Объектные отношения при депрессии

В предыдущем разделе, посвященном Эго-процессам у депрес­сивных пациентов, были намечены некоторые важные темы их объектных отношений. Прежде всего, это роль ранней или повтор­ной потери. С тех пор, как Фрейд выявил источник дистимичес-кой динамики в болезненных, преждевременных переживаниях отделения от любимого объекта, теоретиками были показаны по­разительные соотношения между депрессией и гореванием. Такие переживания легко прослеживались в историях депрессивных лю­дей. Несмотря на отсутствие эмпирических исследований, подтвер­ждающих эту связь, аналитики продолжают связывать депрессив­ную динамику с ранней потерей (Jacobson, 1971; Altschul, 1988).

Ранняя потеря не всегда является явной, наблюдаемой и эмпи­рически верифицированной (например, смерть родителя). Она может быть более внутренней и психологической (например, если ребенок уступает давлению родителя и отказывается от зависимо­го поведения до того момента, как он действительно будет эмоци­онально готов сделать это.

Эрна Фурман в эссе "Мать должна быть рядом, чтобы ее мож­но было оставить" (Ema Flu-man (1982) "Motors Have to Be There to Be Left"), исследует эту потерю. Почтительно, но резко кри­тикуя классические идеи относительно того, что мать ответствен­на в отлучении от груди младенцев тогда, когда они готовы при­нять потерю удовлетворяющего потребность объекта, Фурман подчеркивает: если дети не голодны, они сами отказываются от гру­ди. Стремление к независимости является таким же первичным и мощным, как и желание зависеть.

Сепарация естественно осуществляется теми подростками, ко­торые уверены в доступности родителя, если им придется регрес­сировать и "подзаправиться" (Mahler, 1972a,b). Придание Фурман новой формы процессу сепарации в терминах естественного дви­жения детей вперед ставит под сомнение устойчивое западное пред­ставление (отраженное в старом психоаналитическом мышлении и многих популярных книгах по воспитанию детей) о том” что ро­дители должны дозировать фрустрацию от расставания с собой, чтобы подростки не предпочитали регрессивные удовлетворения.

Согласно Фурман, посвятившей свою карьеру пониманию де­тей, обычно матери, а не дети болезненно переживают потерю инстинктивного удовлетворения при отнятии от груди и, аналогич-

но, в другие моменты сепарации. Испытывая удовольствие и гор­дость, за растущую автономию ребенка, мать также страдает от некоторой печали. Нормальные дети понимают эту боль своих родителей. Они ожидают, что родители прослезятся, когда их ребенок впервые пойдет в школу, на первое свидание, окончит школу. Фурман считает, что процесс сепарации-индивидуации разрешается в депрессивной динамике только в том случае, когда боль матери в связи с ростом ее ребенка столь сильна, что она или цепляется за него и вызывает чувство вины ("Мне будет так оди­ноко без тебя"), или контрфобически отталкивает ребенка от себя ("Почему ты не можешь играть самостоятельно?!"). В первой си­туации дети остаются с чувством, что нормальное желание быть агрессивным и независимым причиняет боль. Во втором случае они научаются ненавидеть свои естественные стремления к независи­мости. И в том, и в другом случае важная часть своей собствен­ной личности переживается как плохая.

Не просто переживание ранней потери, но ее обстоятельства, которые затрудняют для ребенка реалистическое понимание про­изошедшего и нормальное переживание горя, порождают депрес­сивные тенденции. Одно такое обстоятельство возникает естествен­ным образом в ходе развития ребенка. Двухлетний ребенок просто слишком мал, чтобы понять, что люди умирают и почему они умирают, и не способен понять такие сложные межличностные мотивы, возникающие, например, при разводе: "Папа любит тебя, но уходит, потому что он и мама больше не будут жить вме­сте". Мир двухлетнего ребенка еще является магическим и кате­горичным. На вершине своего понимания вещей в грубых катего­риях хорошего и плохого тоддлер (начинающий ходить ребенок), чей родитель исчезает, разовьет предположение, что плох он сам. Этому предположению невозможно противопоставить разумные воспитательные комментарии. Значительная потеря на фазе сепа­рации-индивидуации фактически гарантирует некоторую депрес­сивную динамику.

Следует особо отметить пренебрежение со стороны поглощен­ных своими трудностями членов семьи по отношению к потребно­стям детей и игнорирование той степени, до которой дети нужда­ются в соответствующем их возрасту объяснении происходящего (данное объяснение могло бы противостоять моралистическим интерпретациям детей, связанным с собственным поведением). Дж. Валерстейн в своем пролонгированном исследовании проде-

монстрировала (Wallerstein & Blakeslee, 1989), что наряду с отсут­ствием опыта расставания с бесценным родителем, лучшим усло­вием недепрессивной адаптации к разводу является наличие кор­ректного, приемлемого по возрасту, объяснения ребенку того, что было неправильным в браке его родителей.

Еще одним поощряющим депрессивные тенденции обстоятель­ством является семейная атмосфера, где существует негативное отношение к плачу (трауру). Когда родители или те, кто заботит­ся о детях, моделируют отрицание горя или настаивают, чтобы ребенок присоединился к семейному мифу о том, что будет лучше без потерянного объекта, вынуждают ребенка подтвердить, что он не чувствует боли, переживание горя становится скрытым. Оно уходит вглубь и постепенно принимает форму убеждения, что в собственном "Я" что-то неправильно. Иногда дети переживают интенсивное, не выражаемое словами давление, исходящее от эмоционально отягощенного родителя для того, чтобы уберечь этого взрослого от дальнейшего переживания горя, поскольку призна­ние печали как бы равноценно "распаду". Иногда в семейной си­стеме преобладает представление о том, что открытое пережива­ние горя и другие формы самоподдержки и заботы о себе являются "эгоистичными", "потакающими своим слабостям" или выраже­нием "просто жалости к самому себе" — как если бы подобные действия заслуживали презрения. Такого рода индукция вины и связанные с ней увещевания родителя переживающего ребенка перестать хныкать и справиться с ситуацией, вызывает необходи­мость скрывать любые уязвленные аспекты "Я" из-за идентифика­ции с критикующим родителем, а также неизбежное отвержение этих аспектов собственной личности. Многих из моих депрессив­ных пациентов обзывали различными именами, когда они не мог­ли контролировать свои естественные регрессивные реакции в от­вет на семейные проблемы. Став взрослыми, они аналогичным способом психологически причиняли себе вред, если бывали рас­строены.

Сочетание эмоционального и актуального отделения с родитель­ским критицизмом с определенной вероятностью создает депрес­сивную динамику. Одна моя пациентка потеряла мать, болевшую раком, когда девочке было 11 лет. Она осталась с отцом, который Постоянно жаловался, что несчастье усугубляет течение его язвы и приближает смерть. Другую клиентку в возрасте четырех лет обзывали "сопливым ребенком", когда она плакала из-за того, что

в течение нескольких недель ее оставляли в детском саду на ночь. Одному из моих пациентов — депрессивному мужчине, чья мать находилась в сильной депрессии и была эмоционально недоступ­ной, в то время как он нуждался в ее внимании, — говорили, что он эгоист, бесчувственный человек, и что он должен быть благо­дарен матери за то, что она не отправила его в приют. В подоб­ных случаях легко понять, что гневные реакции на эмоциональное насилие родителя переживаются ребенком, уже испытавшим страх в связи с отвержением, как слишком опасные.

Создается впечатление, что некоторые из тех депрессивных людей, с которыми я работала, были наиболее проницательными в своих семьях. Поскольку другие члены их семей предпочитали защищаться отрицанием, на реактивность этих людей навешива­лись ярлыки "слишком чувствительных" и "излишне реактивных", которые они продолжали внутренне нести в себе и которые были составляющими их чувства неполноценности. Алиса Миллер (Alise Miller, 1975) описала, как семьи могут эксплуатировать эмоцио­нальный талант определенного ребенка. Это со временем приво­дит к тому, что ребенок чувствует себя ценным только в качестве выполнения определенной семейной функции. Если же ребенка еще и презирают и представляют ненормальным за обладание та­кими эмоциональными способностями, то депрессивная динами­ка будет еще сильнее, чем если бы его просто использовали в се­мье как своего рода "семейного терапевта".

Наконец, сильнейшим причинным фактором депрессивной динамики является характерологическая депрессия у родителей — особенно в ранние годы развития ребенка. Биологически ориен­тированные теоретики связывают с генетикой тот факт, что дистимические растройства циркулируют в семьях. Но аналитически ориентированные авторы более осторожны в своих суждениях. Серьезно депрессивная мать, которой не оказывается существен­ной помощи, может обеспечить ребенку заботу только в форме надзора, даже если она искренне старается, чтобы ребенок начал жизнь с наилучшего старта. Чем больше мы узнаем о младенцах, тем больше нам становится известно, насколько важен ранний опыт в установлении их базисных отношений и ожиданий (Spitz, 1965; Brazelton, 1980; Greenspan, 1981; Stem, 1985). Дети пережи­вают глубокое беспокойство в связи с депрессией родителей. Они чувствуют вину за естественные для их возраста требования и при­ходят к убеждению, что их потребности изнуряют и истощают дру-

гих. Чем раньше дети начинают переживать зависимость от кого-либо, пребывающего в глубокой депрессии, тем больше их эмо­циональные лишения.

Таким образом, к депрессивному приспособлению может при­вести ряд различных путей. И в семьях, где присутствует любовь, и в семьях, где много ненависти, возможно возникновение деп­рессивной динамики в результате бесконечного числа разнообраз­ных комбинаций потери и неудовлетворительного психологического переживания таких потерь. В обществе, где родители не уделяют достаточного внимания тому, чтобы внимательно выслушать заботы детей, где люди с легкостью меняют свое местожительство, где развод является обычным делом и где болезненные эмоции игно­рируются с помощью лекарств (или наркотиков), совершенно не удивительно, что стремительно взмывает наверх процент юношес­кой депрессии и суицида и столь характерными стали контдепрессивные средства — наркотики, алкоголь и азартные игры. Мы наблюдаем взрыв популярности движений, которые дают возмож­ность открыть "потерянного" или "внутреннего ребенка", а груп­пы самопомощи, которые снижают переживания изоляции и вины, так широко распространены. Кажется, что человеческие существа не рассчитывали на подобную нестабильность в их взаимоотноше­ниях, которую приносит им современная жизнь.

Депрессивное собственное "Я"

Люди с депрессивной психологией считают, что в своей глу­бине они плохи. Они сокрушаются по поводу своей жадности, эгоистичности, конкурентности, тщеславия, гордости, гнева, зависти и страсти. Они считают все эти нормальные аспекты опыта извращенными и опасными, испытывают беспокойство по пово­ду своей врожденной деструктивное™. Их тревоги могут прини­мать более или менее оральный тон ("Я боюсь, что мой голод раз­рушит других"), или тон анального уровня ("Мое неповиновение и садизм опасны"), или выражаются на эдиповом уровне ("Мои потребности в конкуренции и достижении любви являются злом").

Депрессивные люди проходят через опыт неоплаканных потерь к убеждению: что-то в них самих привело к потере объекта. Факт, что они были отвергнуты, трансформируется в бессознательное убеждение, что они заслуживают отвержения, именно их недостат-

ки вызвали его и в будущем отвержение будет неизбежным, как только их партнер узнает их поближе. Они очень стараются быть "хорошими" и боятся быть разоблаченными в своих грехах и отвер­гнутыми как недостойные. Одна из моих пациенток в какой-то момент пришла к убеждению, что я откажусь видеть ее, как толь­ко услышу о ее детском желании смерти своему младшему сиблин-гу. Она, как и многие современные искушенные пациенты, на сознательном уровне знала, что подобные желания являются ожи­даемой частью психологии отвергнутого ребенка, однако на более глубоком уровне она все-таки ждала осуждения.

Вина депрессивной личности порой неизмерима. Некоторая вина просто является частью человеческого существования и соот­ветствует нашей сложной и не абсолютно доброй природе. Однако депрессивная вина обладает изумительным самомнением. У ин­дивида с психотической депрессией оно может проявиться как убеждение в том, что то или иное бедствие было вызвано их лич­ной греховностью. В полицейских участках знакомы с подобного рода случаями, когда имеющие галлюцинации люди берут на себя ответственность за происшествия, которые никогда не совершали. Это случается даже с высоко функционирующими, неклинически депрессивными взрослыми с депрессивной структурой характера. "Плохое случается со мной, потому что я заслужил их" — посто­янная скрытая тема депрессивных пациентов. Они даже могут об­ладать своего рода парадоксальным самоуважением, основанным на грандиозной идее: "Никто не является таким плохим, как я".

Поскольку депрессивные люди постоянно находятся в состоя­нии готовности поверить в самое худшее о самих себе, они могут оказаться очень ранимыми. Критицизм опустошает их. В любом сообщении, которое содержит сообщение об их недостатках, они склонны различать только эту часть коммуникации. Когда крити­ка имеет конструктивную направленность (например, в ситуации оценивания работы), они склонны чувствовать себя настолько за­детыми и разоблаченными, что упускают или приуменьшают лю­бые хвалебные стороны сообщения. Если же они подвергаются действительно значительным атакам, то не способны разглядеть за всеми зернами истины следующий факт: никто не заслуживает того, чтобы его оскорбляли, даже если эти нападки законны.

Депрессивные люди нередко справляются со своей бессознатель­ной динамикой благодаря тому, что оказывают помощь другим, проявляя при этом филантропическую активность и делая вклад в

социальный прогресс. Это позволяет им противостоять своей вине. Возможно, самое ироническое в нашей жизни состоит в том, что в действительности наиболее благожелательные люди, кажется, являются наиболее уязвимыми для переживаний моральной непол­ноценности. Многие индивиды с депрессивной личностью способ­ны сохранить стабильное ощущение самоуважения и избежать деп­рессивных эпизодов, совершая добро. В исследовании альтруизма как черты характера (Mc.Williams, 1984) я обнаружила, что един­ственными моментами, когда эти склонные к милосердию люди испытывают депрессию, являются ситуации, в которых они вре­менно не имели возможности проявить гуманитарную активность.

Как было ранее замечено, психотерапевты часто сами облада­ют депрессивной характерологической динамикой. Они ищут воз­можности помогать другим, поскольку их тревога по поводу своей деструктивности ставит их в безвыходное положение. Бывает очень трудно психологически помогать людям — по крайней мере, так быстро, как мы бы этого хотели. Мы не можем избежать причи­нения временной боли пациентам, если стремимся обеспечить их рост. По этой причине чувства преувеличенной ответственности и непропорционального критицизма являются характерными для начинающих терапевтов. Фактически, супервизоры могут подтвер­дить, как часто подобная динамика связана с поспешностью их учеников в обучении своему ремеслу*.

Одна из моих депрессивных пациенток, терапевт, реагировала на любую неудачу с пациентом (особенно если он вызывал в ней негативные чувства) поиском собственной роли в решении про­блемы — до такой степени, что игнорировала возможность узнать

*Депрессивно организованных людей привлекает не только карьера психотера­певта, но и само обучение вызывает период "нормальной" депрессии. Например, в процессе своего преподавания я заметила, что — вне зависимости от своего типа личности — студенты имеют тенденцию примерно на втором году обучения прохо­дить через депрессивный период. Тренинг в целом является хорошим основанием Для дистимических реакций, поскольку происходит совмещение худших родительс­ких и детских ролей (от проходящего тренинг ожидается, что он будет взрослым, ответственным, автономным и оригинальным, однако для этого у него еще нет сил; от более опытных членов профессии также ожидается зависимость, однако при этом данная роль не обеспечивает защиты и комфорта). Кроме того, тренинг в терапии конфронтирует людей с фактом, что обучение этому искусству намного отличается от овладения определенными знаниями. Студенты, приходившие в нашу програм­му как звезды предшествующего обучения, находили эмоционально трудным пере­ход к самопредьявлению и критической обратной связи, возникающей по поводу своей работы.

больше об обычных сложностях работы с подобного рода пациен­том. Тот факт, что терапия — межличностный процесс, в кото­ром участвуют две личности, а интерсубъективность является дан­ностью, был трансформирован моей пациенткой в стремление к самоочищению и боязни, что она каким-то образом не годится для того, чтобы помогать людям.

Возможно, женщины имеют больший риск депрессивных реше­ний эмоциональных проблем, чем мужчины. В последние два десятилетия феминистские теоретики объясняли это явление фак­том, что в большинстве семей именно женщина оказывает перво­начальную заботу. В последующем мальчики достигают чувства половой идентичности, ощущая свое отличие от матери, девочки же извлекают его из идентификации с ней. Результатом такого различия является меньшее использование мужчинами интроекции, поскольку их маскулинность обретается в сепарации, а не в слиянии. Женщины, напротив, чаще используют интроекцию, поскольку их ощущение феминности вытекает из связи с матерью.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: