Интуитивно подсознательно 2 глава

Оказывается, и она уже крестилась, и она! С такой любовью, с такой гордостью носила красный пионерский галстук, и вот…

Д-да! Вся моя семья уже крещена, и все родственники… Д-да! Мелькнула невозможная мысль: предуказание? Я с тайным испугом и негодованием отмахнулся. И все же, все же…

– Ладно, – видя мое смятение, раздумчиво успокоил отец Михаил. – Не один вы такой. Ну, да ничего, начнут стареть-болеть, по-другому начнут думать, по-другому заговорят, сами придут…

О-о, понятно! Страх перед неведомым потусторонним пригонит! Чтобы, значит, там, на том свете, некрещеным в геенну огненную, в ад не загреметь! Но это же… Это же значит креститься из трусости, из корыстных, попросту говоря, шкурных соображений. Но это же не только перед самим собой, перед собственной совестью – и перед Церковью, и перед Самим Всевышним – фальшь, лицемерие!

Задал мне головоломку отец Михаил! Задал! Да и не мне одному. Кто из нас, так сказать, вынужденно-невольных советских атеистов, кто втайне, а кто и не таясь, и наедине, и в доверительных разговорах с близкими не подумывал, не вопрошал: «Ну, а все ж таки, как оно в действительности – есть Бог? Нет?.. Кто знает…» А вот молодой человек, которому в нашей стране, как известно, открыты все пути-дороги к самым значительным свершениям, избрал себе поприще священнослужителя, облачился в поповскую рясу, добровольно, осознанно обрек себя на такую вот судьбу и тем самым без малейших сомнений сказал нам: «Да, Бог есть!.. Есть!..»

И пошли, потянулись к нему колеблющиеся, сомневающиеся, неверующие, чтобы стать верующими. В день закладки воссоздаваемого старинного православного собора после торжественной литургии в скромной молельной избе к древнерусской Гдовской крепости двинулся такой многолюдный Крестный ход, что оставалось только ахнуть. По красным датам советского календаря на праздничные демонстрации не всегда такая масса народа выходила, хотя там, как мы тогда пошучивали, явка была добровольно-принудительной. А тут – тут сугубо добровольно! По зову души. По велению совести. А я?..

Меня-то, конечно, там не было. Не мог я вот так разом взять да и переломить себя. С давнишних нашептываний бабушки Боженька представлялся мне когда-то этаким благообразным седеньким старичком «иже еси на небесех», восседающим на белоснежном пушистом облачке, невесомо проплывающем в солнечной синеве. Ну, ясно, Бога потому и не встретить тут, на земле, Он ведь живет где-то там, на недосягаемом небе. А потом, когда я стал уже военным летчиком, этак иронически над своими детскими представлениями посмеивался. Ну, вот и облака уже далеко внизу подо мной, и тропосфера, и стратосфера, и с моего высотного реактивного двухтурбинного воздушного корабля до космоса рукой подать, а где Он, бабушкин Бог?!

И все же, все же… Всяко думалось, стихи сами собой складывались:

Лечу. Турбины стонут глухо.

Высот космических достиг…

Но есть еще высоты духа.

Они превыше всех иных!..

Словом, при всей моей материалистической закваске я, чего уж там душой кривить, не мог не испытывать сомнений перед непостижимой таинственностью происхождения жизни на земле и бытия всего сущего. Теория Большого взрыва… Связь между физикой элементарных частиц (то есть «бесконечно малого») и космологией (наукой о «бесконечно большом»), дарвиновская теория эволюции, исследования археологов, астрономов и астрофизиков, наконец, прорыв туда, в еще недавно загадочный своей недосягаемостью космос… Ну и что? А – ничего. Чем дальше в лес – тем больше дров…

Будучи летчиком и современником эпохи начала покорения космоса, я не мог не увлечься трудами Циолковского. И однажды прочел у него, что он ощущает или догадывается, как в его мозг, в его мысли, в его мышление властно вмешивается некий более могущественный, по всей вероятности, Космический разум.

Это при его-то гениальности! Или, может, его гениальность отсюда и проистекала? Не зря же кем-то, кажется, Гёте, сказано, что гений – это посредник между людьми и Богом.

Подобного рода воззрения в марксизме-ленинизме именовались идеализмом. За мою увлеченность трудами Маркса-Энгельса-Ленина, которые я добросовестно штудировал, а больше за наивность во взаимоотношениях с людьми меня часто за глаза, а то и в глаза в насмешку называли Карасем-идеалистом. Ну, в обычной повседневной жизни, в быту, это, конечно, чепуха, а вот в стройных партийных рядах обвинение в идеализме вменялось в непозволительно большой грех. Тем не менее, я дерзал полагать, что догадка Циолковского – это нечто, еще не имеющее своего термина в философии, где материализм смыкается с идеализмом.

Вдобавок доводилось уже читать, что понимаемая иносказательно история возникновения жизни, изложенная в Библии (в книге «Бытие») не противоречит современным биологическим знаниям. И даже более того: казалось бы, полные и непримиримые антагонисты – наука и религия пусть разными, совершенно разными путями, но идут к одной общей цели постижения истины. Только религиозные догматы более доступны для масс. А для тех, кто сомневается, в назидание простенькое, кажется, евангельское: «Будьте, как дети!» Тогда, стало быть, и поверите легче, и вера ваша будет крепче, и легче жизнь.

А у митрополита Антония Сурожского довелось прочесть, что людям никогда не удастся до конца постичь тайны Творца, да и не нужно, потому что и эту тайну они обратят себе во зло. Как, к примеру, расщепление атома. Так что…

Так что лучше уж «будьте, как дети». Но быть, как дети, я уже не мог. И, тем паче, счесть, что молодой священник отец Михаил, пусть и закончивший духовную академию, является, видите ли, посредником между мной и Богом. Мало каши ел!..

Думалось, писалось:

В какой-то там урочный час,

Неведомо на что,

Допустим, Бог сварганил нас.

Пусть так. А Бога – кто?!

Это я, продолжая наш спор, своему недавно принявшему обряд крещения свояку Владимиру Николаевичу Баландину вопросишко преподнес. Он только озадаченно головой мотнул:

– Д-да, действительно…

Тем не менее, когда мы проходили или проезжали мимо какой-либо церкви, осенял себя крестным знаменем. Как же, он теперь – верующий.

– Раб Божий! – хмыкал я.

Он терпеливо молчал. Слово – серебро, молчание – золото.

Ах, поистине, многие знания – многие печали. А потом…

Размолвка

А потом судьба-злодейка подсуропила мне еще один крутой зигзаг. Темной душной ночью, аккурат в половине второго, едва я прилег после моей усердной и, как ворчала жена, дурацкой писанины в постель, – тягчайший сердечный приступ. У меня и до того уже было как-то предынфарктное состояние, в которое я загнал себя, работая над книгой «Атомная трагедия», а на этот раз и того тяжелее. Ну, словно скалу мне на грудь положили – ни охнуть, ни вздохнуть. Всё, думаю, конец – амба!..

Тем не менее, когда врачи помогли отдышаться, от госпитализации отказался. Не верилось, что так уж серьезно. А главное, не хотелось бросать начатой работы. Но и на вторую ночь приступ повторился, и на третью, и далее – аккурат в полвторого… Уколы, таблетки, постельный режим – всё это скоро настолько осточертело – хоть в омут башкой. Главная беда – писать нельзя. Иные думают: ну, что там у писателей за работа, сиди себе за столиком да ручкой по бумаге води. На самом деле это очень и очень нелегкий, подчас поистине каторжный труд, где нужны упорство, воля и слоновье здоровье. А мне, если не писать, сама жизнь кажется бессмысленной и бесполезной.

Словом, лежу – болею, во все лопатки себя жалею, об этом и вспоминать бы не стоило, если бы…

Атеистами подмечено, что в «ловле душ» религия ловко пользуется тем, что болящим да скорбящим нужно утешение. Что же, и мне, стало быть, искать сейчас утешения в церкви? Подтвердить неоспоримую правоту атеистов?.. Истинно – смех и грех!

Но опять же – где Бога нет, там дьявол. И подвернулась мне под руку боевая, зубастая о ту пору, оппозиционная газета «День» с любопытной статейкой о так называемой природооздоровительной системе Порфирия Иванова «Детка». Принципы, методика предельно просты: не пить, не курить, не делать и не желать людям зла, по субботам (с 18 часов пятницы до 12 часов воскресенья) голодать и ежедневно утром и вечером либо купаться в природном водоеме, либо становиться босыми ногами на землю при любой погоде в любое время года и окатываться ведром воды. И чем холоднее вода, тем лучше.

Просто? Да куда проще! А результаты по свидетельству многих последователей, прямо-таки чудодейственны. Но что более всего меня подкупило, так это дерзко сформулированный Порфирием Ивановым невероятный для марксизма-ленинизма едва ли не философский постулат: «Сознание определяет бытие». Нам-то всю жизнь вбивали, вколачивали, вдалбливали как бы сам собой разумеющийся и непререкаемый догмат Карла Маркса – «Бытие определяет сознание», и вдруг…

Вот-те и раз! А? Ведь согласиться с тем, что сознание определяет бытие – это в противовес марксистскому материализму впасть в идеализм. А вместе с тем, стало быть, согласиться, признать, что… есть Бог. Вот какие закавыки подкидывает бытие!

А тут еще мое бытийное, так сказать, физическое, материалистическое состояние! Мало того, что сердце барахлит – аритмия, ишемия – так еще и артроз, и шейно-грудной остеохондроз и так далее. Сам-то я из Брянской области, из знаменитых Брянских лесов, и любил, конечно же, по лесам за ягодами да по грибы шастать, а тут – шагу не ступить. Терапевт в ранге профессора в Питерской писательской поликлинике тяжести больше трех килограммов носить запретила и с таким сочувствием, с такой жалостью на меня посмотрела, что вот хоть сейчас ложись, да ноги протягивай.

А что, если?...

Если сердце еле-еле трепыхается, еле-еле тянет, да на тебя – ушат холодной воды, что получится? Это же, вполне понятно, такая встряска всему организму, что можно вот тут сразу и дуба дать. А чем лучше на уколах да на таблетках прозябать?!. А-а, да хрен с ним! Вышел я в чем мать родила на зеленую травку-муравку босиком, зачерпнул из колодца да и окатил себя с головы до пяток ведром обжигающе холодной воды:

– Водица-сестрица, всему в природе царица, от всех болезней лечить-исцелять мастерица, дай же ты всем людям здоровье и дай мне мое здоровье!..

Ах! – озноб грудь, плечи, все тело судорожно встряхнул. Ну, думаю, всё, сейчас вот тут и грохнусь на матушку-сыру-землю… Нет, смотрю, живой…

Месяцев через шесть, когда я предстал пред грозные очи строгой врачихи-профессора, она спросила:

– Что это вас так долго не было? Целых полгода… Я же вам сказала – каждый месяц, как минимум, ко мне приходить, а вы…

Да так, мол, и так, объясняю, я вот на систему Порфирия Корнеевича Иванова перешел.

Она, видать, была наслышана об этой методике и ее авторе.

– Так вы, – спрашивает, – может, еще и километрами бегаете?

– Ну, – скромно бормочу, – километрами – нет, а по полсотни шагов по утрам пробежку начал делать.

– Извините, – слышу сердитое, – доброго вам здоровьичка и – до свиданья. Я – врач-клиницист и за всяких там знахарей отвечать не намерена…

А еще спустя полгода я выкинул всякие там пузырьки-капли, валидолы-корвалолы и прочие лекарственные таблетки. О чем, естественно, счел должным написать. В журнале «Семья» опубликовал статью под вызывающе-дразнящим заголовком «Сознание определяет бытие», за которую незамедлительно получил вздрючку от группы питерских большевиков во главе с известной писательницей Еленой Серебровской. В «Гдовской заре» статейка была попроще, но и за нее мне перепало на орехи. И – от кого, вы бы думали? Да, конечно же, от отца Михаила. Потому, собственно, обо всем этом и вспоминаю.

Встретились мы, можно сказать, столкнулись, аккурат в центре Гдова, на людном перекрестке улиц Ленина и Карла Маркса. О чем-то на ходу разговаривая, отец Михаил шел в окружении большой группы прихожан. Вдруг, увидев меня, останавливается и солидно этак, даже, пожалуй, с нажимом, гневно, чтобы все слышали, вопрошает:

– Вы что это там, в «Гдовской заре», печатаете»? Хоть бы спросили! У вас что – духовного пастыря нет?!

А у меня в памяти – тюк! – знаменитые слова Ломоносова: «Не токмо царю земному, но и небесному безответным рабом быть не хочу». Может, и не слово в слово, но помню так. И с вызовом говорю:

– А я – язычник!

Гляжу: от меня, как от прокаженного, шарахнулись, да и отец Михаил не нашелся, не знал, что ответить. Так мы и разошлись молча, даже не откланявшись. Надолго разошлись. Очень надолго.

А события, разумеется, шли своим чередом. Проходя по Гдовской крепости, я видел там огромные штабеля кирпича. Казалось, всё сплошь завалено кирпичом. От края и до края, от стены до стены, глазом не окинуть – все кирпич, кирпич, кирпич, аж смотреть страшно. Это же сколько нужно строителей, какая артель, чтобы с таким массивом управиться! А тут – считанные единицы добровольцев из числа прихожан, да и те словно бы ростом ниже рядом с нагромождениями строительных материалов. Вроде, как муравьишки, копошатся – слабосильные, медлительные, усталые…

Однако, однако! Как это там у нашего замечательного русского поэта Некрасова? «Встали не бужены, вышли не прошены, жита по зернышку горы наношены…» Ибо «воля и труд человека дивные дива творят!..» Медленно, очень медленно – людишек-то маловато! – но кладка за кладкой, венец за венцом, когда на полметра, а когда и на метр за день потянулся вверх, к верхушкам рядом стоящих деревьев, к небу, возрождаемый храм. И – встал, вознесся, без преувеличения, гордо, величаво, словно тот сказочный богатырь, что после долгого мертвецкого сна сбрызнутый живой водой распрямил свои могучие плечи:

– Как же долго я спал!..

Долго, ох, долго! И хотелось порадоваться, вздохнуть посвободнее, приободриться, так нет же, не могла вынести этого злобная сатанинская нечисть. Однажды рано утром стучится в мою калитку отец Михаил – лица на нем нет. Что такое? Что стряслось?

– Ох, – говорит, – листовую медь ночью украли! С каким трудом мы ее для обшивки купола достали, и вот… Знаю, вы близки, – называет фамилию одного номенклатурного деятеля, – не поможете ли с ним поговорить?

Как не помочь? Пошли. Поговорили. Да толку-то опять никакого. Сейчас уж и не припомню, как отец Михаил тогда из затруднения вышел. И сколько еще было такого рода неприятностей. Надо ли говорить, каких это стоило переживаний, нервных срывов, и нельзя не отдать должное выдержке, настойчивости, упорству молодого священника, несмотря ни на что добивающегося осуществления своей благородной цели. И был обшит медью купол, и был в августе освящен и установлен на куполе собора крест. А 8 ноября 1991 года, в день престольного праздника собора, начались богослужения.

Пойти? Не пойти? Зачем? Ради праздного любопытства? Или, говоря посерьезнее, из журналистско-писательского интереса-пристрастия? Все же, как ни смотри, событие для Гдова значимое. Да, в общем-то, не только для Гдова. Кто-то мог лишь снисходительно усмехнуться: подумаешь, мол, великое дело – церковь в заштатном районном городишке! Вон в Москве и по стране ширится патриотическое движение за воссоздание храма Христа Спасителя – так это ж всем храмам храм, седьмое чудо света, общенациональная святыня, а тут…

А между тем, если вдуматься, то событие в районном Гдове свершилось не только значимое, но, без преувеличения, не менее важное. Тем более, что оно уже свершилось. Это уже своего рода приоритет. Там, в столице, говоря попросту, пока лишь добрые намерения, а здесь уже реально свершившееся дело. Конечно, сравнительно скромное, потому о нем и нет того шумного, помпезного трезвона в средствах массовой информации, который развернулся там, «наверху». Но не потому ли и помалкивает газетно-журнальный и радио-телевизионный официоз, что здесь, в Гдове, не только приоритет, делающий честь одному какому-то там безвестному провинциальному батюшке, но еще и пример для других, таких же рядовых, низовых священников и их единомышленников по всей стране!

Для подтверждения таких раздумий напомню, что церемония закладки восстанавливаемого в Москве храма Христа Спасителя состоялась в день Рождества Христова 7 января 1995 года. Только лишь закладки! А в Гдове, повторяю, храм уже был воссоздан, и 8 ноября 1991 года в нем начались богослужения.

Сенсация? Несомненно! Да не просто сенсация, а событие, достойное внимания церковной, да и не только церковной, историографии. Но тогда-то, конечно, я этого в полной мере еще не осознавал. Просто влекло какое-то внутреннее побуждение, какой-то интуитивный, подсознательный или надсознательный толчок, движение души. Немало способствовал тому и совсем уж вроде бы не относящийся к столь высоким материям чисто житейский пример отца Михаила, пришедшего ко мне после продолжительной нашей с ним размолвки. Помнил он о том нашем резком разговоре на многолюдном перекрестке улиц Карла Маркса и Ленина? Да, разумеется, помнил. Однако не затаил же недоброго чувства, не обиделся и не возгордился – первый ко мне после этого пришел. Чисто по-человечески и я должен ему тем же ответить, не так ли?

И еще подумалось: а любопытный все-таки факт – та наша размолвка на перекрестке! Нечто символически-мистическое. Ведь меня там сами наименования улиц подстегивали, подначивали, ободряли, воодушевляли на мой языческий выпад. Великие деятели, великие богоборцы Карл Маркс и Ленин, от одних имен разит сатанинским духом, который и доныне витает над теми улицами, где на табличках, как клеймо Люцифера, обозначены не имена их – псевдонимы. Проще говоря, клички, подобные тем, которыми скрывают свою гнусную сущность преступники.

Это я к тому, что весьма долгое время колебался, прикидывал, пойти или не пойти на богослужение в открывшийся храм. Марксистско-ленинский сатанизм, большевизм-атеизм тормозил. И в том, что я все же пошел, хотя и не в день открытия, а несколько позже, можно догадаться или хотя бы предположить, что в моей душе возобладал, победил дух моих православных дедов и прадедов. Да, замечу, не во мне одном. Народу пришло немало, хотя многие, не сомневаюсь, тоже наверняка испытывали такие же сомнения. Что можно было понять по тому, как при моем появлении у собравшихся лица засветились добрыми, приветливыми, обрадованными улыбками, и кто-то негромко сказал:

– Вот видите – и писатель пришел!..

Более всех обрадовалась мне истинная большевичка, редактор «Гдовской зари». Ну, прямо просияла, даже за руку меня порывисто рядом с собой встать повлекла. Не просто, видать, ой, не просто, ей было сюда прийти. И не только потому, что по номенклатурному положению своему была членом бюро райкома КПСС, а скорее по всем своим убеждениям, если не сказать – по мировоззрению и миропониманию. «Знаете, – рассказывала, бывало, о себе, – я, если понадобится, жизнь во имя коммунизма за Советскую власть отдам!..» И то, что мы оказались рядом в храме, было для нее особой поддержкой.

А мне, по правде сказать, было до невозможности неловко, даже стыдно. Я знал, что у нее в кабинете, где она царственно восседала на редакторском кресле, все еще красуется огромный, во всю стену, портрет «вождя мирового пролетариата», который давно уже можно было снять, и в улыбке ее, на первый взгляд до обаятельности приветливой сквозило нечто отталкивающее, льстивое и фальшивое. Очень уж любила она рассказывать всякие неприглядные историйки про секретарей и инструкторов райкома, с коими рука об руку много лет «шагала в едином партийном строю». Да еще в таких красках, такой «изящной словесностью», что у меня уши вяли. А когда я однажды осторожненько (женщина все-таки!) дал понять, что ей, женщине, такое не к лицу, она не то что не смутилась, но с гримасой базарной торговки выдала:

– Да знаю, знаю, вижу, что вы с ними по-прежнему шепчетесь! И чуть что – опять с ними будете!..

А вот теперь такая встреча в храме. И как у меня часто бывает в подобного рода обстоятельствах, на ум взбредали когда к месту, а когда не к месту заковыристые сентенции. Как державно-возвышенно возглашал Петр Великий, кто какому Знамени присягнул, тот под оным до конца стоять должен! Или как рубит с плеча неоспоримая народная мудрость: единожды солгавшему кто в другой раз поверит?! Ибо если ты подло предал однажды, то предашь и дважды, и еще, и еще!..

Нет, ни ей, до самозабвения, до самоотречения преданной родной и любимой партии большевичке, ни мне, еще недавно вдохновенно воспевавшему эту партию стихоплету, никто ничего подобного вслух не сказал, ответа не потребовал. Но тут отвечать должен каждый самому себе – перед своей совестью и перед… Богом! Иначе зачем же ты сюда – в храм, в Божий храм! – пришел?

Такие вот мысли лезли в голову, обуревали душу. Вся обстановка тому способствовала, к тому побуждала. Храм был только-только еще завершен строительством, стоял, как это называется, на просушке, а тут еще дождливая осень, по краснокирпичным, пока что ни снаружи, ни внутри не оштукатуренным стенам сползали потеки воды. В приделе, где мы собрались, с низкого потолка то и дело срывались, падали на неприкрытые головы и за воротник холодные капли. И под ногами не пол, который еще не настелили, а сырой песок вперемешку с битыми камнями. От мрачных, затянувших ноябрьское небо, набухших темной мутью туч сквозь забрызганные стекла окон – угрюмый, гнетущий полумрак. Право, как в подземелье. Как во время оно вынужденные молиться в подполье первохристиане. Никто из нас даже ни с кем не переговаривался, все в задумчивости, в глубоком, волнующем раздумье стояли молча. И вот…

И вот словно свежим, благодатным ветерком повеяло в наши лица – в дверном проеме, где как мосток были положены, кажется, три или четыре доски, появился в своем, как мне тогда подумалось, парадном облачении отец Михаил. Я-то ведь тогда не знал символики церковных одеяний, все мерил своими армейскими мерками: черная ряса – повседневный мундир, светлая в золотисто-серебристых узорах, для богослужения – парадная. А от торжественности момента (все-таки в только что построенном храме молебен!) картина дорисовывалась в воображении красками книжно-поэтическими, и отец Михаил увиделся мне этаким, едва ли не сказочно-былинным, русским витязем в грозно сверкающих ратных доспехах. Высокий, статный, красивый, с одухотворенным лицом и властным взглядом из-под строго, по-деловому насупленных бровей – так перед воинским строем появляется командир! – и все мы, собравшиеся на молебен, так и впились в него глазами, словно он вот сейчас и даст ответ на все наши думы и затаенно-душевные терзания. А даст сей момент команду, бросит призывный клич – и мы пойдем за ним, куда поведет. Даже против превосходящих числом, даже против несметных полчищ любых супостатов!

Да-а… А супостатов-то за стенами храма – о-о-о!.. И не в кольчуге, не в боевой броне, всего лишь с наперсным крестом на груди наш молодой батюшка, а ведь воин! И если не стрелы каленые с наконечниками, напоенными ядом, то злее стрел басурманских Ниагарские водопады марксистско-ленинской и троцкистско-хрущевской атеистической пропаганды, потоки изощренной лжи и клеветы. Недавно в «Гдовской заре» прочитал:

«Бывшие атеисты, бывшие члены общества «Знание», которые ходили с атеистическими лекциями по деревням, теперь под видом спасения памятников архитектуры, «культурного», так сказать, достояния призывают строить церкви. Снова хотят поставить народ на колени, бить лбами о каменные плиты…»

Хм, и вот сегодня она, многоуважаемая редактриса этой самой «Гдовской зари», подписавшая в печать номер с упомянутым текстом, пришла, стало быть, встать здесь, в церкви, на колени, бить лбом земные поклоны? И я – тоже? И все мы, здесь собравшиеся?..

Совсем еще недавно, в октябре 1990 года, Верховным Советом России принят закон «О свободе вероисповеданий». Значит, до того верующие были, по существу, вне закона. И до онемения страшно читать, что тогда творилось! За один только 1919 год было уничтожено 32 тысячи православных священников. Да с какой жестокостью, с каким изуверством. Читаешь – кровь в жилах стынет: «утоплен», «исколот штыками», «забит прикладами», «прострелен и заморожен», «изрублен саблями», «сам рыл себе могилу», «расстрелян за проповедь», «за колокольный звон»…

В 1917 году в нашей стране было свыше 78 тысяч православных храмов, а по некоторым данным и больше, но уже к 1939 году осталось что-то около сотни. В 1917 году в православных храмах служило больше ста тысяч священников, а после жестоких казней и репрессий к 1939 году из этого числа осталось на свободе лишь около 500. В 1918 году были закрыты все духовные учебные заведения, а к 1930 году не осталось ни одного действующего монастыря.

В газете «Советская Россия», когда был принят вышеупомянутый закон «О свободе вероисповеданий», тогда же, в октябре 1990 года, довелось прочесть вынужденное признание, что никто не приведет примера того, «чтобы именно так над религией, над своей культурой глумилось какое-либо другое государство».

Что мог сказать я после этого отцу Михаилу, слушая его проповеди, направленные против большевиков? Разве что пробормотать в оправдание, что я-то не большевик, я не того поколения и в той садистской вакханалии против русского православия не участвовал. Но вместе с тем мне, коммунисту, было стыдно и обидно, что я, человек с высшим образованием, советский офицер, а затем военный журналист и писатель, дожив до преклонных седин, ничего этого не знал. Так ведь это была обида не на отца Михаила, а на ту правящую верхушку КПСС, которая от меня, коммуниста, меня – верноподданного барана! – эту правду скрыла…

По прошествии времени, не помню точно, в тот раз или несколько позже, помню только, что день был тоже осенний, дождливый, отец Михаил попросил меня поехать к одной знакомой мне женщине. Зачем? Ну, она – старожил, жила в Гдове в годы немецкой оккупации, значит, должна знать, кто взрывал гдовские храмы во время войны.

– Коммунисты взрывали! – горячился отец Михаил, – коммунисты! Партизанам было такое здание – взорвать, чтобы потом на немцев свалить!..

Не знаю, знал ли отец Михаил, что отец той женщины в период фашистской оккупации был назначен немцами в Гдове старостой, а я это знал, и ехать к ней мне не хотелось. Соврет, думалось, как пить дать соврет! Но, с другой стороны, отказаться – значит, как бы увильнуть от поисков ответа. Поехали. И…

– Нет, – слышу твердое, честное, – нет, не партизаны. Немцы с эстонцами.

– Да вы подумайте, подумайте, – заволновался отец Михаил. – Мне вот говорят… Многие говорят…

– Нет, – раздумчиво хмурясь, помотала головой дочь бывшего немецкого приспешника, отсидевшего за свою службу оккупантам двадцать лет в тюрьме. – Нет, врать не стану, не партизаны, немцы с эстонскими карателями…

И опять у нас с отцом Михаилом вышла крепкая размолвка.

– Знаешь что, – сказал я, пользуясь тем, что был вдвое старше возрастом, – не надо валить все на коммунистов. И не надо стричь всех коммунистов под одну гребенку. Не мое дело учить тебя, как и какие тебе читать проповеди, но сам знаешь: семь раз отмерь, а потом лишь отрежь… А то заладил –коммунисты, коммунисты!

А самому тоже был повод, была причина лишний раз задуматься, почему же в самом деле наши храмы взрывали не только большевики, но и немецкие оккупанты? Ведь их-то атеистами не назовешь. На бляхах ремней гитлеровских солдат красовались крупно, выпукло выбитые надписи: «С нами Бог!» Да и по самой элементарной логике врагу было бы выгоднее демонстративно, в пропагандистско-агитационных целях, в противовес коммунистам оставить церкви в целостности и сохранности. И вот в раздумьях об этом читаю, узнаю, что гитлеровский рейхминистр по делам восточных оккупированных территорий Альфред Розенберг, кстати, еврей эстонского происхождения, приказал взрывать наши храмы повсеместно и подчистую. Так, чтобы даже руин не оставалось. С чего бы это? Зачем? Почему? Оказывается, народ, лишенный своей архитектуры, уже во втором поколении начинает утрачивать свой национальный характер и перестает существовать как самостоятельная нация.

О чем я, конечно же, не замедлил поведать отцу Михаилу. Вот, мол, и ответ тебе на твой вопрос, почему три храма в Гдове взорвали большевики, а три еще уцелевшие – немцы.

А вместе с тем сама собой пришла невероятная для меня, коммуниста, ошарашивающая догадка: а не ту ли цель преследовали и большевистские «рейхсминистры», именуемые «железными наркомами»?! Да к тому же и фамилии-то у них, скрытые за псевдонимами-кличками, истинно на подбор не русские. Начиная с вождей № 1 и № 2. Ульянов—Ленин – он же по материнской линии Бланк. А Лев Троцкий – Лейба Бронштейн. Ну, и так далее – сплошная нерусь, сплошное еврейство. Как с грустной усмешечкой пошучивал, бывало, мой дед, моряк-потемкинец, еврей на еврее едет и евреем погоняет. Марксизм, большевизм, меньшевизм, ленинизм, троцкизм – все это одного иудейского поля ягоды, одного корня ересь жидовствующих, и все – против православия…

Ересь иудейска

Мне ли – советскому школьнику, пионеру! – вникать да верить сумасбродной воркотне еще не избавившегося от религиозного дурмана седобородого деда. Я и слушал-то его в пол-уха, да еще что-то такое и свое, по-мальчишески задиристое ввернуть норовил. Как-то даже не верилось, глядя на него, старого, морщинистого, что он был участником знаменитого восстания на броненосце «Потемкин». Как же после такого можно опускаться до обывательских поповских предрассудков! Ты же большевиком должен быть, а ты?...

Он заводился с полуоборота:

– А они меня обдурили, эти большевики! Да, обдурили. Начали шастать на корабль такие картавые, как Ленин, тары-бары, земля, воля… Всё, мол, получите, всё дадим. А я… А что мне тогда – двадцать лет деревенскому олуху было, я и поверил… И все мы уши развесили, поверили…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: