Учебное катапультирование 3 глава

Скоро, совсем скоро мы начнем летать. Мы верили в это. И совсем не думали о том, какие испытания ждут нас впе­реди. Тогда мы еще не знали, что только одному из десяти повезет прочертить в небе свою трассу.

На следующий день поезд прибыл в Кустанай. «Степь да степь кругом» и палящее казахстанское солнце. Сорок минут езды в битком набитых зеленых армейских автобусах по пыль­ной, растрескавшейся, как панцирь черепахи, дороге, вдоль которой с вытянутыми шеями семьями стояли любопытные суслики, и мы въехали за колючую проволоку нашего почти двухгодичного добровольного заточения. Нас не смутил вид старых, кое-как подремонтированных, выкрашенных защит­ной зеленой краской длинных деревянных бараков, в кото­рых нам предстояло жить и учиться. У одного из них, сверкая воронеными стволами пулеметов, стоял учебный истребитель Як-11, который нам предстояло освоить после полетов на спортивном самолете Як-18. Мы тут же облепили его, как муравьи гусеницу, кто-то даже пытался залезть в кабину, но она предусмотрительно оказалась запертой. В воздухе раздал­ся оглушительный грохот — с учебных полетов на этих само­летах возвращалось очередное звено курсантов. Нас распира­ло от гордости — скоро и мы будем такими!

Бараки, куда нас разместили, были разбиты на неболь­шие кубрики, где стояли двухъярусные железные кровати и тумбочки, по одной на двоих. Закончив нехитрое обуст­ройство, мы высыпали во двор. День клонился к вечеру. Посреди двора в форме «каре» прямо в землю были вколо­чены скамейки, на которых сидели вернувшиеся с полетов курсанты-старожилы. Оттуда раздавался звон гитары. Пер­вое, что бросилось в глаза, был их бравый вид. Опаленные солнцем, почти черные лица с выгоревшими бровями и крас­ные от послеполетного напряжения глаза. Выцветшие от постоянных стирок в бензине, почти белые гимнастерки, пыльные сапоги. Однако во взгляде, в движениях чувство­вались уверенность и собранность, как будто они на своих Як-11 только что вернулись из боя. И пели они какие-то свои, незнакомые нам песни: «Моль, моль — ядовитая бу­кашка. Моль, моль — безобразная канашка. Моль, моль — такой маленький зверек. Где не сядет — всюду тянет, везде берет, поет!» — хором подпевали они. Окружив их тесной толпой, стараясь не пропустить ни слова, мы молча при­слушивались к незнакомым словечкам и шуткам, которые они отпускали. Мы поняли, что прежде, чем мы станем та­кими, нам еще долго придется быть их учениками.

На следующий день была баня. Отвезли нас на автобусах снова в город. Отпарившись и отмывшись с дороги, мы вы­строились в очередь к пивному ларьку в надежде добыть кружку освежающего напитка. Стояла тридцатиградусная жара. Пересохшими глотками мы орали на «чужаков», при­бывших вместе с нами из других спецшкол и аэроклубов, пытавшихся пролезть вне очереди. Наконец, получив свою кружку с какой-то мутноватой жидкостью, постепенно ус­покоились и начали осматриваться по сторонам. Переоде­тые в безразмерные гимнастерки, галифе и кирзовые сапо­ги, мы снова стали похожи на новобранцев. Старая форма, погруженная на грузовик, отправилась на сжигание. Вмес­те с ней синим пламенем сгорела наша беспечная юность.

Кустанай, сплошь утыканный деревянными домами, за­селенный ссыльными поселенцами, представлял после Сверд­ловска унылое зрелище. На его окраинах, у станции, сто­яли на рельсах старые ветхие вагоны, в которых жили, как сельди в бочке, первые покорители целины — те «активные комсомольцы», которые приняли «хрущевскую оттепель» за чистую монету. Выстроившись в затылок своим началь­никам, они слишком рьяно взялись за исполнение партий­ных директив. Тут-то, чтобы избавиться от их быстро рас­тущей инициативы, придумали целину, БАМ, что-то еще — и ребята с песнями поехали в дальние края. Собрав в куста-найских степях несколько эшелонов зерна, которое потом прело и приводило в негодность десятки вагонов, стоящих без разгрузки в тупике перед элеватором, целинники гото­вились в отпуска. В следующие недели по распоряжению местных властей именно мы, вновь прибывшие, чтобы окон­чательно не вывести из строя деревянные вагоны, стоя по колено в раскаленном зерне, выкидывали его совковыми лопатами прямо на шпалы. Рабочий персонал элеватора со­стоял из десятка давно спившихся теток. По их собствен­ным словам, тяжелее стакана они уже не могли ничего под­нять.

Первый год обучения — теория. Но до начала занятий еще далеко. На следующее утро, еще толком не проснув­шись, мы услышали громовой голос нашего нового старши­ны: «Подъем, маменькины сыночки! Шевелись! Вы будете вскакивать у меня и одеваться ровно за минуту! Опоздав­ших — сгною на кухне!» — На первый раз за минуту не получилось. Поступила команда снова раздеться и лечь в кровать. Только после пяти подъемов мы через минуту сто­яли в две шеренги в проходе казармы и слушали переклич­ку. Повторных команд не было. Все, кто не успел встать в строй, уже топтались отдельно и ждали объявления наря­да. Остальных — на улицу, умываться. Через пять минут рота стояла на плацу перед бараком. Старшина обходил строй спереди, затем сзади и, заметив у кого-либо плохо начи­щенные каблуки сапог, командовал: «Шаг вперед!» — Таких нерадивых оказалось человек десять. Все получили по очередному наряду вне очереди. И если настанут трудные времена, мы сможем дать сто очков любому уличному чис­тильщику обуви. Остальные по команде строем двинулись на завтрак. «Запевай!» — прогремел старшина. Спросонья петь не хотелось — хотелось есть. Подошли к столовой, но команды «Рота, стой!» не последовало. Пришлось делать второй круг, пока кто-то не заскулил привычный мотив: «Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчит­ся...» Остальные нехотя подпевали. А старики перед столо­вой по предварительной команде старшины: «Рота!» — и прежде, чем он собирался выкрикнуть «Стой!» — дружно отвечала: «Чего?» — «Прямо!» — орал уже надоевший им старшина, и рота делала еще один круг. Эти ребята уже не признавали «чистой солдафонщины». А мы с горем попо­лам, поднимая клубы пыли, дошлепали до столовой. Быст­ро, без толчеи расселись на лавки за длинные деревянные столы, похватали наши алюминиевые миски с уже остыв­шей перловой кашей — «шрапнелью». Чаю не полагалось — до начала учебы мы сидели на довольствии «курса молодо­го бойца». Вечно голодные желудки требовали добавки. Но и она быстро расходилась по многочисленным едокам. Тог­да Володя Кусков быстро придумал способ наполнения жи­вотов. Каждый из нашей компании поочередно выбегал к раздаточной «амбразуре» и в виде добавки захватывал не­сколько кусков свежего хлеба. В таком режиме нужно было выдержать больше месяца. Приходившие кое-кому от за­ботливых родичей посылки с едой тут же опустошались теми, кому посчастливилось оказаться рядом. Последние, чудом уцелевшие деньги были в складчину проедены в местном военторге. Однако строгий режим распорядка дня даже при таком скудном довольствии через пару месяцев сделал наши физиономии круглыми. Сегодня я с удовольствием смотрю на свою фотографию с курсантского удостоверения тех лет. После ужина и вечерней проверки, сложив перед сном обмундирование, мы, как матросы по реям, взбирались на свои двухъярусные койки, и через пять минут в казарме раздавался могучий храп. Но не тут-то было. Обойдя при­кроватные тумбочки и заметив непорядок в укладке гимна­стерок, старшина командовал: «Подъем! Выстроиться у своих тумбочек!.. Почему носки сапог в разные стороны? — про­ходя мимо очередной койки, спрашивал он. — Как фами­лия?» Все перекладывалось снова. Но на этом процедура не заканчивалась. «Отбой!» — гремел старшина. Обойдя еще раз казарму, старшина снова кричал: «Подъем!»... Рота про­ходила курс молодого бойца. Доведенные бестолковостью аэроклубовцев, никак не хотевших понять толк этой проце­дуры, привыкшие к порядку «спецы» подначивали просто­душных деревенских парней. Спасением от срывов был юмор, даже черный.

До наступления учебы нас использовали как неквалифи­цированную рабочую силу. Из основного строительного ма­териала этих мест — навоза, сена и глины — мы целыми днями лепили большие кирпичи — «саманы», а потом стро­или из них всякие «времянки» для различных вспомога­тельных служб и караульных помещений. К слову сказать, в них было теплее, чем в наших учебных бараках. В поряд­ке шефской помощи ездили на поля к казахам, убирая и складывая в кучи мелкие водянистые помидоры, которые ими тут же разворовывались по своим телегам. Взводу, ко­торый направлялся на полевые работы, обед выдавался «су­хим» пайком: консервированная свиная тушенка, хлеб, вода, сахар и чай. Раздобыв у бригадира казахов здоровенный казан, мы сами готовили себе харч. Но не вдруг — сначала надо было найти топливо для костра, отмыть и отскоблить котел. Глядя на наши старания, на то, как ребята стара­тельно отдраивают этот котел, бригадир-казах никак не мог взять в толк, зачем это делается. Плесни в котел воды, по­ставь на костер и обед готов. Уже давно разгорелся костер из набранных сучков саксаула и засохших лепешек скоти­ны. Но вот, наконец, работа закончена, но и время, отве­денное на обед, — тоже. Бригадир, покуривая в стороне, поглядывает на часы. Но «солдат без харча — не солдат», и мы не спеша заливаем котел водой, медленно вываливаем туда тушенку и кучу честно заработанных помидоров, дос­таем папиросы «Беломор» и начинаем ждать. Через полча­са «непотребный» запах свинины приподнял из зарослей травы головы расположившихся неподалеку на обед мусуль­ман. Достав свои ложки, мы чинно приступаем к трапезе. Наелись досыта, но в котле еще осталась ровно половина. Предлагать казахам — сочтут за оскорбление. Вылить — не поднималась рука. Перекурив, мы снова принимаемся за ложки. Доели все и в полном блаженстве развалились у догорающего костра и задремали. Бригадир, понимая, что на сегодня мы уже не работники, молча сел на свою скри­пучую телегу и укатил. А нас разбудил гудок приехавшей за нами машины. Но положенный ужин в столовой тоже был съеден без остатка. Иногда нас поодиночке вызывали на какую-то «мандат­ную» комиссию. Низенький, ничем не приметный, с серьез­ным выражением лица капитан, медленно листая наши дела, допытывался, что делал каждый из нас до спецшколы, чем занимались родители, бабушки и дедушки до революции, спрашивал, какого мы происхождения. Я вспомнил, что во время войны в восемь лет штамповал военные пуговицы, стирал с матерью запекшиеся кровью, изрешеченные пуля­ми армейские телогрейки, таскал ведрами воду с другого конца квартала. В школу ходить было не в чем. После того, как в пустой центральный универмаг завезли с брезенто­вым верхом и на толстой деревянной подошве ботинки для сталеваров, можно было появляться на улице. Но морозы в тот год были крепкие.. А какого я был происхождения — не знал. Много позже об этом поведала мне мать. Мой дед по отцу — Тихон, имевший высокий духовный сан и слу­живший еще при царе в российском посольстве в Турции, узнав, какие испытания на выживаемость достались его вну­ку, затосковал бы на том свете. О нем положительно ото­звался в своей книге «Красные орлы» главный политработ­ник Советской Армии Голиков (инициалы не помню). Дру­гой дед по материнской линии — Степан, которого мне до­велось застать, был техноруком крупной фабрики. Далекий от политики, он успешно работал на той же должности по приглашению советской власти как высококвалифицирован­ный специалист. Словом, рабочим происхождением я по­хвастаться не мог.

После таких бесед количество наших «салаг», особенно прибывших с аэроклубов, заметно поубавилось. Этот капи­тан потом всегда сидел в своем маленьком кубрике, как раз у крыльца нашего барака, где мы собирались покурить. Сквозь слегка отодвинутую занавеску было видно, что он, тру­дяга, все пишет и пишет. В общем, мужик был хороший — никогда не делал нам замечаний, даже если мы, увлекшись спором, сильно орали и сквернословили. После этой стро­гой проверки за все время работы в авиации меня никогда и никуда не вызывали.

Осенью, когда после отбоя мы наконец засыпали, а стар­шина и дежурный офицер отбывали домой в город, нас бу­дила пулеметная очередь. Это «старики», прибывшие из караула, без предупреждения разряжали нервы и обойму из автомата по укрепленному для этой цели в конце кори­дора старому тюфяку. И прежде чем высунуться из своего кубрика «до ветру», нужно было оглянуться по сторонам. Вскоре, как солдаты в окопах, мы уже привыкли спать под грохот стрельбы и видели сны о прошлой и такой далекой жизни. Нам снилась спецшкола, сытная еда, а иногда и наши оставленные на произвол судьбы подруги.

В октябре наряду со строевой подготовкой и караулами наконец начались занятия. Нас знакомили с основами аэро­динамики, навигации, двигателями, радиооборудованием, историей военного искусства, общевойсковой тактикой и еще со многими другими военными дисциплинами. Больше всех нам нравился преподаватель по истории военного искусст­ва. Окончивший две академии и много повидавший на сво­ем веку, он был человеком высокообразованным, воспитан­ным на лучших армейских традициях русского офицера. Рассказывал ярко и красочно о великих полководцах всех времен и народов — от Александра Македонского и до на­ших дней, их характерах, пристрастиях, подробно анали­зировал ход военных операций, которыми они командова­ли, решения, которые они принимали. Вспоминал службу с Маршалами Советского Союза Рокоссовским, Баграмяном и другими известными военачальниками. «Мы должны по­стигать прежде свое Начало, чтобы понять часть своего Кон­ца» , — любил говорить он. Но тогда мы еще не были знако­мы с Новым Заветом и не понимали глубокого смысла этого изречения.

Радиоэлектронные средства читал элегантный майор с французской фамилией Лаурье. Мы исправно записывали его лекции в толстые проштампованные и пронумерован­ные тетради, которые после урока сразу же сдавались в осо­бое секретное хранилище. Иногда посреди своей лекции он вдруг замолкал, подходил к окну и, глядя куда-то вдаль, вдруг, без всякого перехода, начинал вспоминать о годах учебы в Академии в Москве, которую многие из нас, кроме как в кино, и не видели никогда. Он понимал, что слушать об устройстве радиолокатора нам уже изрядно надоело, и своеобразно разряжал обстановку. «Армия, дорогие колле­ги, — задумчиво глядя в окно, говорил он, — это объедине­ние мужчин для завоевания женщин. Поэтому армия — антипод семьи, выход из-под контроля женщин. А служба женщин в армии — это попытка контроля деятельности мужчин. Верх — холостяк, гусар до двадцати восьми лет, низ — казарма. Служба в авиации кроме романтики позво­ляет уйти от повседневного, тотального контроля всех и вся. Думайте, думайте и учитесь летать, чтобы не застрять в казарме до пенсии, ибо плата за невежество — бедность. И тут же, без всякого перехода: «Сейчас бы пивка холод­ненького». — Сразу видно, майор был гусаром с философ­ским складом ума, но не летчик. О пенсии думать не хоте­лось — хотелось летать. «Учение без размышления вредно, а размышление без учения — опасно», — писал Конфуций. После короткого дневного сна — снова в классы, на само­подготовку. Чтобы запомнить сотни тактико-технических данных иностранного вооружения — скорости разных ти­пов самолетов, лобовую и боковую толщину брони танков, кораблей, средства вооружения предполагаемого противни­ка — пришлось применить давно известный прием. Взяв мел, я писал это по конспекту на всю классную доску, сти­рал и по памяти восстанавливал написанное до тех пор, пока данные не совпадали. Прием помог. Когда, стоя у стола пре­подавателя, я докладывал, что ответ закончен, и прежде, чем поставить оценку, он обычно задавал вопрос «на засып­ку»: «Тактико-технические данные американского танка "Шерман"», — я барабанил данными до тех пор, пока изум­ленный преподаватель, заглянув в свои шпаргалки и убе­дившись, что я не вру, прекращал мою трель. «Все так зна­ют?» — обращался он к остальным курсантам, опустившим глаза в конспекты, чтобы не попасться на глаза. — «Все!» — дружно орали курсанты. К следующему уроку мы готовили уже другого.

Преподаватель по двигателям, тоже майор, имел боль­шой опыт по обучению таких балбесов, как мы. Понимая, что любая техника рано или поздно может развалиться, притом в самый неподходящий момент — в воздухе, он тре­бовал от нас назубок знать все масляные каналы на разре­занной железке поршневого двигателя, словно из нас гото­вили конструкторов. — «Знайте, что современный реактив­ный двигатель состоит из двадцати тысяч деталей. А пока осваивайте поршневой. Работу и назначение всех деталей вы все равно не запомните, но основные системы вы долж­ны знать, даже если вас разбудят ночью. Вот как масло поступает к коленвалу», — говорил он и, к нашему удивле­нию, закуривал папиросу, вдувал ее дым в одно из много­численных отверстий. Ждал, когда дым проберется по ка­налам, и очень удивлялся, когда он выходил совсем в дру­гом месте. Нам хронически не хватало времени для освое­ния такого объема информации, и он поделился с нами своим опытом — заниматься при свете карманного фонарика под одеялом после отбоя. Другого времени, после всевозмож­ных строек и нарядов, просто не было. Мы ухватились за его совет, как утопающий за соломинку. Под одеялом было темно и душно, глаза слипались от хронического недосыпа­ния, да еще тут как тут появлялся старшина: «Во! Еще один любознательный! Не устал?» — приподнимая край одеяла, интересовался он. За нарушения режима сна курсант тут же получал ведро, тряпку и пристраивался к мытью огром­ной казармы.

Больше всего нас донимала практическая подготовка по химической защите от отравляющих веществ. Преподава­тель с мученическим выражением лица, словно в жизни ему пришлось перенюхать весь набор отравляющих средств, занудно читал лекции. А потом началась практика. С пол­ной выкладкой (со скаткой шинели, винтовкой на плече) и натянутыми на голову противогазами под руководством преподавателя мы совершали марш-броски, к которым, в отличие от суворовцев, были абсолютно не подготовлены. Мокрые от пота, совершенно ничего не видящие из-за запо­тевших стекол противогазов, которые не успевали проти­рать, мы часто спотыкались и падали. И если кто-то падал и, сдвинув с подбородка "противогаз, пытался отсосать хоть немного свежего воздуха, хромовые сапоги майора уже были рядом: «Все! Сейчас будет синюха и ты сдох!» («синюха» — это синий цвет лица после отравления газом). Мы так его и прозвали — «синюха». После таких забегов по пыли в не­сносную жару мы еле волочили ноги в столовую, а потом стояли у питьевого бачка, в который дневальные не успева­ли заливать воду. А пить хотелось всегда, и у бачка посто­янно была очередь. Алюминиевая кружка, прикованная к тумбочке железной цепью, переходила из рук в руки. Дру­гой бачок наряд дневальных из трех человек на старой раз­долбанной тележке катил по пыльной дороге к колодцу, что находился метров за триста от казармы. Однажды, бу­дучи в наряде, мы опустили ведро в колодец и услышали глухой грохот — старая веревка лопнула, и ведро оказа­лось на дне колодца. Переглянувшись, мы решили опус­тить за ним самого легкого из нас. Взгляд остановился на Яше, моем однокашнике по свердловской спецшколе. Мед­ленно раскручивался уцелевший остаток веревки — Яша уже приближался к цели. Вдруг раздался мощный шлепок и тут же истошный крик вырвался из шахты колодца и потряс окрестности: веревка снова оборвалась — Яшка ока­зался в холодной воде на дне колодца. Стали соображать, как его вызволить? Решили отправить одного курсанта в расположение части за веревкой. Прошло не менее получаса, Яшка от холода уже перестал кричать и только тихонь­ко скулил. Когда притащили веревку, мы с трудом достали его, посиневшего, но невредимого. Когда мы вернулись, рота уже кипела от жажды и негодования. Вытолкнули вперед насквозь промокшего и в рыжей глине Яшу — всеобщий гнев сменился общим хохотом. (Но Яше было не суждено летать. Через некоторое время, находясь в наряде по дос­тавке на старт второго завтрака, он был насмерть задавлен перевернувшейся вместе с ним машиной. Это была наша первая потеря.)

Робинзон Крузо вел счет времени на своем необитаемом острове, кажется, по зарубкам на дереве, курсанты — съе­денными метрами селедки и километрами перемытых по­лов двухэтажной кирпичной казармы, куда нас переселили к холодам. Короткая осень. Пронизывающий ветер с мел­ким моросящим дождем. В кирпичной казарме тепло. Пока не замерзла земля, каждый день нас продолжают гонять на рытье тира для стрельб. Зарыв в песке, чтобы не вымок­ли, гимнастерки и шинели, мы быстро орудуем лопатами. Перчатки еще не выдали, и пальцы рук распухают от холо­да и работы. От интенсивных осенних работ к зиме наши сапоги расползались до срока. После окончания любой лек­ции на международную тему и заключительной фразы: «Ка­кие будут вопросы?» — мы дружно спрашивали: «Когда будут выдавать новые сапоги?», чем приводили в ярость организаторов лекций.

Так наступила зима с сильными метелями и нулевой ви­димостью. Общий туалет на улице в тридцати метрах от казармы, куда в такую погоду отлучались только предупре­див дневального. Пурга. По дороге потерял ориентировку — крик не услышат. Стой на месте, пока за тобой не пришлют цепь товарищей (если вспомнит дневальный). Учебные ба­раки, наспех построенные нашими предшественниками из тонких досок, пересыпанных опилками, не выдерживали жестоких казахских ветров и морозов. На занятиях сидим в шинелях и завязанных солдатских шапках, пытаясь научить­ся писать в шерстяных рукавицах. Кое-кто даже научился спать на занятиях с открытыми глазами, а в караулах на по­сту — стоя. При подходе к такому «бдилу» разводящий, не услышав положенной команды: «Стой! Кто идет?» — вплот­ную подходил к укутанному в длинный овечий тулуп кара­ульному, опершемуся на винтовку. И стоило до него только дотронуться, как тот со сна, как куль, падал в снег. Сменив часового, этот куль вели в натопленную караулку, кормили, и он продолжал отсыпаться в каком-нибудь теплом углу до следующей смены. Стояли на посту по четыре часа, а не как положено, — по два. Все свои, и никто никого не закла­дывал. Да и на обдуваемом всеми ветрами среди бескрай­них казахских степей учебном аэродроме американские шпионы за все время учебы так и не появились.

В шесть утра в любую погоду нас выгоняли во двор на пробежку отрабатывать выносливость. По дороге наиболее шустрые, отделившись от остальных, по пути забегали в кочегарку, согреть там на несколько минут свои продрог­шие кости, перекурить и также незаметно примкнуть к ко­лонне на обратном пути. Но и эта выдумка тоже кончалась внеочередными нарядами.

Но вот наступила долгожданная передышка — всем нам сделали прививки какой-то новейшей вакцины. Вскоре наши спины стали похожи на подушки, на которых невоз­можно было лежать, кое у кого поднялась температура. За­рядки на время прекратились. Но зато еще до завтрака нас строем вели в учебный барак, чтобы тренироваться на про­слушивание морзянки. Сдав свою норму — шестьдесят зна­ков в минуту на слух, мы топали в столовую и, несмотря на плохое самочувствие, сметали все, что было на столах — наше болезненное состояние никак не отражалось на нашем аппетите. Это было вечно голодное, никогда не высыпаю­щееся, но знавшее, чего добивается, авиационное братство... Так, в учебе, караулах и без увольнительных мы пережили первую кустанайскую зиму.

«Суслики» проснулись

Наконец, по плану вышестоящего начальства наступила долгожданная весна. Из своих нор вылезли любопытные суслики и целыми семьями, стоя у своих зимних квартир, наблюдали за нашими приготовлениями к полетам. И вот после бесконечных предварительных подготовок, в один из ясных и безоблачных дней нас вывезли на аэродром для парашютных прыжков. Каждый курсант накануне самосто­ятельно уложил в ранцы свой основной и запасной пара­шют — таков неписаный закон авиации.

На летном поле, работая на малом газе, стоял Ли-2, вы­полненный в десантном варианте. Надев парашюты, первая группа ожидала команды для посадки в самолет. Послед­ний осмотр инструктора. И вдруг трехэтажный мат около курсанта — «спеца» из Еревана Жоры. Все повернулись в его сторону. Резиновые растяжки, которые раскроют ранец парашюта в воздухе, когда будет выдернуто кольцо с тро­сом его раскрытия, были застегнуты наоборот. Даже такой силач, как Жора, не смог бы их срезать даже при помощи кривого аварийного ножа, который прикреплялся на левом пристяжном ремне парашюта. Этот жизнерадостный парень, сообразив, что он сотворил с собой, стоял белый, как мел. И когда инструктор, взяв его за шиворот, протащил через весь строй и продемонстрировал каждому, как можно оши­биться, все вдруг стали смеяться и подшучивать над Жо­рой. Предпрыжковый мандраж прошел сам собой. Смеясь и подталкивая друг друга, мы расселись на железные десант­ные сидения самолета и сразу стали похожи на диверсан­тов, которые готовились для заброски в тыл врага. Несколько минут для взлета, набора высоты в полторы тысячи метров в обстановке общего возбуждения пролетели незаметно. На­ходясь впервые в воздухе, мы уже ощущали себя летчика­ми и, несмотря на предстоящее ответственное испытание, пытались острить. По мере приближения к точке сброса смех прекратился. Взгляды всех были прикованы к сигнальной лампочке начала сброса. Противно загудела сирена готов­ности, и замигала красная лампочка. Отрывисто прозвуча­ла команда пристегнуть карабины принудительного откры­тия парашютов к протянутому вдоль фюзеляжа стальному тросу. Инструктор, повернув стопорные замки, открыл люк. Самолет наполнился грохотом двигателей и гарью выхлоп­ных газов. Ноги сразу отяжелели, во рту пересохло. «По­шел!» — прозвучала команда. Схватив первого, стоящего у двери, за рукав и толкнув в люк пинком в зад, — инструк­тор знал свое дело, — схватил второго, которым оказался я. Мельком взглянув вниз, я увидел, как вплотную под стаби­лизатор уходили ноги предыдущего. В голове мелькнуло: «Как бы не зацепиться», — а такие случаи были, но «сдер­жал удар» и, отстранив «руку помощи», сам бросился вниз. Перевернувшись в воздухе несколько раз, я с облегчением услышал долгожданный хлопок раскрытия и тут же почув­ствовал сильнейший рывок, словно из меня хотели вытрях­нуть все внутренности. Машинально взглянул вверх — надо мной в полном великолепии висел огромный белый шелко­вый купол. Теперь можно подумать и о комфорте. Попере­менно поправил врезавшиеся в тело лямки, огляделся вок­руг. Среди безоблачного неба, криками приветствуя друг друга, уже висели мои товарищи. После пережитого стресса это были ни с чем не сравнимые ощущения, кто-то даже громко пел. Однако по мере приближения к земле и ощу­щения скорости снижения пение смолкло. Надо было поза­ботиться о том, чтобы приземлиться по ходу движения на обе ноги, а не спиной вперед. Определив, в какую сторону меня сносит, работая стропами, я разворачивал купол. При ударе о землю я даже не упал, а семеня ногами и подтяги­вая под себя нижние стропы, начал быстро гасить купол. Рядом, как куль, шлепнулся Жора, и конечно, на одну ногу. «Надо же, именно мне, и так больно», — тут же сострил он. Потом с загипсованной ногой и на костылях, освобожден­ный от нарядов, как всегда с улыбкой до ушей, он ковылял по дорожкам училища, делая замечания курсантам, подме­тавшим опавшие листья. Многие ему страшно завидовали.

Первые «перышки»

Эпидемиологическая обстановка в школе не способство­вала полетам. Антисанитарные условия в столовой привели к многочисленным кишечным расстройствам. Многие креп­кие парни практически были выведены из строя, а тех, кто обращался в санчасть, тут же изолировали от остальных до полного излечения. Мы понимали, что, загремев в «пуле­метный взвод», ни о каких полетах в этом году не могло быть и речи — летная подготовка была расписана по часам. С тех пор на всю оставшуюся жизнь мы зарубили себе на носу: хочешь летать — никогда не жалуйся врачам. Они помогут, но списан на гражданку ты будешь быстрее, ибо каждая болячка будет навечно зафиксирована в твоей ме­дицинской книжке. Почувствовав первые признаки недо­могания, мы с Юркой стали вспоминать все возможные про­филактические средства и остановились на марганцовке. Главное — попасть на полеты. Наспех, не до конца разме­шав изрядную дозу кристаллов в стакане воды, я залпом опрокинул все это в топку. Помогло — бурление в желудке временно утихло, и я побежал в автобус, следовавший на аэродром. Первым в кабину новенького, пахнувшего, как оловянный солдатик из детства, ароматной эмалевой крас­кой и бензином «яка», посадили меня. Во второй кабине лениво устроился инструктор. Щелкнув привязными рем­нями и повернув тумблер переговорного устройства на внут-рикабинную связь, я доложил о готовности к полету. С за­пуском двигателя все было нормально. Еще не привыкший к вою запущенного двигателя, на фоне постоянных перего­воров полка с командной вышкой, я никак не мог распоз­нать голос своего инструктора. Не дождавшись моей реак­ции, он из задней кабины треснул по моему шлемофону сво­им увесистым летным планшетом. И только тогда я услы­шал его голос: «Закрой фонарь!» — Дальше следовал непереводимый набор слов. Запросив и получив разреше­ние у руководителя полетов на выруливание к предвари­тельному старту, я почувствовал, как рукоятка управления двигателем вместе с моей левой рукой пошла вперед, резко заработали педали управления рулем направления, задер­галась гашетка тормозов на ручке управления. Самолет мед­ленно стал двигаться вперед.

Первый полет по кругу был ознакомительным. В следую­щем инструктор должен был выйти в зону и показать ком­плекс высшего пилотажа, которым нам предстояло овла­деть. На исполнительном старте, получив разрешение на взлет, двигатель был выведен на полные обороты, и я уже ничего не слышал. Разбег, отрыв, набор проскочили как одно целое. Ощущалась только скорость, с которой земля уходила назад. Полет по кругу, посадка и тут же взлет с набором полторы тысячи метров и выход в зону пилотажа над огромным болотом. Доклад на землю: «Приступил к работе!» — «Делай, как я», — раздалось в шлемофоне. Взре­вел выведенный на полные обороты двигатель, и ручка управления пошла «от себя». Самолет пошел в «пике». Стрелка прибора скорости быстро пошла по часовой стрел­ке. Инструктор плавно потянул ручку управления рулями «на себя». Самолет свечой пошел вверх. Я взглянул на при­боры и не поверил своим глазам — они стали похожи на эллипс. Созданная перегрузка сдавила глазные яблоки — не тренированные на этот случай глаза давали сбой. В вер­хней точке «петли» инструктор убрал газ до холостых обо­ротов. Я повис на ремнях вниз головой — потерявший ско­рость самолет начал зависать, но ручка управления уже пошла вниз — самолет снова набирал скорость. Первая «мертвая петля» была выполнена. И пошла карусель: боевой разво­рот, виражи, «бочки», еще «петля», иммельманы, раверс-маны, «горки» — французские названия фигур высшего пи­лотажа еще не были переведены на простой и понятный рус­ский язык. — «Смотри, как выходить из штопора, но не дай бог туда сорваться на малой высоте — не успеешь ни выве­сти, ни выпрыгнуть — замотает», — слышал я тот же го­лос. Инструктор затянул до упора газ и взял ручку «на себя». Я увидел, как стрелка скорости на приборе катастрофичес­ки поползла назад. Самолет задрожал всем телом и как-то быстро завалился на крыло. В следующий момент он стал вращаться вокруг вертикальной оси — моя голова от пере­грузки поехала набок и болталась от одной стенки фонаря кабины к другой. — «Не болтай башкой! Делаем вывод из штопора. Убираем крен, ручка "от себя", ногу на вывод!» — жестким командным голосом чеканил инструктор. Самолет прекратил вращение и, набрав скорость, стал снова послуш­ным. — «Теперь пойдем в плоский штопор», — еле услы­шал я. От таких переживаний моя голова уже отказыва­лась соображать. Последняя фигура — ввод и вывод из плос­кого штопора — меня окончательно доконала. Через несколь­ко минут работы в зоне, которые показались вечностью, я уже не видел, где земля, а где небо. Профилактическая доза марганцовки перестала действовать, непривычные нагруз­ки и ускорения также делали свое дело — мой желудок начинал выражать протест. Наблюдая за моей реакцией через зеркало и видя мое побледневшее лицо, инструктор решил окончательно доказать мою профессиональную не­пригодность. Весь обратный полет до аэродрома он крутил левые и правые бочки, сопровождая все это крепкими вы­ражениями. Чтобы окончательно не опозориться, неимовер­ным усилием воли я справился с тошнотворными позывами моего взбунтовавшегося желудка. После посадки в конце полосы мне приказали вылезти из кабины и во время руле­ния придерживать самолет за хвост — при боковом ветре инструктору было трудно выдерживать направление. С рас­стройства я выскочил из кабины вместе с парашютом, ра­нец которого во время бега бил мне по сапогам. Пробежав так метров триста до стоянки и окончательно взмокнув, я, как и положено, попросил замечания о полете. «Тебе надо в колхозе работать, а не лезть в авиацию!» — прозвучал пер­вый приговор. Конечно, инструктор не мог знать, что я был не в лучшей форме во время своего первого полета. Это была моя первая маленькая победа над собой!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: