Там о заре прихлынут волны 3 глава

Ветеринар опять вздохнул и вышел из конюшни.

Буян неожиданно задвигал ногами… быстрее, быстрее, словно хотел поскакать куда-то… но вот движения его стали затихать… он всхрапнул как бы с облегчением и… вытянулся…

Генерал закрыл лицо руками и зарыдал.

Экспедиция вновь подошла к стене джунглей. Солончаки остались позади. Все спешились; генерал влажными глазами взглянул на свою лошадь, с чувством потрепал её по упругим ушам, положил руку на её широкий, прикрытый шёлковою чёлкою лоб… Офицеры выстроились друг за другом и взялись за мачете. Индейцы, собрав лошадей и мулов, передвинулись в конец процессии.

Сельва снова встретила путников угрюмой сумеречной влажностью, криками птиц и животных, паутиной лиан и непроходимыми колючими кустами. Индейцы предупредили генерала, что экспедиция вступает во владения каннибалов-морос, которые известны своей агрессивностью и непредсказуемостью.

Голод и жажда опять мучили людей, все исхудали, обросли щетиной и, не имея возможности поддерживать хотя бы элементарную гигиену, страдали от грязи и едкого тропического пота. Воду для питья находили иногда в воронках больших листьев, а умываться было совсем нечем. Большую проблему создали себе, когда нашли дикий мёд и, окурив дупло сейбы, где он хранился, ограбили пчёл-хозяев. Сражения с ними благополучно избежали, благодаря умело созданной плотной дымовой завесе, но, съев мёд, перепачкали свои отросшие бороды, особенно барон Экштейн, украшение которого широченной лопатой лежало на его могучей груди. Мёд сросся с волосами, закаменел и стал соблазнительной приманкой для всех насекомых, находившихся в радиусе двух-трёх километров от маршрута группы. По загадочным обстоятельствам бесчисленные мухи, осы и комары не трогали Мэккэпитью и Гуражирари, а распухшие от укусов и расчёсов лица офицеров являли собой настоящие юмористические шаржи. Эта пытка должна была затянуться по расчётам генерала как минимум на неделю, до выхода на берега Питиантуты, а пока приходилось дополнительно тратить огромные усилия, безостановочно отмахиваясь от докучавших насекомых.

Путники, сменяя друг друга, становились впереди отряда и врубались в сельву, следуя направлению, которое указывал генерал и корректировали индейцы, сообразуясь со своим знанием местных условий. Лейтенант Оранжереев собирался уже сменить шедшего впереди брата, как тот вдруг вскрикнул и рубанул мачете изо всех сил по толстой одеревеневшей лиане. То, что бредущие позади путешественники поначалу приняли за лиану, оказалось на поверку гигантским пятиметровым удавом, который распавшись от смертельного удара надвое, повис обоими своими частями над головами путников. Генерал тут же скомандовал привал, индейцы развели костёр, разрубили добычу на куски и через некоторое время уже жарили их на яростно шипящих углях. Мясо было рыхлым, пресным и напоминало непроваренную рыбу, вдобавок отдавало затхлым болотом, но все ели, не обращая никакого внимания на эти гастрономические тонкости, поскольку нормальной еды в ближайшее время всё равно не предвиделось. Генерал отметил про себя, что удав на пути — хороший знак, ибо эти рептилии селились обычно поблизости от водоёмов. Прислонившись спиной к дереву и вытянув ноги в сторону костра, он доедал свой кусок и перебирал в памяти все трудности и опасности, которые пришлось пережить его экспедиции. В сельве следовало опасаться каждой мелочи; любой куст, ветка, любое невзрачное насекомое или маленькая змейка могли стать источниками очень больших неприятностей, не говоря ужо том, что тут не исключались стычки с хищниками или с коварными каннибалами. Самой большой опасностью были змеи, они таились в высокой траве, часто не замечаемые, лежали, свившись кольцами под широкими болотными листьями или в высокой траве, часто свисали с лиан, как тот удав, которого сейчас доедали, да и удав не был так опасен, как незаметные, сливающиеся с почвой злобные ядовитые гады. Сколько раз в своих бесчисленных экспедициях генерал наступал на них, не оглядев внимательно дороги, сколько раз падали они ему на голову с веток деревьев или с лиан…

… он представил себе деятелей русского зарубежья в виде огромного скопища маленьких и больших змей, населяющих тёплый террариум европейской иммиграции. Впрочем, и здесь, в Парагвае, были люди, которые дискредитировали идею русского ковчега, русского очага, которые не верили в возрождение России и всячески мешали генералу в его начинаниях. В Европе «бывшие» давно перегрызлись между собою; мало того, что ОГПУ периодически вырывало из их рядов наиболее заметные фигуры, так ещё и сами они не желали жить в мире и находились в состоянии перманентной войны друг с другом. Какие-то кланы, объединения, какие-то чуть ли не рыцарские ордена постоянно враждовали, поливали грязью один другого, а другой — третьего в газетах и никак не желали примириться, не говоря уж о сотрудничестве и взаимодействии. Ещё в Буэнос-Айресе генерал столкнулся не просто с непониманием, а с истинным нежеланием иммигрантов-старожилов видеть новых конкурентов из Европы. Его и самого принимали в русских домах неохотно и с недоверием, чему способствовали слухи и откровенные клеветнические вымыслы. Кое-кто из русских, приехавших и укоренившихся здесь ранее, осмеливался заявлять в приличном обществе, что генерал — шарлатан и обманщики, кстати, вовсе не генерал. Отношение ко вновь прибывшим было здесь ужасное, ходили слухи, что в Аргентину из Европы готовится чуть ли не тридцатитысячный десант бывших белогвардейцев, которые по прибытии непременно станут претендовать на самые тёплые места. Старожилы не хотели конкуренции и боялись её.

Генералу припомнилось, как настоятель местного прихода отец Изразцов рассказывал о том, что он лично остановил прибытие двух тысяч русских из Варны. Посетив президента Альвеара, батюшка посоветовал ему не допустить вторжения в страну «эмигрантского рванья», и итогом этого посещения стало увольнение аргентинского консула в Болгарии и аннулирование виз. Несчастных, которые уже погрузились на пароходы, вместо Буэнос-Айреса доставили в Одессу, где большевики, не спрашивая фамилий, тут же поставили всех к расстрельной стене.

— Может быть, вы считаете это делом чести? — спросил тогда генерал у священника. — Ведь вы русский!..

… щурясь на остывающие привальные угли и с неодобрением размышляя о съеденном удаве, генерал вспоминал свои первые дни в Асунсьоне. Городок живо напомнил ему российские провинциальные селения самого начала века, где патриархальный уклад соседствовал с бессознательным увлечением современным прогрессом, который выражался в живейшем, если не сказать болезненном, интересе к железной дороге. Доброжелательность и радушие жителей, спокойная, размеренная жизнь, дешевизна продуктов, тишина, даже какая-то ленца во всём укладе, — всё располагало к созерцанию и умиротворённости. Генерал почти сразу утратил тут постоянное в последние годы ощущение опасности, потерял чувство настороженности. Город был полон зелени, солнца, света, базар ломился от фруктов и овощей, лица прохожих сияли лучезарными улыбками, глаза у всех были доверчиво распахнуты, и никто не глядел хмуро, а напротив, глядели добродушно и благожелательно.Полицейские и солдаты ходили по улицам босиком, держа свои ботинки в руках, или перекидывали их, связав шнурками, через плечо. Барышни также демонстрировали свои крепкие щиколотки и тугие загорелые икры, правда, только в переулках, а подходя к центру, надевали чулки и туфли.Дети плескались в фонтане на главной площади, в тени высоких деревьев с достоинством отдыхали мулы, а на улице Пальмас нищие оборванцы совсем как русские мальчишки где-нибудь в Рязани играли в пристенок. Славный городок! Генерал улыбнулся, прикрыв глаза… славный городок и, главное, он сразу нашёл в нём своё место… Прибыв в Парагвай в самом начале марта, он уже в июне читал фортификацию в Военной школе, преподавал французский в Коллегии и очень скоро получил от военного министра разрешение на приглашение русских специалистов из Европы. Приезжим предлагались гарантии правительства, все права парагвайских подданных и жалованье ни много ни мало — от двух с половиной до пяти тысяч песо, а ведь это было содержание депутатов и сенаторов!

Генерал сразу же развернул кипучую деятельность и с помощью друзей опубликовал в белградском «Новом времени» страстный призыв ко всем русским изгнанникам.

Он снова заглянул в бездонный колодец уснувшего огня, в малиново-золотые, дышащие скрытой силой раскалённые головёшки костра, возле которого уже подрёмывали его товарищи, подобрал попавший под руку суковатый прут и расшевелил им рубиновые, играющие весёлыми искрами угли. Он помнил, хорошо помнил свой восторг, своё вдохновение, когда писал наполненные отвагой и искренней верой строчки, зная, что они также точно, как эти раскалённые угли, будут зажигать патриотическим пламенем погасшие было сердца.

В Парагвае, писал генерал, можно оставаться русским и при этом не чувствовать себя иностранцем, в этой бедной, обескровленной недавней войной, но возрождающейся стране можно жить и приносить пользу людям, можно уберечь детей от верной гибели, сохранить их жизни и души. Здесь никто не станет смотреть на потрёпанную одежду или изношенную обувь, здесь никто и никогда не попрекнёт куском хлеба, здесь можно быть необходимым и даже незаменимым, а главное — здесь можно сохранять себя для будущего России…

Тысячи писем посыпались в ответ.

В Париже был создан Колонизационный центр под патронажем атамана Богаевского, и вскоре из марсельского порта один за другим стали отходить транспорты в Южную Америку. Колонисты прибывали группа за группой, получали землю, создавали станицы, строили дома, церкви, школы, но… генералу снова представились разномастные змеи, свившиеся в омерзительный клубок… в Европе его начинания поддерживали конкретные люди, имевшие большой вес и влияние в иммигрантской среде, но с уходом из жизни Врангеля, Богаевского, с похищением агентами советской разведки Кутепова, освободившиеся места идейных лидеров русской общины заняли совсем другие фигуры. Они считали идею патриотической эмиграции глубоко порочной и мешающей планам тех организаций, которые с помощью активно вооружающейся Германии готовились вырвать с корнями ядовитые насаждения большевизма. В самом же Парагвае за дело разрушения русского ковчега взялись влиятельные военные Эрн и Бобровский, которые по гроб жизни должны были быть благодарны генералу за своё спасение от европейской нищеты, ибо именно он, личными силами и личными средствами помог им утвердиться в стране. Движущей силой разрушительной машины был некто Шлезингер, банальный бандит и убийца, отличившийся ещё в 1905-ом ограблением под революционный шумок филиала Московского купеческого банка в Фонарном переулке. Через Финляндию и Германию он в своё время пробрался в Парагвай и сумел вывезти награбленное золото и драгоценности. И вот этот-то человек, опасаясь за своё влияние в столице, всячески мешал практическому осуществлению русской колонизации. Генерала шельмовали, извращали его идеи и бойкотировали проекты; вдобавок в Париже образовались альтернативные центры содействия будущим переселенцам, но… на коммерческой основе. Серьёзное дело, как это нередко бывает, возглавили проходимцы. Патриотическая идея превратилась в средство добывания неплохих барышей, на ней стали наживаться, и это полностью извратило смысл колонизации.

Воспоминания и размышления утомили генерала, лёгкая дремота стала одолевать егои, засыпая, он ещё успел разглядеть, как скользкий клубок медленно извивающихся змей начал распадаться, разваливаться, и вскоре разноцветные, разнокалиберные ленты, вкрадчиво шипя, устремились в высокое влажное разнотравье…

Он лежал в липкой дремоте и не слышал, как вошла Аля, не ощутил, как она вколола ему морфий и потихоньку вернулась в соседнюю комнату… дверь за ней закрылась, и он вдруг почувствовал густой запах свежего табака и сразу следом — табачного дыма, с трудом приподнял тяжёлые векии его воспалённому взору вновь открылось пространство комнаты… ягуара не было, пумы не было… только сельва продолжала стоять стеной… в углу вилась паутина лиан, среди которых порхала стайка разноцветных колибри, оперением и весёлой суетой так похожих на больших бабочек… перед постелью сидел древний касик-гуарани, который курил длинную расписную трубку и внимательно смотрел на генерала. На его лице рос рыже-зелёный мох, руки были покрыты бахромой лишайников и нитями низкорослой травы, из бугристой кожи покатого черепа, присыпанного красной землёй, пробивались речные водоросли… Генерал вспомнил старика, он познакомился с ним ещё в самой первой своей экспедиции и уже тогда он произвёл на него неизгладимое впечатление. Он явился в сопровождении Саргенто Тувиги, в те годы ещё не сержанта, но уже претендента на звание касика.

— Ему четыреста тридцать лет, — сказал Саргенто Тувига, — и он уверяет, что знает тебя.

— Я знаю тебя, — подтвердил старик, — твоё имя — Алехо Гарсия.

— Нет, — возразил генерал на гуарани, вкладывая в короткое отрицание столько почтения, сколько можно было бы вложить, обращаясь по меньшей мере к царственной особе, — нет, уважаемый, моё имя звучит по-иному…

— Ты — Алехо Гарсия, — упрямо повторил старик, — я помню тебя… четыре столетия назад ты разбился у побережья материка и попал в наше племя… ты женился на дочери нашего касика… ты первым из бледнолицых увидел равнину Гран-Чако и Боливийское нагорье… ты быстро изучил наш язык и полюбил слушать наши сказания… Мы рассказали тебе о стране Белого царя, раскинувшейся далеко на западе среди неприступных гор… а горы там сплошь из золота и серебра… Ты пожелал завладеть этими сокровищами…

— Это было очень давно, — снова возразил генерал, — я тогда ещё не родился…

— Это лишь одна из твоих жизней; тогда тебя звали Алехо Гарсия… Это был ты, я точно знаю… ты был по-другому одет и лицо у тебя было другое… но это был ты…Возжелав сокровищ Белого царя, ты собрал двухтысячное войско наших братьев и касик благословил нас… я тоже состоял в твоём войске, разве ты не помнишь меня? Мы преодолели горную гряду, протянувшуюся вдоль восточного побережья, и долиной вышли к устью Игуасу. Там где Игуасу впадает в Парану, мы наткнулись на водопады, низвергающиеся с неба, и нам пришлось обходить их много дней и ночей… А потом мы смастерили каноэ, покрытые корой окрестных деревьев, и переплыли Парану и Парагвай… Неужели ты всё забыл? Неужели не помнишь, что уже тогда от края до края ты прошёл глинистую равнину Гран- Чако и подобрался к предгорьям Анд? В скольких битвах и схватках рубились мы, сколько селений подвергли разбою и уничтожению! Под правой лопаткой и на левом плече у тебя должны быть отметины инков… плечо — медный топор, спина — золотой макан…

— Да, — отвечал в изумлении генерал, — но эти раны я получил на Великой войне в начале шестнадцатого года…

— Нет… нет, — отвечал старик, — это инки, это их отметины… Тебя ранили при отходе, когда мы первый раз потерпели поражение… ты не стал испытывать судьбу… мы захватили огромное количество золота и серебра, столько, сколько могли унести, и отступили… а потом вернулись домой и старый касик сказал: «На что нам этот жёлтый металл? На что нам этот белый металл?» Ведь мы всегда воевали лишь с теми, кто нападал на нас… Мы воины, а не убийцы. «Что наши духи скажутна это?» — добавил касик тогда. Наши духи ничего не сказали, но в будущем году они послали тебе отравленную стрелу в одном из столкновений с враждебными племенами…

… генерал лежал неподвижно и вглядывался в глаза старика, который в свою очередь продолжал пристально смотреть на него. Тяжёлые воспалённые веки, расширенные зрачки… покрытые густой сетью кровеносных сосудов белки очень старого и очень больного человека… Бесконечное страдание, усталость и… невысказанный вопрос: «Что наши духи скажут на это?» В правой руке у генерала были зажаты золотые часы от Буре, подаренные ему любимой тётей Лизоней, с которыми он никогда не расставался, а левая лежала вольно простёртая вдоль тела. Старый касик ещё долго смотрел на него, как будто ожидал чего-то или что-то взвешивал, потом вздохнул, поднялся и вложил в его свободную ладонь жёлтое маисовое зерно.

— Ты искупил, — сказал он, — сегодня ты уже искупил…

И начал таять во влажном мареве сельвы. Но тут генерал сделал слабый протестующий жест, пытаясь остановить старика, и протянул в его сторону свои драгоценные часы.

— Жёлтое за жёлтое… — прошептал он едва слышно…

Старик взял часы и растворился среди лиан, гигантских папоротников и зарослей победно устремлённого ввысь бамбука. Над тем местом, где он только что сидел, осталась лишь стайка разноцветных колибри, оперением и весёлой суетой так похожих на больших бабочек…

… колибри сопровождали его, когда он торопливо шёл к зданию асунсьонской почты, нервно сжимая в руках свежий номер городской газеты. Только что военный министр рассказал ему о филателистическом скандале. Генерал хорошо знал, чем кончаются подобные вещи. Купив в почтовом окошке марки, он тут же встал за конторку и разложил их на полированной поверхности.

За стеклянной витриной почты шумел беззаботный Асунсьон, мальчишки скакали вдоль мостовой, замужние парагвайки озабоченно спешили по своим делам. Полицейские торжественно прошагали босиком в сторону трамвайных путей, по которым с грохотом и звоном летел городской трамвай, влача за собой убранную цветочными гирляндами похоронную платформу…

На парагвайской марке 24-го года границы с Боливией вообще не было, на марке 27-го года она проходила севернее Гран-Чако, а на марке 28-ого года отодвинулась ещё дальше к северу с поименованием территории как «Северное Чако Парагвая». Категоричным приговором судьбе выглядел и лозунг на этой марке: «Было, есть и будет парагвайским!» Но на только что выпущенной марке Боливии спорная область обозначалась, как «Боливийское Чако». Генерал понял, что давно зревший нарыв прорвался. Он вспомнил, как в прошлом году в газетах появились сообщения о вроде бы найденнойв Чако нефти, вспомнил свою долгую беседу об этом с президентом и просьбу военного министра срочно продумать вопросы перевооружения армии. Сам Скенони оценивал соотношение сил в возможной войне, как один к восьми в пользу, разумеется, боливийцев. Сопротивление, по его мнению, в случае конфликта было бы бессмысленным.

В Президентском дворце, между тем, частыми гостями стали представители британской Shell Oil, а в Боливию, по слухам, зачастили американцы — эмиссары Standard Oil. Все понимали, что войны не миновать. Но Парагвай был беден, разорён предыдущей войной и обладал вдвое меньшей, нежели боливийская, армией при острой нехватке вооружения.

Письмо самопровозглашённого сержанта Тувиги было фактически сигналом о начале военных действий. Генерал понимал, что не только оружие и численность армий будет влиять на её исход, но и, главным образом,пресная вода, возможности снабжения и союзничество индейцев.

Покинув почту, он отправился в недавно организованный штаб, где попросил только что назначенного начальником полковника Эстигаррибия, предоставить необходимые материалы и документы, среди которых были и его собственные докладные записки и аналитические исследования прошлых лет. К делу подключился помощник полковника, майор Фернандес, и сообща они быстро сделали приблизительнуюоценку возможного расклада сил: все водные источники, кроме главного — озера Питиантута — были ещё в предыдущих экспедициях генерала подробно изучены с помощью индейцев и нанесены на карты… он бегло просмотрел свои старые записи и расчёты… так, снабжение… основную базу следует поставить в Исла-Пой, туда подходит узкоколейка от Пуэрто-Касадо, а уж в этот порт на реке Парагвай можно водным путём из центра доставлять и вооружение, и продовольствие, и живую силу. Линия фронта пройдёт, скорее всего, по укреплённым фортам, от Исла-Пой туда всего около тридцати километров… не так ли, дон Эстигаррибия? Теперь посмотрим, какие возможности у боливийцев…водного пути нет… ближайшая железнодорожная станция… очевидно, Вилья-Монтес… ого!.. более трёхсот двадцати километров до границы… а потом ещё не менее двухсот до линии фронта… если же мы будем их теснить, то конечно, меньше, но всё равно немало, как вы считаете, дон Фернандес?Далее: боливийскую армию составляют в основном жители относительно прохладных предгорных территорий, —тяжко придётся им на марше среди раскалённого и влажного воздуха… Ну, а наши, свободно ощущающие себя в привычной местности гуарани, будут, конечно, с нами! Что ж, повоюем, сеньоры!

К организационным вопросам генерал привлёк других русских офицеров, и довольно быстро армию удалось привести в состояние полной боевой готовности. Войну ждали, и она не задержалась.

Сформировав в преддверии Чако значительные силы и проведя первые маршевые разведки, боливийцы атаковали ближайший парагвайский форт и сходу захватили его. Всего через месяц, воодушевлённые первыми победами, они начали мощное наступление по всему фронту. Парагвайцы вынуждены были отступить.

В это время на окраине Асунсьона в доме капитана Корсакова собрались русские офицеры. Все были взволнованы, горячась, обсуждали первые военные сводки, переживали за неудачи на фронте.

— Господа, — сказал хозяин дома и поднял руку, призывая товарищей к тишине. — Господа! Все мы знаем, что происходит сейчас в Чако, все мы сочувствуем нашим товарищам-парагвайцам. Но я считаю, одного сочувствия недостаточно. Ведь мы офицеры! Двенадцать лет назад мы потеряли Родину и, как ни горько сознавать, вряд ли когда-нибудь в будущем нам доведётся её вновь увидеть. Парагвай приютил нас, дал нам кусок хлеба и крышу над головой. Это наше второе отечество! Мы должны защищять его, как защищяли Россию!

Офицеры зашумели, послышались одобрительные выкрики.

— Это наш долг, господа!

— Конечно, долг чести!

— Мы пойдём добровольцами!

— Это и наша земля!

Генерал в это время находился уже в районе боевых действий и, узнав о патриотическом порыве земляков, отправил им телеграфом свои приветствия.

… съеденный третьего дня удав был давно забыт и маленький отряд снова страдал от голода и жажды. Ели крахмалистые корни и мягкие побеги растений, на которые указывали индейцы, через силу жевали листья, рвали побитые птицами неведомые фрукты, раз наткнулись на кусты матасаны и вдоволь поели жёлтых ароматных плодов… По следам отряда бесшумно шли каннибалы-морос и не нападали до поры до времени лишь потому, что видели в руках путников огненные дубинки и ждали только момента, когда люди окончательно ослабнут.

Питиантута упорно ускользала. Путешественники измучились до последней степени и уже через силу двигались вперёд. Генерал знал, что озеро где-то рядом, надо скрепиться, преодолеть усталость, перетерпеть голод, жажду, мучительные боли от ран, порезов и укусов ядовитых насекомых; спасительная вода должна вот-вот появиться, а уж за ней — знакомый путь к дальнему форту, крайней пограничной точке на севере страны. Люди часто останавливались передохнуть; сил не было совсем. Голод притупился, но пить хотелось невыносимо. Влажная земля, удушливый, предельно насыщенный тяжёлыми испарениями воздух, — влага, казалось, обволакивала тела, но… воды не было. Хотели пить мочу, но мочи тоже не было. Её с трудом выдавливали из себя; коричневые капли, с трудом истекая, падали в проклятую землю. Всех качало, даже выносливые индейцы чувствовали себя очень плохо. Их медные лица стали тёмно-бронзовыми, почти чёрными, кожа других путников сделалась грязно-жёлтой и потеряла эластичность. Генерал смотрел на товарищей и не узнавал их: ввалившиеся глаза, лихорадочные взоры, иссушенные губы. Сам он едва не падал в обморок, — горькая тошнота мешала соображать, какие-то солнца и луны, покрытые ядовитыми колючками, плясали перед его расширенными зрачками, хвостатые шутихи вспыхивали в мозгу и разноцветные фейерверки взрывались внутри распухшей головы. Он дал команду остановиться. Все тут же опустились на едва примятую траву звериной тропы и повалились в изнеможении. Генерал лежал, уронив голову… перед его глазами в гигантских зарослях жирной травы полз маленький жучок, который казался ему огромным, он наступал, грозил своими острыми жвалами, плотоядно перебирал всеми шестью лапками… генерал протянул руку… ободранные, распухшие, чёрные пальцы попали в поле его зрения и заслонили собой всё — стену разнотравья, деревья и кусты вокруг, лежащих неподалёку товарищей. Он изловчился, схватил жука и, несмотря на яростное сопротивление насекомого, засунул его в рот. Жук жалобно хрустнул на зубах и, корябая воспалённую генеральскую глотку, провалился в бездну небытия. Так пролежали они в сумерках сознания довольно долго и очнувшийся первым фон Экштейн еле слышно прохрипел: «Вперёд…»; почти все услышали его и, повинуясь, нет, не чувству долга и не осознанию необходимости во что бы то ни стало исполнить свою миссию, а просто — жажде жизни и гону жажды, с трудом поднялись и двинулись вперёд. Генерал покрепче ухватил мачете, встал впереди отряда… несколько слабых движений — и по сторонам упали срубленные низкорослые кусты… онсделал мелкий шажок, вгляделся в клубящийся сумрак и вдруг… воспалённые глаза его упёрлись в вертикальные зрачки осторожно вышедшего из зелёной тьмы рослого пятнистого ягуара…позади него сомкнулся сухо шелестящий тростник, зверь поднял крупную красивую голову и… генерал увидел себя как бы со стороны: он стоял на заросшей тропе, в авангарде измученного жаждой маленького отряда… стоял, не испытывая страха и ожидая, пока зверь поймёт, что опасности для него нет и спокойно уступит дорогу, но ягуар не уходил, — внимательно вглядываясь в генерала, он медленно и спокойно изучал его тщедушную фигурку, переводил умные глаза на капитана Орефьева, на барона Экштейна, и казалось, размышлял… позади ещё двое — это были братья Оранжереевы, — далее — свои, краснокожие… ягуар принюхался… да, свои, пахнут сельвой и индейским потом… он величественно развернулся, но не ушёл в заросли, а оглянувшись, словно приглашая следовать за ним, грациозно двинулся по тропе… Путешественники, не сговариваясь, пошли следом…

… ещё три дня брели они по непроницаемым зарослям, из последних сил прорубая себе дорогу там, где их безмолвный проводник тенью проскальзывал, не задевая ни ветки, ни листика и лишь поворачивая умную лобастую голову назад и вглядываясь в серо-зелёные, сливающиеся с растительным фоном фигурки… брели уже безотчётно, без чувства, без мысли, мгновениями выпадая из сознания, и только ворочали распухшими языками в воспалённых пещерах своих смрадных ртов, бесполезно ища хотя бы капли влаги… Ночами останавливались и, уже не разжигая костёр, на который просто не было сил, с трудом проглатывали на ходу припасённые днём листья и коренья, кое-как привязывали гамаки к деревьям, заворачивались в одеяла и пончо и без сил валились в верёвочные сетки. Пятнистый ягуар, всегда находившийся несколько поодаль, с наступлением темноты бесшумно подходил к генеральскому гамаку, укладывался рядом, словно собака, и, бодрствуя до утра, охранял покой путников. Каннибалы-морос, всё ещё преследующие отряд, вынуждены были отступать в глубину сельвы, так как ягуар чуял их приближение и тихим, но полным сдержанной угрозы рыком предостерегал от нападения.Спали, словно проваливаясь в бездну, словно умирая на время ночи, словно переселяясь в пустоту и космический мрак иных вселенных, а утром одновременно, как по сигналу, просыпались, с трудом выползали из гамаков, собирали пожитки и снова шли вперёд…

На закате третьего дня ягуар вывел их к Питиантуте. Ещё на краю джунглей, увидев впереди слегка подболоченную равнину, а ещё дальше — заросли мангров, которые ясно указывали на наличие поблизости воды, путники забыли о беспредельной усталости и почти бегом кинулись на равнину. Ягуар мощными размашистыми прыжками нёсся впереди, сильно опережая их. Не отпуская лошадей и мулов, люди бежали к озеру…вот уже показалась его ближняя прибрежная полоса красного цвета, переходящая далее в светло-бурую и наконец — в совершенно прозрачную едва колеблемую гладь, простирающуюся до самого горизонта. Берегов озера не было видно, оно казалось гигантским, циклопическим и только едва видимые вдали горы намекали на то, что у этой воды есть где-то начало и конец. Побросав амуницию и оружие, измученные путники сходу влетели в озеро, распугав всю прибрежную живность, лошади и мулы вошли следом. Ягуар остался на берегу и медленно ходил среди мангровых кустарников, внимательно оглядывая окрестности. Люди упали в воду и пили, пили, пили её; никогда ещё не казалась она им такой вкусной, такой животворящей, она была лучше зельтерской с её прозрачными пузырьками, лучше коричной — с клубникой и лимоном, лучше кристальной чистоты настойки на померанцевых цветах, лучше оршада, благоухающего миндалём и кунжутом, лучше ледяного нектара, приготовленного с мятой и лаймом и слегка приправленного ванилью… Они пили, погрузив головы в прохладные сумерки лёгких течений, и видели, как под водой летают озёрные птицы, медленно поднимая и опуская тяжёлые крылья, а когда отрывались от сладостного питья, чтобы вдохнуть немного воздуха, перед их глазами над зеркалом лагуны проносились стаи летучих серебристых рыб, несущихся к дальнему невидимому берегу… И снова они, не в силах преодолеть сладостного зова озера, погружали головы в тайны неведомых глубин и снова пили эту волшебную воду… её можно было пить бесконечно, до самой смерти, до скончанья веков, до слияния с бесконечностью иных звёздных миров, пить, пить и пить, не отрываясь, ни на мгновенье не отвлекая своё внимание от этого простенького источника всего сущего на земле… Они втягивали в себя жизнь, они сами возвращались к жизни… вот берега озера стали опускаться, — так много и жадно они пили, так вожделели влаги, которой не видели много дней и от отсутствия которой уже умирали… они продолжали пить и вот уже им стали попадаться сверкающие прохладной чешуёй элегантные продолговатые рыбы… они хватали их руками и вгрызались в мягкую, пропахшую свежими озёрными ароматами плоть, ели живое, трепещущее в их дрожащих пальцах розовое мясо и не могли насытиться… а воды хотелось всё больше и больше, и они по-прежнему не могли оторваться от неё и, желая вместить в себя всю влагу мира, продолжали пить, снова и снова прикладываясь к озёрной глади… берег опускался всё ниже… закат догорал вдали и его кровавые сгустки уже покрасили верхушки сейб, возвышающихся над южным массивом сельвы, а люди всё пили и пили, и вот уже видны стали придонные водоросли и стаи мечущихся в преддверии бездомности и сиротства мальков… генерал оторвался от воды и безумными глазами глянул на своих сопутников: они стояли уже по колено в озере и, не в силах больше пить, гладили ладонями мягкую бархатную воду… ласкали её нежную поверхность, словно тела любимых женщин, опускали свои любящие губы в её прохладную рябь и не могли, не могли оторваться от этих волшебных чистых переливов… Выйдя наконец на берег, они упали в папоротники и раскинули по сторонам руки… над ними плыли окрашенные охрой и пурпуром, слегка подзолоченные изнутри закатные облака; лёжа недвижимо на своих травяных постелях, они ни о чём не думали, — вода блаженно переливалась по их жилам, словно бы заменив собою кровь, и это состояние блаженства, казалось им, не иссякнет никогда…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: