Там о заре прихлынут волны 1 глава

Менестрель

Литературно-художественный журнал

№ 5

Омск

Менестрель :литературно-художественный журнал. – Омск : Вариант-Омск, 2015. – № 4. – 236 с.

Редакционная коллегия:А.В. Козырев (главный редактор), Д.П. Соснов, И.Н.Сенин, В.В.Власов, С. Ю. Орлова.

Корректор А. В. Козырев

Технический редактор Л. П. Синдирёва

Редколлегия выражает благодарность Омскому библиотечному техникуму за поддержку в издании журнала.

_______________________________________________________________________

Подписано к печати 16.02.2015. Формат бумаги 60х84 /8.

Печать оперативная. Усл. печ. л. 21,75. Тираж 300 экз.

Издательство «Вариант-Омск»

644043, г. Омск, ул. Фрунзе, 1, кор.3, оф.15.

Тел./факс: 211–600

ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Дмитрий Мельников

НЕБО, Я ИДУ ДОМОЙ

Стихотворения

* * *

Она поет про доброго жука

в индустриальном городе Магог,

и Гарина прозрачная рука

касается ее холодных щек.

О том, как выжить всем смертям назло,

она поет на ящике пустом,

и битое зеленое стекло

хрустит под эфемерным каблучком,

и тьма густеет в глубине домов,

и пудреные волосы старух
из барского напольного трюмо
летят, как белый тополиный пух,

и зреют преисподние миры
под ветхой лакированной доской,
и скифские походные костры
пылают под заснеженной Тверской.

Я знаю этот город наизусть,
он извергает дым и воронье,
он сорок лет готовит, как Прокруст,
мне ложе эталонное мое.

И не слезинка на моих щеках,

но воровского воздуха клеймо,

давай еще про доброго жука,

мне в жилу эта песенка, Жеймо.

* * *

В январе в Алеппо начнется дождь,

дети из подвала попросят хлеба,

ты отдашь им всё, что в рд найдешь,
девочка размочит в воде галету,

братику чумазому вложит в рот,

тот начнет жевать ее с важным видом,

взял бы вас, да надо идти вперед,

выйдя, обернешься на серые плиты,

девочка рукою тебе махнет,
жестами покажешь ей, что вернешься,
а потом полжизни, как сон, пройдет,
в комнате своей ты от слез проснешься.

"Как они там, живы ли до сих пор?" -
спросишь у холодного в искрах неба…
И никто не ответит тебе, майор:
"Спи, давно всё кончилось в том Алеппо".

* * *

Не расцветают белые цветы,

помилуй Бог меня, не расцветают.

С расслабленных дерев, небрежно-золотых,

слова безумные слетают.

По краям губ слюна стекает, как кaмедь,
салфетка на груди и пролежни на чреслах –

природа, как Бодлер, лежит в глубоких креслах

и видит собственную смерть.

Помилуй Бог меня, как осень хороша,
как сладостно-безжизненна природа,
как медленно, в слоях янтарных меда,

вверх, задыхаясь, движется душа.

* * *

На коже матовой твоей
лежит густая мгла,
я дом без окон и дверей,
но ты в меня вошла,

скрестила руки на груди
и встала у огня:

"Скажи, Зербино-нелюдим,
что любишь ты меня.

Ты истинный дурак, и дым
твои мечты, ей-ей,

но знай, Зербино-нелюдим,
что буду я твоей".

Я ездил на вязанке дров,

я жил известно как,

теперь со мной моя любовь
пьет водку натощак.

Ведем вязанку под уздцы
по собранным полям,

и спящие в тени жнецы
подобны мертвецам.

* * *

Те мраморные столики в кафе,

и солнцедар под липами нагими,

и розовые губы подшофе,

давно уже ушедшие с другими,

не вспоминает смертный человек –

он занят важным делом по дороге:

он собирает кистеперый снег

и облаков бескрылые молоки,

он собирает лиственный нефрит,
просвеченный и позлащенный Фебом,
он выбивает звездный кимберлит

из хорошо прокуренного неба,

кладет в суму пустопорожний гром

и ржавое чугунное распятье,

и допивает смертным языком

весь свой бессмертный воздух без изъятья.

* * *

Снег падает на рябь свинцовых вод;

здесь в Питере престраннейший живет
благообразный пожилой скелет

в пальто огромном с барского плеча,–

его глазницы источают свет,

как будто в череп вставлена свеча.

Во глубине Синявинских высот

еще терпенье гордое хранят
сей город отстоявшие, и вот

в башмачкинской шинели Ленинград,

подвешенный на тоненькой реке,

качается, как в люльке родовой,

бойцов, застывших в роковом броске,

младенческой касаясь головой,

и смертная над ним витает тень,

и верно служат голод и мороз,

но сдерживать рыданья в темноте

он не дорос еще, он не дорос.

* * *

А. С. П.

Мне вместо сердца – пламенный мотор

в анатомическом театре гор

был вставлен в грудь – и тросик «пускача»

мне вывели из левого плеча.

И в очи, чтоб закрыть их не посмел,

мне врезали рентгеновский прицел,

смещенную оптическую ось,

чтоб видел многомерно и насквозь.

И голос мертвых – снегопад живых

прошелестел у самых губ моих,

коснувшись внутреннего слуха:

Иди, иди, живи среди людей

и дай им зренье тысячи чертей,
и праздность очарованного духа

с усмешкой подпоручика Киже,

закостеневшего в смутьянстве,

из комнаты, где зеркала уже

не отражают лишнего в пространстве.

* * *

Бабочка ночная,

черный махолет

надо мной летает,

словно в путь зовет.

Черная невеста,
белой головой
укажи мне место
с мягкою травой,

за широкой бугой,
за могильным рвом,
за гранитным кругом,

сложенным Петром –

синие каленые

Божьи города –

яблочком зеленым

укачусь туда.

Пусть волшебным блюдцем

древних королей

слезы обернутся

матери моей

там, где Бог на удочку

ловит облака,

яблочко на блюдечке,

тэ-че-ка.

* * *

Тихо падает листва,
с неба падая, звезда,
между липами нагими
затаилась навсегда.

Небо, небо, я живой,

знаю, ты меня не слышишь,

ты всего лишь путь домой,

журавли плывут над крышей,
в жизнь влюбленные вполне –

или это снится мне?
Пролетели мои дни,

пролетели мои годы,
ты мне руку протяни,

в час душевной непогоды
помани за облака,
уведи с собою в гору,

отражаются в зрачках

синевы твоей озера,

небо, небо, я живой,
с расписными журавлями,

золотыми кренделями,
каруселями, шатрами,

гжелью, дымкой, хохломой –

всею ярмаркой мирской,

как на день рожденья к маме,

небо, я иду домой.

* * *

Когда в оазисах Шаданакара

садился борт, и черные пески

сулили нам спасенье от кумара

и полную свободу от тоски;

Когда в ауле или в сакуали

нас ждали те, в которых мы стреляли,
которые потом стреляли в нас –

я вспоминал тебя в последний раз,

как ты такая с синими глазами,

и мы все ходим, за руки держась,

и ты мне даришь карточку на память;

на ней вполоборота и смеясь

ты смотришь в глаз хрустальный объектива,

и все, кого мы любим, просто живы,

и смерти нет, и расставанья нет.

В оазисе под черными песками

у мальчика, который ехал к маме,

есть карточка во внутреннем кармане,

на ней тебе всегда семнадцать лет.

Владимир ЛИДСКИЙ

АЛЕБУК

Повесть

С трудом приоткрыв глаза, генерал всмотрелся во мглистый полумрак знакомой комнаты: обстановка её слегка покачивалась, словно в невесомой тине застоявшегося озера, —шкаф, сервант, стол со стульями и старинное трюмо колониальных времён, украшенное затейливой, местами облупившейся резьбой, плыли среди зарослей тростника, лиан, кустарников и папоротников непролазной сельвы, медленно шевелясь и плавно перемещаясь то ли от колебания воды, то ли от горячих и влажных домашних сквозняков. Лёгкие, но совсем не освежающие знойные волны набегали из приоткрытой двери, лениво овевая мокрое лицо генерала. Сознание его расслаивалось, — он одновременно видел воду и воздух, привычную мебель и буйную тропическую растительность, заполняющую углы помещения; возле кровати сидела, напряжённо вглядываясь в генеральское лицо, рыжевато-песочная пума, за ней возвышалось неподвижное изваяние пятнистого ягуара, который только подрагивал усами, застыв на своей бессменной вахте, в углу возился коати — симпатичный южно-американский енот, чем-то немного похожий на медвежонка, по лианам, которые вольно вились среди мебели и заплетали потолок, сновали суетливые обезьяны, низкорослый олень заглядывал в дверь из соседней комнаты, под сервантом пряталась коричневая древесная жаба, а на спинке кровати сидел огромный разноцветный попугай-ара. Генерал с трудом повернул голову и глянул в закрытое окно; сквозь щели ставен пробивалось ярое солнце январской сиесты, и этот белый зной, словно бы сам являясь источником света и вступая в противоборство с комнатною тьмою, побеждал её и превращал угольный мрак помещения в зыбкие сумерки, точно так, как нежное молоко превращает черноту кофе в мерцающий перламутровый колер.

Со второго этажа слышался разговор на гуарани, детские голоса громко спорили о чём-то… генерал устало прикрыл глаза: он шёл с мачете в руках за бронзовокожим проводником, сзади вгрызались в сельву его сопутники… где-то в глубине лесной чащи хрюкали, словно свиньи, обезьяны-ревуны… уставшая команда брёла вперёд, сокрушая на своём пути подлесок, кусты и попадающиеся на пути громоздкие предметы мебельных гарнитуров — вот под ударом генеральского мачете пал буфет, а капитан Орефьев, следующий за командиром, молодецки разрубил пополам массивный дубовый шкаф… вот сквозь скрученные в жгуты лианы каким-то фантастическим образом вплыла огромная семейная кровать и проводник-индеец лихо рассёк её металлическую спинку, украшенную зеркальными никелированными шарами… разноцветные рыбы, большие и маленькие, разукрашенные волшебными мерцающими красками, медленно пошевеливая плавниками, сновали вокруг, и одна из них — диковинного жемчужно-алого цвета —мелькнула прямо перед лицом генерала, задев его лоб своим ласковым прохладным хвостом. Вдалеке послышался мелодичный звон хрустального колокольчика и маленький отважный отряд в недоумении приостановился, вглядываясь в густую чащу: ловко лавируя меж вековых стволов и грациозно покачиваясь на поворотах, навстречу имдвигался красивый жёлто-красный трамвай; окна его не имели стёкол, а бока и кабина были украшены цветочными гирляндами, несущимися вслед вагону, словно разноцветные хвосты; позади трамвая громыхала колёсами открытая платформа, также богато убранная огромными тропическими орхидеями и чёрными траурными лентами…

Генерал вспомнил, как был поражён видом этого трамвая, когда впервые увидел его на улицах Асунсьона. Трамвай был единственным на весь город, ходил мимо кладбища и к нему специально цепляли похоронную платформу, чтобы те, кто побогаче, могли достойно проводить в последний путь своего покойника. На руках усопшего нести было далеко, применение гужевого транспорта казалось неуважением, а автомобили с деликатным заданием справиться не могли, поскольку грузовиков в Асунсьоне в те годы не было вообще. На весь город имелось только пять легковых машин: одна была у президента страны, другая — у военного министра, да ещё три использовались в качестве такси и большею частью стояли, сверкая полированными боками, на малолюдной центральной площади в ожидании зажиточных пассажиров.

Для генерала всё было волшебным в этом городе. Последние годы он без особых надежд мечтал о подобном тихом волшебстве, желая только одного — забыть пережитые ужасы, навсегда похоронить в памяти жуткие картины новороссийской катастрофы, голодное сидение в Галлиполи, нищую Болгарию и неприветливую Аргентину. Весь 1923 год он промыкался в Буэнос-Айресе на копеечном жалованьи преподавателя немецкого и французского, стоически вынес все дрязги, склоки и сплетни эмиграции и вырвался наконец на свою обетованную землю, в лелеемый с детства мир индейских касиков и тропических джунглей.

С неприятным чувством вспомнил он свой первый визит в парагвайское посольство в Буэнос-Айресе; там отнеслись к нему с прохладцей, разговаривали сухо, сетовали на революционные настроения в стране, но впоследствии и даже через весьма короткое время уже с интересом обсуждали его предложения и проекты.Он давно вынашивал идею построения русского ковчега вне родины, изгнавшей его и сотни тысяч ему подобных… мечтал о собирании всего лучшего, что только мог сохранитьизгнаннический мир, и это лучшее, эта квинтэссенция нации, её культура, благородство, терпимость, милосердие и сострадание, её, в конце концов, боевой потенциал и дерзость могли бы в будущем послужить основой для русского возрождения… когда царство красного дьявола выродится и погибнет… тогда будет чем заполнить выжженную землю отчизны, ибо сохранится живым зерно, здоровое и жизнестойкое, которымзасеются освободившиеся от крови равнины и дадут новый, невиданный доселе, баснословный урожай…

Парагвай тоже жаждал обновления; прошло уже более полувека после кровопролитной войны с Тройственным союзом, а страна так и не оправилась после сокрушительного поражения. Долгие годы восстанавливались разорённые дотла и без того немногочисленные предприятия, железная дорога, общественные и частные здания. Не были изжиты и последствия демографической катастрофы — страны-агрессоры практически уничтожили нацию, из более чем миллионного парагвайского населения оставив в живых лишь двести тысяч, среди которых мужчины составляли только седьмую часть.

Генерал припомнил свои долгие разговоры с бывшим президентом Гондрой и военным атташе Санчесом, которые ввиду только что завершившейся Гражданской войны в странестроили свои далеко идущие планы; тогда, в середине 20-х русская колонизация казалась фантастикой, нопрошло всего несколько лет и пасынки Европы хлынули на берега Парагвая и Параны.

Сидя в просторном фойе парагвайского посольства в Буэнос-Айресе, генерал спокойно и деловито излагал свои доводы в пользу сотрудничества.

— Русские офицеры, — говорил он, — прекрасно образованы, среди них есть замечательные специалисты и они послужат Парагваю, как своей новой отчизне, давшей им приют и вторую жизнь. Я убеждён, страна станет для них настоящим духовным пристанищем, там они смогут, сохраняя свои обычаи, религию и культуру, влиять на её возрождение.

— Нам нужны русские, — отвечал полковник Санчес,— мы поможем с переездом, дадим льготы, землю. Решите только информационные вопросы, может быть, понадобится организовать какой-нибудь комитет, как-то оповестить потенциальных переселенцев…

Президент Гондра согласно кивал, ободряюще поглядывая на собеседников.

Парагвайское правительство дало генералу карт-бланш, и первая дюжина русских специалистов из числа «бывших» вскорости прибыла в Асунсьон.

К началу тридцатых положение бывших российских офицеров и их семей в Европе ухудшилось, оно, впрочем, никогда и не было особенно хорошим, — пренебрежительное отношение властей, массовые увольнения и трудности устройства на новую работу, неизбывная нищета и внутренние конфликты среди недавних беженцев вовсе не способствовали безмятежной жизни. Парагвай же предлагал неплохие условия переселения, оплату дороги, огромные наделы бесплатной земли. Генерал с энтузиазмом взялся за дело — европейские газеты запестрели призывными статьями, во Франции организовался комитет содействия отъезжающим, были решены финансовые вопросы, и по южным морям потянулись бесчисленные транспорты, везущие русских переселенцев на новую Цитеру.

Сам генерал, между тем, был приглашён в столичную Военную школу преподавателем фортификации и французского языка, очень быстро стал её директором, но вскоре Министерство обороны нашло ему более достойное применение…

Рыжевато-песочная пума, по-прежнему неподвижно сидевшая возле его кровати, всё так же пристально вглядывалась в его костенеющее лицо… ягуар позади неё неожиданно зевнул, широко раскрыв рубиновую пасть и обнажив чудовищные клыки… генерал слабо шевельнул пальцами, словно желая приласкать животных, но сил не было, и его безвольная иссушенная рука осталась лежать на постели, не в силах исполнить простого желания… позади ягуара сомкнулся сухо шелестящий тростник, зверь поднял красивую пятнистую голову, и генерал увидел себя на тропе, в авангарде маленького, измученного жаждой отряда… он стоял, ожидая, пока зверь поймёт, что опасности для него нет, и уступит дорогу, но ягуар не уходил, — внимательно вглядываясь в генерала, он спокойно изучал его тщедушную фигурку, переводил умные глаза на капитана Орефьева, на барона Экштейна, и казалось, размышлял… позади ещё двое — это были братья Оранжереевы, — далее — свои, краснокожие… ягуар принюхался… да, свои, пахнут сельвой и индейским потом… он величественно развернулся, но не ушёл в заросли, а, оглянувшись, словно приглашая следовать за ним, грациозно двинулся по тропе… Путешественники, не сговариваясь, пошли следом.

Вот уже три месяца бродили они по непроходимым джунглям, погибая от голода, жажды и подвергаясь все пыткам тропического ада. Двигаться вперёд можно было только с помощью мачете, даже те индейские тропы, которые знал генерал, были завиты лианами и смыкающимися на высоте человеческого роста одеревеневшими злаками. Любая тропинка в сельве зарастает в течение нескольких дней, если только она не используется людьми или животными постоянно. Поэтому отряд генерала шёл почти наугад и не использовал наземные ориентиры, дорогу указывала стрелка компаса.

Продукты были на исходе, оставалось лишь немного вяленого мяса, несколько банок консервов, пригоршня тапиоки да мешок британских галет. Скудный скарб экспедиции тащили два измождённых мула. Коней путешественники вели в поводу, верхами шли, только выходя на открытые места, которых попадалось совсем немного. Основная часть пути пролегала через труднопроходимые дебри, где опасности таились на каждом шагу. Огромные территории центра и севера-запада Парагвая, раскинувшиеся более чем на триста квадратных километров и называемые Чако-Бореаль, в течение сотен и тысяч лет зарастали девственным доисторическим лесом и оставались местом обитания только диких зверей и немногочисленных индейских племён, среди которых, впрочем, были не только относительно мирные гуарани, чамакоко и мака, но и дикие, кровожадные каннибалы-морос. Генерал переместился в арьергард отряда и шёл теперь рядом с проводниками-индейцами Мэккэпитью и Гуражирари, настороженно поглядывая по сторонам. На вахту заступили братья Оранжереевы, — размахивая сверкающими мачете, они вгрызались в первобытную чащу. Сельва полнилась голосами зверей и птиц, громкими, агрессивными или, напротив, едва слышными и, казалось бы, не представляющими никакой опасности; Меккэпитью внимательно вслушивался в эти звуки, пытаясь угадать их тайный смысл, потому что любой шорох, любой, самый незначительный, тихий и незаметный шелест мог стать большой бедой. Чтобы выжить здесь, нужно было хорошо понимать джунгли, знать их законы. «Несчастливое число, — думал генерал, — да вдобавок не было ещё путешествия длиннее и труднее этого». За последние семь лет он совершил дюжину экспедиций в Чако-Бореаль, занимаясь топографической разведкой и составлением карт, поиском источников воды и удобных мест для постройки оборонительных фортов. Не меньший интерес представляли для генерала и живущие в Чако индейские племёна, — всю жизнь он, как мальчишка, увлекался индейцами, интересовался их языком, бытом, культурой, обычаями и верованиями. Сколько уже пройдено дорог, сколько сделано! Генерал вспомнил, как насторожённо поначалу встречали его дикие индейские племена, как боялись его эти дети сельвы. Сколько понадобилось терпения, такта и благожелательного участия, чтобы завоевать их доверие. Генерал усмехнулся, припомнив, как потешались над ним индейцы, когда он, изучая их диалекты, пытался разговаривать на гуарани или на чемакоко.Видно, произнося новые слова, он так искажал их звучание и смысл, что индейцы просто покатывались от хохота! Но это была хорошая практика, благодаря ей он отлично изучил языки племён, свободно общался на них со своими новыми друзьями и потом в Асунсьоне, в своей кабинетной тиши, даже составил два словаря — испано-мака и испано-чемакоко.

Глянув в сторону Мэккэпитью, генерал подмигнул ему и сказал:

— С такими зубами тебе, наверное, больше всех хочется есть!

Индеец оценил шутку, растянув в довольной улыбке толстые обветренные губы. Он имел мощный подбородок, тяжёлые массивные челюсти и громадные лошадиные зубы необычайно белого цвета, которыми перетирал с утра до вечера копаловую смолу, а имя его как раз и означало в переводе «Большие зубы».

Вопрос пропитания действительно стоял достаточно остро. Генерал понимал, что через пару дней продуктов не останется вовсе, а вода уже и сегодня едва плескалась на донышках фляжек путников. Жажда— вот что было самым страшным в сельве. Источников воды здесь было немного и найти их было нелегко. Только индейцы могли указать пути к редким водоёмам. Генерал вздохнул, снял с пояса флягу и бережно прикоснулся к нагретому краю её горлышка. Вода была тёплая и терпкая, но даже мизерный глоток взбодрил его и добавил сил.

Тринадцатая, проходившая под знаком несчастливого числа экспедиция, затянулась. Предыдущие были не в пример короче.Самая необременительная оказалась двухнедельной, другие тянулись от месяца до двух. Впрочем, нынешнее путешествие и по задачам отличалось от остальных.

Машинально подрубая лианы, мешающие проходу, генерал припоминал свой недавний визит к военному министру Скенони.

Глухой декабрьской ночью министерский вестовой переполошил весь генеральский дом, напугав Алю и индейцев, ночевавших в соседних помещениях. Генерал быстро собрался и отправился на правительственную площадь. В недолгой дороге по пустынным улицам его сопровождало только пение цикад; предчувствуя не поддающуюся прогнозу перемену участи, в сумеречном свете спелой луны он подошёл к нужному подъезду.

Асунсьон спал.

Министр Скенони встретил его с радостным нетерпением и сразу подал мятый клочок грубой бумаги. Генерал вчитался. «Сильная Рука! Ты поручил охранять рубежи Питиантуты и поставил в преддверии их сторожевые знаки. Вчера в последних сумерках заката десять боливийцев на голубых мулах вторглись в твои владения. Если не явишься немедленно, Питиантута попадёт в их руки. Саргенто Тувига, вождь чемакоко». Самопровозглашённый сержант Тувига был ближайшим другом и поверенным генерала. Его племени он поручил охранять берега крупнейшего водохранилища Чако-Бореаль — озера Питиантуты.

Анализируя соотношение военных сил своей страны и соседней Боливии, генерал понимал, что в возможном противостоянии Парагвай будет быстро и легко побеждён, ибо Боливия превосходила вероятного противника и по людским ресурсам и по вооружению во много раз. К тому же Парагвай был нищ и опустошён предыдущей войной. Но генерал понимал также и то, что боливийцам, этим жителям долин и предгорий, привыкшим к более-менее умеренному климату, тяжело будет воевать во влажной, жаркой и безводной сельве. Поэтому лагуна Питиантуты имела стратегическое значение. Благодаря прежним экспедициям генерала парагвайское военное ведомство давно уже имело карты, составленные им, где были отмечены колодцы, родники и водохранилища вместе с тайными индейскими тропами, ведущими к ним; Чако-Бореаль к этому времени был относительно неплохо исследован. Кроме района Питиантуты. Тринадцатая экспедиция и была посвящена выходу к озеру и фиксации его на карте.

Второй день генерала не покидало ощущение, что отряд идёт в неправильном направлении. Компас вёл себя странно, а ночные светила определённо указывали на то, что путники заблудились. Прошлой ночью это заметил Мэккэпитью, проснувшись раньше всех, когда маисовые зёрна звёзд ещё не упали в джунгли с предрассветного неба. Сегодняшний день прошёл в ожидании наступления темноты; генерал хотел скорректировать путь по звёздной карте, чтобы с утра взять верную дорогу.

В густых сумерках нашли маленькую укромную поляну, развели костёр, привязали лошадей и мулов. Вечерами подступал холод, бывало, что днём маялись от жары и духоты, а ночью отчаянно замерзали. Сидя перед весело потрескивающим костром, съели скудный ужин, допили последнюю воду.

— Новый день придётся начать с охоты, ваше превосходительство, — задумчиво сказал Орефьев.

— Стало быть, придётся, — откликнулся генерал. – Только нам с вами следует молиться, чтобы мы сами не стали объектами чьей-либо охоты...

И начал, по своему обыкновению рассказывать жуткие истории о пропажах в сельве французов и аргентинцев, о нападениях на путешественников диких зверей и кровожадных каннибалов-морос. Индейцы сразу ушли и стали дозором по краям поляны; подходя к деревьям, они разговаривали с ними, чему-то горячо возражали и так же горячо задавали какие-то тайные вопросы, воздевая руки к ветвям. Деревья, по-видимому, отвечали, так как индейцы не успокаивались, а напротив, продолжали нервно отстаивать свою точку зрения. Орефьев, Экштейн и братья Оранжереевы мрачно слушали генерала, устало поглядывая время от времени то на проводников, то на пляшущий огонь костра. Они и сами побывали в иных передрягах и могли бы рассказать истории не менее занимательные, но никто из них уже не хотел тратить силы на ненужные разговоры, потому что усталость, голод и жажда, а главное, неопределённость будущего вовсе не располагали к безмятежным беседам. Хмуро пожелав генералу спокойной ночи, они вскоре развесили свои гамаки, забились под москитные сетки, укутались, кто как мог, и мгновенно уснули.

На рассвете бивуак был разбужен дикими криками индейцев. Мэккэпитью и Гуражирари метались по поляне, разбрасывая на её границах горящие головёшки, и вид у обоих был такой, что, казалось, остановить смертельный ужас, который надвигается на путешественников, невозможно, остаётся лишь подвергнуть себя самосожжению, спасаясь вместе с индейскими духами вознесением на безопасные небеса. Подбежав к краю поляны, генерал услышал омерзительный хруст и шелест миллионов хитиновых панцирей. С ужасом вгляделся он в предрассветный сумрак и увидел среди деревьев и кустов сметающую всё на своём пути лавину гигантских термитов. Стена тёмно-серого цвета медленно и неотвратимо надвигалась, грозя смести маленький лагерь беззащитных пилигримов. Генерал в панике схватил свой винчестер «тридцать-тридцать» и решительно вскинул его к плечу… капитан Орефьев, стоявший позади наискосок от генерала, устремляясь вперёд, медленно поднял колено, подался на линию огня и оказался сбоку от маленькой генеральской фигуры… взгляд капитана скользнул по развёрнутым плечам командира, по его вытянутым рукам, по длинному стволу винчестера… на стали ствола тускло мерцали отсветы заградительного пламени… генерал смотрел в прорезь прицела…

… впереди, в сумраке рассвета текла кипящая лава красной кавалерии, лёд залива белел перед ней и медленно исчезал, пожираемый адскою тьмою этой страшной скученной массы, этим жутким скопищем кентавров… взгляд генерала фантастическим образом приблизился… кавалерийский полк, устремлённый в атаку на невидимого врага, летел, звеня в нетерпении злобы… может, то звенели шпоры кавалеристов, а может, морозный воздух, рассекаемый горячими мордами коней авангардного эскадрона… топот копыт, колючая позёмка, стремительно летящая под заиндевевшими стременами, перекошенные ненавистью и азартом скачки безумные лица и смертоносные лезвия шашек, рассекающие жгучее ледяное пространство… генерал видел отдельные фигуры… шинели… островерхие суконные шлемы с тёмными провалами пятиконечных звёзд, колючие глаза и разинутые в беззвучных криках рты… батарея генерала стояла на высотке, расчёты нетерпеливо и нервно поглядывали то вниз, то на своего командира… генерал взял трубку полевого телефона:

— Старшего офицера!

— Поручик Стриженов, ваше превосходительство!

— Направить батарейный веер в ориентир!

— Есть направить батарейный веер в ориентир!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: