РЕПРЕЗЕНТАЦИИ ТЕНДЕРНЫХ ОТНОШЕНИЙ В КУЛЬТУРНЫХ НАРРАТИВАХ 2 глава

Надо сказать, что на позднем этапе существования советской системы (1970-80-е гг.) в массовой культуре все больше стал утвер­ждаться образ одинокой положительной героини, которая жертвует своим личным счастьем в угоду высоким моральным принципам и бескомпромиссности. Достаточно вспомнить "официальную" эст­радную песенную культуру, которая, благодаря крайней бедности репертуара советской "попсы", играла заметную роль в "духовной жизни" рядовых советских граждан обоего пола (но, прежде всего, конечно, женщин). На передний план выдвигается та самая женщи­на, которая "сняла решительно пиджак наброшенный - казаться гордою хватило сил... Ему сказала я: "Всего хорошего" - а он прощения не попросил"', та, которой "красивая и смелая дорогу перешла "; та, которая "могла бы забежать за поворот... Я могла бы, только гордость не дает ". Примеры несчастливой женской судьбы в такого рода "советской лирике" можно множить и мно­жить, женщины своеобразно "программируются" на одиночество, причем в качестве причины его фигурирует в основном "гордость",

²³⁵ "Комсомольская правда", 9.01.84. С.2.

т.е. другими словами, моральное преимущество перед партнером. На мой взгляд, в этом пласте массовой культуры отражена ситуа­ция тендерного напряжения, порожденного сложным положением советской женщины между сферой публичного и приватного. Ак­тивно участвующая в общественном производстве и несущая при этом на себе практически неразделенную семейную нагрузку жен­щина чувствует смутное неудовлетворение сложившейся системой тендерных отношений и одновременно обладает определенной материальной независимостью, позволяющей ей строить свою жизнь самостоятельно. При этом она отнюдь не чувствует себя ни свободной, ни счастливой, но вот "сильной" ей быть приходится. Это ощущение хорошо артикулировано, например, в одной из пе­сен А.Пугачевой - культовой для позднесоветского периода певи­цы, прекрасно воплотившей в своем творчестве своего рода иде­альный тип россиянки-современницы: "Крикну — ав ответ тиши­на... Снова я осталась одна. Сильная женщина плачет у окна".

Конечно, одинокая женщина никогда не могла стать централь­ным образом официальной пропаганды, таковым была "советская семья как ячейка общества". Но на втором плане, на уровне "полу­скрытого" дискурса, явственно проглядывали другие образы, кото­рые, может быть, больше отражали реальное, а не нормативное состояние тендерных отношений.

Репрезентация женщин

в постсоветском медийном пространстве

Р.Кей в своей статье о репрезентации идеалов женственнос­ти в постсоветской России пишет, что на первый взгляд, после крушения коммунистического режима представления о том, ка­кой должна быть российская женщина, просто вывернулись наи­знанку: советский идеал сильной работницы сменился моделями хрупкой женственности, поглощенности домашним уютом и само­забвенного материнства²³⁶. Однако это лишь один из стилей или вариантов новейшего "публичного дискурса женственности".

²³⁶ Kay R. Images of an Ideal Woman: Perceptions of Russian Womanhood Through the Media, Education and Women's Own Eyes // M.Buckley (ed.) Post-Soviet Women: From the Baltic to Central Asia. Cambridge: Cambridge University Press. P.77-98.

На взгляд автора, в современных медиа можно выделить три доминирующих типа репрезентации женщин. Первый из них мож­но условно назвать "либеральным",типичным представителем его является, например, газета "Известия" образца конца 1990-х гг. В качестве "положительных героинь" в этом дискурсе присутствуют прежде всего сильные, яркие женщины, масштабные личности, часто творческих профессий. Характерен здесь не только подбор персоналий, но стиль подачи материала - вот, как, например, опи­сывается одна из героинь этого ряда: "Царственные жесты, за­жигательная речь, характер харизматический. Такова Беназир Бхутто, первая в мусульманском мире женщина-премьер, назван­ная в прошлом году одной из самых влиятельных фигур современ­ности. Беназир пережила казнь отца, смерть братьев (каждый раз при таинственных обстоятельствах), тюрьму, ссылку, дваж­ды отставку. Сейчас ее муж: в тюрьме. Но "железная леди " не сдается "²³⁷. Б.Бхутто, конечно, не россиянка, но важно в данном случае то, что она предстает перед российской аудиторией как тен­дерный имидж с сильным положительным знаком. В этом описа­нии ключевое слово, на мой взгляд, "харизматический".

Этот тип тендерной идеологии, в принципе, многое унасле­довал от советского идеала женственности: перед зрительской и читательской аудиторией предстает плеяда сильных, самостоятель­ных женщин, обязательно имеющих свое "дело жизни". Предпола­гается, что этот тип женщин обладает также незаурядной физичес­кой привлекательностью, но это как бы "между прочим": на передний план выдвигаются личностные качества, такие как интел­лект, мужество, талант, профессионализм. Сексуальность как ха­рактеристика обоих полов присутствует, но обычно не акцентиру­ется. Какой-то гранью этот "политически корректный" дискурс граничит с феминизмом, особенно в популярной его редакции, представленной еще одной "сильной женщиной" Марией Арбато­вой. Но все же это далеко не феминизм, и не только потому, что само это слово остается для большей части российских медиа, в том числе и вполне либеральных, полузапретным-полуодиозным.

"Либеральная тендерная идеология" по сути своей представ­ляет всего лишь мягкий инвариант традиционного тендерного дискурса с сильным советским оттенком, согласно которому жен-

²³⁷ Известия. 3.02.97. С.2.

щина "должна успевать все": работать в общественном производ­стве, активно участвовать в социальной жизни и сохранять при этом весь багаж традиционных семейных обязанностей и добродетелей. Однако этот знакомый образ имеет новую, весьма важную особен­ность: государство больше не является ее партнером, ее работа, семейная жизнь, материнство, все аспекты судьбы являются сугу­бо частным предприятием.

Другой тендерный дискурс, также присутствующий в пост­советской культуре и значительно расширивший за последние не­сколько лет сферу своего влияния, можно условно назвать "наци­онал-традиционалистским".Как ясно из названия, он в явной форме представлен в изданиях и телепередачах, приверженных идеям рус­ского национализма и религиозного возрождения, но далеко не ограничивается их пределами. Строго говоря, этот вид тендерной идеологии далеко не всегда имеет открытую политическую форму, он растворен также и в массовой культуре, рекламе и многих жан­рах "высокого искусства", но наиболее характерными образцами его являются издания типа "Нашего современника" или "Советс­кой России". В рамках этого дискурса социальный мир предстает решительным образом разделенным по половому признаку: муж­чины и женщины призваны выполнять в нем разные функции. Вос­создается размытое за годы советской власти размежевание меж­ду публичной и приватной сферой, причем последняя, конечно, неукоснительно закреплена за женщинами. Репрезентация этого типа тендерной идеологии подразумевает большое количество по­зитивных женских образов, что подтверждает идеи Ф.Антиас и Н.Ю-вал-Девис²³⁸ об особой роли женщин в формировании национали­стической мифологии. Приведем пример такого идеального образа, описанного в "Советской России". Показательно, что в ка­честве эталона приводится фигура из древнерусской истории -великая княгиня Ирина, жена киевского князя Ярослава Мудрого: "В ее жилах текла скандинавская кровь, ибо по происхождению она была дочерью шведского короля. Однако, выйдя замуж за великого князя и приняв имя Ирины, она всей душой восприняла Россию как свою родину. Ее происхождением пытались восполь­зоваться норвежцы, склоняя великую княгиню быть посредни-

²³⁸ Anthias F., Yuval-Davis N. Introduction // Anthias F., Yuval-Davis N. (eds) Woman-Nation-State. Basingstoke: Macmillan: 1989. P. 1-15.

цей между ними и русичами, но она предупредила, что будет защищать интересы мужа. Семь сыновей и трех дочерей вос­питала для России великая княгиня, и все они стали ревност­ными защитниками.Православия. Перед смертью она приняла постриг "^г39.

Фрагмент очень выразительный, в нем четко перечислены черты идеальной женщины: преданность мужу, религиозность, многодетность, но прежде всего — патриотизм ("воспитала детей для России"). Однако даже патриотизм здесь имеет половую специ­фику - он обращен не к ее собственной Родине, но к Родине мужа. Безусловно, главной задачей женщины, ее высшим предназначени­ем согласно этой логике является материнство, но не как частный проект, а как общественный долг. Архетипической фигурой жен­щины-патриотки является, как и пятьдесят лет назад, Родина-мать. По сути, перед нами предстает опять-таки уже знакомая нам совет­ская идеология, только в этом случае чрезвычайно акцентирована, можно даже сказать, гипертрофирована, другая ее грань: тендер­ная роль осмысляется в терминах суждения высшей идее, если не государству как таковому (нынешнее российское государство с на­ционалистической точки зрения представляет собой не более чем симулякр), то определенной идеологии, религии, системе ценнос­тей. "Гендер-для-себя", пол как способ самовыражения в этой ло­гике невозможен, "схема пола" задается требованиями высшего по отношению к человеческой индивидуальности порядка.

При этом, если говорить о роли женщины в этом дискурсе, она представляет собой некий идеологический символ, но никак не фигуру, обладающую хотя бы минимальной реальной властью или влиянием: из всех серьезных событий женщины в подавляю-щием большинстве случаев просто исключаются. Если мужчина может служить "высшим ценностям" непосредственно, то женщи­на, скорее всего, через служение мужу, и только если мужчина по каким-то причинам рядом отсутствует, она может занять его гипо­тетическое "место в строю". Сексуальность в этом типе репрезен­тации присутствует лишь в "демоническом" варианте и связывает­ся с отрицательными героинями.

Итак, по сути, оба обозначенных выше тендерных дискурса представляют собой "плоть от плоти" соответствующей советской

²³⁹ "Советская Россия". 28.01.1977. С.З.

идеологии и являются скорее продуктом ее расщепления, чем са­мостоятельным постсоветским "проектом".

Существует и еще один, третий, весьма влиятельный способ тендерной репрезентации - и он уже не имеет выраженных советс­ких корней. Он связан с мощной западной постиндустриальной тра­дицией выстраивания идентичности, в частности, женской идентич­ности, средствами консьюмеризма.Феномен этот широко описан в западной же научной литературе 1980-90-х гг²⁴⁰, наиболее вырази­тельными его трансляторами служат российские версии класси­ческих западных женских журналов, но и собственно российские медиа легко подхватывают этот стиль. Например, актриса Алексан­дра Захарова на вопрос читательницы "Комсомольской правды", сильная ли она личность, отвечает следующим образом: "Ой, нет. Я частенько веду себя по-женски и глупо. Например, иду в мага­зин и покупаю ненужные вещи..."- "Серьезно?" "-Да, причем, знаете, какие-нибудь карандашики для ресниц, помаду второсор­тную. И уже вроде веселей "^Ul. Можно сказать, что основным пред­метом репрезентации в этом дискурсе является удовольствие, но удовольствие, облаченное в выраженную половую форму. Для муж­чин это все те же, описанные Малви, удовольствия обладания, для женщин - удовольствия собственно потребления различных групп предметов, делающих их обладательницу неотразимой и умелой домохозяйкой. Образ женщины, предлагаемый современными жен­скими журналами, обладает определенной гибкостью: она может работать или нет, быть матерью семейства, поглощенной правиль­ным воспитанием детей, или девушкой, только ищущей "свое счас­тье" — но в любом случае Мужчина является в ее жизни главной фигурой, а целью жизни—его привлечение и последующее умелое им манипулирование. Мужчина, увиденный глазами женщины-по-

²⁴⁰ Armstrong N. Desire and Domestic Fiction: A Political History of the Novel. New York: Oxford University Press, 1987; Bowlby R. Shopping with Freud. London: Routledge, 1993; RadnerH. Shopping Around. London: Routledge, 1994; Spigel L., Mann D. Private Screenings: Television and the Female Consumer. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1992; Williamson J. Consuming Passions. London: Boyars, 1985; Willis S. A Printer for Daily Life. London: Routledge, 1991; Winship J. Inside Women's Magazines. New York: Pandora, 1987.

²⁴¹ "Комсомольская правда", 5.01.97. C.2-3.

требительницы, при этом также "опредмечивается", он является лишь высшим достижением ее коллекции "удобных, практичных и красивых вещей", по сути — главным орудием Удовольствия, кото­рое стоит все же во главе угла (так кукле Барби, среди бесконечного количества нарядов и прочих "комплектующих" положен также муж Кен и младенец). Воспитание детей, кстати, как показала О.Исупо-ва, в рамках этого дискурса репрезентируется уже не как важная социальная функция, и тем более, не как патриотический долг, а также как источник материнского удовольствия²⁴².

Важнейшую роль в этом дискурсе играет сексуальность, как свойство, определяющую самую сердцевину, суть пола. Она рас­сматривается как главный и, по сути, единственный механизм, зас­тавляющий представителей разных полов взаимодействовать друг с другом. Поэтому такую важную роль для женщины имеет вне­шность: это главный коммуникационный код, посредством которо­го можно осуществлять общение с партнером. Да, женщина оста­ется объектом мужского взгляда и мужского контроля, это условие в рамках рассматриваемого способа репрезентации не может быть пересмотрено, но зависимость между контролером и контролиру­емым в известной степени взаимна. Женщина-потребительница, вооруженная богатейшим арсеналом "эксклюзивной косметики" и "советов астролога", претендует на то, чтобы заколдовать своего наблюдателя и изощренным способом контролировать своего кон­тролера.

Таким образом, "дискурс потребления" действительно явля­ется определенной инновацией по сравнению с советской идеоло­гической традицией - но только в этом смысле. На самом же деле, это хорошо и профессионально разработанная идеология, "рабо­тающая" в западных пост-индустриальных странах уже не одно де­сятилетие. Ей соответствуют «женские» жанры массовой культу­ры, прежде всего, мыльные оперы, "романтическая беллетристика" в мягких обложках, большинство разновидностей поп-музыки -применительно к поп-культуре более точно было бы назвать этот вид тендерной репрезентации "мелодраматическим". Все эти трансляторы аппелируют к традиционным тендерным стереоти-

²⁴² Issoupova О. From Duty to Pleasure? Motherhood in Soviet and Post-Soviet Russia // Ashwin S. (ed.) Gender, State and Society in Soviet and Post-Soviet Russia. London: Routledge, 2000. P.30-54.

пам, "мужественным мужчинам" и "женственным женщинам", находящимся в состоянии бесконечного романтического проекта, вершиной которого является брак и нуклеарная семья. По мне­нию Э.Гидденса, подобный стиль тендерных отношений адекватен скорее эпохе модернизма, чем современной реальности, в кото­рой отношения между людьми подчиняются гораздо более широ­кому набору разнообразных сценариев²⁴³. Для России, однако, этот дискурс может быть проблематичен и по другой причине: глав­ным его адресатом по самой его внутренней структуре являются женщины среднего класса, имеющие достаточно времени и средств, чтобы наполнять свою жизнь написанными по готовым сценариям романтическими историями, реальными или вообра­жаемыми, и самореализующимися на ниве "гедонистического кон-сьюмеризма". В России же социальный слой, которому доступен этот стиль жизни, чрезвычайно ограничен, и регулярные социаль­но-экономические потрясения мало способствуют тому, чтобы он быстро увеличивался. Большинство же реальных россиян, женщин и мужчин, сталкиваются с проблемами совершенно другого уров­ня, и сладкие картинки из журналов мало соответствуют обстоя­тельствам их повседневной жизни.

Подведем некоторые итоги. Разумеется, в постсоветском "куль­турном пространстве" присутствует еще великое множество разно­видностей гендерных имиджей, не сводящихся к описанным выше трем типам²⁴⁴. Но подавляющее большинство из них все равно тяготе­ет к доминирующей эссенциалистской идеологии в том или ином ее инварианте: националистическом, гедонистическом, либеральном или другом. Все они жестко гетеросексуальны, все содержат более или менее четко сформулированные тендерные оппозиции.

²⁴³ Giddens A. The Transformation of Intimacy. Sexuality, Love & Eroticism in Modern Societies. Cambridge: Polity, 1992.. P.122-138.

²⁴⁴ Особенно большое их разнообразие представлено в молодежных субкультурах и соответствующих им изданиях: на их страницах представлен настоящний карнавал необычных, экзотических и часто эпатажных гендерных имиджей, см. Omel'chenko E. 'My Body, My Friend'? Provincial Youth Between the Sexual and the Gender Revolutions // Ashwin S. (ed.) Gender, State and Society in Soviet and Post-Soviet Russia. London: Routledge, 2000. P. 137-167. Однако эти субкультуры достаточно герметичны и мало взаимодействуют с доминирующими направлениями массовой культуры.

Большинство из них к тому же сохраняют настолько тесную генетическую связь с советской тендерной идеологией, что сложно даже говорить о ее сколько-нибудь существенной "трансформации". В то же время сама она содержала достаточно внутренних противо­речий, особенно в том "гендерном сценарии", который предназна­чался для женщин: для того, чтобы продемонстрировать успешное совмещение служения государству со служением семье, приходи­лось идти на создание не очень правдоподобных сюжетов, вроде матери грудного ребенка, у которой "никогда не запирается дверь в доме" и которая при этом не пропускает ни одного комсомольско­го собрания.

Главное же заключается в том, что прекратил существование сам социальный контекст, свойственный советской эпохе, и попытка ориентироваться на "советские" гендерные роли, в частности, рабо­тающей матери, которой государство создает необходимые условия для совмещения обеих ее главных социальных функций, может при­вести к жизненному фиаско²⁴⁵. Можно говорить о распаде системы "повторяющихся практик", которые позволяли представителю каждо­го пола обрести необходимую тендерную идентичность, и создании поля "альтернативных идентичностей"²⁴⁶.

Однако попытка построить таковые идентичности, опираясь на адаптированные "западные", или "глобальные" (в том смысле, в каком глобален консьюмеризм) гендерные ценности, при всей сво­ей заманчивости, выглядит малоперспективной: российские жен­щины и мужчины имеют дело с другими жизненными реалиями и другим историческим опытом.

²⁴⁵ Здравомыслова Е.А. Женщины без работы // Все люди - сестры. Бюллетень № 3. СПб, 1994.

²⁴⁶ Caulfield S. Getting into trouble: dishonest women, modern girls, and wom­en-men in the conceptual language of Vida Political', 1925-1927//Signs. 1993. V.19. No.1. P. 170.

Гендерная социология

ХРЕСТОМАТИЯ ПО КУРСУ

(переводы с английского Тартаковской И. Н.)

ЭЛИЗАБЕТ ГРОСС

ЧТО ТАКОЕ ФЕМИНИСТСКАЯ ТЕОРИЯ?¹

Если мы будем продолжать говорить

об этой одинаковости,

если мы будем говорить друг с другом так,

как столетиями говорили мужчины,

как они научили нас говорить,

мы потерпим поражение.

Вновь... слова пройдут сквозь наши тела,

поверх наших голов, и исчезнут,

заставив исчезнуть и нас».

Люс Иригари

В 60-е гг. феминистки начали подвергать сомнению различ­ные представления, концепты, идеи и предположения относитель­но женщин и женственности, содержащиеся в традиционных тео­риях. Для начала феминистски-теоретики направили свое внимание на патриархальные дискурсы: т.е. на те, которые были открыто враждебны и агрессивны по отношению к женщинам и женствен­ности, и те, которые вообще их игнорировали. По всей видимос­ти, феминистки тогда были в основном поглощены проблемой включения женщин в те сферы, из которых они были исключены, т.е. созданием представления о женщинах, как о существах рав­ных мужчинам. Вместо того чтобы быть проигнорированными и исключенными из теории, женщины должны были быть включе­ны в нее в качестве возможных объектов исследования. Пробле­мы, имеющие прямое отношение к жизни женщин — такие, как семья, сексуальность, "частная" или домашняя сфера жизни, меж-

¹ Gross Е. What Is Feminist Theory? // Pateman С. and Gross E. (eds.) Feminist Challenges: Social and Political Theory. London: Allen&Unwin, 1986.

личностные отношения - были теперь рассмотрены, иногда впер­вые, как предметы релевантные и достойные интеллектуального анализа. В целом же феминистки продолжали полагаться на мето­ды, приемы, концепции и системы традиционных патриархальных теорий, используя их, чтобы представить свидетельства угнете­ния женщин. Для феминистских дискурсов этого периода наибо­лее релевантны были такие имена, как Маркс, Райх, Маркузе, Маклюэн, Лэнг, Купер, Сартр, Фанон, Мастере и Джонсон. Жен­щины пытались включить женщин на равных с мужчинами в сфе­ру теоретического анализа, используя теории угнетения (классо­вого и расового), развивая и подкрепляя их детали, чтобы описать специфику угнетения женщин.

Наиболее характерными чертами или особенностями, опи­сывающими эту фазу развития феминистской теории, можно счи­тать следующие:

1. Если в патриархальных терминах женщины и женствен­ность были пренебрегаемой или отрицаемой ценностью, то те­перь они становятся фокусом эмпирических и теоретических ис­следований.

2. Женщины рассматриваются как существа равные мужчи­нам и не отличающиеся от них в релевантных социо-экономичес-ких и интеллектуальных терминах.

3. Хотя элементы или отдельные компоненты патриархаль­ных дискурсов могли критиковаться, наиболее фундаментальные их структуры и положения, как онтологические, так и эпистемо­логические, и политические, не подвергались сомнению.

4. Сохраняя критическую позицию по отношению к положе­нию женщины в традиционных дискурсах, феминистская теория в основном концентрируется на "женских вопросах", которые не­посредственно отражаются на жизни женщин, не затрагивая дру­гие, более "общие" или "публичные" моменты.

5. К патриархатным дискурсам применялся следующий под­ход: либо они воспринимались как абсолютно пропитанные пат­риархальными ценностями и соответственно должны были быть отвергнуты, либо они могли быть "исправлены", т.е. туда могли быть включены женщины. Иными словами, патриархатные дис­курсы либо целиком отвергались, либо принимались практически полностью, лишь с незначительными "поправками".

Однако весьма скоро стало понятно, что включение женщин как равных мужчинам в патриархатную теорию чревато множе­ством непредусмотренных изначально проблем. Постепенно вы­яснилось, что просто .включить женщин в те теории, из которых они были исключены, невозможно по той простой причине, что это исключение является фундаментальным принципом и ключе­вым допущением патриархальных дискурсов. Включение женщин во многие патриархальные дискурсы оказалось невозможно без серьезных их изменений или даже переворотов в них. Эти дискур­сы просто не оставляли пространства для равного участия женщин. Более того, если их и удавалось как-то инкорпорировать, в лучшем случае они могли расцениваться как некий частный случай, вариа­цию "общечеловеческих качеств". Проект "равного включения жен­щин" фактически означал, что во внимание может быть принята толь­ко одинаковость женщин и мужчин, лишь их "общечеловеческие качества ", но не их женственность. К тому же, в то время как жен­щины не могли быть включены в качестве объектов теоретической спекуляции, их роль как субъектов и производителей знания даже не рассматривалась. Иными словами, принимая на себя роль произво­дителей знаний (таких же, как мужчины), женщины невольно стали в этом плане как бы суррогатом мужчин.

Как субъекты познания, женщины оказались перед дилеммой. Они либо могли оставаться беспристрастными по отношению к "объектам" своих теоретических исследований (даже в том слу­чае, если этими объектами оказывались женщины и женствен­ность), и в этом случае они могли бы претендовать на "объектив­ность" и "научность"; либо они могли поддерживать близость и допускать идентификацию со своими "объектами". В первом слу­чае женщины-исследователи, заслужив одобрение своих коллег-мужчин и, вероятно, уважаемую позицию в академических кру­гах, дезавуировали себя как женщин. Во втором случае, включив себя самих в категорию объектов исследования, многие женщины теряли беспристрастность, необходимую, чтобы считаться "науч­ными" и "объективными", став, таким образом, объектом насме­шек или заслужив клеймо академической второсортности. В то же время эти женщины, рискнувшие поставить под вопрос самые основные допущения и данности академического дискурса, ос­тавляют для себя возможность утверждения своей идентификации как женщин. В долгосрочной перспективе это могло привести к пересмотру значимости самой идеи различия между субъектом и объектом, что полностью переворачивало самые основы этой дискуссии.

Оставив попытки включить женщин в теории, выталкивав­шие их, многие феминистки пришли к пониманию того, что про­ект включения женщин на равных с мужчинами не может быть успешен. Причина этого заключается в том, что речь шла не про­сто о трансформации некоторой совокупности объектов, а о бо­лее серьезных вещах: о самой постановке некоторых глобальных вопросов и методах, используемых, чтобы отвечать на них, базо­вых положениях методологии, критериях надежности и предпоч­тения - все это оказывалось под сомнением. Политические, он­тологические и эпистемологические представления, лежащие в основе патриархатных дискурсов, также как и их теоретическое содержание требовали переоценки с феминистской точки зре­ния, поскольку становилось все более и более ясным, что женщи­ны могут быть включены в патриархальные тексты лишь как дуб­ликаты или испорченный вариант мужчин; самые базовые допущения об одинаковости или неизменности, сексуальной ней­тральности или индифферентности, полное игнорирование спе­цифических черт и особенностей женщин говорили о том, что решение с помощью традиционных академических терминов пред­ставляется неприемлемым. Необходимо потрясти самый фунда­мент патриархальных теоретических систем - социальный, поли­тический, научный и метафизический.

В то же время, борьба за равенство между мужчинами и жен­щинами, хотя и проблематичное и, в конечном счете, невозмож­ное, была политически и исторически необходима. Без этих попы­ток женщины не смогли бы подвергнуть сомнению естественность и кажущуюся неизбежность второсортного статуса женщин как граждан, субъектов, сексуальных существ и т.д. Целью этого рав­ноправия были политические и, возможно, эмпирические пред­посылки более важной борьбы за автономию женщин — т.е. их право на политическое, социальное, экономическое и интеллек­туальное самоопределение. Это направление, вероятно, является наиболее существенным изменением в феминистской политике с момента ее возрождения в 60-е гг.

Этот важнейший переход от политики равенства к политике автономии может вызвать сильное напряжение в самих феминис­тских кругах, поскольку эти две доктрины явно противоречат друг другу. Автономия предполагает право самоопределяться в тех тер­минах, которые выбирает сам субъект самоопределения - что мо­жет предполагать интеграцию или союз с другими группами и личностями, а может и не предполагать. Равенство, с другой сто­роны, предполагает измерение в соответствии с существующим стандартом... Равенство означает эквивалентность двух (или боль­шего числа) терминов, один из которых играет роль безусловной модели. Автономия, напротив, предполагает право как принимать, так и отвергать такие нормы и стандарты в соответствии с выбо­ром своего самоопределения. Борьба за равенство... подразуме­вает принятие данных стандартов и лояльность по отношению к их требованиям и ожиданиям. Борьба за автономию, с другой сто­роны, предполагает право отвергнуть такие стандарты и создать новые.

Феминистки, занимающиеся вопросами женской автономии и самоопределения, по иронии судьбы, куда меньше уделяют вни­мания работе с мужскими или маскулинными теориями, чем их ориентированные на равенство коллеги. Хотя именно мужчины-ученые значительно повлияли на изменение облика феминизма, каким он был в течение 20 лет, осуществив сознательную полити­ческую интервенцию в теорию. Имена Фрейда, Лакана, Ницше, Деррида, Делеза, Альтюссера, Фуко во Франции и Ричарда Рорти, Антони Вильдена, Фредерика Джеймсона, Стефена Хиза, Терри Иглтона, Поля да Мана и др. в Великобритании и Северной Аме­рике составляют лишь часть "имен", которые использует совре­менная феминистская теория. Но при этом самым драматическим образом поменялось отношение феминисток к патриархатным дискурсам и их использованию. Если раньше эти дискурсы, их методы и исходные положения служили не подвергаемыми сомне­нию инструментами и интеллектуальными конструкциями, с по­мощью которых женщины подвергались анализу как объекты, те­перь они сами стали объектами критического исследования феминисток. Теперь они используются в тактических целях, не обязательно в соответствии со своими изначальными базовыми идеями. Феминистки более не стараются "подвести" женщин под существующие патриархальные категории и теоретическое про­странство; вместо этого жизнь и социальный опыт самих женщин обеспечивают критерии оценки патриархальных текстов... Эти критерии не просто "субъективны" в смысле чьей-то личной или индивидуальной позиции - "субъективность" здесь следует пони­мать как интерференцию с "объективными" процедурами позна­ния, точно так же, как производимые мужчинами теории функци­онально зависимы от их специфического положения в мире. Само производство дискурса впервые стало анализироваться как про­цесс разделения по половому признаку и исключения.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: