Христианская мирная конференция 11 глава

Началось оповещение журналистов по телефону, и мудрый ар­хиерейский совет сделал свое дело: к вечеру третьего дня сын пас­тора переступил порог родного дома... На расспросы родителей почти не реагировал.

— Папа! Только не сегодня. Дай мне придти в себя!

Через день «кроха сын к отцу пришел» и вот что «сказала кро­ха».

«Возвращаюсь из школы; у тротуара — черная "Волга". "Лбы с короткой стрижкой" заталкивают меня в машину, и мы медлен­но трогаемся с места. Прямо в салоне — вербовка: надо помогать "дядям" в выявлении папиных "нехороших знакомых". Будешь со­общать нам: кто бывает у отца, о чем говорят, какие материалы передают».

13-летний парнишка отказывается: «"Павлика Морозова" из меня не выйдет!» (При Гитлере от детей требовали делать за­мечания своим родителям, если те забывали поприветствовать друг друга нацистским салютом)⁴³⁰.

Тогда «ставки» игры повышаются. Оперативники переговари­ваются по рации: «Как слышите ? Прием! — Объект вышел из до­ма». Машина сворачивает за угол и мальчик видит... своего от­ца, идущего по улице! За ним ведется наружное наблюдение и от­слеживается каждый его шаг.

Комитетчик достает пистолет «Макарова»; щелкает обой­ма, патрон досылается в ствол. На дуле — глушитель. «Ну как? Будешь работать на нас?! Не будешь?! А вот щас грохнем твоего папанъку у тебя на глазах! Считаю до трех! Боковое окно опуска­ется; дуло «Макарова» направлено в спину пастора... Раз, два... Нервы у сына не выдерживают, и он теряет сознание...

А как же пресловутая «слезинка ребенка», о которой так хоро­шо сказал Достоевский? Дожил бы Федор Михайлович до октября 1917-го, и если бы его не «шлепнули как контру», то архидобрей-

ший Владимир Ильич разъяснил бы архиреакционному писаке, что не бывает абстрактного гуманизма. А бывает мораль буржуазная и пролетарская. И нравственно все то, что служит делу революции. А посему в Москве при ВЧК существовал особый штаб «проститу­ток». Специально использовались дети 12-14 лет, которые за свою работу получали деньги, подарки, сласти. Сотням девочек предла­гали купить свою жизнь, приняв на себя функции тайных агентов ЧК. Сколько трагедий было на этой почве! Вот некая В. под угро­зой расстрела отца согласилась на предложение ЧК. Укоры совести

привели к самосожжению...

Но это, скорее, исключение из правил. Вообще-то революцио­неры любили детей. Так, П. Н. Ткачев (1844-1885), русский рево­люционер-социалист, приверженец идей Карла Маркса, предлагал истребить после победы революции всех граждан старше 25 лет⁴³². (Что и осуществил пламенный марксист китайского разлива Пол Пот в Камбодже в 1970-х годах) Человеколюбивый Петр Никитич гарантировал молодому поколению не только счастливое детство, но также отрочество и юность. А дальше — как карта ляжет...

«Всякая революция влечет за собой временное одичание», — пи­сал в свое время Фридрих Шлегель. Певец российской марксистско-ленинской революции Эдуард Багрицкий, обращаясь к своему со­временнику, писал о голосе революции как о моральном императиве XX века:

Но если он скажет «солги» — солги! И если он скажет «убей» — убей!⁴³³

Эти слова прозвучали прежде общеизвестной формулы Гитле­ра, обращенной к немецким национал-социалистам: «Я освобождаю вас от химеры совести!».

Коммунистические императивы «солги» и «убей» диктовались как будто бы не пренебрежением к «химере» совести, а именно совестью: преступления безотносительных заповедей совести (ре­лигии) должны были совершаться ради земного спасения и вечно­го земного же благоденствия человечества. Всего человечества — не расы, не нации, не только класса. На самом же деле призыв Багрицкого и «отпущение» Гитлера синонимичны: в обоих случаях заведомо насильническая идеология (вождь, век) разрешает пере­ступить через заповеди ради своего торжества⁴³⁴.

Вспоминает Владимир Буковский.

Как-то осенью я возвращался домой и в проходном дворе на Кропоткинской один из «наружников» нагнал меня. Держался он развязно, вызывающе, матерился, рассчитывая, видимо, показать, что ему море по колено. Грозился убить ночью, в подъезде, при­стрелить, когда я поздно возвращаюсь домой. Напирал на то, что он — не как другие, он не допустит, чтобы у него из-за меня были неприятности.

— Думаешь, мне что-нибудь за это будет? Наоборот, спасибо
скажут. Да что ночью! Сейчас вот прикончу, и никто даже не огля­
нется. Только попробуй еще раз удрать от нас, как вчера.

В доказательство своих слов он вытащил из внутреннего кар­мана пальто пистолет... Я же лихорадочно искал какой-нибудь способ проучить этого молокососа. Отнять пистолет мне бы сил не хватило — парень он был тренированный, крепкий. От драки я ничего бы не выиграл. И поэтому я выманил его на улицу и медлен­но двинулся к дому. Расчет был простой — встретить кого-нибудь из знакомых, получить свидетеля. Этот осел шел рядом, все еще надеясь произвести на меня впечатление, а его команда медленно ехала на машине сзади. И ровно в этот момент моя мать вышла из дома в магазин. От неожиданности оба они пожали друг другу руки, когда я их «представил».

— Вот, мама, запомни этого человека, — сказал я. — Если со мной
что-нибудь случится, будешь знать, кто виноват. Он грозится меня
убить. А это сзади их машина. Запомни номер.

Я сам не ожидал, что мать так разъярится. Даже испугался, как бы она его не побила.

— Что вы себе позволяете! — кричала она на всю улицу. — Вас поставили следить?

— Следить, — уныло ответил чекист.

— Вот и следите. А что с ним делать, решит начальство. Не ва­шего ума дело. Этого еще не хватало, чтобы всякий подонок решал, кого убить, а кого нет.

— А что же он финты кидает, — вяло оправдывался чекист, — пусть ходит как все люди.

Вокруг стала собираться толпа любопытных. Чекисты в машине сидели злые, как собаки: выговор им был обеспечен. Мать кричала дальше, что пойдет в прокуратуру, будет жаловаться в ЦК, но дела так не оставит. Мое присутствие больше не требовалось, и я пошел своей дорогой, оставил их еще потолковать друг с другом. Больше я эту опергруппу не видел, не назначили их ко мне⁴³⁵.

18 декабря 1976 г. произошел первый в истории политический обмен между СССР и Западом. Советского диссидента Владими­ра Буковского обменяли на лидера чилийских коммунистов Лу­иса Корвалана. В итоге 95-летний Корвалан сбежал из комму­нистического рая, стал миллионером (потому что все годы тю­рем и изгнаний чилийское правительство исправно перечисляло на его счет зарплату сенатора) и купил милый особнячок в предме­стье Сантьяго. Владимир Буковский стал профессором англий­ского Кембриджа и, в отличие от большинства своих коллег-дис­сидентов, возвращаться в свободную Россию не спешит. Тогда же в народе родилась частушка:

Обменяли хулигана На Луиса Корвалана. Где б найти такую б..., Чтоб на Брежнева сменять?^

... Через некоторое время пастор 14, будучи в одной из Сканди­навских стран, при странных обстоятельствах, попадает в тяжелую автомобильную катастрофу. Пройдя долгий и мучительный курс лечения, он принял решение: «эвакуировать» семью на Запад. В то время он не видел иного выхода: в этой стране не живут, а выжи­вают; а пойдешь «против рожна» — выживут.

... 15 октября 2004 г., в 75-ю годовщину со дня рождения мит­рополита Никодима, в Свято-Троицком соборе Московского Свя­то-Данилова монастыря митрополит Смоленский и Калининград­ский Кирилл совершил панихиду об упокоении этого выдающего­ся иерарха Русской Православной Церкви XX в. На богослужении присутствовали православные верующие Первопрестольного града, сотрудники Отдела внешних церковных связей Московского патри­архата.

Приступая к совершению панихиды и призвав собравшихся в храме вознести молитвы об упокоении души приснопамятного мит­рополита Никодима, владыка Кирилл, в частности, сказал: «До­ныне ясно различим и значим след, оставленный им. В те времена, когда по стране бушевали хрущевские гонения на веру Христову, он заложил основу того епископата, который в настоящее время явля­ется ядром, сердцевиной иерархии Русской православной Церкви. И потому мы не вправе рассматривать нынешний период новейшей истории нашей Церкви в отрыве от деяний, вклада и самой лично-

сти владыки Никодима. Ибо значительную роль в жизни русского православия наших дней играют те люди, которых владыка Нико-дим в свое время благословил и поставил на путь иерархического служения. И первым среди таких людей мы должны вспомнить Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II».

«Ненужен мне берег турецкий... »

Будучи начальником Русской духовной миссии в Палестине, неутомимый архимандрит Никодим объездил Святую землю с Биб­лией в руках; прибыв в какое-либо место, упомянутое в Священном Писании, он читал соответствующий отрывок. А с Иорданом у вла­дыки была «кровная» связь. Войдя в реку, он сильно поранил ногу бутылочным осколком и потом долго не мог остановить кровотече­ние.

В те годы свободно путешествовать по Святой земле могли немногие. Есть устойчивое устное предание о «творческом импуль­се», побудившем советского композитора Матвея Блантера напи­сать песню «Летят перелетные птицы». Когда в ООН решался во­прос о создании государства Израиль, молоденький Андрюша Гро­мыко, по наводке Хозяина, голосовал «за». (В те годы Сталину нужен был плацдарм для советского внедрения на Ближний Во­сток.) Вскоре в пропагандистских целях в Землю обетованную было выпущено несколько тысяч «простых советских евреев». На «ис­торическую родину» якобы засобирался и Блантер. Но посколь­ку он был уже не простой, а номенклатурный, ему было отказа­но. Надвигалась «борьба с космополитизмом», «дело врачей» и, дабы обезопасить себя от травли, М. Блантер со своим напарником М. Исаковским написал «Перелетных птиц». Вот ключевые строки этой песни:

Не нужен мне берег турецкий, И Африка мне не нужна.

Те, кому это предупреждение было адресовано, намек поняли и затаились до начала 1970-х годов («дело самолетчиков»). А Ис­аковский—автор «рыбы», не удосужился привести строки своей текстовки в соответствие с нормами правописания:

А я остатося с тобою, Родная моя сторона.

Вплоть до падения советского режима выезд за границу по част­ным делам был чрезвычайно ограничен. Это в «мирное время», «при царе», скажем, учитель гимназии, летом отправлявшийся с се­мьей за границу, мог сказать дворнику: «Голубчик, вот тебе рубль серебром, сходи в полицейский участок: пусть выправят мне загра­ничный паспорт». А когда «царя скинули», то из бывшей «тюрь­мы народов» стали выпускать с большим трудом. И простой со­ветский человек, мечтавший побродить по парижским улочкам, должен был ходить по рижским.

Для тех, кто не жил в ту эпоху, — информация для размышле­ния.

Анжелика Балабанова была назначена Лениным на пост нарко­ма иностранных дел Украины. Из многого, увиденного там, особен­но тягостное впечатление произвел на нее действовавший с ведома Дзержинского провокатор из ЧК: он выдавал себя за иностран­ного посла, продавал паспорта желавшим выехать за границу и немедленно сообщал о своих клиентах в ЧК, где их расстрелива­ли. Возмущенная Балабанова обратилась к Ленину. Ответ Ильича был отечески снисходительным: «Товарищ Балабанова, когда Вы начнете понимать жизнь?»⁴³⁷.

Вывод: желавшим уехать за границу надо было действовать ле­гальным путем, как это сделал, например, все тот же Ильич. В 1900 г. Ленин, побывавший в тюрьме и ссылке, стал опасным ре­волюционером, и полиция не могла не догадываться, что, перейдя границу, он поведет подкоп под существующий строй. Несмотря на это, ему беспрепятственно был выдан заграничный паспорт. «Вче­ра, — сообщал он матери, — получил свидетельство от местного по­лицмейстера о неимении с его стороны препятствий к отъезду мо­ему за границу, сегодня внес пошлину (десять рублей) и через два часа получу заграничный паспорт» (письмо от 18 мая 1900 г. из Пскова)⁴³⁸.

10 декабря 1948 г. Генеральная Ассамблея ООН приняла «Все­общую декларацию прав человека». В статье 13 (2) говорилось сле­дующее: «Каждый человек имеет право покидать любую страну, включая свою собственную, и возвращаться в свою страну». Совет­ский Союз, воздержавшийся при голосовании Декларации, затем официально присоединился к ней.

В статье 5(д) Международной конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации, принятой Генеральной Ассамблеей ООН21 декабря 1965 г., была повторена цитированная формули-

ровка из Декларации. Советский Союз ратифицировал Конвенцию только в 1969 г.

Международный пакт о гражданских и политических правах от 16 декабря 1966 г. в статье 12 (2) констатирует: «Каждый человек имеет право покидать любую страну, включая свою собственную». Советский Союз не только подписал и ратифицировал в 1973 г. этот Пакт, но то же сделали обе советские национальные республики — члены ООН: Украина и Белоруссия. В 1976 г. Пакт вступил в силу.

Таким образом, Советский Союз не только признал провозгла­шенный в Декларации принцип свободы передвижения, но и при­нял на себя по Конвенции и Пакту прямое обязательство свободно выпускать своих граждан за пределы СССР.

Чтобы свести к минимуму возможности отговорок, в статье 12 (3) Пакта точно записано, в каких случаях государство может огра­ничивать зафиксированные в этом документе права человека. Обя­зательной предпосылкой ограничения является принятие закона о них. Но такого закона в Советском Союзе принято не было. Не бы­ло, правда, и закона, подтверждавшего право каждого гражданина свободно по своему усмотрению выезжать из страны. Но и это было предусмотрено в Пакте. Статья 2 (2) гласит:

«Если это уже не предусмотрено существующими законодатель­ствами или другими мерами, каждое участвующее в настоящем Пакте государство обязуется принять необходимые меры в соот­ветствии со своими конституционными процедурами и положени­ями настоящего Пакта для принятия таких законодательных или других мер, которые могут оказаться необходимыми для осуществ­ления прав, признаваемых в настоящем Пакте».

Значит, и закон должен быть издан, и практика должна быть приведена в соответствие с правом на свободу каждого покидать Советский Союз по своему желанию. Но, может быть, пока Вер­ховный Совет СССР не издал такого закона, Пакт можно и не вы­полнять, ссылаясь на то, что закона-то нет? Но в Основах граждан­ского законодательства СССР и в Основах гражданского судопро­изводства была записана коллизионная норма: в случае коллизии между действующим в СССР законом и нормой, зафиксированной в международном обязательстве СССР, действует международная норма. Таким образом, каждый гражданин Советского Союза имел право покинуть любую страну, включая СССР⁴³⁹.

Эти нормы действовали в царской России, которую советская пропаганда именовала не иначе как «тюрьмой народов». А после

1917 г. нам разъяснили: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно душат человек». За громкой болтовней о великом счастье быть советским гражданином номенклатура прятала свою твердую уверенность в том, что если разрещить свободный выезд из Совет­ского Союза, то страна опустеет. Почему Советский Союз и подпи­сывал все эти пакты и конвенции, мол, это — в защиту прав негров. А «советские белые негры» по-прежнему гордились тем, что у нас «граница на замке». И сидели «под замком», зато колбаса была по 2.20.

Но в жизни бывает всякое, и постепенно стали выпускать за гра­ницу по частным делам (встреча с родственниками, лечение, похо­роны, приглашение от друзей). Но до 1987 г. — не чаще одного раза в году («противочелночная» защита), причем в паспорте ставил­ся штам с надписью: «Выезд разрешен до... ». Государственному крепостному давали «вольную» на строго определенный срок, по­сле чего — «вертайся обратно». Была такая закрытая формулиров­ка: «90 дней допустимого пребывания за рубежом». (Это не каса­лось «долгосрочников», но там и отбор шел через «мелкоячеистую сеть».) Для работающих «совслужей» разрешение на выезд санк­ционировал «треугольник»: партком, местком, профком. («Какие старые слова, а как кружится голова!») При собеседовании устра­ивали «ловушки».

— С какой целью Вы хотите поехать за границу?

— Посмотреть, как там живут.

— Ну и, как Вы считаете, где живут лучше: у нас или у них?

— Конечно у нас!

— Так для чего Вам к ним ехать? Был и такой вариант.

— ... Посмотреть, как там живут.

— А что, у нас Вы уже все посмотрели?

Но эти «круги треугольника» — для простых советских людей. А тех, кто ехал «по церковной линии», от этого «дурдома» осво­бождали.

Вопреки Международному пакту о гражданских и политиче­ских правах основанием для оформления выезда не могло быть простое желание гражданина поехать за границу. Основанием при­знавалось: 1. Ходатайство вашего учреждения о разрешении напра­вить вас в загранкомандировку, 2. ходатайство организации (проф­союза, творческого союза, общественной организации) о разреше­нии продать вам путевку в заграничную туристическую поездку

или в заграничный дом отдыха, 3. частное приглашение (вариан­том такого приглашения был вызов от родственников в Израиле, а также от иностранцев, вступивших в брак с советскими граждана­ми).

Разрешение на выезд давали номенклатурные органы. В пер­вом случае (командировка) — Отдел загранкадров ЦК КПСС или Комиссия по выездам за границу при ЦК КПСС. Во втором (ту­ризм) — Комиссия по выездам за границу в горкоме, обкоме или ЦК компартии союзной республики. В третьем случае (частная поезд­ка)—отдел виз и регистрации (ОВИР), являвшийся органом Ми­нистерства внутренних дел СССР, но находившийся практически под контролем КГБ.

Были некоторые исключения из описанного порядка. Так, во­еннослужащие направлялись в советские войска, дислоцированные в странах Варшавского Договора, по документам, выписывавшим­ся Министерством обороны СССР. Имелся особый порядок и для выездов за границу нелегальных агентов КГБ и Главного разведы­вательного управления⁴⁴⁰.

В советские времена Большой симфонический оркестр уехал на гастроли на Запад, а приехал, как отметили остряки, лишь Малый — половина замечательного коллектива осталась за рубе­жом. По возвращении в Ленинград руководителя коллектива Ев­гения Мравинского вызвали в высокие партийные кабинеты и по­ставили вопрос ребром: «Почему от вас бегут музыканты?». На что великий дирижер ответил: «Разве от меня бегут? Это от вас бегут!».

Нельзя сказать, что владыка Никодим путешествовал по миру в неких «процедурных шорах», сидел в международных президи­умах исключительно ради принятия резолюций, коммюнике и ре­зультативных документов. В свободное время он стремился посе­щать все то, что на языке ООН именуется «всемирным достоянием человечества». А в более узком кругу называется «церковным ту­ризмом». Он с иронией рассказывал об одном высокопоставленном церковном иерархе, который совершал поездку по Ближнему Во­стоку. Когда кортеж автомобилей подъехал к известным на весь мир пирамидам, посетить которые — мечта каждого образованно­го человека, «высокое лицо», не выходя из машины, промолвило: «Каменья —они и есть каменья». После чего кортеж развернулся в обратном направлении.

Глядя на энергичного архипастыря, путешествующего по все-

му миру, мы тоже стремились ухватить кусочек хотя бы советской «заграницы». А по тем временам это были Прибалтика и Кавказ.

1973 год. Почти все лето прошло в архипастырских разъез­дах по епархиям, Ленинградской и Новгородской, плюс Карелия. И «людие архиерейстии» иподиаконствовали во время митрополи­чьих богослужений. Но все же образовался «просвет» — владыка дней на 20 уезжал за границу и не имел возможности держать нас «на коротком поводке». При отъезде он посоветовал мне, «как опальному», никуда из города не отлучаться. Однако «охота к пе­ремене мест» была сильнее, и я махнул в Армению.

Арташат — небольшой городок близ турецкой границы. Смотрю на туристскую карту. Отсюда — полчаса езды до древнего монасты­ря Хор-Вирап. В конце III в. здесь держали в темнице св. Григория, просветителя Армении, а в эпоху средневековья на этом месте бы­ла воздвигнута обитель. Оставив вещи в гостинице на попечение дежурной, отправляюсь на поиски автобуса до обители. Дорогу до автостоянки подсказала та же дежурная; она же «стукнула по те­лефону» про залетного гостя.

Скрип тормозов, рядом останавливается «москвич». Из машины вылезают два армянина в штатском. Мелькают «корочки»: «Коми­тет госбезопасности». Достаю паспорт; комитетчики «устанавлива­ют личность». Вопросы соответствующие.

— С какой целью искал пути подхода к границе?

— Меня интересует не граница, а монастырь Хор-Вирап.

— Хор-Вирап стоит прямо на границе. Зачем про него знаешь?

— Он отмечен на карте как туристический объект.

— Кто дал карту, какое получил задание?

Чувствую, что время здесь, в Арташате, остановилось; «ребя­тишки» «выпали из 37-го года». Но мне нельзя их злить; ведь со­ставят протокол о «задержании при попытке перехода турецкой границы». И выдержит ли сердце митрополита этот удар? Поэтому разговариваю с гэбэшниками предельно вежливо.

— Туристическая карта продается в любом книжном магазине, и там Хор-Вирап не засекречен. В Арташат въезд свободный, никто в автобусе документы не проверял.

— Въезд свободный, но город закрытый, и ты должен отсюда уехать.

Решающим аргументом в пользу моей невиновности оказался обратный авиабилет в Ленинград, купленный в Ереване за неде­лю до возвращения. Сыскари с умным видом долго изучали его,

рассматривая чуть ли не на просвет. Вроде бы полегчало: когти разжимаются, и, кажется, обойдемся без протокола.

Едем в гостиницу, дежурная отводит глаза: «Я не стукачка, но доложить обязана!». Оперативники роются в моем рюкзаке, но «ве-щдоков», естественно, не находят. На ближайшем автобусе убываю в Ереван. В древней обители побывать не удалось, но и владыку не подвел «под монастырь»...

Бывая за границей по церковным делам, владыка иногда денек-другой предавался отдыху. Но крайне редко, и только после завер­шения официальной программы. Лишь незадолго до своей кончины он отправился в круиз на теплоходе вокруг Европы — с лечебными целями. В те годы это было доступно в основном партократам, ко­торых называли «Дроздовы» — по фамилии персонажа из романа Дудинцева «Не хлебом единым».

Знаменитый писатель Константин Паустовский — употребляя имя Дроздова как нарицательное обозначение номенклатурщика, вспоминал о своей поездке на теплоходе вокруг Европы. «Дроздо­вы проявляли враждебность ко всему, кроме своего положения; они поражали своим невежеством. У них и у нас оказались совершенно разные понятия о том, что представляет престиж и достоинство на­шей страны. Один из Дроздовых, стоя перед «Страшным Судом», спросил: «Это суд над Муссолини?». Другой, глядя на Акрополь, сказал: «А как пролетариат допустил постройку Акрополя?». Тре­тий, услыхав замечание об изумительном цвете воды Средиземного моря, строго спросил: «А наша вода разве хуже? (И вообще, надо присмотреться к этому товарищу.) Что, наши черноморские виды в Крыму разве хуже?»⁴⁴¹

«Беспартийный Паустовский произнес антисоветскую речь», — констатировалось в закрытом письме ЦК.

В портах захода Дроздовы «делали шоппинг», а у владыки Ни-кодима была своя программа: посещение местных храмов, встре­чи с духовенством, поклонение святыням. Но неизменно —с «ре­ферентом», который неотступно сопровождал владыку во время круиза...

Но это не значит, что «око государево» присматривало за вла­дыкой Никодимом при каждой заграничной поездке. Вспоминает священник Роберт Слесинский (США).

После окончания учебы я был паломником в Фатпиме (Порту­галия). Там я узнал от капеллана-американца о. Иоанна Мовата, что в свое время здесь был паломником и митрополит Никодим.

Когда одна служанка вскрикнула, что идет какой-то православ­ный монах, о. Иоанн посмотрел в окно и не сдержал эмоций: «Бо­же мой, — воскликнул он, — это не простой монах, к нам идет сам митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим!». Да, митрополит приближался пешком и без всякого сопровождения — вот подлинный монах!» . А ведь в то время поездка в Фатиму приравнивалась к антисоветской...

«Держать и не пущать» —этот принцип был общим для нашей тогдашней «солнечной системы». Но владыка Никодим молчаливо поощрял «отклонения» от официальной программы и знакомство с церковными достопамятностями «страны пребывания». После кон­чины святителя многое изменилось; местные власти стали действо­вать в этом смысле грубо и примитивно.

1982 год. Накануне поездки в Сербию на молодежную конфе­ренцию — «инструктаж» в митрополичьем кабинете. Сбоку—«ре­ферент», постукивающий о стол карандашиком. Его предписание — «простое, как мычанье»: после конференции сразу же возвращать­ся на родину, и никаких самостоятельных поездок по Югославии! Ни в Боснию, ни в Словакию (он имел в виду Словению).

Антониевский «наказ» изощреннее — он выше «образованщи-ны», сидящей сбоку.

— Отец архимандрит! Вам, конечно, захочется в первую очередь
поехать в Дубровник. Только не говорите— «нет»! я знаю, что это
Ваша мечта. Так вот, в Дубровник — ни ногой! Идите!

Надо ли говорить, что по окончании конференции я предложил сопровождавшему меня игумену-«подсадке» переоформить аэро-флотовские билеты, и у нас образовалось целых два дня на поездку по стране. Это наше личное время; все равно в академии срочных дел нет. «Подсадной» возражать не стал, но отправиться в путеше­ствие побоялся. Я же вечерним рейсом вылетел в Дубровник, то­гда еще не разрушенный войной. А потом автобусом, через горные перевалы, в Сараево (от того города мало что осталось) и, нако­нец, ночным поездом — в Белград. С «тайным ухом» встретились в аэропорту; оно из Белграда никуда не отлучалось. Двое суток оно предавалось застолью с возлияниями у настоятеля русского храма: наказ референта выполнен.

По возвращении — диалог с референтом.

— Отец Августин! У меня есть сведения, что Вы задержались в Югославии.

— Это рыжий Иуда доложил?

— Ну, не будем называть имена...

Не будем. Но это не просто «тип», а типаж тех лет, о которых сказано: «Серые начинают и выигрывают». Высоцкий пел: «Фео­фан был злобный, жадный, // наглый, хитрый, плотоядный... ». Однажды паренек, родом из Закарпатья, подал прошение об от­числении из первого класса семинарии — не выдержал испытаний.

Днем вызвали в военкомат, пытались «вербануть». Еле отбил­ся. Всю ночь не спал. Утром гуляю по лаврскому парку, смотрю — навстречу «Феофан» — в «косухе», джинсах, с кейсом в руке. С по­хмелья спешит на лекцию — читать курс аскетики...

Вспоминает архимандрит Ианнуарий. Когда «рыжего» и его дружка начали продвигать наверх, они съехали с квартиры, ко­торую снимали в Ленинграде, и перебрались в Москву. Какое-то время о. Ианнуарию пришлось снимать ту же квартиру, и соседи не могли нарадоваться. При встрече на лестнице благодарили: Вы такой тихий, спокойный! Не представляете, что тут творилось до Вас! Шум, пьянки, драки... Прямо по Блоку:

Грешить бесстыдно, непробудно, Счет потерять ночам и дням, И, с головой от хмеля трудной, Пройти сторонкой в Божий храм...

В те годы духовником академии был протоиерей Иоанн Кондра­тов. Пожилой батюшка был туговат на ухо и говорил очень громко, думая, что все «в норме». Подходит к нему «рыжий» на исповедь и тихо шепчет: «Шу, шу, шу... » А в ответ громовой раскат на весь храм: «Что?! Да ты же монах!».

— Тише, тише! Шу, шу, шу...

— Что?! Да ты же монах!

За границей «рыжий» вел себя осмотрительно, — чтобы свои же не заложили. Зато в «Союзе» позволял себе «оторваться по полной программе». Однажды, не справившись с канцелярской «текуч­кой», он симулировал сердечный приступ, и ректор, встревожив­шись не на шутку, дал ему отпуск в самом начале учебного года. Компания, отправившаяся на поезде в Крым, была маленькая, но приличная. В хозобслуге — малчики, в купе —ящик коньяка: «Гу­ляй, рванина, от рубля и выше!».

Загул кончился печально: мертвецки пьяного «аскета» сняли с поезда то ли в Жмеринке, то ли в Бердичеве. В линейном отделе,

как положено, был составлен протокол, но дело замяли его покро­вители по другой «линии»...

Начало 1980-х; в составе небольшой делегации еду на богослов­скую конференцию в Англию. После завершения официальной про­граммы — посещение православного кафедрального собора, встреча и «речевой контакт» с «опальным» митрополитом Антонием (Блю­мом).

Во время беседы владыка Антоний рассказал забавную исто­рию. Годы «застоя» были не только в Советском Союзе, но и в Югославии. (В былые времена советских туристов, вырвавших­ся в Югославию, немало радовали агитационные лозунги, откро­венно утверждавшие: «Маршал Тито — наш понос!» Переводчики поясняли, что знакомое русским слово на их языке означает «сла­ва» и доверительно сообщали, что то явление, что обозначаемое им в русской речи, по-сербски именуется совсем иначе — пролив».) Культ личности Иосипа Броз Тито достиг такого размаха, что некоторые интеллектуалы не выдерживали «прессинга» и уезжа­ли из страны в эмиграцию, благо, что это можно было сделать легально — под видом временного выезда на заработки в Западную Европу.

Идет семья таких политэмигрантов по Лондону, наслажда­ется свободой. Впереди православный храм — как не зайти? Со­вершается литургия; диакон выходит читать Апостол и возгла­шает: «К Титу послание святого апостола Павла чтение!». Эми­гранты в отчаянии: «И здесь Тито!».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: