванович Железнов (ему тогда еще не было и сорока лет) из пятерых кандидатов на командирское кресло дал команду ввести меня в строй первым. Через некоторое время, пройдя положенный курс тренировки, я, наконец, стал командиром корабля Ил-12. Жена, не отставая от меня, успешно защитила кандидатскую диссертацию. Подрастала наша любимица, дочка Юлия. И когда в двухкомнатной тещиной квартире нас оказалось семь человек, моему тес­тю, прекрасной души человеку, Алексею Николаевичу Сы­соеву, от завода дали однокомнатную квартиру, куда нас и отселили. Мы получили возможность жить своей семьей.

В модной в те годы пьесе МХАТа драматурга Александра Гельмана «Старый Новый год» один специалист, кандидат наук по унитазам (блестяще сыгранный Александром Ка­лягиным), следуя очередной моде, вытаскивал все лишнее из своей квартиры. А актер Вячеслав Невинный, игравший мастера игрушечной фабрики, наоборот, ее загромождал. Я тоже с помощью друзей затащил на второй этаж нашего дома тяжеленное, только что купленное пианино «Красный Октябрь» — хотели соответствовать времени, обучать му­зыке малышку Юлию. Я всегда уважал людей, умевших играть на этом недоступном для моих рук инструменте. И когда жена была на работе и соседи не стучали в стены, я часто негнущимися пальцами долбил по новеньким клави­шам, оглашая квартиру непотребными для музыкального слуха звуками. Но ничего, кроме мелодии «В бананово-ли-монном Сингапуре» А. Вертинского, я так и не освоил.

Полет Юрия Гагарина в космос мы встретили как знак нового отношения к авиации. Гагарин был военным летчи­ком и моим одногодком — и это вдохновляло. Мы были молоды, и мир казался нам полным надежд.

Закрепив меня за опытным, налетавшим двадцать две тысячи часов безаварийного налета инструктором, наш эки­паж направили на месяц в заполярный город Салехард для вывоза рыбы. Наловленная за короткое северное лето оби­тавшими по устью реки Оби артелями рыбаков, она со всех точек самолетами Ан-2 свозилась в заполярный Тазовск и на другие грунтовые аэродромы, принимавшие большие са­молеты. Наша задача: за зиму вывести ее оттуда в Сале­хард. Далее через Тюмень рыба шла по всему Союзу.

Ранним утром, набитый под завязку «колониальными» товарами для Заполярья, наш Ил-12, звонко оглашая окре­стности форсажем двух своих двигателей, с трудом оторвался от взлетной полосы Свердловска. С дозаправками в Тюме­ни, Ханты-Мансийске и Березово он должен был еще до захода солнца (зимний полярный день короток) сесть на замерзшую грунтовую полосу Салехарда. Взяв заправку в Тюмени, пошли вверх по Иртышу через Тобольск до Хан­ты-Мансийска. С высоты в две с половиной тысячи метров при солнечной погоде во всем величии на крутом берегу реки возвышался Тобольский монастырь, где в былые вре­мена содержалась царская семья, которая затем, из-за опа­сения ее освобождения «белыми», была отправлена в Ека­теринбург, в бывший дом купца Ипатова. Я помню этот дом, стоявший с заколоченными окнами, как раз напротив Дома пионеров (бывший особняк уральского заводчика Демидо­ва), куда мы еще пацанами пытались проникнуть. Позже, когда тайное стало явным, этот, еще крепкий, особняк, как позорную часть нашей истории, снесли. Сегодня на этом месте стоит храм, где россияне все еще пытаются замолить чужие грехи за безвольного царя.

Мы летим по земле, отвоеванной еще Ермаком при Ива­не Грозном.

Подвиг Ермака по завоеванию Сибири не был напрасным — по его следам казаки постепенно, шаг за шагом, прошли всю Сибирь, вплоть до самого Великого океана. В 1586 году на реке Туре ими был заложен город Тюмень, в следующем году близ Искера — Тобольск. В 1604 году возник город Томск.

Таким образом, продвигаясь все дальше на восток, рус­ские строили остроги, т. е. города-крепости, облагали ту­земное население посильной данью. Вместе с тем для диких народов Сибири они несли развитую культуру и чистейшую в мире религию. Уже в скором времени резко вырос жиз­ненный уровень туземцев. «Колонизаторы» заботились об их просвещении и здоровье, как о своем собственном. Евро­пейцы до сих пор не могут взять в толк, зачем это русским нужно было. Американцы в начале прошлого века, проби­раясь на Аляску мимо советского «начальника Чукотки», обменивали у охотников свои ружья, порох и спирт на бес­ценные меха.

Политика освоения Сибири проводилась мудро, с дальним прицелом на будущее. Чтобы прочнее привязать Сибирь к Руси, города и веси старались заселять выходцами из европейской части государства. Кроме казаков, составлявших ядро русско­го населения Сибири, туда направлялись пашенные крестья­не, которые набирались из охотников и вольных людей.

В 1617 году казаками был основан Кузнецк, а через че­тыре года воевода Дубенский закладывает город Красноярск. В 1631 году атаман Порфирьев строит Братский острог на Ангаре, в этом же году казак Бекетов отправляется вниз по Лене и вскоре закладывает Якутский острог. В 1643 году Василий Поярков вместе со своими товарищами казаками проникает на Амур и основывает там Нерчинский острог, в ведение которого через пятнадцать лет поступают обширные пространства Амурского края со всею Даурией. В 1898 году казак Семен Дежнев добрался до Земли на северо-востоке — до пролива, разделяющего Чукотку и Аляску. Так что мы летаем по своей земле, недра которой, как в Арабских Эми­ратах, должны приносить пользу их народу, ибо эта земля открыта и завоевана нашими предками.

Малые народы ханты и манси имели большой аэродром, расположившийся в устье слияния Иртыша с Обью, откуда жизненно необходимые товары шли дальше на север — ле­том по реке, зимой по воздуху. Обратно, снабжая пушные аукционы всего мира, шел соболь, а также всякая рыба. В ресторане аэропорта мы были поражены качеством белого хлеба из американской муки, мы даже припасли его на до­рогу — больше недели он оставался свежим. Следующая посадка — в Березово, где высланный вместе с дочерьми, закончил свои славные дни опальный губернатор Санкт-Пе­тербурга Александр Данилович Меншиков. Хорошо начи­нал, но, раздобрев на царской казне и взятках, тоже хотел породниться с царем, войти во власть. Истинно: «Талант порождает славу, а слава ускоряет его исчезновение».

Радиокомпасы уже перестроены на Салехард. Перед сни­жением я решил размять затекшие в унтах ноги и прове­рить, как себя чувствуют несколько пассажиров-«зеков», которых для пересылки куда-то дальше в сопровождении двух охранников нам подсадили в Березово. Открыв дверь пилотской кабины и занеся ногу, чтобы перешагнуть через порог, я замер от неожиданности. Вместо пола на уровне колен одетых в черные телогрейки «зеков» по всему фюзе­ляжу лежал плотный слой тумана — грузовой вариант са­молета слабо отапливался единственным патрубком печи, выведенным из пилотской кабины. Ко всему привыкшие «зеки» даже не повернули головы в мою сторону. — «Скоро прилетим, начальник?» — прижимая замерзшими руками к груди овечьего тулупа свой «калаш», обратился ко мне охранник-нацмен (русским русских охранять не доверяли — использовались межнациональные особенности). — «Начи­наем снижение», — выдавил я и закрыл на запор дверь. — «Добавь тепла мужикам, не довезем — замерзнут!» — по­просил я бортмеханика.

С высоты полета город Салехард казался, не в пример нынешнему, большой деревней с беспорядочно разбросанны­ми маленькими домиками. На краю города виднелись стоян­ки самолетов самых различних типов — многие авиаотряды на зимнее время для вывоза рыбы забрасывали по решению правительства сюда свои самолеты и экипажи. В северных широтах полеты разрешались только днем. Сели, сдали груз, и самолеты уже назавтра были поставлены в рейс.

Темнело. Устроившись в просторном темном одноэтаж­ном бараке аэропортовской гостиницы и перекусив прихва­ченным с собой провиантом, с сознанием исполненного дол­га мы завалились спать в узкие монастырские железные койки.

За пару часов до рассвета наши бортмеханики и технари уже грели самолетные двигатели. И кто первым успевал выр­вать машину подогрева двигателей и вылететь, тот и мог сде­лать лишний рейс перед возвратом на базу. Кто провозился, тот ночевал на птичьих правах где-нибудь в Тазовске, Вор­куте или Норильске, потеряв налет и все блага отдыха на базе. Порядки такие же, как в романах Джека Лондона о золотоискателях на Клондайке — кто не успел, тот опоздал.

Первый рейс за рыбой в Тазовск. По радио — последняя погода на основном и запасном аэродромах, видимость — миллион на миллион. На пустом самолете за два с лишним часа мы пересекли заснеженное, широченное устье реки Оби. Внизу, на ровной глади снежного покрова, временами про­слеживались черные упряжки собак. — «Это один охотник за двести километров едет в гости пить чай к другому», — объяснял инструктор. При подлете к аэродрому радист про­тянул нам последнюю фактическую погоду и ее часовой прогноз. Инструктор попросил еще раз взять прогнозы за­пасных. — «Все нормально, сейчас будем там, зачем напря­гать радиста?» — говорю я Петровичу. — «Береженого Бог бережет», — пробурчал инструктор. Получили разрешение на снижение и вдруг — фактическая погода на пределе: снег, метель и плохая видимость. На аэродроме только одна приводная радиостанция, а не две, как положено. Заход при плохой видимости по одной приводной радиостанции сло­жен: не определишь направление ветра на схеме захода — не попадешь на полосу. Вышли на «привод», стали строить «коробочку» для захода на посадку. Выполнили третий раз­ворот — полосы не видно. Строго по расчету выполнили четвертый. Самолет на последней прямой. Шасси, закрыл­ки выпущены. Сейчас должны появиться закопченные чер­ные бочки, показывающие направление на полосу. Еле раз­личив первую, я начал снижение на единственный радио­привод. «Так и держи — от бочки к бочке — и попадешь на полосу, — спокойно говорит Петрович, — шевелись». — Так, от одной, еще не занесенной снегом бочки, затем к другой, я вышел на еле различимую посадочную полосу. — «Шасси выпущены, полосу вижу, к посадке готов», — доло­жил инструктор. — «Ветер по полосе. Посадку разрешаю», — ответил диспетчер. После посадки я уже ничего не видел: куда и в какую сторону рулить? Остановился, чтобы не за­цепить крыльями высоченные сугробы. Потянул рычаг бо­кового стекла назад и высунул на мороз голову, чтобы опре­делить расстояние от плоскости крыла до сугробов.

— Закрой! Не студи кабину, — пробурчал инструктор.

Впрыснув некоторое количество бензина в маслобак, что­бы утром легче запустить двигатели, и забрав свои поход­ные пожитки, мы отправились в занесенный по крышу сне­гом домик диспетчерского пункта искать приют на ночлег. Приняв последний самолет, аэродром закрылся до следую­щего утра.

На следующий день только после обеда, когда расчисти­ли полосу, взяв на борт мешки с замороженной рыбой и заправив положенное по расчету до максимального взлет­ного веса топливо, мы собирались лететь на базу, в Сале­хард. Но, как мне показалось, инструктор слишком долго изучал все прогнозы по запасным, карты ветрового режима по трассе. Наконец он дал команду бортмеханику дозаправить самолет «под пробки» сверх расчетного взлетного веса. — «Не положено», — пытался возразить я. — «Не положено по­лучку выдавать жене без заначки», — со знанием дела от­ветил он. Перегруженный самолет в холодном воздухе бла­гополучно оторвался на самом краю расчищенного участка полосы.

За час до подлета к Салехарду аэродром дал закрытие, запасные — Воркута, Норильск, Тазовск — тоже. Остава­лось развернуться на север и лететь в Амдерму — аэродром Полярной авиации. Где-то посредине пути бортмеханик об­ращается ко мне и, показывая на топливомеры, говорит: «Ваше топливо, командир, кончилось! Принимайте реше­ние». — Я бросил взгляд на топливомеры и обнаружил в баках бензина еще на час полета, которого нам как раз хва­тало, чтобы добраться до северной оконечности Югорского полуострова, после которого начинались моря Северного ледовитого океана — Баренцево и Карское. Там, через уз­кий пролив за островом Вайгач, лежит Новая Земля с ее атомными полигонами. Посмотрел на своего инструктора. Тот, как ни в чем не бывало, дремал в правом кресле. Это был хороший урок. С тех пор на всех самолетах, на кото­рых мне довелось летать, топливная «заначка», не учиты­ваемая ни в каких документах, всегда имелась на борту.

Через полчаса показалась Амдерма, которую я видел в первый и последний раз. Мы сели на хорошо вычищенную полосу, поставили самолет на стоянку и направились к длин­ному, занесенному снегом бараку, из крыши которого тор­чал целый лес неизвестных нам антенн. Войдя в помещение и захлопнув за собой дверь, я не сразу понял, куда мы попа­ли. Тепло, как дома. На чистом полу длинного коридора, по обеим сторонам которого располагались комнаты, лежали новые ковровые дорожки. В диспетчерской сидел молодой человек в модном свитере, рядом, внимательно разгляды­вая пришельцев, лежал огромный породистый дог. — «Доб­ро пожаловать!» — приветливо сказал диспетчер и нажал одну из многочисленных кнопок на своем диспетчерском пульте. Подтверждая доброжелательность хозяина, дог лиз­нул мою руку и, громко чихнув, начал тереть свой нос ла­пой — видимо, мой бензиновый запах сразу отшиб у собаки нюх. Через минуту, в норковой шубе и на каблучках, по­явилась красивая, но уже в годах женщина. — «Мария Ивановна, покажи, пожалуйста, экипажу их комнаты и накорми, чем бог послал. Они, по всему, останутся у нас до утра».

Отвыкшие от такого внимания к экипажу, мы смущенно последовали за ней. В каждой комнате, рассчитанной на двоих, стояли широкие деревянные кровати, на стенах ви­сели толстые китайские ковры, на тумбочке стоял только что появившийся тогда латвийский радиоприемник супер­класса «Фестиваль». Сняв с себя провонявшие рыбой и бен­зином зимние, из собачьего меха летные куртки, мы отпра­вились на ужин. Посреди уютной столовой стоял большой стол. Он был заставлен холодными закусками, свежим белым хлебом и банками с компотом из болгарских персиков. — «Откуда у них персики?» — удивился радист. — «А чукчи их не едят», — пояснил бортмеханик. — «Это почему же?» — «А голова в банку не проходит», — вспомнил старый анек­дот механик. От усталости смеяться не хотелось. Через не­сколько минут появилось горячее жаркое. — «Живут же люди», — орудуя ложкой, отметил радист. — «Полярная авиация! Ешь, но не привыкай», — отпарировал Петрович. Стянув заиндевевшие с холода унты и раздевшись до ниж­него белья, мы забрались под теплые верблюжьи одеяла и тут же отрубились.

На следующее утро экипаж был хорошо накормлен без всяких талонов на питание, которые выдавали нам на базе в те времена. На эти талоны с небольшой переплатой в каж­дом буфете аэропорта без проблем можно было получить бутылку коньяка. Наш самолет уже разогрет и заправлен, что никак не мог взять в толк наш бортмеханик. В Салехар­де, чтобы вылететь пораньше, обходились без завтрака. После набора высоты на выхлопе в фюзеляж отопительной само­летной системы ставили чайник, а в сопло печки, которое выходило в фюзеляж, засовывали мерзлую тушку заранее припасенной рыбы. Через двадцать минут она запекалась и покрывалась жирком. Больше всего для этой цели подходи­ли сырка или муксуна. Иногда для разнообразия запекали щуку или налима, от которого на весь самолет пахло боло­том. Меню, как у чукчей, оставалось неизменным в течение всей двадцатидневной командировки. От рейса к рейсу мы пополняли свой «стратегический» запас рыбы — на случай аварийной посадки в тундре. Несмотря на интенсивные по­леты, тонны рыбы оставались не вывезенными. По весне размокали и покрывались слякотью, из которой невозмож­но оторвать шасси, грунтовые аэродромы: самолеты улета­ли на свои базы и, опасаясь разложения, оставшуюся рыбу просто сжигали. И так из года в год. Но местный рыбнадзор исправно исполнял свои обязанности и докладывал, куда надо, если при проверке обнаруживал у экипажей лишние килограммы. Однако диспетчеры условной фразой предуп­реждали экипаж о встрече, так как мы всегда делились с ними своим «уловом». В таких случаях в воздухе откры­вался люк, и вся накопленная рыба шла за борт на радость полярной живности. Если предупреждение поступало уже во время захода на посадку, самолет проруливал в конец полосы и там сбрасывал этот груз для местных технарей. А мы снова и снова восстанавливали наши потери искон­ным в этих краях методом — меняя бутылку спирта на пару мешков рыбы у бригадира.

В Салехарде летный состав ночевал в гостинице аэропор­та — длинном и темном бараке без отдельных комнат, в котором помещалось около сорока железных коек. По уг­лам, для придания этому «залу» сходства с Майами-бич, в деревянных бочках стояли засушенные пальмы с вечнозе­леными ветками. Не видя большую часть года зеленого цве­та, летчики малой авиации, сидя на своих кроватях, часа­ми молча смотрели на них, как бедуины после долгого пе­рехода смотрят на травинку оазиса в Аравийской пустыне. При появлении нашего экипажа из каждого угла на нас с интересом уставились десятки глаз. То ли были занесены снегом их аэродромы, которые некому чистить, то ли еще что, но они молча сидели на своих продавленных койках и прислушивались к каждому нашему слову. С нами и между собой они почти не разговаривали. Наверное, когда все вре­мя находишься на людях, то и говорить не хочется, да и не о чем.

В те времена в нашем летном отряде, как и во всей стра­не, боролись с пьянкой, особенно с коллективной. Посему наш инструктор, переживший и не такое, удобно располо­жившись на своей постели, достал для себя маленькую «мос­ковской» и, не обращая на нас никакого внимания, налил себе чарку. В ожидании приглашения мы вытянули шеи. — «При­неси-ка водицы», — глядя на пустой графин, в котором с лета чудом сохранилась последняя муха, обратился он к радисту. Через десять минут с кружкой воды появился ра­дист. — «Что так долго? Можно подумать, что ты ходил к Тихому океану», — запив водицей, проворчал Петрович. — «Почему к Тихому? Ледовитый ближе — лунку долбил, а лед оказался толстым», — не дождавшись угощения, не­возмутимо ответил тот. Но Петрович продолжал пить в оди­ночку, потихоньку хмелел и разговорился. Вспоминал свою посадку во время войны с Японией на их острове Хоккайдо, где начальник гарнизона якобы лично передал ему свой са­мурайский меч и власть. За начальником гарнизона потя­нулись местные торговцы с предложением гейш. Не проин­структированные замполитами о японском сервисе и не зная, что с ними делать, кроме одного, от последних вежливо от­казались. Японцы кровно обиделись. Наговорил и всякого другого. Мы же, трезвые и не ожидавшие такого поворота дела, становились все мрачнее и мрачнее. И когда он, при­кончив свою «четвертинку», рассказал случай про то, как шли в бой с волосами, а выходили лысыми, бортрадист, по молодости не бывавший на войне, в ответ заметил: «Было и наоборот». — «Точно!» — кивнул командир, и через минуту мы услышали его мощный храп. В дальнем углу кто-то по­перхнулся чаем.

Ранним утром, когда на дворе еще темно, к нашим посте­лям, как партизан за языком к немцам, осторожно подкра­дывался бортмеханик и потихоньку, чтобы не услышали другие экипажи, будил нас к вылету. Двигатели были уже разогреты, и с первым лучом солнца наш самолет уже стоял на взлетной полосе. Опыт не купишь! Так продолжалось двадцать дней без выходных, пока экипаж не налетал свою норму — сто часов. Накопив по мешку мороженой рыбы, возвращались в Свердловск. После нашего прилета всякое обслуживание в аэропорту на время прекращалось — все службы уже знали номер нашей стоянки. Грузчики и тех­ники за невиданно короткое время разгружали наш Ил-12, и каждый получал свою долю. А мы, перекатывая унтами по снегу до такси по тяжелому мешку рыбы, разъезжались по домам. За двадцать дней работы — сто часов налета в Заполярье и десять дней отдыха. Это ли не настоящая летная работа? Поневоле позавидуешь летчикам полярной авиа­ции... А в Салехард уже летел другой экипаж — хорошего помаленьку.

Налетав положенное количество часов с грузом, я полу­чил, наконец, допуск к перевозке пассажиров. География моих полетов значительно расширилась: рейсы во Львов, Москву, Казань, Краснодар, Сочи, Ленинград. Особенно мы любили грузовой рейс через Ижевск, Череповец в Питер. Там можно было приобщиться к культуре, а в мастерской на Литейном купить питерского пошива аэрофлотовские фуражки. Заказов от сослуживцев — хоть отбавляй. В ма­ленькой мастерской, как раз рядом с Высшим авиацион­ным училищем летчиков, куда потом закинет меня судьба, всегда полно заказчиков со всех аэропортов Союза. Брали десятками. Иметь такую фуражку в Аэрофлоте считалось особым шиком. Чисто сработанная, с морским полукруглым козырьком, в отличие от тех, что выдавались на складах — с квадратным, она была верхом картузного мастерства. В та­ких фуражках прилетали питерские летчики и те, кто там побывал. Вскоре их носил весь Аэрофлот, пошивочные мас­терские которого еще долго продолжали шить картузы, при­годные разве что для сооружения вороньих гнезд. Цвет фор­менной одежды летчиков и знаки различия менялись со сме­ной каждого нового министра: темно-синяя, серая и снова темно-синяя, погоны, шевроны, опять погоны. Снабженцы не успевали выполнять заказы, и редко один экипаж вы­глядел одинаково. После «спецовской» и армейской вып­равки эта разношерстность в форме одежды резко бросалась в глаза. На складах всегда чего-нибудь да не хватало: то пуговиц, то шевронов, то брюк. Но фуражки на всех, в том числе на инженерах и техниках, были питерские. Вот толь­ко пилотка так и осталась собственностью летчиков ВВС да моряков. А ведь так удобна — с головы не сдувает при лю­бом ветре, не цепляется за самолетное оборудование и не мнется в портфеле. Но сегодня любой начальник чувствует себя гораздо увереннее, когда вместо головы у него на кры­ше целый аэродром.

Грузовой рейс в Ижевск. Получив информацию о прогно­зе погоды, загрузке, заправке и подписав у диспетчера раз­решение на вылет, я первым отправился на стоянку само­лета. Пересменка. Бортмеханик где-то еще искал техника по выпуску, второй пилот добывал сопроводительные доку­менты на груз. Поднявшись на борт по приставленной к задней двери лестнице, я почувствовал, как хвост самолета вместе с лестницей стал уходить из-под моих ног вниз и я оказался на земле. Вот те на — ЧП! Быстро спустившись обратно, я обнаружил сломанную штангу, которой подпи­рали грузовой самолет на хвосте при стоянке и всегда вози­ли с собой. Две штыревые антенны, торчавшие как раз в этом месте, были смяты. Вызвали центровщика — ответ­ственного специалиста за правильное размещение груза на самолете, доложили начальнику смены аэропорта. Оказа­лось, что тяжеленные чугунные вентили, которым место на платформе грузового поезда, но именно их-то и не хватало в конце месяца для выполнения плана какому-то заводу, от­правлялись за большие деньги воздухом. Эти железки, раз­ложенные грузчиками ночью без надзора центровщика на покрытые чехлами пассажирские кресла ближе к хвосту, а не по всему салону (далеко тащить!), и посадили самолет на хвост. Сменный начальник аэропорта, не желая огласки, быстро договорился с инженерами, и они срочно заменили сломанные антенны. Все списали на якобы подгнившую от коррозии подпорку-штангу. Можно представить, что было бы при таком размещении груза после взлета. Самолет про­сто бы не оторвался от полосы. — «Штанга убрана, дверь закрыта», — доложил радист, и мы покатились на старт. Эта фраза повторялась им каждый раз и при начале «розли­ва». Самолет Ил-12 был, в общем-то, неплохим, но по срав­нению с Ил-14 — «чумазый» вариант. Все части его двига­телей, не как на Ил-14, были притерты друг к другу без всяких защитных резиновых прокладок. Посему, когда гря­зью забивался дренаж картера, в полете из двигателей на фюзеляж изо всех щелей летело моторное масло. После по­садки вся поднятая винтами пыль была на нем и, прежде чем провести профилактические работы, техникам долго приходилось отмывать его бензином. Этот запах преследо­вал нас весь полет. Но бывало и хуже.

Как-то при полете в Минводы, уже над Аральском, на правом двигателе резко упало давление масла, и, пока мы определяли причину, температура цилиндров стала расти выше допустимой нормы. Экипаж вовремя заметил это, винт был «зафлюгирован» (четыре плоскости винта принудитель­но развернуты вдоль полета), а двигатель во избежание раз­рушения и пожара — выключен. Жара, полный салон пас­сажиров, багаж и груз тянули машину все ближе к земле. До ближайшего запасного — Гурьева — оставалось около полутора сотен километров. Бортмеханик тихо прошелся по салону, незаметно для пассажиров взглянул на отказавший двигатель и, убедившись, что все в порядке, вернулся в ка­бину. Пассажиры даже не обратили внимания на то, что давно замер винт правого двигателя и мирно дремали в сво­их креслах. Самолет, оставшись с одним двигателем, мед­ленно теряя высоту, летел вдоль мутных вод Урала. По при­чине низкой высоты полета связь с диспетчером Гурьева прервалась. Экипаж уже присматривал площадку для ава­рийной посадки. Второй пилот высказал сожаление, что не взял удочки. И когда до земли оставалось не более ста мет­ров, мы с облегчением увидели прямо по курсу грунтовый аэродром Гурьева. Благополучно приземлившись, мы пря­мо на полосе выключили изрядно перегретый оставшийся двигатель. Доложили по дальней связи о происшествии на базу и каждый день ожидали прибытия ремонтной бригады с новым двигателем. Прилетев домой с недельным опозда­нием, мы получили выговор от домашних — никто из ко­мандования даже не позвонил нашим семьям и не сообщил о непредвиденной длительной задержке — видимо, у зам­полита были более важные дела. Мы же, ожидавшие ре­монтную бригаду со дня на день, домой не отзвонились, не желая лишних расстройств. Еще один лишний шрам на сер­дца наших жен! И сколько их накопилось за четверть века? Оказавшись снова среди родных и друзей, жизнь в Сверд­ловске закипела с новой силой. Мой школьный друг Генна­дий Бокарев, окончив ВГИК и получив должность главного редактора на местном телецентре, открыл нам доступ к его киношному фонду, и мы смотрели фильмы, которым еще долго предстояло пылиться на полках: сериал о приключе­ниях Джеймса Бонда, который был доступен только боль­шим городским идеологам, японский фильм «Девушки из Такарацуки»... Много позже я видел вживую эти танцы в Токио — красивая работа! Довольно часто в наш город при­езжали на гастроли столичные театры, и мы старались не пропустить ничего интересного. Шел тысяча девятьсот ше­стьдесят второй год. Однажды в летном отряде я впервые увидел объявление о туристической поездке в Венгрию — Чехословакию, тут же подал заявление, которое за неиме­нием особо желающих было подписано. В середине декабря мы с женой сидели в поезде «Москва—Прага». Короткий «шмон» в поисках советских денег на приграничной стан­ции Чоп — «деревянные» в Болгарии шли за полцены на левы. Наш поезд переставили на другие колеса для запад­ной колеи, и на следующий день мы уже были в Праге. Компания подобралась хорошая: два летчика с малой авиации — вертолетчик и командир летного отряда, женщины-учительницы. Разместили нас на окраине города в отлич­ном отеле. Имея в кармане только двести крон на человека (как раз на одну нейлоновую сорочку — «писк» моды), при­хватив с собой бутылку «Столичной», мы нахально двину­лись в их ночные бары: «Альгамбра» и «Татран», где, по данным «разведки», показывали «соцстриптиз». Раздева­ние девушек допускалось только до определенного предела, от которого наш сосед по столу — лесоруб из Пышмы, при­шедший туда в только что купленных, еще пахнущих све­жей краской новых резиновых галошах, просто визжал. В Будапеште, на Рыбацком бастионе, под звуки скрипки ели переперченную и густо приправленную томатом уху, плавали в бассейне с минеральной водой. Гуляли по вечер­нему городу, заходили в магазинчики на улице «Смерть му­жьям», где в первых частных лавочках продавались на вес дорогие французские духи — нюхать можно, купить невоз­можно. Пили сухое венгерское вино, которым нас обильно угощали в одном из кооперативных хозяйств, посещение которого входило в обязательную экскурсионную програм­му. Но посмотреть в свободное время только что вышедший на их экраны фильм «Лимонадный Джо» — чешскую паро­дию на американские вестерны — нам запретили. А там в кабаке белокурый ковбой Джо просто пил колаколовый ли­монад и закусывал его стеклянным стаканом — и все! Но перед дверями отеля, как дневальный в казарме, весь вечер дежурил сам руководитель группы. — «Ни-ззя!...» — «Не­ужели уже успел получить ценные указания нашего посоль­ства?» — прикидывали мы. Уж очень остерегались тогда «тлетворного» влияния запада. Однако там же местные де­мократы, а не наш куратор, «по секрету» сообщили нам о снятии Никиты Хрущева.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: