Там о заре прихлынут волны 6 глава

Я богословьем овладел,

Над философией корпел,

Юриспруденцию долбил

И медицину изучил.

Однако я при этом всем

Был и остался дураком.

Друзей-товарищей у меня не было. Петербургские франты вызывали во мне отвращение, так что их я всегда сторонился. Некоторые из них, конечно, были людьми достаточно умными, даже способными, но всегда шли не по тому пути, ум свой пускали не в нужное русло, сознательно выбирали тупиковый путь. Из-за моей отстранённости и равнодушия к окружающему меня, верно, считали чудаком.

Тоска по детству была жуткой, хандра одолевала меня каждый день. Я хотел что-то делать, но что – не знал и частенько задумывался, есть ли вообще смысл что-то делать, если потом ничего не будет? Страшные мысли меня одолевали порой, а в довесок ко всему на меня напала ещё одна страшная зараза – бессонница.

Порою бывало так: я с полчасика лежал на кровати, вслушиваясь в тишину, потом вставал и часа три бродил по комнате, скуривая крепкие папиросы, пока не станет дурно, и до того мне всё тогда казалось скверным, что я больше всего мечтал забыться сном, уснуть и видеть сны. В эти гнусные часы в моей голове постоянно прокручивалась уже другая цитата: «Когда я сплю, я не знаю ни страха, ни надежд, ни трудов, ни блаженства. Спасибо тому, кто изобрел сон. Это единая для всех монета, это единые весы, равняющие пастуха и короля, дуралея и мудреца. Одним только плох крепкий сон: говорят, что он очень смахивает на смерть».

Я не могу сказать точно, сколько продолжался этот скверный период. Мне так показалось, что длилось это целую вечность. Мелькали серые будни, на которые я, одолеваемый хандрой и бессонницей, нервозно смотрел будто бы через какую–то пленку.

А в июне 1914 некий Гаврила Принцип из принципа убил Франца Фердинанда, эрцгерцога австрийского, наследника престола Австро–Венгрии. Это была искра, благодаря которой очень быстро разгорелся огонь мировой войны. Всё происходило очень быстро. Решения, от которых зависело множество жизней, принимались так, словно политики орешки щёлкали.

В июле, 28 числа, Австро–Венгрия объявила войну Сербии. В первый же день августа Германия объявила войну России, и в тот же день немцы безо всякого объявления войны вторглись в Люксембург. Уже 2 августа германские войска оккупировали Люксембург и Бельгии выдвинули ультиматум о пропуске германских армий к границе с Францией. На следующий день, 3 августа, Германия объявила войну Франции, обвинив её в «организованных нападениях и воздушных бомбардировках Германии» и «в нарушении бельгийского нейтралитета». В этот же день Бельгия ответила отказом на ультиматум Германии. Германия объявляет войну Бельгии.

4 августа Германские войска вторглись в Бельгию. Всё это напоминало какую-то быструю игру в дурака или преферанс, в которой объявить войну – что ход сделать.

Последующие события развивались ещё быстрее: Бельгия обратилась за помощью к странам-гарантам бельгийского нейтралитета. Лондон направил в Берлин ультиматум: прекратить вторжение в Бельгию или Англия объявит войну Германии. По истечении срока ультиматума Великобритания объявила войну Германии и направила войска на помощь Франции.

И наконец, 6 августа Австро-Венгрия объявила войну России. Карты разыграны, ставки сделаны. Барабанная дробь, открывается занавес – на сцену театра боевых действий выходят Россия, Франция, Британия, Сербия, Бельгия, Черногория с одной стороны, Австро–Венгрия, Германия и Османская империя – с другой. Уже потом к сему действу подключается ещё целая труппа, но это потом. Начинает играть музыка, Моцарт, «Фантазия в фа миноре, K 608». Мировая война началась.

Я, недолго думая, бросил учёбу, чтобы отправиться тогда на фронт. Это стоило мне определённых усилий, но я всё же смог добиться своего. Учился я в первом Санкт-Петербургском государственном медицинском университете, куда поступил по желанию моего отца. Причём учился достаточно хорошо, несмотря на недостаток активности. Материал я усваивал слёту, памятью обладал великолепной. Многие преподаватели говорили, что во мне хороший потенциал, который я абсолютно не хочу реализовать. Я действительно много знал, много понимал, но это не вызывало во мне никакой гордости, никакого интереса. Частенько я жалел, что моя умная голова досталась именно мне, а не человеку активному и жизнелюбивому.

И вот я узнал о первой мировой войне, всё вокруг мне порядком опротивело, и впервые за долгое время я чем-то заинтересовался, загорелся. Я захотел на фронт, но попасть туда для меня было не так-то просто. Дело в том, что на фронт я мог отправиться в качестве зауряд-военного врача. Это звание, которое присваивалось студентам 4–го и 5-го курсов мединститутов, медицинских факультетов и медицинских университетов. Зауряд-врач получал погоны 2–го разряда и мог отправляться на фронт. Проблема была в том, что до 4–го курса мне учиться надо было ещё несколько лет. А столько ждать я, естественно, не мог.

И тогда начался долгий и изнурительный забег. Три дня я бегал по кабинетам преподавателей и ректоров, вёл с ними долгие разговоры, упрашивая присвоить мне звание зауряд-врача. Во время этих разговоров преподаватели сначала отвечали мне твёрдым отказом, потом начинали сомневаться, потом экзаменовали меня. В общем, все пришли к выводу, что хоть я ещё достаточно зелен, чтобы проводить аутопсию для выявления причин смерти и проводить сложные хирургические операции, но прекрасно подхожу на должность военного врача, не растеряюсь в случае чего и смогу спасти человеку жизнь, заштопать рану, вправить вывих и вытащить пулю.

В общем, мне, в конце концов, присвоили звание, и уже скоро я отправился на фронт в погонах военного чиновника – коллежского асессора, правда, с нагрудным знаком особого образца, с тем, чтобы меня можно было отличить от коллежских асессоров медицинской службы и от прочих военных чиновников. Дело тут было в том, что звание зауряд-врача никогда не было чином и присваивалось исключительно практикующим врачам с определенным уровнем образования. Да и вообще слово «зауряд» использовалось как первая часть сложных слов в значении «исполняющий какую–либо должность, но не имеющий соответствующего чина или подготовки». Поэтому, хоть и форма одежды у меня была та же, что и у военных врачей, но без эполет и с особым знаком на погонах, чтобы можно было отличить от настоящего чиновника.

Впрочем, если не обращать внимания на все эти юридические и правовые мелочи, я вполне мог звать себя коллежским асессором Ужиным, к которому надобно было обращаться «ваше высокоблагородие». Так многие и поступали, путая меня с действительными чиновниками, и далеко не всегда я спешил их поправить.

Тем временем началась Восточно-Прусская операция. Войну я запомнил очень хорошо. Запомнить войну вообще легко, а забыть её невозможно.

Я был зачислен в 28–ю пехотную дивизию. 28–я пехотная дивизия входила в состав XX армейского корпуса 1–й русской армии. В состав дивизии входили четыре пехотных полка, объединённых попарно в две бригады: 109–й Волжский и 110–й Камский (1–я бригада); 111–й Донской и 112–й Уральский (2–я бригада). Я был зауряд-военным врачом первой бригады, 100 полка. Дальше – больше: каждый пехотный полк состоял из четырёх батальонов. Каждый батальон состоял из четырёх рот, нумерованных от 1–й до 16–й. Каждый полк имел пулемётную команду, то есть восемь пулемётов.

Я всё-таки успел, и 17 августа в составе 28–й пехотной дивизии, занимавшей положение на правом фланге армии, пересёк границу Восточной Пруссии. В этот день в боевых действиях наша дивизия участия не принимала, и потерь мы никаких не понесли. Утром 18 августа мы располагались в районе Вилюнен с авангардом в Швирпельн. С первыми лучами солнца обнаружилось, что германский I армейский корпус генерала Франсуа, накануне защищавший подступы к Шталлупенену, оставил свои позиции и отступил в западном направлении. Так что 18 августа русские дивизии продвигались вперёд. Наша дивизия, не участвовавшая в бою за день до этого, начала движение раньше других и продвинулась на запад дальше всех. Противника мы в тот день так и не встретили. И тут началась типичная для войны путаница. Война вообще дело хаотичное и непредсказуемоё. Несмотря на всю военную строгость, выправку, точность и необходимый в армии порядок, в войне зачастую правит его величество случай. И побеждают скорее не те, у кого самая организованная и тренированная армия, а те, кто может к его величеству случаю приспособиться, кто не теряет головы во время хаоса.

За три дня наступления никаких ориентировок из штаба армии не было получено. Никаких сведений о положении дел на фронте у нас не было, мы ничего не знали. Командир и штаб нашей пехотной дивизии были крайне плохо осведомлены об общем положении армии.

Утром, 19 августа, наша пехотная дивизия встретила 112–й пехотный полк, с двумя батареями, занимавший район Виткампен. Наш 110–й пехотный полк, выполнявший роль авангарда, занимал 3–м и 4–м батальонами и батареей (4–я батарея) Мингштиммен. Первый и второй батальоны полка отдельными ротами были разбросаны в охранении по линии длиною восемь верст, причём роты обоих батальонов были перепутаны между собой и, таким образом, управление ими со стороны батальонных командиров было затруднено. Колонна нашего полка достигла Мингштиммен около десяти часов вечера 18 августа, и на протяжении ночи с 18 на 19 августа выставлялось охранение. Установка охранения на позиции было закончено примерно от четырёх до половины седьмого утра.

Сведения о противнике имелись только от дивизии частей конной группы генерала Хана Нахичеванского, побывавших в этом районе до подхода. Однако они были довольно смутными и сомнительными. Ни группировка противника, ни его силы штабу дивизии известны не были. Утром 19 августа из состава дивизионной конницы высылалась разведка, но она сведений о противнике не добыла. Таким образом, получалось, что находились мы в полной неизвестности. А неизвестность, как правило, страшнее всего, она заставляет ожидать самого худшего варианта развития событий и вообще ничего хорошего не предвещает. В общем, солдаты находились в самом мрачном расположении духа. Я же был умеренно флегматичен. Точно помню, что смерти я тогда ещё не боялся.

Немцы обнаружили себя сами, начав проявлять на фронте дивизии некоторую активность. Рано утром спешенный эскадрон, усиленный полуротой пехоты начал движение в направлении Бракупенена, где находился левый фланг боевого охранения. Немцы вступили в перестрелку с 3–й ротой 1–го батальона нашего полка. После перестрелки с находившейся здесь в охранении 3–й ротой 1–го батальона нашего полка, немцы отошли в сторону посёлка Нибудшена. Потери были небольшими, но были раненые, и мне удалось зарекомендовать себя в качестве хорошего врача.

Кровь, когда её много, – зрелище достаточно отвратительное. Ещё отвратительнее зашивать рану человеку, пока он сжимает зубы, смотрит куда-то в небо, молится господу или кричит. Тут нужно максимальное соотношение скорости и точности; помедлишь – будет плохо, поторопишься – ещё хуже. Но я со своей работой пока что справлялся. Хотя, чего уж и говорить, было сложно. Если обученные солдаты были в некой растерянности и привыкали к войне не сразу, то чего говорить обо мне? Когда я впервые услышал выстрелы, у меня по всему телу пошла дрожь, сердце колотилось как бешенное, а коленки немного задрожали. Вскоре это прошло потому, что я понимал свою ответственность. Когда я брался лечить раненых солдат, мне нельзя было допустить никакой дрожи ни в руках, ни в других частях тела. Максимальная концентрация на пациенте, некоторая отстраненность от окружающей пальбы.

А ещё было как-то странно ощущать, что где-то там, совсем рядом, находятся люди, которые хотят и пытаются тебя убить. Эта мысль казалась странной, даже интересной. Бывали такие моменты, особенно во время душевного напряжения, когда ты будто бы видел реальность такой, какой она есть, максимально объективной, то есть абсурдной и нелепой.

Впрочем, достаточно лирики. Медленно, но верно, события начинали развиваться, набирали темп. Все вокруг ожидали крупного сражения, ощущение тревоги и напряжения витало в воздухе. Все хорошо понимали, что скоро прольётся много крови. События не заставили себя ждать.

На 19 августа наши войска, наконец, получили из штаба армии распоряжение занять главными силами фронт Ушбален, Кармонен, Пусперн, Зоденен, Гольдап. Согласно этому распоряжению, движение нашей, вырвавшейся вперёд, 28–й пехотной дивизии несколько задерживалось, в то время как прочие дивизии должны были продвинуться вперёд примерно на 10–12 километров для выравнивания фронта армии. А в 12 утра наш начальник, генерал Лашкевич, во исполнение задачи занять линию Ушбален–Бракупенен главными силами дивизии отдал приказ по дивизии N7:

«д.Брутшен.

ПРИКАЗ N 7

28 пехотной дивизии.

6 [19] августа 1914 г.

1. На. рассвете 6 [19] августа у Бракупенена была перестрелка на левом фланге охранения 110 полка

2. Конница г.–л. Хана Нахичеванского ночевала у Егленингкена, 29 пехотная дивизия переходит 6 [19] августа главными силами на линию Кармонен–Пусперн. Штаб корпуса перейдет в Катенау.

3. Дивизии приказано 6 [19] августа занять главными силами линию Ушбален–Бракупенен:

а) авангарду (110 пехотн. полк 8 ор.) перейти в Покальнишкен и к 5 часам дня выставить охранение по линии: Краузенвальде–Гутен–В. Канаппинен. Слева войти в связь с авангардом 29 п. дивизии;

б) штабу дивизии перейти в Мингстимен;

в) 109 п. п. и 24 ор. – в Ушбален;

г) 112 п. п. и 16 ор. – в Бракупенен и войти в связь налево с частями 29 п. дивизии у Кармонена;

д) 111 п. п., перейдет в Тутшен;

в) саперам и гусарам – в Мингштимен…».

К приказу была сделана приписка, специально для командира нашего полка: «Начальник дивизии приказал вам приступить к исполнению приказа по прибытии 109 полка в Радчен. Начальник штаба полковник Цигальский». Начальник дивизии не ожидал какого-либо упорного сопротивления противника передвижению своих частей. Само продвижение вперёд предполагалось минимальное: главные силы перемещались на линию, занятую накануне боевым охранением, а боевое охранение немного продвигалось вперёд. Кажется просто на бумаге, казалось просто и тогда. Но всегда есть это треклятое «но».

Приказ N7 начал выполняться. К часу дня колонна 109–го пехотного полка подошла к Радшену, о чем было донесено в наш полк. После этого роты начали выдвигаться в сторону Покальнишкена. И тут началась путаница. При выставлении охранения роты 1–го и 2–го батальонов были перемешаны. Поэтому движение полка началось в двух импровизированных группах: правой и левой, причем первая, по-видимому, должна была занять Покальнишкен, а вторая – содействовать ей в этом. Однако движение нашего полка довольно быстро было остановлено сильным артиллерийским огнём противника. Не менее трёх германских батарей вели огонь из окрестностей Нибудшена. Они быстро привели к молчанию единственную батарею авангарда. Положение было всё хуже и хуже.

Где-то в тот момент, когда напряжение нарастало, я понял, что жизнь не такая уж и плохая штука. В тот же момент я осознал, что действительно хочу жить, хочу бороться. Конечно, есть тут какая-то дешевая театральность и вшивый сентиментализм, но таков уж я был – жалкий романтик. Я тогда ещё подумал, что, наверное, это хорошее лекарство от депрессии, меланхолии, апатии и суицидальных мыслей – закинуть больного на войну, на денёк, побегать под вражеским обстрелом. Глядишь – и жить захочет, да ещё как!

Примерно в четыре часа дня в районе Бракупенена и Радшена между русской и германской артиллерией завязалась ожесточенная дуэль. Колонна 109–го пехотного полка тем временем подошла к Ушбалену. Артиллерия развернулась у Шуркляукена и открыла огонь. В ответ германцы, заметившие движение русской колонны, повели артиллерийский обстрел из района Покальнишкена–Варкалена. Артиллерийский огонь с обеих сторон продолжался. Приказ N7 не ставил определённых целей после занятия района Ушбалена и перед 109–м полком. Так что опять мы попали в неизвестность, опять не знали, что нам делать дальше, опять многие были одержимыми сомнениями. Тем временем, количество раненных увеличивалось. Я весь покрылся потом, хотел пить, и мне было страшно.

Продвижение нашего полка на фронт Покальнишкен–Нибудшен не получило развития. Нам препятствовал артиллерийский огонь противника. Германцам вскоре удалось зажечь Бракупененскую водокачку, которая являлась выгодным наблюдательным пунктом. Положение ухудшалось, части вводили в бой беспорядочно. Штаб дивизии видел мерой исправления этого положения создание импровизированных объединений, которые должны были повысить управляемость частей. Однако в условиях разгорающегося боя это приводило к дальнейшей путанице. Как следствие неразберихи в управлении дивизией отдельные её полки действовали беспорядочно.

Положение нашего полка же к тому времени было особенно бедственным. Мы заняли южную опушку Бракупенена. Линия, в которой находились 2 и 3 роты, сильно обстреливалась, над головой разрывались снаряды. Вот тут действительно война начала разворачиваться во всей своей красе. До сих пор были неизвестны силы противника, было шумно, при этом многим требовалось очень быстро оказывать медицинскую помощь.

Вообще, я ловлю себя на мысли, что не могу думать о войне в каких-то красивых метафорах, поэтичных фразах, звучных лозунгах. Война – это всегда грязь, кровь, страдания и трупы. В ней нет ничего поэтичного, возвышенного. Это сплошные убийства, жестокость, ненависть и разруха. Вспоминая войну, я могу лишь сухо переложить факты, вспомнить некую статистику, какие-то моменты. Но могу ли я как-то красиво описать убийство одними людьми других? Можно ли вообще такое описать? Мне кажется, что нет.

Держаться было тяжело. В шесть часов вечера наш командир наконец–то получил из штаба дивизии оценку сил неприятеля:

«Против нашего фронта, вероятно, 2 батареи и немного спешенной кавалерии»

Ключевыми словами было «вероятно» и «немного». Как итог, наш полк так и не смог занять назначенный ему посёлок Покальнишкен даже при огневой поддержке всей дивизионной артиллерии.

Позже мы получили ещё одну записку:

«Правей 109 полк с дивизионом артиллерии подошел к Покальнишкену, левей 112 и 111 полки и части 29 дивизии. Фронты действий полков 1 бригады Нибудшен – Покальнишкен, держа связь влево со 2 бригадой, командование над которой принял генерал Российский. Задача 28 дивизии содействовать 29 дивизии, направленной на правый фланг противника; в наступление перейти одновременно с частями 29 дивизии. 1 бригадой командует полковник Гранников».

Мы получили поддержку со стороны 109–го полка с правого фланга, и боевая линия немного продвинулась вперед, вскоре силами правой группы полка был занят двор Харбуден. Затем наш полк загнул свой правый фланг фронтом на запад и удержался на меридиане Шуркляукена, где находились позиции артиллерии 109–го полка. Раненых было всё больше и больше; так, например, 109 полк был побит артиллерией и лишился управления из–за потери командира и его заместителя, потери были серьезные. Некоторых раненных мне спасти не удалось, за что я до сих пор виню себя. Чувство вины – самый сильный яд из всех. Он не убивает тебя сразу, но отравляет на всю жизнь и никогда не выводится из организма; чувство вины, засевшее внутри, преследует человека до самой его смерти. Даже раскаяние и покаянье не помогают в этом случае. Это и есть тот крест, который человек вынужден нести, каждый до своей Голгофы.

Остатки 109–го полка бежали, наш полк прекратил попытки продвижения вперёд, наступили сумерки, бои начали затихать. Итоги дня были неутешительными: 109–й Волжский полк был разгромлен, правофланговый полк разбит, конница Хана Нахичеванского исчезла без следа.

Если сумерки и были хоть каким–то отдыхом для солдат, то для нас это было время упорного труда. Наконец–то мы могли в более или менее спокойной обстановке оказать помощь раненным бойцам, провести более сложные операции, подлатать кого–то. Поспать мне удалось немного, но заснул я тогда сразу, даже без намёка на бессонницу. И уснул я мёртвым сном… или сном младенца, так что просыпаться через пару часов оказалось очень сложно.

К утру через Мингштиммен в район Ушбалена двигался 111–й пехотный полк. Наш полк занимал своими перемешавшимися ротами позиции на рубеже Козелсгоф–Бракупенен. 112–й пехотный полк находился в районе Бракупенена. Остатки 109–го полка находились в резерве.

С рассветом германская артиллерия открыла огонь и через некоторое время германская пехота пошла в атаку. Практически с первыми лучами солнца поднялась стрельба, яростная и беспощадная. Из–за недосыпа, голода и расстроенных нервов люди стали ещё злее, чем в первые дни боевых сражений, поэтому грядущий день не предвещал ничего хорошего. С пяти утра германские пехотные дивизии повели атаку против центра и левого фланга.

Примерно к 10 часам утра сопротивление 111–го пехотного полка у Ушбалена уже было сломлено. Во все части дивизии было передано приказание генерала Лашкевича «Ни пяди назад!». Несмотря на это, части 111–го пехотного полка начали отход. Несколько рот, державшиеся более доблестно и попытавшиеся выполнить приказ «ни шагу назад!», были окружены и погибли полностью. Этот бой был ещё тяжелее, чем вчерашние. На батальоны нашего полка начала распространяться угроза охвата, они начали в беспорядке оставлять позиции. Ротам не было указано направление отступления, некоторые отходили к правому, а некоторые – к левому флангу.

И тут начался переломный момент в моей жизни. Части нашего полка, а также 111 и 112 подошли к перекрестку дорог на Тутшен и Зеекампен. Связи со штабом дивизии уже не существовало. После обсуждения общего положения командирами полков решено было отступить на Тутшен и дальше на Шаарен, где были обозы 2 разряда всех полков дивизии.

Отступление велось в колонне, охрану колонны принял на себя разъезд 2–го Лейб–Гусарский Павлоградский полк, который доносил о том, что колонне угрожает неприятельская кавалерия с конной артиллерией. Так как на нашем фланге отступал конный отряд, который должен был сделать набег на левый фланг расположения противника, этому донесению не было придано особого значения. Мы прошли деревню Зеекампен, и у лощины внезапно раздались пулемётные выстрелы.

Из пулеметов начали обстрел. Был обстрелян обоз, перепуганные лошади в этой сумятице понеслись по рассыпавшейся цепи рот, а затем кавалерия противника бросилась в атаку, охватывая фланг. Все полки нашей дивизии, застигнутые врасплох, рассеялись в разных направлениях. Именно в этом хаосе несколько пуль попало мне в правую ногу.

Последнее, что я помню – это крики, упавший рядом со мной солдат, которому пуля прострелила голову, ржание лошадей, грохот падающих повозок, пыль, конная артиллерия противника недалеко, у всех на лице растерянность и недоумение. А затем – жгучая боль в правой ноге, от голени до правого бедра. Боль эта была настолько сильной, что её невозможно было бы долго вынести, у меня словно нога загорелась изнутри. Особенно страшно слышать, как внутри тебя хрустят и ломаются кости, с характерным неприятным звуком. Все вокруг поплыло, закружилось, а потом наступила темнота.

Перед тем, как наступила темнота, я подумал о том, что, наверное, умираю. Неверно говорят, что сон разума порождает чудовищ. Сон разума вообще ничего не порождает. Уж не знаю сколько, но какое-то время меня вообще словно и не существовало; в этой тьме не было мыслей, боли, вообще ничего. Это было похоже на то время, когда я ещё не родился. Там было хорошо и приятно.

Пробыл я в безвременье и пустоте долго, очень долго. Потом боль начала нарастать, появился свет. После атаки немцев все полки дислоцировались кто куда, наш же полк вместе с командиром оказался во Владиславове, уездном городе, расположенном на самой границе Российской империи. Вокруг слышались стоны раненных или умирающих солдат. Вскоре я осознал, что и сам стону от невыносимой боли. До этого я боли не замечал, но теперь, когда я заметил её, она усилилась со страшной силой. Ко мне подошла сестра милосердия.

– Вам повезло, наши солдаты смогли вас вытащить при отступлении. Вы обязаны им жизнью. Жизненно важные органы у вас не задеты, но несколько пуль попало вам в правую ногу. У вас раздроблены кости колена и голени, пробита четырёхглавая мышца бедра.

– Можно воды. Я хочу пить…

– Да, да, сейчас.

– И обезболивающее… любое… морфий, раствор кокаина, хоть что-нибудь, быстрее.

Из глаз текли слёзы, я вытянулся на кровати, вцепившись руками в спинку. Боль была просто невыносимая. Все окружающее затемнялось, теперь центром моего существования была эта адская боль, которая полностью овладела мной. Зубы я сжал так крепко, что мне казалось, сейчас они начнут ломаться.

– Подождите минутку.

– Чёрт бы вас побрал! Мне нужно обезболивающее средство!!! – закричал я истошно, и напуганная молодая сестричка побежала куда–то. Её не было около минуты, но эта минута показалась мне настоящей вечностью, в чёртову ногу словно напихали осколков и бритв. Я сильно извивался и стонал, так что меня помогли держать зашедшие к товарищам в госпиталь здоровые солдаты, после чего мне сделали инъекцию. Спустя несколько минут боль начала немного утихать, хотя по–прежнему была невыносимой. Ещё через пару минут ощущение было такое, что кто–то кромсает мою ногу ножом, но это было не так больно, как до того.

– Я могу спасти ногу? – спросил я у пробегающего мимо врача.

– Возможно. Как только вы будете готовы к транспортировке, вас переправят в главный военный клинический госпиталь Бурденко. Там, в более приемлемых условиях, врачи скажут, чего вам ждать. Мы вытащили пули из вашей ноги, но повреждения достаточно серьёзные. Плюс к этому, вы потеряли много крови.

– К чёрту ждать, переправляйте сейчас, я вытерплю.

– Как ваш лечащий врач, я не могу этого сделать.

– Как ваш пациент, который всегда прав, я настаиваю! – закричал я. – Мы тратим время. Я хочу спасти ногу!

Мой настойчивый тон и отразившиеся на лице невыносимые мучения, видимо, вразумили доктора, и в этот же день на последнем санитарном поезде я отправился в Петроград. Говорят, что человек привыкает ко всему. Так вот, привыкнуть к постоянной жгучей и невыносимой боли практически невозможно. Едва действие морфия начинало слабеть, как я колотил по стенке, вгрызался в подушку, хватался за ногу и громко выл, лишь бы мне вкололи хоть ещё немного этого сильного обезболивающего.

– Да у вас, батюшка, солдатская болезнь развивается! – сказал доктор, ехавший в поезде.

– Плевать! Лучше так, чем терпеть это…

Лишь после инъекции морфия я мог нормально заснуть, до того невыносимая была боль. Я просыпался ненадолго, потом проваливался в сон опять – и так много раз, а потом я провалился в сон и очнулся уже в палате военного госпиталя Бурденко.

Я проснулся весь в поту и первым делом схватился за ногу, потом закричал, чтобы мне принесли ещё раствора. Дело было плохо, зависимость у меня развилась гораздо быстрее, чем я ожидал. А это значило, что когда боли утихнут, мне придется ещё и лечиться от тяжелой солдатской болезни, как называли в простонародье наркотическую зависимость. Но зато – я убедился, что ногу можно оставить, но хронические боли будут мучить меня до конца жизни.

– Правда, – добавил доктор, – со временем они будут не такими острыми.

Затем наступили долгие полгода лечения и реабилитации. Я не мог вставать с кровати, меня постоянно тошнило, гнуло и ломало от невыносимой физической боли. Я практически не помнил себя в трезвом уме и твердой памяти – едва только заканчивалось действие морфина, как я кричал на всю палату – «Помогите!» – и колотил по стенке.

Особенно было тяжело, когда морфин чуть не угробил мне печень. Меня тогда перевели в особую палату и привязали к кровати, чтобы я не буйствовал. Мне надо было провести там минимум неделю, чтобы яд вывелся из организма, прежде чем можно бы было давать мне ещё дозы. Эта неделя длилась как месяцы, годы, века. Серая стена справа, белый потолок, стальная дверь с решёткой, капельница и боль, такая сильная, что жить не хочется. Меня постоянно тошнило, а я даже не мог вытереть рвоту с подбородка – это делала заходившая раз в полчаса санитарка.

Ломка, скажу я вам, страшная вещь. Первый час ты держишься нормально, даже уверен, что тебе больше не нужно это глупое вещёство, что ты справишься сам! Понимаешь, что человек – сильное существо, способное вынести всё, если есть воля и стремление. Ближе ко второму часу все смелые и гордые убеждения начинают утихать, закрадывается небольшое сомнение. Через полчаса ты готов уже сделать для себя поблажку, мол «ну ладно, я знаю, что я и так сильный, зачем строить из себя героя и лишать себя того, что мне нужно?» К третьему часу ты уже забываешь ко всем чертям эти мысли о непобедимости и всемогуществе человека по той простой причине, что человек навсегда заключен в своём теле, слабом и немощном, которое он не может контролировать.

Тело умирает, тело болеет, страдает, толстеет и худеет, не растёт или скрючивается – и зачастую все эти процессы человек не может контролировать. Мы заложники своих тел, которые с каждым днём начинают постепенно выходить из строя. Я тогда понял, что не стоит тешить себя иллюзиями и смотреть на всё объективно. Какое уж тут величие, когда мы не можем даже до конца понять, как работают механизмы нашего тела?

Острая боль вместе с ломкой чуть не убила меня; по крайней мере, тогда я мог умереть. Очень странно сейчас так легко вспоминать о тех моментах. Я будто бы всю вечность провалялся в той палате: сломанный, разбитый, изувеченный. Всё тело пронзали иголки, ножи, пики.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: