Учебное катапультирование 6 глава

Вторую остановку я сделал в Куйбышеве. Пробежавшись по центральным улицам этого волжского города, решил поужинать не в какой-нибудь забегаловке, а, как нас на­ставляли перед отпуском, в ресторане, который еще с цар­ских времен стоял на набережной Волги. Свободное место нашлось за столом таких же, как я, выпускников местного военного пехотного училища. Они сидели со своими юными женами и обмывали лейтенантские звездочки. Познакоми­лись, завязался общий разговор — у бывших курсантов все­гда найдется, что вспомнить и о чем поговорить. А когда смолк оркестр, я вспомнил, что мне ведь где-то надо скоро­тать ночь до утреннего поезда. На гостиницу рассчитывать не приходилось — мест там никогда не было. И ребята пред­ложили переночевать у них в общежитии: «Летчику всегда найдется свободная раскладушка!» — сказали мне. Наутро я с благодарностью распрощался с новоиспеченными лейтенан­тами и в обед уже сидел в купе поезда, направлявшегося в Москву. Столица встретила меня лютым морозом, но здесь уже было, где согреться, — в Москве жили мои тетки. Город показался мне очень беспокойным и суетливым. Прямо с вокзала я направился в Третьяковку, а затем в Пушкинский музей, напротив которого из зимнего бассейна, расположен­ного на месте разрушенного храма Христа Спасителя, валил пар. По пути заходил на всякие выставки и вдруг наткнулся на рекламу театра «Современник», где гастролировал Арка­дий Райкин. Деревянное здание театра стояло еще на площа­ди Маяковского, прямо за памятником поэту. В кассе биле­тов нет, я присоединился к великому стану золотоискателей, расположившихся на углу, и вскоре купил билет в пятом ряду партера. Помнится, как два генерала, сидевшие передо мной, явно не пехотного происхождения, после некоторых шуток Райкина краснели и, робко оглядываясь по сторонам, утирали носовыми платками свои налитые коньяком шеи.

Явно были в командировке и попали в театр по блату. Толь­ко где-то к полуночи я объявился дома у одной из моих те­ток. Радостные восклицания, горячие пирожки, советы, как лучше провести время. И уже с утра тетка потащила меня в Кремль. Потом были Оружейная палата, Арбат, улица Горь­кого... Терпеливо выстояв огромную очередь в Мавзолей, посмотрел на лежавших рядом Ленина и Сталина. Вождь «всех времен и народов» был совсем не похож на тот образ, который мы видели на портретах и в кинофильмах. Вскоре его вынесут оттуда и, обрезав золоченые пуговицы мундира, захоронят в простом сосновом гробу рядом с Мавзолеем.

За неделю пребывания в столице мне удалось посмотреть несколько спектаклей в разных столичных театрах. Был я и на концертах. Запомнился молодой, симпатичный конфе­рансье Евгений Петросян, который довольно талантливо, на мой тогдашний взгляд, вел выступление азербайджан­ского джаз-оркестра и который потом заморочит своими шут­ками всю страну, выглядывая со всех экранов телевидения в любое время дня и ночи. Заглянул и в московские магази­ны, поразился изобилию и вспомнил полупустые прилавки магазинов волжских городов.

Дальнейший мой путь лежал в Ленинград. Ранним пас­мурным утром с Московского вокзала я вышел прямо на Невский проспект. Это был совсем другой город, не похо­жий на те, что я видел раньше. Поразила удивительная чистота улиц. Никакой суеты, на улицах немноголюдно. Скромно и строго одетые люди. Молодежь, несмотря на хо­лод, без головных уборов. Запомнилось первое посещение Русского музея. Масштабы полотен и интерьеры залов не шли ни в какое сравнение с Третьяковкой, не говоря уже о Лувре и Метрополитене, которые посещались мною много позже. Поразили «Девятый вал» Айвазовского, «Последний день Помпеи» Брюллова. Далее — Эрмитаж. Долго не мог оторваться от «малых» голландцев. Переполненный впечат­лениями, с последним звонком вышел на Дворцовую набе­режную. Стемнело. Знакомство с другими достопримечатель­ностями, которых в Ленинграде было великое множество, пришлось оставить до будущих времен. Нужно было еще где-то купить магнитофон, на который мы сбросились с Юркой перед отъездом. Но мне повезло — я купил его в «Гостином Дворе». Магнитофон имел вид патефонного ящи­ка, в котором одна на другой медленно ворочались две бо­бины с полукилометровой пленкой. Положив это сокрови­ще в камеру хранения и отужинав в вокзальном ресторане, я расположился в мягком удобном кресле офицерского зала и тут же уснул. Утором я сел в поезд, увозивший меня в Свердловск. Прощай, Питер! Встретимся ли еще?

Через пару дней в приподнятом настроении я вышел на перрон знакомого вокзала, откуда начался мой путь в стра­ну под названием «авиация». Юрка, потирая замерзшие уши, уже стоял у вагона. Обрадованные моим прибытием мать и брат не знали, куда меня усадить. Брат Женя рассказал о своем новом увлечении — резке по камню и показал мне некоторые работы. Большое впечатление на меня произве­ла полуметровая композиция в виде горки, изображавшая вход в покрытую полудрагоценными уральскими самоцве­тами пещеру хозяйки Медной Горы. На вершине горы — вырезанный из дерева дракон — хранитель сокровищ. Яр­кими красками отливали малахитовые сосны. У входа в пе­щеру сверкали кристаллы горного хрусталя. Эта талантли­во сработанная композиция по мотивам уральских сказов Павла Бажова, если бы ее поставили на центральной набе­режной вместо безликих булыжников, могла бы стать ви­зитной карточкой города. Теперь она нашла место в город­ском музее. Где вы, российские меценаты и заводчики Де­мидовы? Не появились еще на земле уральской, но мастера Данилы уже режут по камню славу тебе. Проходя по пус­тынной набережной реки Исети, где раньше стояла знаме­нитая уральская камнерезная фабрика, малахитовые и яш­мовые вазы которой украшают залы Эрмитажа, я предста­вил себе на этом месте выполненную в соответствующем масштабе и подсветке композицию моего брата Евгения. Отбоя не было бы от туристов со всего света.

На следующий день с купленным в Питере магнитофо­ном мы с Юркой пошли к хранителю самых современных музыкальных новинок в этом городе и его окрестностях — Сереге. В строгой, одному только ему понятной последова­тельности, он вытаскивал из того же деревенского сундука-фонотеки свои сокровища и с почти религиозным чувством значимости происходящего ставил их на видавший виды проигрыватель. Звучала очередная, незнакомая нам мело­дия. Серега, полуприкрыв глаза, наблюдал за нашей реак­цией. А мы наслаждались волшебными звуками — наши уши, уставшие за три года от грохота авиационных двига­телей, еще не разучились слышать и чувствовать музыку.

Мы записали у Сереги на магнитофон все, что хотели, и теперь были готовы провести отпуск как надо. Вечером, отставив в сторону мои армейские ботинки, которые никак не вязались с новой формой, я надел черные чешские полу­ботинки, купленные в Москве, фуражку с дубовыми листь­ями на козырьке (хотя на улице стоял двадцатиградусный мороз) и отправился на прогулку в город. Шесть вечера — и снова ни одного знакомого лица. И вдруг замечаю задер­жавшийся на мне чей-то взгляд. Оглянувшись, я увидел повернутую в мою сторону кудрявую головку и блеснувшие глаза. Боже мой! Да это Риммочка Сысоева — давняя мечта всех местных донжуанов, да и моя тоже. Заметив мой взгляд, она резко отвернулась и, не останавливаясь, пошла дальше. Так! Помнят еще «спецов» в этом городе, отметил я, и на душе стало теплее. На следующий день мне передали, что меня хотят видеть на вечере танцев в Доме культуры, где будет и предмет моего давнего обожания. Там нас и позна­комили. Как потом выяснилось, именно блеск новых чеш­ских полуботинок заставил поднять голову и обратить вни­мание на их обладателя. Стройная фигурка, затянутая в облегающее черное платье, выразительный взгляд голубых глаз. Она производила неизгладимое впечатление. Я в сво­ей новой летной форме чувствовал себя при ней только оберт­кой. Она обладала незаурядным умом и интуицией, а общ­ность взглядов сближала нас все больше и больше. Ради очередной встречи мы пересмотрели все кинофильмы и спек­такли. С каждым свиданием я все больше понимал, что ро­ман с авиацией придется делить с этой чудесной девушкой. К лету я принял решение и сделал ей предложение, и она, еще не подозревая, какие испытания ждут ее впереди, отве­тила согласием. Мы скромно отметили день регистрации у моей тещи — Ксении Федоровны, мудрой и тактичной жен­щины, относившейся ко мне, как к сыну, память о которой я сохраню до конца моих дней.

В авиации бытует проверенное жизнью правило: первое решение всегда самое верное.

Часть третья Летчики

К назначенному сроку я был в Школе высшей летной подготовки в Ульяновске. Всего через месяц переучивания на самолет Ил-14 из отдела кадров министерства на мое имя, а также свердловского «спеца» Феди Хамитова при­шла «указявка». В ней говорилось, что в связи с отсутстви­ем самолетов Ил-14 в Свердловске (а то они не знали, что там были только Ил-12) по окончании учебы нас направля­ют в Ашхабад (без всяких гарантий жилья и работы). Са­мое интересное, что в это же время вместе со мной на Ил-12 переучивались свердловчане. Старый, паскудный прием за­тыкания дыр на окраинах родного Союза, где нас никто не ждал. Этот двухлетний шлагбаум обрушил все мои планы на будущее и еще долго бил меня по рукам, ибо два года отставания от сверстников в авиации даром не проходят. Так министерские кадровики, расчищая дорогу своим, по­ступали со многими. Мало того, когда по случаю общего сокращения в ВВС гражданская авиация, как с куста, по­лучила высококвалифицированный летный состав с реак­тивной техники, эти чинуши, испугавшись конкуренции, издали временный (до особого распоряжения) приказ не принимать их на летную работу. Молодые, полные сил лет­ные специалисты пошли искать работу дворниками на аэро­дромах, разнорабочими на складах и столовых. Только немногим удалось снова вернуться в авиацию. Так, ныне За­служенного штурмана РФ Казбека Цаликова, исключительно порядочного человека и прекрасного специалиста, эти воло­китчики протащили через все дыры, вплоть до Камчатки, прежде чем он все же (не без помощи хороших людей) сно­ва пробился на борт и заслужил право работать Главным штурманом летной службы в авиапредприятии «Пулково». Четыре месяца учебы в летном центре пролетели незамет­но, и мы вместе с Фаридом Хамитовым, свердловским спе­цом, отправились в Туркмению. Жена осталась заканчи­вать учебу в мединституте.

Из самолета сразу в штаб — доложить о прибытии. Возле штаба, деревянного барака, окрашенного выцветшей «зе­ленкой», толкались военные летчики — стажеры из ВВС, которых скоро тоже уволят из армии. Многим из них при­дется остаться здесь.

Летный отряд, имевший самолеты Ли-2, Ил-12 и Ил-14, был полностью укомплектован всеми летными специалис­тами, и нам сразу дали понять, что мы здесь никому не нужны. Состав командиров кораблей был весьма разношер­стным: кого-то переучили из местных таксистов, ранее ле­тавших в аэроклубе, кого-то переманили обещанием квар­тир и хорошим налетом. Но основной костяк летного соста­ва — люди с большим опытом полетов в Каракумах. Не­смотря на палящее солнце, летчики ходили без головных уборов и защитных очков. Рубашки можно было не стирать — толь­ко что надетая белая сорочка через полчаса становилась се­рой из-за мелкой, похожей на пудру пыли.

В авиаотряде имелся хороший авиагородок со своей сан­частью, магазином и баней. В ресторане аэропорта можно было перекусить, если одной рукой отгонять с тарелки рой назойливых мух, — в меню не было предусмотрено, чтобы мухи и котлеты подавались отдельно! Авиационно-техни-ческая база авиапредприятия работала как часы. Командир отряда, всегда в безукоризненно сидящей летной форме и белоснежной сорочке пользовался вниманием стюардесс и отвечал им взаимностью. При составлении плана полетов на следующий день, когда командиру отряда нужно было лететь с проверкой какого-нибудь командира корабля в Москву, начальник штаба без предупреждения знал, какую стюардессу следует ставить в наряд. В нелетные дни коман­дир всегда был под легким кайфом, который, как у Черчил­ля, никогда не отражался на его трезвых решениях и пове­дении — он только становился более доступен и более вежлив. Это был образец английского джентельмена, только что прибывшего из колониальной Индии.

На второй день после прибытия нас с Федей сразу же поставили на наземный тренажер. Там уже готовился к тре­нировке экипаж. Мы стоим за креслами экипажа и ждем своей очереди. Запуск двигателей, взлет. Смотрим, как эки­паж ворочает рулями, и не можем понять, в чем дело. Ока­зывается, в управлении этот агрегат не имел ничего общего с эффективностью рулей на реальном самолете. То ли он был окончательно разрегулирован, то ли изначально был таким. Опытный экипаж совершил первый полет и не по­пал на полосу. Командир — в ругань, остальные члены эки­пажа хохочут.

— Сделайте еще заход, и если попадете на полосу, став­лю всем пятерки, — говорит инструктор.

— Щас, сделаем, — орет командир.

После взлета командир заваливает самолет в крен, броса­ет штурвал и вылезает из кресла.

— Вы куда? Еще час работы, — возмущается инструктор.

— Водку пить! — наливаясь кровью, орет командир.
Неиспользованное время инструктор отработал на вновь прибывших: на Фариде и мне. Этот тренажер, как и многие другие, на которых мне пришлось тренироваться, не отраба­тывал моторные реакции у летного состава, а разрушал их.

Справедливости ради надо сказать, что мне, как женато­му человеку, сразу же выделили восьмиметровую комнату в трехкомнатной квартире, где обитали еще две молодые бездетные семьи штурманов. Это обнадеживало. Моей жене осталось закончить последний, шестой курс мединститута, а мне — вить гнездо посреди пустыни.

Ашхабад в конце шестидесятых, отгороженный от сосед­него Афганистана высокими горными хребтами и еще не оправившийся от сильнейшего землетрясения, мирно жил своей восточной жизнью на задворках великого Союза. В предгорьях постоянно висело облако пыли — это туркмен­ские археологи искали своих умных предков. Временами по городу проезжали машины с пограничниками в поисках перебежавшего через тропы ущелий афганца, пытавшегося добыть для оравы своих голодных детей нашего дешевого хлеба. По вечно пыльным улицам и базарам так же, как и тысячу лет назад, медленно плелись на своих ишаках акса­калы в огромных овечьих папахах, таща за собой вереницу закутанных в паранджу многочисленных жен и детей. Иног­да на улице можно было увидеть «цивильную» восточную женщину, одетую в дорогую каракулевую шубу и новые резиновые калоши, увешанную массивными золотыми по­брякушками, — жену местного милиционера или хозяина пивного ларька, спешившую к своему родственнику вы­брать кое-какого дефицита в закромах центрального уни­вермага. На базарах с утра, пока жара не достала всех, ца­рило оживление. В мясных лавках бойко торговали разве­шанными, необычно красными шмотами верблюжьего мяса, рядились, как и принято, до умопомрачения за каждую копейку. Мы же рядиться не умели, и продавцы сразу теря­ли к нам интерес. Янтарные дыни и мелкие водянистые помидоры, виноград, белые, посыпанные тмином лепешки, всевозможные восточные приправы источали по округе не­привычные экзотические запахи. К восходу солнца, к тому моменту, когда его лучи стали высвечивать развалины хан­ских минаретов, базар пустел и город тоже. Продавцы меш­ковиной накрывали товар и рассаживались в тень на свои видавшие виды шерстяные подстилки. Местные бомжи, в основном из русских, собирались у пивного ларька и пропи­вали свои случайные заработки. Тяжелая хмарь покрывала город. Опускались темные занавеси окон, и все население приступало к приготовлению утренней трапезы. Земля во дворах, отгороженных от постороннего взгляда стенами из самана, поливалась водой. Повсюду в оранжевое небо под­нимались дымки. Из засушенных лепешек скотины и сак­саула растапливались очаги для приготовления пищи и креп­кого зеленого чая. Улицы пустели, всякое шевеление пре­кращалось. Кто и когда работал, было непонятно. Так про­должалось до захода солнца. Но и ночь не приносила прохлады — чтобы уснуть, приходилось заворачиваться в мокрую простыню. Меня определили в экипаж, где уже был второй пилот, и нам приходилось делить налет, а следова­тельно, и заработок, пополам. Наш командир корабля, со­рокалетний русский крепыш, был довольно интересной лич­ностью. Темный китель с засаленными и полуоторванными шевронами, сползавшие с толстого брюха, никогда не ви­девшие утюга помятые брюки, в карманах которых больше рубля никогда не водилось, и главное — постоянная улыб­ка, которая располагала к нему технарей и летный состав. Взгляд пытливый, с хитрецой. Когда он ел, то громко чав­кал за любым столом и в любой компании — таковы были обычаи тех мест. И даже сегодня по этим привычкам каж­дый безошибочно может узнать летчика, когда-либо рабо­тавшего в тех местах. Два бывших лейтенанта ВВС, появившихся в отутюженной летной форме и начищенных ботин­ках, вызывали раздражение у окружающих. Мы долго не могли понять, почему. Фарид додумался первым.

— Обрати внимание, что любая живность в Каракумах одного, похожего на пески, цвета. Все, что отличается, — пожирается в первую очередь, так как более заметно на фоне песков. И люди, те, что попроще, победнее, носят рваные халаты с зашитыми в подкладку деньгами и, упаси Аллах, если кто-то по глупости натянет халат или тюбетейку, по­хожую на ту, что носит его хозяин. Близкие к природе жи­тели пустынь, наблюдая за тысячелетия своего существова­ния повадки животных, выработали те же правила выжи­вания. Показная вежливость жителей Востока — это та же защитная реакция — мимикрия.

«Здорово! Еще один дон грузило!» — протянул мне свою пухлую руку командир. В те времена за командиром, как на зоне, водилась кликуха — «дон крутило», за вторым пи­лотом, отвечающим за загрузку, — «дон грузило», за штур­маном — «дон блудило», за бортмехаником — «дон мази-ло», а за радистом — «дон клепало». На любое высказыва­ние члена экипажа у командира всегда находилась посло­вица из серии солдатского юмора в сочетании с местной спецификой. В дальнейшем я убедился, что нет такой чис­той и светлой мысли, которую мой командир не смог бы выразить в грязной и матерной форме. Да и не только он. «Пойдем знакомиться», — пригласил он меня к себе домой. Под спирт, который я принимал впервые, угощал чудесно приготовленной провансальской капустой, вкус которой я помню и сегодня. На дворе было под пятьдесят градусов в тени, внутри тела — девяносто восемь. Вино требует вре­мени и умения разговаривать, поэтому американцы пьют виски, а летчики — спирт.

Через пару дней меня поставили в рейс, и сразу без штур­мана — они были в дефиците (помните? — бывших воен­ных брать запрещено). Так, будучи всего пилотом четверто­го класса, я получил сразу два почетных титула — «дон грузило» и «дон блудило», и это вдохновляло. Хотя навига­ционное оборудование самолетов и трасс оставляло желать лучшего, вторых пилотов и командиров кораблей по нави­гации готовили к будущему — полетам без штурманов. По­сему второй пилот должен был иметь при себе все штурман­ские причиндалы: огромный, не влезавший в портфель вет­рочет, навигационную логарифмическую линейку, кипу за­тертых маршрутных карт, в которые, наверно, при случае заворачивали селедку. Все это в сочетании с радиокомпаса­ми и наземными пеленгаторами в полной мере обеспечива­ло навигацию такого современного самолета, как Ил-14, по любому маршруту. По ходу освоения этой новой для меня специальности пришлось научиться рассчитывать штурман­ские планы полета, определять направление и скорость вет­ра на каждом участке трассы, чтобы вводить поправки в курс полета. Для начала наизусть заучил все позывные и частоты приводных маяков. В полете, ночью, при плохом освещении кабины, копаться в толстенных сборниках по­летной информации, да с мелким шрифтом — просто не было времени. Через месяц я уверенно проводил корабль со всеми посадками от Ашхабада до Москвы. При полете над Каракумами я, как ишак, которого нужно было только один раз провести по пустыне, изучил и запомнил все еле разли­чимые в песках необходимые ориентиры, за которые мож­но было зацепиться, и полеты в Керки, Серный завод, Мары, Чарджоу, Ташкент уже не представляли трудностей. В каж­дом аэропорту за точностью расчетов и знанием особеннос­тей аэродромов неусыпно- следили дежурные штурмана. Са­мым ответственным восьмичасовым рейсом с посадками в Красноводске, Баку, Волгограде был рейс на Москву. В аэро­порту города Баку все, кому довелось там садиться, помнят дежурного штурмана Школьника. Тот не подписывал штур­манский план полета до тех пор, пока не видел в соответ­ствующих графах цифр, совпадающих с его расчетами. По­глядывая на часы, сопели командиры, справлялись о готов­ности экипажа диспетчеры, но Школьник был неумолим. Щелкая навигационными линейками, потели вторые пило­ты. За выполнение штурманских обязанностей «многоста­ночнику» надбавка не полагалась, а на половинный налет второго пилота жить было нелегко. И я, как старый дед-отставник, еще год донашивал свою офицерскую форму.

Первый рейс на Москву. Ранним утром, пока жара еще не опустилась на эту древнюю землю, заведомо рассчитав штурманский план полета и отдав его командиру, пришед­шему, как и положено, за час до полета, я получил коман­ду: вместе с бортмехаником и бортрадистом подрулить са­молет к перрону для посадки пассажиров. Уже объявили посадку, а командира все нет. — «Неужели не прошел стар­товый медосмотр? — осторожно поинтересовался я у радис­та». — «Не переживай, у нашего командира в любом состо­янии пульс больше шестидесяти ударов никогда не бывает, с этим у нас нет проблем... Да вот и он», — радист указал на нашего командира, подгребающего откуда-то со сторо­ны. На ремне отвисших до бедер штанов висел «парабел­лум» , который выдавали на всякий случай — полет до Баку шел в приграничной зоне. В обеих руках он еле волок по полной двадцатилитровой канистре. Но вот откуда-то сбоку к нему подошел кряжистый мужик и облегчил командира ровно наполовину. — «Смотри, сам начальник управления забрал свою долю спирта. Он никому не доверяет, и все де­лает сам», — разъяснил радист. Позже я узнал, что нам на каждый московский, а иногда и минводовский рейс выпи­сывали по сорок литров чистейшего медицинского спирта, который полагался для выброса на винты в случае попада­ния в обледенение. В обледенение мы попадали часто. Бы­вало, что с обледеневшими лобовыми стеклами кабины по­лет шел до двух часов, но не помню случая, чтобы этот спирт хотя бы заливали в бак. При падении скорости само­лета лед сбрасывался только с винтов попеременным изме­нением шага винта, отлетавшие куски которого стучали по специально укрепленным для этих случаев толстым метал­лическим листам на фюзеляже. Канистра так и стояла не­тронутой в кабине до окончания рейса, а потом справедли­во, поровну, делилась на весь экипаж. На этот спирт дела­лись все дела — от пробивания гаража до пошива шмоток в местном ателье.

Первое мая — праздничный день. Экипаж оживлен двой­ной оплатой километровых. Глотая хлопья воздуха и кило­метры, наш самолет шел вдоль границы к пункту первой посадки — Красноводску. На середине пути без объяснения причин вдруг получили команду срочно садиться на воен­ный аэродром Джебел. Сели, ждем час, ждем другой — раз­решения на вылет нет. «По секрету» военный диспетчер сообщил, что через границу со стороны Афганистана на боль­шой высоте в сторону Урала прошел самолет-нарушитель.

Через некоторое время нас выпустили — пилот Пауэрс был сбит над Свердловском. А что попутно был сбит раке­той и наш истребитель-перехватчик, мы узнали много поз­же. И снова в воздухе, за работой, я знакомился с осталь­ными членами экипажа.

Бортмеханик, ашхабадский старожил и свидетель страш­ного землетрясения, имел свой «конек». Однажды я невольно стал свидетелем интересной сцены. Во время полета, как и положено, он вышел в пассажирский салон для визуально­го осмотра двигателей. С озабоченным видом подошел к иллюминатору и, беззастенчиво раздвинув головы пассажиров своими мощными мозолистыми руками, стал вниматель­но всматриваться в двигатель так, как будто уже что-то произошло. Почувствовав неладное, пассажиры заволнова­лись. Процедура повторилась при осмотре второго двигате­ля. Уже в пилотской, когда я осторожно завел разговор на эту тему, он только рассмеялся. Похоже, таким изощрен­ным способом испытывая нервы пассажиров, он пытался заставить всех почувствовать важность и незаменимость собственной персоны.

Мой экипаж во время многочасового полета никогда ни­чего не ел — терпел до профилактория, где происходила смена экипажа и кормежка. И десять часов от Ашхабада до Москвы я вынужден был подчиняться этому, не понят­ному для меня, правилу. Вскоре я понял, что у нашего ко­мандира на посещение буфета в промежуточных аэропор­тах просто не было карманных денег. Всю его немалую ко­мандирскую зарплату жена отбирала прямо у кассы. При получении денег он всегда просил меня стоять в очереди за ним. И если у окошка кассы быстро, так, чтобы не замети­ла его бдительная подруга, он не успевал передать мне не­сколько смятых бумажек, вся надежда оставалась на кар­ты. И деньги у него появлялись только на обратном пути, когда он выигрывал их в карты у других экипажей при отсидке в московском профилактории «Валуево». А игрок он был классный. Привыкнув в ВВС к летному питанию по «реактивной» норме в пять тысяч калорий, молодой орга­низм никак не мог пристроиться к такому неоправданному посту. Первое время в промежуточном аэропорту я выкра­ивал несколько минут и покупал в аэропортовском буфете нарезанную вареную колбасу и хлеб, чтобы перекусить в полете. Разложив эту нехитрую снедь на кресле бортмеха­ника, который в полете любил отдыхать во втором отсеке пилотской кабины, в штурманском кресле, я простодушно приглашал экипаж «к столу» — никакой реакции. Бортме­ханик и радист глотали слюнки, но ничего не трогали. Ви­димо, экипаж жестко соблюдал свои традиции. Есть одно­му в такой ситуации я посчитал кощунством. Надо сказать, что в эти годы единственная стюардесса, кроме зеленых па­кетов для пассажиров, плохо переносящих болтанку в по­лете, а также выдаваемых для этой цели сосательных ле­денцов и лимонада, ничем не располагала. Бортовое пита­ние для пассажиров и экипажа появилось много позднее.

Единственным светлым пятном в этом экипаже был борт­радист Виктор. В солидном, как мне тогда казалось, возрасте, хотя ему было не больше сорока, всегда спокойный и доброжелательный, он был истинным помощником в труд­ных ситуациях. Ночью, устав от долгой карточной игры, командир, отодвинув кресло от приборов, закрывал глаза, бортмеханик, пересев в кресло штурмана во второй отсек кабины, издавал могучий храп, а я, подкручивая рукоятку автопилота для поддержания высоты при помощи самопаль­ного устройства из проволоки — «водила», оставался один на один с радистом. Выполняя обязанности штурмана, сле­дил за курсом, настройкой радиокомпасов, определял и за­прашивал свое место на трассе, докладывал диспетчерам пункты обязательного донесения, выходы и входы в зоны ответственности — радист всегда был на контроле. Я не го­ворю уже о свежей погоде на запасных, которую он добы­вал при помощи своих мощных радиостанций дальней свя­зи. Так, с помощью радиста к рассвету мы благополучно вошли в свой коридор московской воздушной зоны. Погода на пределе. Потихоньку начал просыпаться командир. Вы­полнив положенные процедуры снижения и захода на по­садку, наш самолет вышел на последнюю прямую. Заход — по курсоглиссадной системе. Отоспавшись, командир берет­ся за штурвал. Высота сто метров — полосы не видно. Я держу по приборам, командир периодически бросает взгляд вперед на землю — ищет огни. Высота шестьдесят метров — полосы не видно. Командир начинает нервничать. Я ощу­щаю это по хаотичному действию рулями. Стрелка курса уходит в сторону, но я ничего не могу исправить — коман­дир жестко держит управление. Радист, опираясь руками за спинки наших кресел и наклонившись вперед, тоже ищет полосу. Где-то на высоте тридцати метров он, показывая рукой куда-то влево, кричит: «Полоса слева!» — Командир, «зацепившись за землю», энергично вводит самолет в ле­вый крен. Я пытаюсь хоть как-то выдержать вертикальную скорость сближения с землей. Посадка с креном и скольже­нием. Вот-вот слетим с полосы. Резко работаем рулями... Не слетели, обошлось.

Всякое предложение помощи на заходе командир отвер­гал напрочь. А ведь он был допущен к посадкам на все аэро­дромы по самым предельным метеоусловиям: высоте облач­ности и дальности видимости на полосе. И вместо того, что­бы в сложных метеоусловиях на заходе отдать штурвал вто­рому пилоту до высоты принятия решения, а самому руководить экипажем, он хватался за штурвал и газы сам, а экипажу отводил роль наблюдателей. Видимо, методика полетов на одномоторном самолете в аэроклубе давала о себе знать. Я знал, что лишних людей на борту не бывает и, глядя, как «колбасит» мой шеф, ерзал на своем правом крес­ле. И если бы не наш бортрадист, пришлось бы делать еще заход. Позже, по рассказам моих коллег, я узнал, что имен­но радист выручил экипаж в самый ответственный момент захода на посадку тяжелого авиалайнера. Так, при заходе на посадку в аэропорту Бен-Гурион Израиля экипаж уже был готов посадить огромный авиалайнер на перегорожен­ную железобетонными блоками и закрытую для посадки параллельно расположенную полосу, временно использу­ющуюся под стоянку аэродромной техники. И только свое­временная информация старшего бортрадиста летной служ­бы, стоявшего сзади, за креслом командира, и первым уви­девшего препятствия, спасло экипаж от страшной катаст­рофы.

В ашхабадских гаражах появились разговоры об откры­тии загранрейса. Нужно было готовить летчиков, способ­ных осуществлять связь на английском языке. Первыми связь освоили бортрадисты и штурманы. Но на том и оста­новились. Даже появилась байка про то, как в одном из южных отрядов у летчиков принимали зачеты по знанию английского языка. Входит летчик на зачет. «Ду ю спик инглиш?» — задает вопрос командир. «Шо?» — спраши­вает пилот. «Иди! Четыре балла». Входит следующий — та же история. Следующий. Тот же вопрос. «Иес, ай ду», — от­вечает пилот. Командир с удивлением: «Шо? Иди. Не зна­ешь!» Потом только стали проводиться занятия, появи­лись опытные преподаватели. Сегодня экипажи в течение всего полета успешно ведут связь на английском, а байка живет.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: