Христианская мирная конференция 8 глава

Прибыв на место захоронения, работники ГУЛАГа специальны­ми крючьями вытаскивают умерших и сваливают в братскую моги­лу. У изобретения советского гения Исайи Давидовича Берга есть издержки: после каждого рабочего рейса душегубку приходится от­мывать водой из шланга, потому что у убиваемых таким способом людей наблюдается рвота. Сколько товарищ Берг получил за свое «изобретение», неизвестно, да это и не имеет значения. Главное — то, что в данном случае мы видим хорошего ученика, достойного своего учителя — дьявола.

* Черняев К. Лучшие ученики дьявола // Новый Петербург, №22, 17. 05. 2007, С. 8.

А теперь вспомним слова поэта — «горлана и главаря»:

Плюнем в лицо

той белой слякоти, Сюсюкающей

о зверствах Чека!⁴⁰⁰

(Маяковский застрелился в 1930-м году, таким образом избежав расстрела в 1937-м).

И действительно, чего там сюсюкать! Еще до прихода к вла­сти Гитлер говорил: «Мы должны быть безжалостными! Я не собираюсь превращать концлагеря в исправительные учреждения. Террор—вот что является наиболее эффективным инструмен­том. Я не стану изображать из себя благодетеля только ради того, чтобы не оскорбитьмногочисленных бестолковых буржу­азных неженок»⁴⁰¹.

... Вернемся в« город трех революций», где «каждый камень Лениназнает». Черная «Волга» идет мимо центрального входа — он не для задержанных, а для своих. Наши двери — слева, по ули­це Воинова (ныне —снова Шпалерная). Внутри дежурит охранник: по инструкции нужно предъявить паспорт и повестку-пропуск. Но какбыть с беспаспортным? И комитетчики «берут все на себя»: проводят задержанного в «святая святых» под свою личную ответ­ственность.

Поднимаемся на лифте на пятый этаж. В те годы это мрачное здание было поделено между МВД и КГБ. Первые три этажа — милиция, все, что выше — госбезопасность. С отдельными лифтами и лестничными клетками: «Ибо иудеи с самарянами не общаются» (Иоан. 4, 9). (До 2004 г., пока МВД не переехало в отдельное здание, на Большом доме была только одна вывеска: «Управление МВД». А бойцы невидимого фронта прятались в тени: попробуй отыщи!)

До 2004 г. чекисты не имели в Большом доме своего «парадного подъезда». Вход с Литейного был закреплен за ГУВД по Санкт-Петербургу и Ленобласти, которые в память о былых объедине­ниях органов госбезопасности и внутренних дел продолжали зани­мать часть БД. Три этажа, где располагались сотрудники ГУ­ВД, были полностью изолированы от «соседей» — на них даже не останавливались лифты. Сейчас, вселившись в освободившую­ся часть здания, чекисты сделали легкий косметический ремонт (должны же все этажи выглядеть в едином стиле), а подни-

мающихся по главной лестнице теперь сразу строго осматрива­ет Ф. Э. Дзержинский. Бюсты Железного Феликса можно встре­тить и в других местах здания. (Это как если бы в нынешнем берлинском ведомстве по охране Конституции стояли изваяния рейхсфюрера Генриха Гиммлера.)

Коридоры «Большого дома» представляют собой мрачное зре­лище. По обеим сторонам плохо освещенных коридоров идет чере­да плотно закрытых черных дверей — без указания названий под­разделений и фамилий сотрудников. Не сделано исключение и для кабинета бывшего сотрудника управления В. В. Путина. Располо­женный на шестом этаже, он по-прежнему используется по на­значению и там трудятся сотрудники-разведчики^40,2.

Идем по длинному коридору, по пути в кабинет — психологиче­ская обработка.

— Мы здесь мелочами не занимаемся. Только недавно закончили
«дело самолетчиков». Так что подумайте о своей судьбе. Советуем
быть искренними с «органами».

(В 1971 г. группа еврейских «отказников» планировала захва­тить самолетик в аэропорту «Ржевка» и угнать его в Скандинавию. «Террористов» арестовали при посадке в 10-местную «этажерку». Организаторам — Дымшицу и Кузнецову — дали расстрел. От каз­ни их спасло только то, что в те же дни испанский диктатор Франко заменил «вышку» на тюрьму реальным баскским террористам. И коммунистам стало неудобно перед фашистами.)

Заходим в кабинет. Комитетчик садится за стол и представляет­ся: капитан Зимаков. И с ходу вопросы, пока клиент «тепленький». Вежливо, но настойчиво прошу уточнить: это что, допрос? Тогда в качестве кого я здесь нахожусь? Если меня обвиняют, то по какой статье? Ведь при обыске пожилой, со шрамом, сказал, что «светит 70-я».

Капитан идет на попятную.

— Пока это предварительный разговор. А дальше все будет за­висеть от Вашего поведения.

— Извините. Прошу четких разъяснений. Если будете «оформ­лять на 70-ю», то почему не ведете протокол?

— Ну, зачем же так? Пока это просто беседа...

И так — по кругу, до конца рабочего дня. В ходе дискуссии спра­шиваю: если вы занимаетесь «самолетчиками» (статья 64-я, рас-стрельная, измена родине), то зачем тратите время на охоту за

«бумажками»? Что это за власть, которая боится гласности? (То­гда это слово было в новинку).

— Один, такой как Вы, нам не опасен. А если за пишущие ма­
шинки сядут тысячи?

(В те годы Кремль, как любой параноик, был склонен пере­оценивать опасность и любое критическое слово воспринимал как смертельную угрозу.)

Вот так — откровенно и по-деловому. Прошли годы, и уже не тысячи, а десятки тысяч вышли на площади, требуя отмены 6-й статьи брежневской Конституции — о «руководящей и направляю­щей». И режим рухнул, развалившись как карточный домик: дом, построенный на песке, «упал, и было падение его великое» (Мф. 7, 27).

Одного диссидента задержали на Красной площади — разбрасы­вал листовки. Доставили в отделение; смотрят, а бумага чи­стая.

— Почему ничего не написано?

— А зачем писать, и так все ясно!

Это шутка, в которой есть доля истины. В 1960-е годы на мор­довской политзоне сидел человек за распространение поэмы Твар­довского «Теркин на том свете». Он приходил к замполиту лагеря, показывал напечатанную к тому времени в газете «Известия» поэ­му и спрашивал: «Как же так, а я-то сижу?» А у провинциального фотографа на той же зоне в приговоре было написано: «За фото­графирование надуманных фактов»⁴⁰³.

... На международных переговорах давно замечено, что англий­ская делегация начинает заметно нервничать, когда время идет к пяти часам вечера. «Файф о'клок» —пятичасовой чай с молоком — дело святое. Тут англичане готовы подписать любую бумагу, что­бы был объявлен перерыв. В моем случае все было с точностью до наоборот — нервничать начал Зимаков: пятница, короткий рабочий день, и пора заканчивать. Выписав повестку на понедельник, ка­питан заученно произносит: «За эти дни хорошенько подумайте, а в понедельник приходите с утра. Вам все равно придется сказать нам о происхождении изъятой литературы!».

Снова идем по коридору, спускаемся на лифте, но у меня не проходит удивление. Времена меняются, лет пять-десять назад са­жали за пастернаковского «Доктора Живаго», а тут на тебе: веж­ливо, мимо охранника, провожают на выход. Ну что же, доживем до понедельника!

Тогда мне было не до смеха, и это к лучшему. Когда поэта Владимира Уфлянда выпустили из «Крестов», он шел по Литей­ному проспекту и возле «Большого дома» вдруг начал смеяться. Его милиционер останавливает, мол, чего смеетесь, где ваши до­кументы. Поэт ему показывает справку об освобождении. Мент посмотрел на него сурово и сказал: «Идите и больше никогда не

смейтесь» .

А за это время нужно переделать столько всего! В виски стучат чеховские «Сестры»: «В Москву! В Москву!» Но сначала —в ака­демию, за паспортом; без него в «совке» ты — не человек. Старший иподиакон уже вернулся в митрополичьи покои; он с сочувствием смотрит на книгодержца.

— Коля! Если меня не будет вечером в поезде — не беспокойся: до Москвы доберусь своим ходом.

Иду через лаврский парк к площади Александра Невского. Что-то побуждает оглянуться, — и точно: у меня «на хвосте» два «топ­туна» — молодой и «продвинутого возраста». Разворачиваюсь и иду им навстречу, вглядываясь в лица: мол, я вас запомнил. Они про­фессионально отводят глаза в сторону и следуют в прежнем на­правлении. Снова разворот на 180 градусов, и теперь уже я «пасу» их. Ведь у нас в стране свобода: «каждый ходит за кем он хочет». Такой дерзости «наружники» не ожидали, но им надо делать хо­рошую мину при плохой игре. «Скованные невидимой цепью», до­ходим до станции метро; здесь наши пути расходятся: «гороховые пальто» вроде бы отстали.

Бегу вниз по эскалатору, но не я один такой: нынче «час пик», народа много и слежку обнаружить непросто. Еду одну останов­ку до станции «Маяковская». Есть время поразмышлять. Откуда взялись филеры? Видимо, взяли под наблюдение прямо у выхода из Большого дома и «вели» до академии. Вполне логично: куда побежит, кого кинется предупреждать? Да, нелегкий выдался де­нек! Еще утром размышлял о соотношении божественной и чело­веческой природы Спасителя, о нетварных энергиях, о Фаворском свете. А уже вечером приходится «рубить хвосты». Хотите из ипо­диакона сделать Джеймса Бонда? Ну что же, поиграем!

Перехожу на станцию «Площадь Восстания». В отличие от ве­стибюлей Невско-Василеостровской линии, здесь широкий перрон, и есть где осмотреться. Пассажиры входят в вагон; перепуская толпу, втискиваюсь последним. Из динамиков слышится обычное: «Осторожно, двери закрываются!» Выскакиваю на платформу, за

мной —еще двое: они тоже «передумали». Значит та «сладкая па­рочка», что пасла меня от академии, передала «объект» «детям подземелья». В слежке задействовано как минимум четыре опера­тивника из «семерки» (Седьмое [оперативно-техническое] управле­ние КГБ — наружное наблюление). Тут поневоле себя зауважаешь!

Еще несколько контрольных входов-выходов из вагона «под за­навес», и одного зазевавшегося провожаю в «голубую даль». Со мной «в паре» остается самый настырный. Он пасет меня почти в открытую: вламываясь в вагон, раздвигает двери руками и, шумно дыша, стоит рядом, вполоборота. Игра затягивается; нужен какой-то нестандартный ход.

Из «комитетского» юмора. Любительская футбольная коман­да КГБ пригласила на товарищеский матч сборную иностранных разведчиков, работавших в Москве под дипломатической «кры­шей». Однако к назначенному часу автобус с гостями на стадион не прибыл.

— Ну и где их хваленая пунктуальность ? — возмущается один из футболистов.

— Да приедут, приедут, — утешает его тренер. — Сейчас по спецсвязи сообщили, что они третий час по городу колесят. Ни­как от нашей «наружки» оторваться не могут...

... Везу «смежника» на станцию «Московские ворота». Там платформу от центрального зала отделяют массивные колонны. Наш вагон — в «голове» состава; он останавливается близ входа на эскалатор. У меня словно включаются «внутренние часы-секундо-мер»: по наитию, улучшив момент, выбегаю из вагона и устремля­юсь к движущейся ленте. «Пастух» на секунду упускает «ведомо­го» из поля зрения; резко меняю курс и, обогнув колонну, прячусь за нее. Оперативник заметался: надо держать под наблюдением и эскалатор, и перрон. А тут еще подошел встречный состав. За мной нужен глаз да глаз.

Выскочив из-за колонны в последний момент, бросаюсь в за­крывающиеся двери вагона. Пассажиры смотрят на «спринтера» как на ненормального. Но это еще не все. Дежурный по перрону с удивлением наблюдает, как еще один придурок безуспешно пы­тается ворваться в захлопнувшиеся двери. Но уже поздно: состав пошел; через стекло вижу искаженное злобой лицо: «Вагончик тро­нется, перрон останется... »

Следующая станция—«Электросила». Теперь надо выбраться из подземки: ведь «загонщики» могут поднять на ноги линейную

милицию. И тогда перекроют все выходы из метро. Сажусь в трам­вай. идущий по Московскому проспекту: мне надо спешить в аэро­порт. Еще два-три проверочных «броска», и вот 39-й автобус везет «неуловимого Джо» в Пулково —в тот небольшой аэропорт, кото­рый после войны строили пленные немцы.

Начало 1970-х гг. — пик пассажирских перевозок. Дешевое го­рючее, дешевые билеты. Самолеты на Москву уходят как марш­рутные такси - по мере заполнения. Беру билет, а в душе трево­га: сейчас будут «брать». Ведь все мы насмотрелись милицейских фильмов, где в случае ЧП «большой начальник» дает команду по селекторной связи: «Закрываю город!».

Отхожу в сторонку, ищу, где бы присесть. И вдруг вижу на скамейке... однокурсника по физфаку! Шурик с женой встречает кого-то с рейса из Москвы. Начинается разговор: где ты сейчас? А помнишь? А знаешь?.. Слушаю вполуха и прикидываю: объявят посадку, пойду к трапу, и меня «возьмут» у них на глазах. Этого еще не хватало...

Взлетели. 50 минут полета; Шереметьево. (Шереметьево-2 вы­строят только к Олимпиаде 1980 г. Но поток гостей будет неболь­шой: Запад бойкотировал Игры, протестуя против ввода советских войск в Афганистан, и «усеченную» Олимпиаду называли «Спар­такиадой».) Уже дышится как-то легче. Автобус до центра; часть пассажиров выходит у станции метро «Войковская». Одиннадцать вечера. В подземном переходе ни души. На стене — телефоны-авто­маты. Кидаю «двушку», набираю номер приятеля.

— Евгений, привет! В Москве проездом. Переночую у тебя. По­звони Юре, посидим, поговорим...

Полночь —не время для гостей. Но в моем голосе слышалось что-то такое, что приятель понял: это не телефонный разговор.

И вот уже идет ночное совещание. Полдела сделано: «дорогие москвичи», еще не взятые в переплет, предупреждены: «ховать иг­рушки в огороде». Вторая часть задачи: «Откуда это у меня?» В «конце учебника» ответ не найдешь, а в понедельник его надо пред­ставить капитану Зимакову. Начинаем «мозговой штурм», и вскоре находим изящное решение. Ведь летом, пока я путешествовал по стране, в моей комнате жил однокурсник по физфаку.

Когда-то мы были в одной демократической «упряжке»: тол­ковали про обновление и реформы в родной стране. Но постепенно пути-дороги стали расходиться: бывший однокашник все больше стал ощущать себя патриотом исторической родины. («Меняю

5-й пункт в анкете на 6-ю статью Конституции».) Почти как у Самуила Яковлевича Маршака:

Вместо станции Разлив Он уехал в Телъ А вив. Вот какой рассеянный — С Розой Моисеевной...

(В увещевательных беседах с чиновниками ОВИРа, —мол, это не патриотично, «подаванцы» и «отказники» декламировали строки Маяковского: «Отечество славлю, которое есть, и три­жды — которое будет!».)

Ну а перед отъездом в Израиль мало ли чего новоявленный эми­грант мог распихать по моим книжным полкам! Они же такие хит­рые! («Сразу видно по лицу, кто на Пасху ест мацу».)

В КГБ Рабиновича отговаривают ехать в Израиль:

— Думаете, вам там будет хорошо? Знаете, как говорится: хоро­шо там, где нас нет.

— Вот-вот, я и еду туда, где вас нет!

Совещание окончено, теперь — спать. Завтра с утра — в Патри­архию.

... Чистый переулок, дом 5 — здание бывшей резиденции гер­манского посла, переданное Московской патриархии в 1943 г. Коля Тетерятников с сочувствием встречает книгодержца, «прихвачен­ного за книги»: приехал, не подвел! Но сейчас не до разговоров: надо готовить архиерейское облачение. Появляется владыка Нико-дим; подхожу под благословение. Он обнимает меня и шепчет на ухо: «Молись! Крепись!». Значит, он «в курсе» и, более того, навер­няка благодаря его заступничеству меня выпустили из Большого дома. На время.

Хиротония новопоставленного архиерея проходит, как в ту­мане. Держу в руках архиерейский чиновник, ношу за владыкой шлейф мантии. Поклоны, повороты, осенение крестом, благослове­ния. Святейший Патриарх Пимен вручает молодому архипастырю (имени не помню, было не до этого) жезл, звучат слова молитв, благопожелания.

Испрашиваю благословение на обратный путь, и слышу напут­ствие владыки: «Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби» (Мф. ю, 16). Что же, последуем архипастырскому совету, тем бо­лее, что начальные слова этой заповеди гласят: «Посылаю овец среда волков» (стих 16).

В воскресенье утром поезд застывает у перрона. «А с платфор­мы говорят: это город Ленинград». Но мне не до поэзии: надо обой­ти знакомых и предупредить о своей опале. Уже по привычке пе­репроверяюсь: «хвостов» нет, у наружников выходной.

Но агентурная работа идет круглосуточно, и в понедельник с утра капитан Зимаков начинает допрос с упрека: «Мы дали Вам время на размышления, а вместо этого Вы бросились предупре­ждать своих дружков!». (Значит, здесь, в Питере, кого-то крепко прижали, и теперь этот некто — перевербованный двойник-подста­ва.) Об отрыве от слежки ни слова: официально ее как бы и не было.

Постепенно переходим к главному: откуда изъятая литература? Начинаю с «домашней заготовки» и «вешаю лапшу на уши»: зна­комый жил летом в моей комнате, и ббльшая часть изъятого —от него. Капитан «делает стойку»: «Где проживает в настоящее вре­мя?»

— В Петах Тиква.

— Что за город? Где это?

— Недалеко от Иерусалима.

Пауза. Кротко смотрю на Зимакова: мол, свяжитесь с израиль­скими спецслужбами, пусть Шин Бет с Моссадом изловят злост­ного антисоветчика и в наручниках, спецрейсом, этапируют его в Питер — для очной ставки.

«Еврейский вопрос» был единственной проблемой, в которой советские власти были готовы и способны пойти на уступки. Они не желали отказаться от экспансионистских устремлений и были неспособны (пока) осуществить либерализацию режима. А вот предложить выезд евреев в обмен на отказ Соединенных Штатов от программы развертывания в космосе системы стра­тегической обороны представлялось заманчивым и вполне реаль­ным. И, будучи опытными политиками, советские руководители проявляли, с одной стороны, трогательную заботу о том, чтобы в их стране сионистское движение полностью не погасло, — то­гда нечем было бы торговать с Западом, а с другой — вниматель­но следили, чтобы национальное возрождение евреев не вышло из контролируемых берегов — тогда трудно было бы им управлять. Их устраивало еврейское национальное движение в полузаоушен-ном состоянии™⁰.

— Так, предположим. Вот Вы сказали — «большая часть». А от
кого получено остальное?

— От другого сокурсника по университету.

— Что, он тоже в Израиле?

— Нет, он никуда не уезжал.

— Где живет?

— Жил. Скончался во время военных сборов летом 1967 г. Кста­ти, его отец — сотрудник КГБ.

Зимаков вне себя от гнева.

— Что Вы делаете из нас идиотов! Один умер, другой в Израиле!

— Нет, почему же? Есть еще один человек, он живет в Ленин­граде. У него я взял машинописный акафист святителю Николаю Чудотворцу — его тоже изъяли при обыске.

— Адрес! Имя!

— Я не хотел бы называть его: он старый больной человек.

— Нет, Вы его нам назовете!

Поломавшись минут пять для вида, изображаю на лице «муки совести» и «сдаю» дедушку: «Записывайте адрес!».

— Вот так бы сразу. Теперь мы видим, что Вы искренни с ор­
ганами. И что же, думаете, мы — кровожадные палачи? Что сейчас
поедем и возьмем этого дедушку за одно место?

Ну вот, кажется, и все: «конфискат» «разбросал» грамотно, и «следаку» помог «сохранить лицо» — «дал сломать себя на дедуш­ке». Теперь ему будет что написать в «рапорте по начальству». Си­туация тупиковая: допрошенного вроде бы надо сажать, но случай неординарный: Владыка Никодим незримо прикрывает меня своей «широкой спиной». Да и статью вменить трудновато: «факт на­личия, изготовления или распространения» не доказать, а «хране­ние», хотя и «аморально», но неподсудно.

16 сентября 1966 г. Указом президиума Верховного Совета СССР была введена статья 190-1, предусматривавшая три года ла­герей за «систематическое распространение в устной форме заве­домо ложных измышлений, порочащих советский государственыи и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого же содержания».

Формально отличие этой новой статьи от ст. 70 — «агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления советской власти, распространение в тех же целях клеветнических измышле­ний, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно распространение, либо изготовление или хранение в тех же

целях литературы такого же содержания» —заключалось в умыс­ле. По 70-й обязателен умысел на подрыв или ослабление советской власти; по 190-1—умысла не требовалось, и круг возможных пре­следований расширялся. А внешне все было благопристойно: запре­щалась не свобода слова или печати, а только клевета — в каком же государстве дозволено клеветать?

Однако статья эта обеспокоила всех настолько, что группа пи­сателей, академиков и старых большевиков обратилась в Верхов­ный Совет с просьбой не принимать эту поправку к Уголовному кодексу. В числе подписавших это письмо были даже такие извест­ные люди, как композитор Шостакович, академики Астауров, Эн-гельгардт, Тамм, Леонтович, кинорежиссер Ромм, писатели Каве­рин и Войнович. Тогда же впервые появилась подпись А. Д. Саха­рова.

Письмо было составлено в осторожных выражениях и указы­вало лишь, что эти новые статьи «противоречат ленинским прин­ципам социалистической демократии», «допускают возможность субъективной оценки, произвольного квалифицирования высказы­ваний» и могут быть «препятствием к осуществлению свобод, га­рантированных Конституцией». Ответа никто из подписавших не получил, и в конце декабря 1966 г. Указ был утвержден Верхов­ным Советом⁴⁰⁶.

Впрочем, при сильном желании, обходились и без доказа­тельств. Вот отрывок из воспоминаний «диссидента» Георгия Ер­макова, который «подрывал Советскую власть».

— В обвинении формула моего преступления звучит так: «Про­
паганда и агитация с целью подрыва существующего строя». Ска­
жите, кого я все-таки «пропагандировал и агитировал»?

Прокурор Катукова смешалась:

— Ну, например, секретаршу редакции, которая первой читала вашу писанину, и вообще сотрудников отдела писем...

— Но ведь Уголовный кодекс не предусматривает наказание за отправку в определенный адрес писем с рассуждениями, вопросами и прочими мыслями автора...

На это замечание ни прокурор, ни следователь не нашлись что ответить. Срочно отправили подследственного в камеру. И потом не вызывали недели две. Судя по всему, готовили достойную отповедь. Наконец вызвали:

— Так вот, Ермаков, Вы сами себя сагитировали против Со­
ветской власти, что и подтверждается материалами следствия.

— Ну если я сам себя сагитировал, то готов самого себя и взять
на поруки, переагитировать в обратном направлении и представить
Советской власти в своем лице полноценного гражданина.

Лепетунов буркнул:

— Суд разбется.

Суд разобрался: четыре года лагерей строгого режима...⁴⁰⁷

Впрочем, был и другой вариант: спецпсихбольница — как раз напротив Большого дома, на другом берегу Невы: улица Арсеналь­ная, дом 9.

Ленинградская спецпсихболъница находилась (и находится) в здании бывшей женской тюрьмы, рядом со знаменитыми «Кре­стами*. Здесь, как и в обычных тюрьмах нормальные перекры­тия имеются только над камерами. Середина оке здания полая. Так что из коридора первого этажа можно видеть стеклянный фонарь крыши над пятым этажом. В этом колодце звуки распро­страняются очень хорошо и даже усиливаются. Именно на этом была основана одна из психических пыток заключенных этой боль­ницы в сталинское время. Создана она была в 1951 г. И тогда даже не скрывали, что создана она для того, чтобы без суда со­держать в ней людей, неугодных режиму⁴⁰⁸.

Для КГБ это было удобнее. Ведь что могло бы выявиться на следствии? Например, в отношении А. известно, что он собирает книги. Известно также, что среди его многотомной библиотеки есть две антисоветские книги. После ареста обнаружены некоторые ан­тисоветские записи в дневнике А. Но во время следствия А. кате­горически отрицает свою вину. Наличие двух якобы антисоветских книг (допустим, «Философии неравенства» Бердяева и «Записок Врангеля» он объясняет не антисоветским умыслом, а тем, что собирает редкие книги. Следствие не может доказать обратного. Следствие не может также доказать, что А. давал кому-либо эти книги для прочтения. А. же, в свою очередь, категорически отри­цает это. Свои записи в дневнике А. трактует не как политические, а как эмоциональные, носящие исключительно личный характер. В отношении записей также не доказано, что А. давал их кому-либо читать.

Как же в таком случае поступить следствию? Даже для совет­ского суда доказательства, которыми располагает следствие, слиш­ком неубедительны и шатки. Безусловно, советский суд осудит и на основании подобного рода «доказательств» (то ли еще было в сталинскую эпоху!), но проведение столь формально-юридически

не обоснованного процесса было бы для власти в политическом от­ношении невыгодно.

Выпустить А. —тоже нельзя. Во-первых, агентурными данными точно установлено, что А. настроен антисоветски и поэтому должен быть наказан, тем более, что А. в своем кругу человек влиятель­ный и уже поэтому он опасен. Во-вторых, выпустить А. значило бы скомпрометировать органы. Скомпрометировать как практически («не могут доказать вины, не умеют работать»), так и политически («хватают невинных людей, воскрешают сталинские методы»)⁴⁰⁹.

И если бы не владыка Никодим, не исключено, что пришлось бы ехать с Литейного, 4 на Арсенальную, 9...

И мое «дело» решили «спустить на тормозах»: «Чекисты призваны бороться за каждого советского человека, когда он оступился, чтобы помочь ему встать на правильный путь» (Ю. В. Андропов). Но «вставшего на путь исправления» необходи­мо «профилактировать», и капитан Зимаков произносит дежурную фразу.

— Ведь мы можем сообщить о Вашем проступке по месту учебы,
организовать общественный суд, и как Вы будете смотреть в глаза
своих товарищей?

Эх, Зимаков, Зимаков! Перепутать Духовную академию с Ака­демией тыла и транспорта! Да как бы вы — «общественные обви­нители» — чувствовали себя под ненавидящими взглядами студен­тов, прошедших перед поступлением все «круги ада»! Нет, капитан, «никогда ты не станешь майором!»...

Вроде бы разыгран «блиц-турнир», но время пронеслось как один миг, и уже конец рабочего дня. Зимаков подписывает пропуск на выход: свободен!.. Покидаю «комитетские» стены; до застенков дело не дошло. А в памяти всплывают строки об их «смежниках», почти шекспировские: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном Комитете!».

Утром отправляюсь в родную академию, но, заглянув в почто­вый ящик, выуживаю оттуда... повестку в военкомат. Да. Четко работает карательная машина! Не смогли зацепить по статье УК, но есть и другие «рычаги». Значит, об академии придется забыть года на два как минимум. А в Вооруженных силах свой прессинг: политучеба — самый мягкий способ «промывки мозгов».

Переступаю порог военкомата.

— Вызывали?

— Вызывали. Садитесь.

Военком изучает повестку.

— Значит так. Вы учились на физфаке, прошли курс на военной кафедре и летние сборы. После чего всем выпускникам в 1969 г. было присвоено звание младшего лейтенанта. Правильно?

— Так точно.

— А теперь подошел срок для очередного воинского звания. На­до принести характеристику с места работы.

— Я учусь.

— Значит, с места учебы. Жду. До свиданья.

В растерянности выхожу на улицу. Такой дурдом мог быть толь­ко в нашей стране. Прямо как в песне Галича: «Вот иду я, размыш­ляю не спеша: то ли стать мне президентом США, то ли взять, да и окончить ВПШ?».

Но в каждом сумасшествии есть своя система, и надо играть по ее правилам. Еду в академию, откуда меня «взяли» пять дней назад и где я числюсь «без вести пропавшим». Стучу в кабинет инспектора.

— Можно?

— Входите. (А мне слышится— «введите!».)

Есть расхожая фраза: «Ни один мускул не дрогнул на его лице». Здесь как раз тот самый случай.

— По какому вопросу? (Он-то думает, что я отчисляюсь из ака­
демии и пришел забрать документы.)

— Мне нужна характеристика.

— Это еще зачем?

— Мне присваивают очередное воинское звание.

Минутное замешательство; в голове протоиерея прокручивают­ся все мыслимые варианты: такого в его богатой практике еще не было. На лице — непроницаемая маска: «Зайдите завтра». Напи­сать характеристику — дело нехитрое, но многоопытный инспектор берет «тайм-аут» для «согласования в сферах».

На следующий день получаю на руки свой «психологический портрет» — на официальном церковном бланке, с крестами и печа­тью. Дословно строки этого шедевра не помню, но стиль передаю точно: «Отрок сей зело благочестив и богобоязнен. В учебе приле­жен, молитвы знает твердо и осмысленно. Богослужения посеща­ет неопустительно. Заслуживает присвоения очередного воинского звания».

Объективности ради замечу, что в тексте отсутствовала обяза­тельная по тем временам фраза: «Политику партии и правитель-

ства понимает правильно». (Аналог в гитлеровской Германии: «Бес­пощаден к врагам рейха»).

... Вхожу в кабинет военкома. Не отрываясь от писанины, он бе­рет мою бумагу и, пробежав глазами, хочет положить ее в стопку прочих. Но тут его «переклинивает»; рука водит пером все мед­леннее. Офицер отодвигает «текучку» в сторону и, нацепив очки, углубляется в чтение моей характеристики. А дальше, как в песне: «Потом начальник папки полистал и, побледнев, воскликнул тихо: точно!..». Правда, тут не до восклицаний: случай-то неординарный.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: