Немного о российской урбанистике

24 Многие, наверное, помнят серию «социальных» рекламных телевизионных роликов начала 1990-х. Нонна Мордюкова и Римма Маркова в оранжевых жилетках работниц железной дороги. Александр Збруев и Анастасия Вертинская — смертель­но рассорившиеся «новые русские». Длинноволосая девушка в короткой джинсовой курточке спешит на встречу с любимым, зацепившись зонтом за решетку последнего троллейбуса, за рулем которого — Олег Ефремов. «Это мой город» — гласило послание этой рекламы, выражая не иссякшую еще тогда энер­гию социальных ожиданий, исходящую от деятелей культур­ной индустрии и не вызывающую столь сильных, как сегодня, ассоциаций с очередной политической кампанией.

«Это мой город» — могут сказать и те, кто о городе пишут: Владимир Абашев [см.: 2000; 2005] о Перми; Светлана Бойм [см.: 2002], Александр Ваксер [см.: 2006], Соломон Волков [см.: 2005], Ингрид Освальд и Виктор Воронков [см.: 2004], Григорий Ка­ганов [см.: 2004], Владимир Топоров [см.: 2003] и другие — о Санкт-Петербурге; Виктор Дятлов [см.: 2000] и Сергей Медве­дев [см.: 1996] — об Иркутске; Мария Литовская и Сергей Кро- потов [см.: 2008], Николай Корепанов и Владимир Блинов [см.: 2005] — о Екатеринбурге; АВ. Ремизов [см.: 1998] и АП. Толоч- ко [см.: Очерки.,., 1997] — об Омске; ТЛ. Фокина [см.: 2001] — о Саратове; Григорий Ревзин [см.: 2002], Ольга Трущенко [см.: 1995], Алексей Митрофанов [см.: 2005; 2006; 2007; 2008], Нина Молева [см.: 2008] и Ольга Вендина [см.: 2005] — о Москве. «Пра­во на город» — понятие, введенное Анри Лефевром, - часто используется, когда урбанистические исследования хотят на­делить нормативным измерением. Своеобразным правом ис­следовать город и писать о нем обладают те, кто в нем живет.

24 Города и прилегающие к ним территории давно стали пред­метом исследования российского академического сообщества,

25 часто объединяя в себе объект и место проведения исследо­вания.

25 Изучать социальные и культурные процессы «по месту жительства» — удобно, дешево, сулит хоть какую-то соци­альную пользу и нередко имеет личный смысл. От «хоздого­ворных» исследований, проводимых в годы застоя на соседних с вузами комбинатах и заводах, до академического краеведения и истории городов, издавна популярных у историков и фило­логов; от анализа политических предпочтений избирателей до попыток участия в кампаниях по маркетингу города (преобла­дающие сегодня варианты) — тематический спектр описаний городов может быть весьма различным, но, повторимся, часто изучается «свое», «местное». Отличаются и эмоциональная тональность, и, так сказать, нравственная окликнутость город­ских штудий: если в описаниях, продуцируемых политтехнологами, как правило, царит цинизм realpotitik, то на гуманитар­ном полюсе преобладают созерцательность и ностальгия.

25 Эпистемологические и политические связи исследователей с родным городом могут быть различными: от прагматичного сотрудничества с обладающими ресурсами инстанциями, не предполагающего какой-либо эмоциональной и личностной вовлеченности в поставляемое знание, до искренних реформа­торских интенций. Авторитетность полученных результатов чаще всего базируется на репрезентативной выборке, но и ка­чественные исследования становятся все более популярными. Стали превалировать антропологические истоки авторитетно­сти производимых текстов: «Я здесь, среди них, живу (жил)».

25 Рефлексия исследовательского зрения (что авторы ищут, на что именно смотрят) находит в текстах все более эксплицит­ное выражение — наряду с тем, как различающиеся истории и проблемы самих авторов отражаются в разнообразных исто­риях мест.

25 Превалирующей темой здесь остаются провинция и провинциальность, осмысление которых в последнее десяти­летие также претерпевает интересную эволюцию: от традици­онного компенсаторно-абстрактного воспевания чистоты и бескорыстия провинциальной души и патриархальности про-26-винциальной культуры к «насыщенным описаниям» и эконо­мическому анализу.

26 Так, масштабный проект не только по изучению деятельно­сти городских сообществ, но и по стимулированию их актив­ности осуществлен в начале 2000-х годов командой самого известного российского урбаниста Вячеслава Глазычева в 200 малых городах [Глазычев, 2005]. Задачи решались разные, включая и курьезные, но столь знакомые всем нам: «Я работал с маленьким кусочком славного Владимира, прямо за Золоты­ми воротами, где узкие улочки веером спускаются к Клязьме, и имел там дело с лестницей, которая в течение трех лет имела одну непочиненную ступеньку. Эта лестница спускается к вок­залу, и поэтому там не одна нога была сломана. Но понадоби­лось внешнее включение, понадобилось, чтобы мы провели там сложный семинар со всякой активизацией народа, чтобы приколотить одну доску на место на этой лестнице» [Глазычев, 20041-

Интересно, однако, что иерархическое распределение рос­сийских городов и весей по некой ценностной шкале упорно воспроизводится и в новейших штудиях провинциальности. Приведем пример, почерпнутый из предисловия редактора к недавнему тематическому номеру «Отечественных записок»: «Провинция может быть бедна, стагнирована, голодна, нахо­диться в бесконечной удаленности от полезных ископаемых, университетов, заводов и пароходов Но все равно безошибоч­но узнаваема — по неизгоняемому духу русской литературы, по левитановской прелести пейзажей, по выживающим из после­дних сил и всегда полным театрам, по чудом сохранившимся библиотекам и любовно лелеемым краеведческим музеям. По застенчивой гордости провинциалов, по тому, что жизнь в ней продолжается своим тихим стоическим чередом <,..> Торжок — провинция, Челябинск — нет. Недоказуемо, но совершенно понятно» [Отечественные записки. 2007. No 3].

26 Бедный Челябинск! Единственный, кажется, символический ресурс, к которому его гуманитарная публика могла обосно­-27-ванно прибегать, изъят по той, вероятно, причине, что город считается чересчур «советским».

27 То, что в городе уцелели ост­ровки конструктивизма, то, что интерьеры некоторых зданий украшены кружевом каслинского литья, то, что соцгородок и озеро Первое — замечательные свидетели уже ушедшей эпо­хи, — все это, похоже, не вписывается в схему поэтизирован­ной провинциальности, с ее упорством высокой культуры и якобы не пустеющими краеведческими музеями. Неслучайно на урбанистических конференциях часто возникают коллизии между «хорошими местными» и «плохими приезжими», проис­текающие из неявно разделяемой многими предпосылки: про­живание в данном городе, знание изнутри его реалий делает местного исследователя заведомо более надежным авторите­том.

27 Надежность ею экспертизы неотделима от повседневно­сти, в которую он погружен. Другим истоком этого устойчиво воспроизводящегося стереотипа является принцип значимос­ти доверия для функционирования научных сетей: многое в них издавна строится на свидетельствах из первых рук — тех, кто наблюдал эти процессы, присутствовал при этом событии, собрал эти воспоминания.

27 Конкретная местность влияет на организацию научных исследований, предопределяет то, насколько велики шансы их популяризовать, и то, откуда будет почерпнута их авторитет­ность. Разнообразие научных практик, в принципе возможных сегодня, однако же ограничивается конкретными траектори­ями научной социализации, существующим международным и внутренним разделением научного труда, капризами финанси­рования, Различающиеся от места к месту типы культурного и социального взаимодействия предопределяют и то, как взаи­модействуют знания, произведенные в разных местах.

27 «Производители» урбанистического знания находятся в сложных отношениях с теми, в чьих профессиональных услу­гах город и горожане нуждаются, - архитекторами и плани­ровщиками, ландшафтными дизайнерами и дизайнерами ин­терьеров, специалистами по PR и маркетингу.

27 В данном случае

28 это экономические интересы клиентов — будь это состоятель­ные люди или городские администрации — определяют, каков будет производимый продукт.

28 Практические профессии и дис­циплины поэтому больше связаны с переговорами по поводу бюджета проекта, торгом, манипуляцией вкусами и предпочте­ниями заказчика, политическими обстоятельствами.

28 Те же, кто размышляет над эстетическими достоинствами созданного в городе или вычленяет его социальные смыслы, свободны пре­следовать свои субъективные интересы и высказывать ин­дивидуальные оценки, рискуя не найти на них спроса.

28 Кто же является адресатом местно производимого социаль­но-гуманитарного знания о городе? Это сложный вопрос. Глобализация усилила интерес к другим, часто экзотическим местам, но нередко оказывается, что, поездив и посмотрев (и, возможно, убедившись, что в коммерческом туризме марке­тинг мест активно опирается на «-легенды и мифы»), горожане свежим взглядом, «туристски» смотрят и на близлежащую тер­риторию.

28 Носители социально-гуманитарного знания способ­ствуют тому, чтобы она была должным образом «упакована» для местного туризма. Чиновники городских администраций и областных организаций, мечтающие продвинуть подведом­ственную территорию вверх по шкале федеральной значимо­сти, тоже составляют часть такой аудитории. Но если предста­вить невозможное, а именно что городская администрация оплачивает исследования города, не связанные с грядущими выборами, то сложность, которая подстерегает покупателей, заключается в том, что им предстоит делать выводы из заклю­чений ученых, не зная теоретического контекста, в котором эти заключения только и имеют смысл.

28 Востребованность про­изведенного знания зависит от того, можно ли результаты ана­лиза одного города использовать для понимания другого. Для тех, кто имеет дело с советскими и постсоветскими городами, это еще и проблема «интересности» того, чем мы занимаемся, друг для друга и в более широком - социальном, международ­ном и прагматически-коммерческом — контексте.

29 Рассмотрим кратко два варианта позиционирования иссле­дователями себя в отношении к городу и к «другим». «Исследо­ватель» vis-a-vis «турист», «житель» и «фланер» — такой набор возможных позиций по отношению к городу предлагают О. За­порожец и Е. Лавринец, скептически подчеркивая в отноше­нии «классической» исследовательской позиции следующее: «Исследователь ловит город в свои сети, предопределяя резуль­таты своего исследования заранее обозначенными позициями, городу же остается только поместиться в прокрустово ложе схем и ловушек, Чтобы понять город во всем его разнообразии, исследователю якобы необходимо вновь и вновь повторять свои опыты, выявляя основы образующей их социальности, поэтому идеальной исследовательской ситуацией становится длительное пребывание в городе» [см.-. Запорожец, Лавринец, 2006: 10-11].

29 Обратим внимание на слово «якобы» в последней фраэе. Исследователь, за плечами которого опыт полевого исследова­ния, пусть кратковременный, с его бесконечными поисками, а затем уговорами несговорчивых информантов, вслушивание в тексты интервью и муки укладывания пестрой полученной информации в связный нарратив, прочтет ее не без возмуще­ния. По словам одного антрополога: «Я должен так исследова­ние провести, чтобы всякий приехавший сюда же после меня получил бы примерно те же результаты»¹.

¹ С. Ушакин, личная переписка с автором, 14 07,2006.

29 В этих словах — от­ветственность за свое «поле», за жителей города, с которыми ты говорил, нередко на болезненные темы, но еще и сознание того, что ты включен в научные сети, что твои данные и их анализ могут быть сопоставлены с аналогичными. Блокирую­щие широту исследовательского взгляда «сети», о которых тол­куют авторы (под чем, вероятно, понимается совокупность рабочих понятий), возникают и корректируются в результате его включенности в исследовательские сообщества.

29 С моей точки зрения, это очень и очень важный момент, связанный с

30 проблемой места, в котором продуцируется урбанистическое знание.

30 Между тем авторы статьи, ратуя — вместе с британски­ми географами Найджелом Трнфтом и Ашем Амином — за необходимость потеряться в городе как основу более плодо­творной стратегии его понимания, убеждены:

«Одиночество исследователя — одно из ключевых оснований потерянности».

30 Не уверена, что это единственно продуктивная позиция, и вот почему.

30 Урбанист — одиночка, гуляющий по городу и переживаю­щий, достаточно ли он открыт новому опыту, — фигура столь же соблазнительная, сколь и нереальная. Такой же нереальной фигурой в воображении большинства людей, когда речь захо­дит о науке как образцовом знании, является «очищенный» для бескорыстного поиска истины одинокий исследователь. Со­циальный конструктивизм убедительно показал важность внутринаучной коммуникации: встреч, разговоров, публика­ций и их критического обсуждения, переписки, где уточняют­ся гипотезы и оттачиваются идеи. Вот почему урбанист, как и любой другой современный исследователь, много времени проводит за e-mail. Более того, вряд ли наш потерявшийся ис­следователь — фрилансер, скорее он служит в вузе или иссле­довательском институте и вместе с коллегами вовлечен в самое важное сегодня дело — дело получения финансирования. А раз оно зависит стг того, твоя идея или идея твоего конкурента бу­дет поддержана, ищи союзников. И чем твои союзники влия­тельнее, чем неотразимее их репутация, тем более велики твои шансы на продолжение научного поиска. Социальный капитал ученого соединяется с местными материальными ресурсами и обстоятельствами, в которых знание производится. Мастер­ство описаний неотделимо от психологической искушеннос­ти и коммуникативной компетентности. Место, с которого ты смотришь и вникаешь в городскую реальность, соединяется с инструментами, которыми ты располагаешь, группами, кото­рым принадлежишь, практиками, в которых участвуешь, сетя­ми, в которые вовлечен.

31 Один из социальных конструктивистов - Барри Барнс — подчеркивает, что «реальность без протестов стерпит альтер­нативные описания. Мы о ней что угодно можем сказать, и она не будет спорить» [Barnes, 1994: 31].

31 Городская реальность, с ее бесконечно сложным сплетением камней, подземных труб, проводов, транспорта и хрупких человеческих тел, каждое из которых жаждет тепла и простора, амбиций власти и личных амбиций горожан, - эта реальность города, с ее нередкой не­различимостью материального и символического, просто со­здана для альтернативных описаний. Может показаться, что смысл суждения Барнса в том, что городу нет дела до того, что мы о нем скажем, Да-да: мэру есть дело, деятелям культурной индустрии, возможно, тоже, а городу — этому симбиозу людей и вещей, который существовал, когда мы в этот мир пришли, и, дай бог, продолжит существование после нашего ухода, — го­роду-то дела нет. И тем не менее это Париж, а не Москва был назван столицей XIX века, это Санкт-Петербург, а не Хельсин­ки лег в основу огромного интертекста, это в Чикаго, а не в Сиэтле сложилась городская социология, это Лос-Анджелес, а не Екатеринбург породил традицию литературного, кинема­тографического, а теперь и интеллектуального «нуара» — мрачно-апокалиптических описаний настоящего и будущего. Почему одни названия и описания «прилипают», а у других нет ровно никаких шансов поразить своей точностью кого-то, кроме их автора?

31 Тут нам нужно присмотреться к тому, как действует «соци­альность», скептически упомянутая авторами статьи. Она, как всем известно, строится на общем использовании языка, и это ее изменения приводят к складыванию неповторимых ком­бинаций харизматических субъективностей, возможных со­циальных ролей, новых городских практик богатых ресурса­ми экономических и социальных институтов, в ходе которых возникают доминирующие описания и модели города.

31 И, воз­никнув, они обретают влияние, сопоставимое с силой материальных процессов, поскольку в конечном счете воплощаются

32 в том, какие здания строятся, какие люди и где предпочитают жить, сколько в город приезжает туристов и прочее.

32 Противопоставление туриста и исследователя неизбежно возникает во многих научных текстах, и ирония в отношении исследователя объяснима: не лишенному рефлексии человеку понятно, сколь шатки основания его деятельности, сколь уяз­вим его статус. О. Запорожец и Е Лавринец остроумно пишут о том, что вконец «потерявшийся» исследователь рискует упо­добиться городскому сумасшедшему. А. Космарский включает­ся в эту игру, заявляя, что его позиция — позиция «ученого как туриста: от ученого берется презрение к необходимости утвер­ждать аутентичность/героичность собственного опыта там ярким стилем и увлекательными историями; от туриста — от­каз от вескости, авторитетности, объективности суждений "знатока предмета"» [Космарский, 2006: 22].

32 Исследователь «бродил по городу один», не забывая при этом, однако, как явствует из текста, о том, в качестве члена каких сетей он будет описывать увиденное, какой язык придаст убедительность его наблюдениям. Феноменологический же пафос статьи Запорожец и Лавринец связан, как мне кажется, с их критическим отношением к «институциональной» пара­дигме (рассмотрению города как системы институтов). Но не получается ли так, что поиск альтернативной, не связанной с институтами позиции бессознательно переключает внимание исследователя на самого себя: он видится себе «праздным», не чурающимся того, чтобы пройтись иногда вместе с «аборигенами», но чаще сосредоточенным на собственных чувствах и переживаниях?

32 Я не собираюсь — в постколониальном духе — обижаться за «аборигенов».

32 И не намерена — в марксистском духе — пе­нять этим авторам за увлеченность «праздностью». Мне, одна­ко, кажется, что их текст симптоматичен для достаточно изби­рательной рецепции западной современной урбанистической теории, которая обозначилась у нас. К примеру, ни один вы­пуск журнала «Логос» не имел, наверное, столь широкой ауди­тории, как тот, что был посвящен городам (2002. № 3—4).

32 Если

33 бы индекс цитирования гуманитарных журналов в нашей стране определялся, в данном случае он наверняка бы зашка­лил,

33 А если бы определялся индекс цитирования статей, то ан­глийские культурные географы Найджел Трифт и Аш Амин по­бедили бы в этом соревновании немецкого теоретика начала XX века Георга Зиммеля — по бессмертному принципу «Све­жее — значит лучшее». Я хотела бы сделать три замечания на этот счет.

33 Во-первых, Трифт и Амин заслуженно привлекают читателя поразительной теоретической свободой и способностью за­фиксировать самые эфемерные, самые трудносхватываемые нюансы сегодняшних теории и методологии.

33 Но они же — одни из самых ярких представителей британской культурной географии, которая неслучайно именуется в литературе «ле­вой», «прогрессивной» и «критической» и главным достиже­нием которой они сами считают не просто «постоянное брожение идей» (что, в общем, согласуется с их призывом ис­пробовать на себе позицию потерявшегося человека), но «при­верженность к такому использованию этих идей, чтобы до­биться политических изменений во всех вариантах политики и борьбы и вообще к попыткам изменить политическое вооб­ражаемое» \Amin, Thrift, 2005: 112].

33 Понятно, что они здесь отсылают читателя к возможности по-разному понимать поли­тику и политическое. Если понимать политику в ключе упомя­нутой выше «институциональной парадигмы», то она вся све­дется к властным иерархиям, к социальному верху, «центру» и так далее. В таком случае естественной реакцией нормально­го интеллигентного человека становится «держаться подаль­ше» и сознательно делаться «потерявшимся» аутсайдером, по­тому что ничего хорошего от (так понимаемой) политики ждать нельзя.

33 Но если всерьез продумать иную линию понима­ния политики, представленную, к примеру, рассуждениями Ханны Арендт об инаковости, то получается, что те практики, которыми заняты «аборигены», в группах и по отдельности, могут нести в себе проявления политики в ином смысле: ис-34-пользования своей власти, чтобы что-то изменить в своем жиз­ненном мире.

34 Вопреки карикатурному образу непримиримо­го левака, Трифг и Амин настаивают: «В конце концов, условие того, что ты участвуешь в политике, — способность знать, ког­да идти на компромисс, когда возможно чего-то добиться, а когда необходимы тактические отступления» [Ibid;. 114]. Эсте­тические измерения городского существования важны и инте­ресны, но самыми важными вопросами о том, как распределя­ются в городе ресурсы, кто принимает эти решения, как эти решения сказываются на индивидуальном существовании и, главное, как индивиды отвечают на эти решения, при всей их кажущейся скучности, «потерявшийся» исследователь вряд ли задастся. Удерживать в поле зрения связь интеллектуальной работы и политики можно только при условии, что для нас существует реальный материальный мир во всей его фактич­ности, которая предшествует нашим мыслям, определяет их и часто им сопротивляется.

34 Второй момент состоит в сложностях рефлексии отече­ственного городского опыта и размещении его, так сказать, на карте урбанистики. Возвращаясь к Трифту и Амину, вспомним, что в той книге, откуда взята переведенная журналом глава, они подчеркивают, что имели в виду именно «северные города», когда писали свою книгу. Это знаменитые, благополучные, богатые западные города имеют в виду авторы, побуждая нас снова и снова продумывать вопрос об универсализуемости урбанистических выкладок, то есть о приложимости теорети­ческих штудий, написанных «в виду» одной городской реаль­ности, к реальности несколько иной. Иначе говоря, здесь воз­никает вопрос об отношениях между разными городами, и вопрос этот связан с пространственной политикой научного исследования. Эта политика включает в себя и то, что на вооб­ражаемой карте, определяющей работу специалистов в одной стране, «их» города могут занимать совсем иное место, неже­ли в работах «северных» коллег. Можно привести несколько примеров.

34 Так, мало кто из пишущих про глобальные города

35 включает в этот список Москву, хотя в осмыслении образа го­рода российскими авторами «глобальность» (часто в сочета­нии с космополитизмом) встречается нередко.

35 В ряде недавно изданных монографий российские города фигурируют в пост­колониальном контексте, то есть разбираются в компании с Сан-Паулу и Йоханнесбургом, а отнюдь не Лондоном и Пари­жем. Комментаторы единодушны в том, что проект «Пассажи» не был бы столь глубок, не будь у Беньямина за плечами «дру­гого» опыта. Однако именно его анализ Берлина и Парижа (а не Неаполя или Москвы) взят за основу многими сегодняшни­ми авторами (в том числе Амином и 'Грифтом). «Накладывая» их методологические инсайты на наши реалии, сколь многие из нас готовы допустить, что отечественный городской опыт продолжает для значительной части западных наблюдателей оставаться сугубо другим (и интересен только в этом качестве)?

35 Наконец, третий момент, связанный с рецепцией текстов географов. Автор опубликованного в другом номере «Логоса» выборочного перевода главы из книги Эда Соджи «Постметро- полис» простодушно заявляет, что купюрам подверглись поли­тические «злободневности», а вот «философия городского про­странства» была сохранена (см.: Логос. 2003. № б: 133). В тексте перевода, состоящем из выражений вроде «новая этериализа- ция географии», «дефиницирование» и даже «эксцентричный космический профет», трудно узнать изначальный замысел Соджи — дать очерк преобладающих сегодня вариантов — «дискурсов» осмысления пространства и трудно усмотреть основы специфической философии пространства самого ав­тора (кроме, может быть, той очевидной идеи, что вообража­емое и реальное в сегодняшнем понимании пространства не­различимы). В тексте перевода распылен по сноскам и список ключевых для лос-анджелесского мыслителя текстов, в кото­рых, с его точки зрения, представлены основные линии геогра­фической, или пространственной, как он предпочитает выра­жаться, мысли.

35 С моей точки зрения, все это симптоматично для нарастающего сегодня равнодушия к контексту, в котором

36 рождаются те или иные идеи, что выражается в предпочтении «краткого содержания предыдущей серии» без утомительного обращения к первоисточникам (далеко не всегда, кстати, дос­тупным).

36 Вызов, с которым сталкиваются урбанисты в нашей стране, заключается в том, что существенные моменты разви­тия западной урбанистической теории получили весьма сла­бое отражение в нашей литературе. Неизбежная эклектичность существующего сегодня городского знания еще более ослож­няет ситуацию становящегося в России и чрезвычайно разоб­щенного сообщества урбанистов. Необходимость «догонять» западных коллег по объему освоенных понятий и аналитичес­ких приемов соединяется с пониманием того, что многие из этих понятий и приемов проблематизируются процессами вроде убывания одних городов или стремительного роста дру­гих. Изменения в физической и социальной структуре совре­менного города привели к складыванию нового типа городс­кой агломерации, ставящей под вопрос традиционную форму, «концепт» и границы города. Теория всегда отстает от развора­чивающихся на наших глазах изменений.

36 Вскакивать ли опять в последний вагон уходящего поезда, воспевая «прецессию симулякров» в родных осинах, или попы­таться найти в разнообразии школ и подходов такие, которые открывают возможность критического анализа происходяще­го или хотя бы интересно теоретически обрамленных насы­щенных описаний, — это серьезный выбор.

Задачи и план книги

36 В книге суммируются ключевые идеи урбанистической те­ории. Работ, написанных по урбанистике, очень много, так что моя «сумма» неизбежно субъективна и неполна. Я подробнее рассматривала те идеи, которые кажутся мне особенно полез­ными для рассмотрения тех или иных сторон жизни города, особенно в нашем, российском контексте.

36 Способы, какими

37 социологи, философы, географы, урбанисты, планировщики, специалисты в области культурных исследований, теоретики политики, а также те, кто не озабочен тем, по какому дисцип­линарному ведомству проходит, осмысливают города, — раз­нообразны и далеко не всегда согласуются друг с другом.

37 Книга организована тематически, хотя хронологию разво­рачивания тех или иных идей, влияний и тенденций я тоже имела в виду. В первой и второй главах я выделяю главные идеи, которые легли в основу модернистской (классической) и пост­модернистской (неклассической) урбанистической теории. В них я не только обращаюсь к работам тех мыслителей, что оказали, мне кажется, серьезное влияние на целые поколения исследователей, но и пытаюсь ответить на вопрос, какие моде­ли понимания городов сложились в прошлом — далеком и совсем близком — и каким образом они сохранили свою зна­чимость сегодня. Все последующие главы рассматривают аль­тернативные способы осмысления городов, фокусируясь на экологических, экономических, глобализационных, полити­ческих, связанных с разного рода различиями и повседневных измерениях городской жизни. Важно иметь в виду, что за ред­ким исключением сегодняшние авторы не задаются целью построить всеобьясняющую и универсальную урбанистичес­кую теорию.

37 В заключительной главе «Будущее городов» я как раз это и подчеркиваю, опираясь на немногие имеющиеся по­пытки спрогнозировать как будущее городов, так и будущее урбанистики.

Абашев В. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе XX века, Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2000.

Абашев В, Масальцева Т, Фирсова А, Шестпакова А В поисках Юря- тина. Литературные прогулки по Перми. Пермь: ИПК ■«Звезда», 2005.

Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни. М.: НЛО, 2002.

Ваксер A3. Ленинград послевоенный. 1945—1982 годы. СПб.: ОС­ТРОВ, 2006,

Вендина О, Мигранты в Москве: грозит ли российской столице эт­ническая сегрегация? // Миграционная ситуация в регионах России. Вып. 3- М.: Центр миграцион. исслед. Ин-та географии РАН, 2005.

Валков С. История культуры Санкт-Петербурга с основания до на­ших дней. М.: Эксмо, 2005.

Глазычев В. Глубинная Россия наших дней: Публичная лекция, про­читанная в клубе <• Вilingua» 16 сентября 2004 т. [Электрон, ресурс]. Ре­жим доступа: http://www.polic.ru/leciures/2004/09/21/glaz.html

Глазычев В. Глубинная Россия: 2000—2002. М,: Новое издательство, 2005.

Дятлов В. Современные торговые меньшинства: фактор стабиль­ности или конфликта? (Китайцы и кавказцы в Иркутске). М.: Наталис, 2000.

Запорожец О. Лавринец Е. Прятки, городки и другие исследователь­ские игры: urban studies в поисках точки опоры // Communit as. 2006. Ns t.

Каганов Г. Санкт-Петербург Образы пространства, М.: Изд-во Ива­на Лимбаха, 2004.

Корепанов Н., Блинов В. ГЪрод посредине России. Екатеринбург: Сократ, 2005.

КосмарскийА Исследователь в городе от всевластия взгляда к стол­кновению с Другим // Communitas. 2006. № 1.

Литовская МА, Кропотов СЛ. Ревиталиэация утопического в урба­нистическом пространстве: случай Екатеринбурга-Свердловска // Oboz. Problemy Naradow Bytego Obozu Kommunisticheskogo, 2007. T. 2, № 17. S. 124— 136,

Литовская MA-, Кропотов СЛ. Second-hand «стиль Европы»: Евро­пейское в жизни азиатского города // Границы: Альманах Центра эт­нических и национальных исследований Иван. гос. ун-та. Вып. 2. Ви­зуализация нации. Иваново: Изд-во Иван, гос, ун-та, 2008.

Любовный ВЛ. Динамизм роли городов в социально-экономичес­кой и пространственной организации общества // Пространственная организация общества. Екатеринбург Изд-во Урал. гос. экон. ун-та,

2007.

Медведев С. Иркутск на почтовых открытках. М.: ГЪларт, 1996.

Митрофанов А Прогулки по старой Москве. М., 2005; 2006; 2007;

2008.

МолеваН. История новой Москвы, или Кому ставим памятник. М.: ACT, 2008.

Очерки истории города Омска. Т. 1: Дореволюционный Омск / Под ред. А. П. ТЬлочко. Омск Омск. гос. ун-т, 1997,

Ревзин Г. Москва: десять лет после СССР // Неприкосновенный за­пас. 2002. № 5.

Ремизов АВ. Омское краеведение 1920—19б0-х годов: Очерк исто­рии, Ч, 1—2. Омск Омск. гос. ун-т, 1998.

Рубл Б. Дворы Санкт-Петербурга и переулки Вашингтона: забро­шенные соседи официоза // Вестн, Ин-та Кеннана в России. 2002. Вып. 2. С 53-66.

Топоров ВН. Петербургский текст русской литературы // Топоров В.Н. Избранные труды. СПб.: Искусство—СПб. 2003.

Трущенко ОЕ. Престиж центра. Городская социальная сегрегация в Москве. М.: Socio-Logos, 1995.

Филиппов АВ. Социология пространства. М.: Владимир Даль, 2008,

Фокина TI7. Метафизическое саратоведение и личностная пози­ция Ц Пространственность развития и метафизика: Сб. науч. ст. / Под ред. Т.П. Фокиной. Саратов: Поволж акад. гос. службы, 2001, С 84—90.

Amin A, Thrift N. Cities: Reimagining the Urban, Cambridge: Polity, 2002.

Amin, A, Thrift, N. On being politicai/Aransacttons of the Institute of British Geographers. 2007. No. 32. P 112-115.

Barnes B. How Not To Do The Sociology of Knowledge // Rethinking Objectivity. Durham-. Duke University Press, 1994-

Blokland T. Urban Bonds. Oxford: Polity, 2003.

DearM. Comparative Urbanism // Urban Geography. 2005. Vol. 26, № 3- P 247-251.

Ethmgton PJ. The Public City: The Political Construction of Urban Life in San Francisco, 1850—1900. Los Andgeles: UC Press, 2001.

Hohemberg PM. The City: Agent or Product of Urbanization // Urba­nization in History. Ad van der Waude / Ed. Akira Hayami, and Jean de Vries. Oxford: Clarendon Press, 1990.

Massey D. Geographies of Responsibility // Geografiska Annaler. 2004. Vol 86 (Ser. В). P 5—18.

Massey D. For Space. L: Sage, 2005.

Massey D. et al. City Worlds. L: Routledge, 1999.

Oswald I., Voronkov V. Die «Transformation» von St. Petersburg — Anmerkungen zur postsowjetischen S tad tent wick lung // Die europaeische Stadt / W. Siebel (Hrsg). Frankfurt a/M: Suhrkamp, 2004. S. 312-320.

PileS. Real Cities. L: Sage, 2005.

Ruble BA Second Metropolis: Pragmatic Pluralism in Gilded Age Chi­cago, Silver Age Moscow, and Meiji Osaka. Cambridge.- Cambridge University Press, 2001.

Ruble BA Creating Diversity Capital, Transnational Migrants in Montreal, Washington, and Kyiv Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2005.

Ruble ВА, KoehnJ, Popson N£. Fragmented Space in the Russian Fede­ration. Washington.- Woodrow Wilson Center Press, 2002.

Schwartz VR. Spectacular Realities; Early Mass Culture in Fin-de-Siecle Paris. Berkeley: University of California Press, 1998.

Schwartz VJL Walter Benjamin for Historians // American Historical Review. 2001. Vol. 106, № 5. P. 1721—1743.

SerresM., LatourB. Conversations on Science, Culture, and Time. Ann Arbor. University of Michigan Press, 1995.

Smith MP. Transnational Urbanism. Oxford: Blackwell, 2001.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: