Учебное катапультирование 5 глава

Вскоре началась теория. Преподаватель по вооружению, объяснив устройство и работу механизмов скорострельных авиационных пушек НР-23 и НР-37 конструкции Нудельма-на-Рихтера, которыми был вооружен наш самолет, разбирал их на детали и просил курсантов снова собрать их за установ­ленное время. Мы, сбивая пальцы, старались. Но после каж­дой сборки на столе еще долго оставались лишние детали. Только у Юрки на столе было чисто — к тому моменту, когда преподаватель подходил к нему, оставшиеся детали он лихо смахивал в ящик стола. Но хитрость вскоре была раскрыта.

В училище из нас готовили специалистов широкого про­филя: техников по двигателям, приборам, вооружению, ра­диооборудованию и другим авиационным специальностям, которых насчитывалось более десяти. Зачем это надо было нам — будущим летчикам, мы тогда не понимали. Но зато очень хорошо понимали те, кто составлял учебные програм­мы. Ведь век военного летчика не долог, а генералом станет далеко не каждый. И куда деваться молодому, полному сил, списанному с летной работы офицеру? Правильно — в авиа­техники: по вооружению, по радиооборудованию, по конст­рукции самолета, по двигателям и т. д. Об этом делалась соответствующая запись в дипломе об окончании училища.

Перед началом полетов мы могли разобрать и собрать за строго установленное время авиационную пушку, знали каждый аг­регат самолетных систем и двигателей, разбирались в приборах и радиооборудовании. А вот летать на нем мы еще не умели.

Вскоре состоялось первое знакомство с кабиной пилота, штурмана и стрелка-радиста. Вместо сидения летчика — катапульта, приборное оборудование — в каждом углу и даже между ног, под штурвалом, приборы. Передний обзор справа своей стекляшкой закрывал коллиматорный прицел — устрой­ство, сквозь стекло которого на фоне разметки точно по оси полета летчик видел свою цель. Оставалось только рассчитать упреждение на скорость и угол схождения самолетов и нажать гашетку — все, как делает опытный охотник на уток. Удобный штурвал с двумя «рогами». На правом под предохранительны­ми колпачками скрывались кнопки управления двумя скоро­стрельными авиационными пушками летчика и кнопка радио­связи. Фонарь кабины из двойного оргстекла, воздух из него автоматически высасывается при герметизации. Сзади — бро­неспинка. Полная герметизация при полетах на высоте. Внизу, слева, отливающая ярким красным цветом, законтренная на стоянке предохранительной чекой с красным флажком торча­ла гашетка катапульты. Все сделано продуманно и добротно. Максимальная скорость реактивного бомбардировщика — де­вятьсот километров в час. Боевое применение: работа по тан­кам и всему, что летает и движется. Огромный бомболюк, пре­дусмотрено применение и атомной бомбы.

В штурманской кабине, расположенной отдельно, в носу самолета, было немного просторнее. Большой фонарь из особо прочного двойного органического стекла давал возможность штурману видеть все, что происходило внизу, сверху и по бокам. Справа по полету стоял огромный металлический шкаф с четырьмя сотнями радиоламп — сверхточный и по нынешним временам прибор бомбометания — «РЫМ», по­зволявший с высоты девять километров за облаками при соответствующем наведении попасть в цель с точностью до пятнадцати метров. Летать в этой кабине нам разрешали только при самостоятельных вылетах наших коллег, да и то для того, чтобы вовремя включить генераторы. В кабину бортрадиста можно было влезть только снизу, через откид­ной люк (через который он и катапультировался). Там рас­полагались механизмы управления огнем двух пушек и ра­диооборудование. Во время учебных полетов — работа не пыльная, и иногда бывали случаи, когда бортрадисты, сняв кислородную маску, от скуки пытались жевать выдаваемый всем шоколад и от недостатка кислорода... засыпали.

Учебное катапультирование

Ранним утром экипажи стояли в строю перед наземной установкой — металлической конструкцией с укрепленны­ми на ней пятиметровыми рельсами для выброса брониро­ванного пилотского сидения. Отличие от боевой установки состояло лишь в половинной величине порохового заряда, выдававшего перегрузку в восемь единиц вместо шестнад­цати. Ее было достаточно, чтобы не свернуть шею и не по­вредить позвоночник. Рассказав и показав еще раз, как надо садиться, как, прижавшись к бронеспинке, выпрямить тело, убрать ноги на подставку сидения, чтобы при отстреле они не зацепились за штурвал и не были оторваны (штурвал автоматически, после нажатия рукоятки катапультирова­ния, должен был уйти вперед), инструктор спросил, кто хо­чет быть первым. Все молчали. А в это время мимо плелась группа солдат из стройбата. Один из них, деревенский с виду парень, услышав предложение, вдруг спросил: «А мне можно?» — Мы удивились такой наглости стройбатовца. Но страх был сильнее попранного самолюбия будущих лет­чиков. Инструктор молча привязал добровольца к сидению и закрыл крышку фонаря, словно тот собрался прокатиться в парке аттракционов. Мы видели, как напряглось его тело и пальцы начали медленно сжимать красную скобу пуска. Раздался оглушительный грохот. В доли секунды массив­ная кабина в клубах пороховых газов вместе с солдатом по направляющим рельсам улетела вверх и оторвала верхний ограничитель ее движения по рельсам. Еще немного, и она бы вылетела по направляющим вместе с добровольцем в свободный полет. Инструктор схватился за стопор и опус­тил вниз ничего не понявшего смельчака. Желающих по­вторить эксперимент не было. Притащили оторванный ог­раничитель. Инструктор, как ни в чем не бывало, начал привинчивать его обратно. Закончив ремонт и заложив в зарядное устройство новый пороховой патрон, он достал список курсантов и по алфавитному списку назвал первую фамилию. Она оказалась моей. Я сделал вид, что не слышу. «Толкните его, он глухой, — заорал инструктор. — Ракета готова! Поздно говорить, что ты передумал!» — И я, как на заклание, побрел к снаряду. Лязг захлопнувшегося фона­ря, откуда-то сверху шторка на глаза, чтобы в полете от скорости их не выдавило, голова строго вертикально, по­звоночник прижат к спинке. Нажимаю на гашетку. Грохот, серный запах пороха. Уже наверху, быстро очухавшись, я, как и учили, отстегнулся от сидения (в воздухе нужно было еще оттолкнуться от него, чтобы оно не помешало при паде­нии открыть парашют) и быстро выскочил на специально пристроенную наверху площадку. Инструктор, щелкнув кнопкой, остановил бег секундомера. Подавив шок, стара­ясь не поставить трясущиеся ноги мимо ступенек лестни­цы, я начал медленно спускаться вниз.

Полеты «на трубе»

Первое, что мы освоили при переходе на новый самолет, — это повышенная норма питания — 5А. Мы уже вместе с нашими инструкторами сидели в офицерской столовой за столами, накрытыми белыми скатертями. Каждое утро на столе среди вкусных салатов лежала стограммовая плитка шоколада на четверых, в обед — на выбор первое и второе, пирожные и компот из болгарских консервированных пер­сиков. Общая дневная калорийность питания зашкаливала за пять тысяч — авиационные медики знали, чем кормить летчиков реактивной авиации. Но довольно скоро мы уже не могли смотреть на шоколадные плитки и складывали их, как запасливые мыши, в тумбочки.

Новые инструкторы относились к нам, как к равным. Тренировочным полетам предшествовала короткая назем­ная подготовка с новым инструктором, которого мы сразу зауважали. Он был полной противоположностью предыду­щему — доброжелательное отношение к каждому, как к летчику, а не как к сырому расходному материалу для своих экспериментов, никаких придирок и подначек, полное взаимопонимание. Натренированные до автоматизма пра­вилам посадки в кабину — куда какую ногу ставить, какой рукой за что браться, мы наконец приступили к ознакоми­тельным полетам. В нашей группе из шести человек один курсант был очень высокого роста. Чтобы закрыть фонарь кабины, ему нужно было наклонять голову. Другой — еле выглядывал из кабины, и ему приходилось ходить на поле­ты с подушкой, чтобы подкладывать ее под себя, иначе он ничего не видел. «Пат и Паташон» всегда подтрунивали друг над другом: «Не вздумай катапультироваться, — говорил длинный, — от тебя полетят одни перья и ты не найдешь кольцо парашюта». — «А ты не забудь нагнуть башку, а то прошибешь ею фонарь», — парировал коротышка.

Грубоватый солдатский юмор помогал расслабиться — более тонкий мы еще не освоили. Итак, каждому предстоя­ло испытание — первый полет на «спарке» реактивного бом­бардировщика — инструктор в передней кабине, курсант в задней.

Втершись поудобнее в чашку сидения катапульты вместе с парашютом, я опустил тяжелый яйцевидный фонарь ка­бины и сразу же погрузился в полную тишину. По отдель­ной стремянке в свою кабину залез инструктор. Неслышно закрылся огромный люк его отсека.

— Приготовиться к запуску! — услышал я голос инст­руктора по внутренней радиосвязи.

— Техник к запуску готов! — доложили с земли.

— От двигателей! Запуск левого двигателя!
Засвистели турбины, стрелки приборов зашевелились.

— Убрать колодки! — наземные техники бросились под плоскости выполнять команду.

— Колодки убраны, конец связи, — прозвучало в шлемо­фоне.

— Разрешите выруливать на предварительный?

Сектора газа медленно пошли вперед. Огромный бомбар­дировщик плавно начал движение к взлетной полосе. Я ста­рался уловить все нюансы этого процесса, поглядывая то на приборы, то на рычаги управления двигателями, ощущая ногами движение педалей. Самолет остановился в начале взлетной полосы. Инструктор притормозил и затем снова прорулил вперед, чтобы переднее колесо шасси встало пря­мо по полосе. С вышки управления получено разрешение на взлет, я плотнее прижался к спинке кресла. Вместе с моей левой рукой рычаги управления двигателями пошли вперед до упора, свист турбин перешел в грохот, самолет,удерживаемый тормозами, весь затрясся, нос прижался к земле и вдруг резко рванул вперед.

— Поехали! — услышал я спокойный голос инструктора.

— Штурвал на себя, но плавно, — шептали наушники.

Мощная реактивная тяга двух турбин, работающих на плунжерных топливных насосах, «содранных» с герман­ской ракеты ФАУ-2, прижала меня к спинке сидения. С каж­дой секундой нарастала скорость. И вот мы уже в воздухе. С бешеной скоростью земля уходила вниз — стрелка верти­кальной скорости набора кинулась по прибору вверх на от­метку пятнадцать метров в секунду. «Убираем шасси. Уби­раем закрылки. Выполняем первый разворот», — одна за другой следовали команды, и самолет с ощутимой перегруз­кой стал медленно входить в левый крен.

— Выполняю второй.

— Мы уже на высоте круга. Взглянув на прибор высоты и вариометр, я пытался поддерживать горизонтальный полет.

— Взять управление! — послышалась команда инструк­тора.

Высота «бегала» — плюс-минус тридцать метров. Я по­чувствовал, как быстро сжималось время между маневра­ми. — «Выпускаем шасси!» — Мы уже на траверзе взлет­ной полосы. Оторвавшись от приборов, посмотрел влево, туда, где должен был быть аэродром, и еле различил его очерта­ния. Одурев от скорости и постоянно поглядывая на высо­томер, я пытался хоть как-то выдержать высоту полета. — «Выполняем третий разворот!» — слышу еще незнакомый голос инструктора. Взгляд на авиагоризонт. Взяв штурвал, я начал вводить самолет в крен. — «Выход!» — подсказал инструктор. Я видел, что силуэт самолета на приборе еще не лег на отметку заданного крена, но рули уже отрабаты­вали обратный ход — учет инерции, и я начал вывод. Полу­чилось! — «Закрылки», — напоминает инструктор. Убрав руку с секторов управления двигателями, шарю фиксатор закрылков. Закрылки выпускаются, самолет лезет вверх, отжимаю штурвал, прибираю обороты турбин. — «Четвер­тый разворот», — поступила команда. Я уже видел слева полосу аэродрома, и снова, повернувшись к приборам, вышел на «прямую». — «Закрылки полностью! Что сидишь?» — я опустил рукоятку полностью вниз. Самолет начал «вспу­хать». — «Прибери обороты турбин!» — Рычаги управле­ния двигателями пошли назад. Я еле успевал за темпом работы и, чтобы не вылезти за траекторию планирования, начал двойными движениями (вперед и тут же чуть назад) толкать штурвал на снижение. Постоянная работа с оборо­тами турбин — на каждом этапе снижения своя скорость, к началу выравнивания она должна быть не более двухсот пятидесяти километров в час. На ней нужно подойти к по­лосе. Главное — сохранить угол снижения. Тоненькая лен­та посадочной полосы расширялась на глазах. — «Начина­ем выравнивание! Медленно берем штурвал "на себя!"» — Кабина самолета пошла вверх, шасси вниз. Я вытягиваю шею, чтобы не потерять землю. Рычаги управления двига­телями пошли назад. — «Садимся!» — Чирканье колес по полосе. — «Держи, держи переднюю ногу!» — Штурвал снова пошел «на себя». — «Плавно опускай, чтобы не было уда­ра. Торможение! — комментировал свои действия инструк­тор. — Не жми, тормози порциями». — Меня стало отры­вать от спинки сидения на приборную доску, привязные ремни вдавились в плечи. — «Доложи посадку! — сказал инструктор. — Убери ноги с тормозов! Я сруливаю сам». — Через несколько минут, на стоянке, выключив двигатели и открыв свой фонарь, я перевел дух — инструктор уже нахо­дился возле моей кабины и внимательно наблюдал за мои­ми действиями. Как учили, не спеша, я выключил все, что положено и, расстегнув привязные ремни, сдерживая эмо­ции и собрав остатки сил, твердым голосом обратился к инструктору: «Разрешите получить замечания?» — «Моло­дец! Все выключил и привел в исходное положение, что бывает не часто. Дело пойдет! Очередной, в кабину!» — Пока следующий курсант устраивался в своей кабине, инструк­тор слез со стремянки и направился перекурить.

И только теперь я начал восстанавливать в памяти все, что произошло за эти несколько минут полета. Такого сгуст­ка впечатлений и выброса адреналина я не переживал ни­когда — они остались после просыхания на моем летном ком­бинезоне в виде кристаллов соли. Острое чувство удовлетво­рения, что ты справился с работой в условиях вынужденного темпа, где время для проведения обязательных операций максимально спрессовано, где каждое неточное движение ве­дет к накоплению ошибок на самом ответственном этапе поле­та — на посадке. Я понял тогда, что значит для летчика наставник — настоящий летный инструктор. Спасибо тебе, мой учитель, я взял с собой твое наставление: «Или ты побе­дишь самолет, или он, не раздумывая, убьет тебя!»

Мощная энерговооруженность бомбардировщика и ско­рость требовали от летчика лететь «впереди самолета» и все предвидеть заранее. Но правильно выбранная тактика опытного инструктора во время первого ознакомительного полета сделала свое дело, вселила уверенность в мои силы и в то, что «трудность не есть неисполнима». Через несколько часов тренировок я первым в своей группе вылетел самостоятельно, подарив пару своих летных часов инструктору на отстающих. При выполнении самостоятельных полетов штурмана в самолет не сажали — его роль (для включения генераторов и для центровки) поручалась отлетавшему свою задачу кур­санту. Сидя на катапульте штурмана в конце его кабины (на маршруте он пересаживается на свое рабочее место — к приборной доске и прицелу), не почувствуешь, что есть настоящая скорость. Поэтому, следуя совету друга, перед самым взлетом я отстегнул привязные ремни и парашют и улегся лицом вниз на лобовой триплекс штурманской каби­ны. Испещренная черными следами шин взлетная полоса побежала назад и слилась в одну сплошную серую линию. Хорошая проверка для нервной системы — наверно так ви­дит бетон дорожки пилот болида на авторалли. После док­лада курсанта: «Взлет произвел!» — в наушниках наступи­ла мертвая тишина. Почувствовав неладное, я в одно мгно­вение вернулся на катапульту, пристегнул привязные рем­ни и стал ждать команды. Связи с летчиком не было. Самолет продолжал выполнять очередные маневры. Все по плану, значит, все дело в отсутствии радиосвязи. Машинально ог­лядел пульт энергетики и увидел не включенные мною тум­блеры генераторов. Аккумуляторы уже начали «садиться», замерли стрелки некоторых приборов. Я тут же исправил свою ошибку и услышал доклад летчика о выполнении вто­рого разворота. Все произошло так быстро, что он, занятый пилотированием, даже ничего и не заметил. Полет закон­чился как обычно, а я сделал для себя вывод: никогда не отступать в полете от установленных технологий. Что бы могло произойти, если бы я растерялся и вовремя не испра­вил ошибку? Я знаю, что мой коллега, оставшись без связи, знал, как действовать. Позже я рассказал ему, что произош­ло, но он мне не поверил — слишком быстро все восстано­вилось. «Кому суждено быть утопленным — повешен не будет». Вскоре мы убедились в этом сами.

Вторая потеря

Во время тренировочного полета у одной из машин на скорости более двухсот километров в час во время посадки разлетелась на куски шина левой стойки шасси. Бомбарди­ровщик стал медленно сходить с полосы. Усилия экипажа по сохранению направления не дали результатов. Предвидя непоправимое, инструктор успел выключить двигатели и отключить источники тока — генераторы. В следующие се­кунды самолет сошел с полосы на грунт и зацепил когда-то оставленный строителями в земле металлический рельс. От резкого удара сработал пиропатрон катапульты инструкто­ра. С перегрузкой в шестнадцать единиц она выкинула его вместе с сидением сквозь двойной плексиглас фонаря каби­ны. Очнувшись от выстрела, курсант, сидящий в задней кабине, увидел, как из подломленной плоскости на горячий двигатель брызнул керосин. Откинув фонарь, он увидел, что вместо люка инструктора зияла черная дыра.

Не сразу оценив обстановку и не получив ни одной цара­пины, он стал вместе с парашютом медленно выбираться из своей кабины и отходить от самолета. Через минуту само­лет вспыхнул. К горящей машине уже подъезжали пожар­ные расчеты. Первое, на что они наткнулись, — черная ар­матура бронеспинки пилотского сидения, к которой при­вязными ремнями был прикован инструктор с раздроблен­ной головой...

Встревоженные взрывом офицеры и курсанты гарнизона увидели, как над аэродромом поднялись огромные языки пламени и клубы черного дыма. Теперь, через много лет, маленькая фотография, сделанная курсантом-фотолюбите­лем, на которой запечатлен горящий самолет, снова напо­минает мне об этом.

Цель вижу!

Учеба продолжалась. Пошли полеты и заходы на посад­ку по приборам и обучение бомбометанию на полигоне. Изу­чив маршрут следования на полигон, выехали на аэродром, где рядом с самолетами стояли платформы с учебными бом­бами. Техники уже возились у бомболюков, закрепляя эти болванки на установки для сброса. Убедившись в правиль­ности крепежа, разошлись по кабинам. Запуск, герметиза­ция кабин экипажа, маски надеты, кислород включен. Пока идет прогрев двигателей, несколько минут дышим чистым кислородом на земле — из организма должен выйти лиш­ний азот, в воздухе он будет лезть из всего тела и мешать работе. Взлет с вертикальной скоростью двадцать метров в секунду, и мы уже на заданной высоте. Несколько минут полета. По докладу штурмана мы уже вышли к полигону. Далеко впереди, внизу, еле просматривался маленький бе­лый крестик цели, которую нам предстояло поразить. Что­бы облегчить себе задачу выхода на «боевой курс», я напра­вил самолет так, чтобы прямая линия, нарисованная крас­ным карандашом (домашняя заготовка ушлых курсантов) по верху штурманской кабины, совместилась с целью. Это самопальное «ноу-хау» очень помогало. Штурманом произ­ведены замеры ветра на высоте, определен снос самолета, рассчитан «боевой курс» на цель. Теперь мне нужно точно выдержать этот курс до того самого момента пока штурман не возьмет управление. Именно на «боевом курсе» во время войны вражеские зенитчики могли правильно ввести по­правки на упреждение и поражали цели. Не давая ни на градус сойти с «боевого курса», я снял правую руку со штур­вала и положил ее на пульт автопилота... Щелчок — и ав­томатика взяла управление самолетом. Штурвал, освобож­денный от моих рук, мелкими, короткими движениями вы­полнял команды автопилота. Штурман в своей кабине на­страивал прицел бомбометания. Наконец, команда: «Пере­дать управление!» — Я нажал кнопку передачи. — «Управ­ление передал», — доложил я штурману. Теперь самолетом через автопилот управлял он. Сквозь желтый триплекс ло­бового стекла я наблюдал, как быстро приближается белый крестик цели к кабине штурмана. — «Открываю бомболю-ки! Сброс! Отдал управление!» — спокойно произнес штур­ман. Как правило, в момент сброса, освободившись от гру­за, самолет резко подбрасывает вверх. Сейчас этого не слу­чилось. Я отключил автопилот, взял управление и, как учи­ли, пошел на противозенитный маневр. С полигона доложи­ли, что попаданий нет. В чем дело? И вдруг голос штурма­на: «Забыл открыть бомболюки!» — Вот тебе раз! Запроси­ли второй заход. Та же история — створки бомболюков за­клинило. — «Что предпринять? Дернуть штурвал "на себя", создав перегрузку, как это делали, когда выпущенные шас­си не вставали на замки, — пытался я найти выход из ситу­ации. — А если бомбы сорвутся с держателей и лягут на закрытые створки? Не пойдет — могут быть проблемы при посадке». — Солнце уже на закате. А полеты разрешаются только в дневное время. Доложил на землю. Получил при­каз возвращаться на базу и садиться с не сброшенными бом­бами, а это уже серьезно. В любой момент при ударе о поло­су они могут сорваться и наделать бед. Нужна мягкая по­садка. Я нажал кнопку внутренней радиосвязи: «Штурман,

курс на базу. На выравнивании с десяти метров громко от­считывать каждый метр высоты», — попросил я. На высоте четыре тысячи метров разгерметизировал кабины, закрыл кислород и с облегчением снял надоевшую кислородную маску. Зашли с курса. — «Десять, пять, три, два, один, один», — отсчитывал метры штурман. Я начал медленно затягивать газ и выбирать штурвал «на себя». Нос самолета вместе со мной пошел вверх, а шасси начали чиркать бетон. Я потянул штурвал «на себя», чтобы максимально удер­жать переднюю стойку шасси и мягко, без удара, опустить ее на бетон посадочной полосы. — «Тормози!» — раздалось с командной вышки. Впереди уже чернела земля концевой полосы безопасности. Все обошлось. На обочине бетонки сто­яли пожарные машины. — «Выключай двигатели, жди тя­гач!» — последовала команда. На отдельной стоянке нам самим пришлось снимать этот груз и укладывать его на платформу — таковы правила для неудачников. — «Хоро­шо, что не атомная бомба», — острил штурман. На следую­щий день мы отбомбились «на пятерку».

«Плоский штопор»

Наступала осень. Все программы, в том числе и госэкза­мены на технику пилотирования, были сданы. Нас прове­рял немолодой подполковник, которому мы показали все, чему нас научили наши инструкторы. Очередной выпуск военного авиационного училища ждал приказа министра обороны о присвоении офицерского звания и распределения по боевым частям. «Элитный ресурс нации», как любил го­ворить наш инструктор, уже второй месяц болтался по ка­раулам и бездельничал.

Вскоре появились портные местного военного ателье, что­бы снять с нас мерки на пошив новой формы. Надо сказать, что новая темно-синяя форма для летного состава (взамен зеленой) выглядела солидно: желтый ремень с медной бля­хой, генеральские колосья на лацканах, фуражка с «дуба­ми» на козырьке. Нам полагались даже кортики. В это же время прошел слушок, что ввиду сокращения Вооружен­ных Сил некоторым выпускникам предложат перейти в гражданскую авиацию, остальных — на волю. И это под­твердили появившиеся «купцы» — гражданские чиновни­ки из Аэрофлота. Мы сильно приуныли. Всю жизнь готовились стать военными летчиками и освоили реактивные са­молеты, а нужно было начинать все сначала — на поршне­вых. Это теперь летчиков с «фанерно-тряпочной» авиации переучивают на транспортные самолеты, а далее — прямая дорога на аэробусы, оснащенные спутниковыми системами навигации, летающие через Северную Атлантику. И это оп­равданно. Наконец-то за штурвалами огромных реактивных авиалайнеров появились молодые, полные сил командиры кораблей, а не измотанные постоянными переучиваниями и с комплексом скрываемых болезней ветераны. Но это бу­дет потом. А для нас — все сначала. Молодым, да еще из армии, в Аэрофлоте особо не доверяли, и в первую очередь «купцы» с гражданки взяли самых старших по возрасту. Остальным — чистый дембель. Нам пообещали распределе­ние по месту жительства и переучивание сразу на пасса­жирский самолет Ил-14, который наряду с реактивным Ту-104 в то время считался основным в Аэрофлоте. Нам повез­ло, да и дела в ВВС к тому времени шли «на конус». Генсек со свойственной ему настойчивостью хватался то за кукуру­зу, то за андеграунд, то за военную авиацию. «Менялось время, менялись взгляды на искусство, на экономику, и только старое дерьмо оставалось неизменным», — писал французский писатель-коммунист Луи Арагон.

Сварочными аппаратами распиливались на металлолом наши самолеты. Снятые дорогостоящие реактивные двига­тели ставили на установки для чистки бетона — вся расти­тельность вокруг аэродромов провоняла керосином. Один из больших начальников ВВС, попытавшийся предупредить о негативных последствиях этого эксперимента по сокраще­нию дорогостоящих и уникальных летных кадров, был тут же уволен из Вооруженных Сил. Изменилась концепция ведения войны с применением оружия массового уничтоже­ния, которое могло быть доставлено через океан только ра­кетами. Как результат сокращения — средств на подавле­ние авиацией военных баз, опоясывающих Союз, уже не хватало. Загнанный в «плоский штопор», высококвалифи­цированный летный состав, на обучение и подготовку кото­рого пошли последние средства, отобранные у народа, по­шел искать место на «гражданке» — грузчиками, подсоб­ными рабочими и т. д. Такая же участь постигла в те годы и будущего шефа-пилота двух Президентов нашей страны Владимира Яковлевича Потемкина (он пишет об этом в сво­ей книге «Пилот двух президентов»). Окончивший с отли­чием военно-авиационное училище, он вынужден был устроиться работать на кроватную фабрику. И только через несколько лет некоторые мои однокашники, те, которых не засосала жизнь, снова пришли в авиацию. А в Аэрофлоте к тому времени свободных мест уже не было. Мне предложи­ли место в Отдельной уральской авиагруппе, в Свердлов­ске, городе, где я рос и учился, где ждали меня мать и брат, все мои друзья. От такой возможности отказываться было бы грешно.

А пока мы все еще ждали приказа министра обороны о присвоении офицерского звания. Новая парадная темно-си­няя летная форма с дубовыми листьями на козырьке фу­ражки и лацканах пиджака, который опоясывал желтый пояс с петлями для кортика, уже была тщательно примере­на, подогнана и дожидалась своего часа у старшины в кап­терке. Нас продолжали кормить по нормам для летного со­става реактивных самолетов, и физиономии наши округли­лись. Курсант Николай Перченко, надев на примерке но­вую форму, которую многие курсанты еще и в глаза не видели, твердым шагом направился на второй этаж казар­мы к молодым курсантам. Резкими окриками и командами он нагнал на молодых, впервые видевших такую «генеральс­кую» экипировку, такого страха, что они повскакали с коек и встали по стойке «смирно». — «Вольно! — прогремела коман­да. — Всем по местам!» — И, резко повернувшись, он зашагал обратно. — «Что это было?» — еще долго спрашивали друг друга пришедшие в себя наши младшие коллеги. Кое-кто на всякий случай наводил порядок в своих тумбочках.

Наконец поступила команда: в парадной форме выстро­иться для зачтения приказа. Прибыл начальник училища — боевой генерал с обгоревшим лицом (во время войны он вытаскивал из горящего бомбардировщика генерала Пол­бина) и представители местной власти. Командир полка, быстро пробежав взглядом по сияющим новыми «цацками», сразу возмужавшим курсантам, доложил генералу, что полк для оглашения приказа построен. Вся процедура по пропи­санным Уставом правилам прошла четко и быстро. Каж­дый подходил к генералу строевым шагом и из его рук по­лучал диплом об окончании училища. Короткая напутствен­ная речь. — «Надеюсь, что вы будете считать беззаветное служение своей Родине, своему Отечеству не лживой псев­доромантикой, а своим предназначением в жизни», — за­кончил генерал. Вообще, летная этика, по определению, не­мыслима без доверия, веры и верности: верности товари­щам по крылу, летной работе и технике.

Обещанные кортики мы так и не получили — командо­вание давно знало, что многим они уже не понадобятся ни­когда. Не было и выпускного банкета. Но нас это не волно­вало. Скучковавшись по экипажам со своими инструктора­ми, мы порулили в город и заняли все имевшиеся там «злач­ные» места, чтобы излить нашу душу перед теми, кто сделал нас летчиками, — нашими прекрасными инструкторами. К отбою мы все без потерь были в своих койках. Устав от впечатлений и закутавшись с головой тонким курсантским одеялом, я заснул, как фельдмаршал после сражения.

Разговоры о нашем будущем продолжались и на следую­щий день — мы были еще не готовы к новому повороту в нашей судьбе: авиация, как красивая женщина, оказалась изменчива. Мы получили направления в разные города, неплохие подъемные, а вечером, как и положено офице­рам, уже сидели в купейном вагоне поезда, летевшего на­встречу неизвестному нам гражданскому будущему.

Через три месяца я должен был прибыть для переучива­ния в Школу высшей летной подготовки в город Ульяновск. Времени было достаточно, поэтому я взял билет через Мос­кву до Ленинграда. Юрия направили в Севастополь, в мор­скую авиацию. Перед расставанием мы сбросились на маг­нитофон, который я должен был найти в столице, а Юрка уехал прямо в Свердловск. На короткое время мы распро­щались.

Мой паровозный маршрут лежал через Сталинград, Куй­бышев, Москву в Ленинград — город моей мечты, о кото­ром мне так много по старым довоенным открыткам и фото­графиям рассказывала мать, где в молодые годы они жили с отцом, когда он учился в экономическом институте.

Город-герой Сталинград встретил меня тридцатиградус­ным морозом. Было воскресное утро. Я вылез из теплого львовского автобуса на центральной площади у фонтана, знакомого по военной хронике: здесь выводили из бункера плененного фельдмаршала Паулюса. Кругом никого — все сидят по домам, кафе еще закрыты. Уже изрядно закоче­нев, я увидел хлопнувшую дверь центрального ресторана и быстро направился туда. Посетителей — никого, я первый. Незнакомая до сего времени новая военная форма, смахи­вающая на генеральскую, сделала свое дело, и меня любез­но пригласили выбрать столик, тут же предложили дежур­ное меню. Подкрепившись и согревшись, я прикидывал план знакомства с городом. Однако официант отговорил меня от этой идеи, объяснив, что вряд ли в такой мороз я получу какие-то впечатления. Впоследствии, в рейсовых полетах, мне не раз приходилось из-за нелетной погоды ночевать в гостинице аэропорта. И тогда только появилась возможность ближе познакомиться с городом. Памятник Матери-Родине при подлете к Сталинграду был виден за сто километров. Это, пожалуй, было одним из самых сильных впечатлений. А из повседневного — полупустые полки магазинов, отсут­ствие порой самых необходимых продуктов. Да, еще со вре­мен Стеньки Разина не любила Москва поволжские края. И за один рубль здесь уже давно не продавали стакан чер­ной икры.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: