Ошибки внутреннего диктанта

Своеобразные ошибки возникают в результате третьего момента переписывания — внутреннего диктанта писца. Переписывая, писец внут­ренне произносит то, что он пишет. Этим путем произношение писца прони­кает в письмо. Отсюда глухие вместо звонких согласных в конце слов, асси­миляция и диссимиляция звуков, путаница «t» и «е», модернизация написа­ния через произношение, проникновение в письмо диалектных форм и т. д. По существу это не ошибки, многие из этих изменений представляют очень большой интерес для историка языка. Ошибками мы их называем только ус­ловно.

Именно путем «внутреннего диктанта» в текст проникают специфичес­кие изменения, которые могут навести на мысль неопытного текстолога, что писец писал «со слуха».

Обман слуха может создать у писца настоящие каламбуры. По мнению А. Дэна, ошибки слуховые даже преобладают у писца над зрительными. «В начале моей деятельности я думал, — пришет А. Дэн, — что необходимо настаивать на разыскании ошибок прочтения: эти ошибки более ясны и их исправление часто лучше обосновано и значительно показательнее. Но я должен был в конце концов убедиться, что графика слов менее важна, чем их звучание»'.

Ошибки внутреннего диктанта очень похожи на те ошибки слуха, кото­рые могли произойти и при обычной диктовке. В. Лебедев в своем исследо­вании славянского перевода книги Иисуса Навина указывает их довольно много: «паче» (вм. «обаче»), «пред враты» (вм. «пред врагы»), «сташа сынове израилеви секущейся» (вм. «секущи вся»), «елико обеща» (вм. «елико отве-ща»), «сыны ваша» (вм. «сыны наша») и т. д.²

Один из наиболее распространенных типов ошибок внутреннего диктан­та — это ассимиляция и диссимиляция букв.

Различают ассимиляции и диссимиляции прогрессивные и регрессив­ные. Прогрессивные ассимиляция и диссимиляция — это уподобление или различение буквы от стоящей в следующем слоге. Регрессивные ассимиляция и диссимиляция — это уподобление или различение буквы от буквы, стоящей в предшествующем слоге.

Примеры ассимиляции букв, влияния соседних букв в рукописях очень многочисленны: «побобие» вм. «подобие», «разручаеть» вм. «разлучаеть», «хранителю» вм. «хранителю», «лежела» вм. «лежала», «дг/шуще» вм. «ды-шуще», «по/г"ьгоша» вм. «поб"ьгоша», «виде р#ку» вм. «виде реку» и т. д. Вни­мание писца то отстает от его письма, то его опережает: в приведенных при­мерах ясно различаются случаи ассимиляции одной из предшествующих букв (ассимиляция регрессивная) и случаи ассимиляции одной из последу­ющих букв (ассимиляция прогрессивная). Трудно сказать, какой тип асси­миляции преобладает.

Иногда этот процесс ассимиляции выходит за пределы одного слова. В одной из рукописей «Повести об Акире Премудром» читаем следующее: «луками лютыми» вм. «жуками лютыми»³. Возможно, что это ошибка слуха, невольно стремящегося уловить ассонансы.

В соседних словах ассимилируются обычно либо начальные буквы, либо конечные, либо в начале следующего слова с конечной буквой предшествующего и наоборот, либо гласные под ударением: «паче всъхъ языхъ елико ихъ на земли»', «яко жо»², «не имам тебо оставити»³, и т. д.

К ошибкам внутреннего диктанта может быть причислено и повторение слова вместо написания нового, иногда даже создание нового слова под вли­янием соседнего. Так, например, в Чудовском списке «Моления Даниила Заточника» читаем: «дивья бозадивьяном кони паствити» вм. «за буя­ном»⁴.

Ошибки письма

Ошибки, возникающие в самом письме, в целом (если не считать­ся с возрастными и индивидуальными отклонениями) встречаются значи­тельно реже, чем ошибки внутреннего диктанта. Сюда относятся: путаница в одинаковых буквах, пропуск букв и слогов, повторение слогов, переста­новка букв и слогов, орфографические упрощения и пр.

Типичная ошибка писца — перестановка слогов и букв, например: «не позира я» вм. «не порази я»⁵, «покоры» вм. «порокы»⁶, «ховраты» вм. «хорва­ты» ⁷, «из горъ его» вм. «из рогъ его» и пр.⁸

Очень часто в результате слияния двух соседних одинаковых слогов или букв два соседних слова соединяются. Так, в Ипатьевском списке Ипатьев­ской летописи под 1188 г. мы читаем: «Роман же бяшеть пришел с ляхы на брата с Межькоуемь своим». Кто такой этот Межкуй? — выше был только Межко — «уй» (т. е. дядя) Романа. Очевидно, надо читать так: «с Межько уем своим». Текст был испорчен уже в протографе всех дошедших списков Ипатьевской летописи, так как в Хлебниковском и Погодинском он повторя­ет ту же ошибку⁹.

Довольно типичный пропуск между двумя одинаковыми слогами пред­ставляет следующее место Ипатьевского списка Ипатьевской летописи под 1219 г.: «Бысть радость велика спасъ богу от иноплеменьникъ». Неясность этого места разъясняется Погодинским и Хлебниковским списками, где чи­тается «спасъ б о и х богъ от иноплеменьники»¹⁰.

^Наиболее часты пропуски одного из одинаковых рядом стоящих слогов. Характерный пример дает «Слово» Даниила Заточника, где читаем: «Тако и аз всем обидим есмь, зане огражен есмь страхом грозы твоеа», при правиль­ном чтении в «Молении»: «зане не огражен...»' Опираясь на подобные про­пуски одного из двух рядом стоящих одинаковых слогов, исследователи предлагают исправить чтение в «Слове о полку Игоревен «стрежаше е гого­лем» на «стрежаше его гоголем».

К числу ошибок письма могут быть отнесены и довольно частые в рукопи­сях повторения отдельных слов. Такое повторение слов находим мы, напри­мер, в Академическом списке «Истории о Казанском царстве»: «И собрав тако же со всею областию своею областию своею Рускую, изыде без страха»².

Повторение слогов и целых больших частей слова порождает иногда своеобразные слова-«монстры»: «землеземлесъЪдцы», «отеживывыевые», «сказазаеть» и пр.³

Пропуски слогов — одна из самых частых ошибок письма. Приведу неко­торые ошибки этого рода из Ипатьевскогой летописи: «Пале[сти]ньскую землю», «за короле[ви]чь», «къ [го]роду», «пост[иг]оша на поли», «по[мо]чь», «гра[мо]ты»⁴. Особенно часты пропуски повторяющихся слогов: «вар[вар]с-кого»⁵, «зане[не]бысть человека»⁶, «не попустил бы Еуспасиина [на] Гали­лею» ⁷. Довольно часты также простые пропуски букв. Это обычная ошибка письма: «гла[д]у», «зЪ[л]о», «запоус[т]-Бниемь» и пр.

Пропуск букв и слогов иногда случайно, безо всякого намерения писца меняет смысл. Так, в Ипатьевском списке Ипатьевской летописи под 1162 г. сказано: «И дасть царь Василкови в Дунай 4 г о р ы». В списках же Хлебни-ковском и Погодинском той же летописи в том же месте без пропуска: «4 го-роды».

Обычен пропуск надстрочных, выносных букв. Здесь могло быть причи­ной и то, что писец, оторвав руку от строки, забыл их надписать, и то, что он их не заметил — не смог прочесть. Ср. в Ипатьевском списке Ипатьевской летописи: «вости и^х (в Погодинском и Хлебниковском: «волости»)⁸, «посту-пити под горы» (в Погодинском и Хлебниковском: «подступити под горы»)⁹, «к ротнико» (в Погодинском и Хлебниковском: «к ротнико"»)

^Особенно многочисленны в рукописях недописи в двусоставных буквах «ы» и «оу». Приведу примеры из Ипатьевского списка Ипатьевской летопи­си: «Вячеславо[у] в помочь», «доко[у]чивахуть», «реко[у]че», «идоша стрЪлци ис товаръШ», «выяша его ис поро[у]ба», «в ро[у]це», «мо[у]жь»' и др. Такого рода пропуск мог быть и в рукописи «Слова о полку Игореве» в следующем месте: «...уже бо бЪды его пасеть птиць по до[у]бию». Вставка буквы «у» дает вполне удовлетворительное чтение.

Переосмысления

На грани бессознательного и сознательного изменения текста стоят изменения текста, вызванные невольным стремлением писца осмыс­лить непонятные для него места. Это наиболее коварный тип ошибок и наи­более частый. Он коварен потому, что осмысление текста очень трудно об­наружить современному текстологу, склонному очень часто и самому де­лать именно этот род ошибок. Только сличение разных списков позволяет заметить различия, указывающие, что в каких-то вариантах мы имеем изме­нения, а в других — первоначальный текст. Обычно писец стремится от трудного к легкому, от непривычного к привычному, от незнакомого к знако­мому; поэтому можно считать, что первоначальным чтением будет наиболее трудное для писца, незнакомое, архаическое.

Но это не всегда так. Бывают писцы, которые, напротив, стремятся к учености текста, нарочито его архаизируют и церковнославянизируют. Для того чтобы решить — какое чтение первоначальное, а какое внес последний писец, необходимо рассмотреть всю правку писца, по возможности выде­лить принадлежащие ему разночтения и убедиться в том, что общий харак­тер правки позволяет приписать ему и данную правку.

Исправления писцов до чрезвычайности запутывают изучение истории текста. Дело в том, что, исправляя, писец по большей части исправляет в е р-н о. На это мало обращают внимания в специальных работах по критике текста, но это действительно так. Верное же исправление испорченного ме­ста очень часто крайне затрудняет работу текстолога: текстолог предпола­гает, что перед ним первоначальное чтение, и оно действительно первона­чальное, но «возвращенное», появившееся вторично, в результате верного исправления испорченного текста. Такое вновь возникшее первоначальное чтение крайне осложняет работу текстолога по установлению генеалогии списков. Особенно запутывается генеалогия списков, если таких «удачных» Управлений писца несколько или даже много. Грамотный и сообразитель-^ныи писец становится, таким образом, врагом текстолога.

Не лучше обстоит дело и тогда, когда писец, исправляющий текст, дела-^ет это плохо. Плохое исправление текста ведет к дальнейшим его исправлениям. Таким образом, ошибка ведет к исправлениям ее, а неудовлетвори­тельные исправления, в свою очередь, плодят дальнейшие исправления и ошибки.

Вот почему, с точки зрения текстолога, переписчики, которые меньше всего думают над текстом и переписывают механически, — лучшие пере­писчики. Для текстолога во много раз меньше затруднений с механической опиской, чем с осмыслением текста писцом. На этот счет существует мно­жество единодушных высказываний текстологов.

Говорят, что один ученый эллинистической эпохи на вопрос, как достать надежный текст Гомера, ответил, что следует придерживаться древних, «не­исправленных» экземпляров¹.

Английский текстолог А. Кларк пишет: «В переписчике нет более благо­словенного качества, чем невежество, и скорее тривиально, а не парадок­сально утверждать, что лучшие рукописи те, которые переписаны наиболее невежественными писцами»². П. Колломп также пишет: «Ошибки, которые плодит полуученый писец, исправляя текст, наиболее опасные ошибки»³. А. Дэн утверждает: «Хороший переписчик тот, который воспроизводит ошибки оригинала»⁴. И т. д.

«Хорошие» переписчики копировали и ошибки, и непонятные слова, и устарелые формы языка, а в пергаменных уставных и полууставных рукопи­сях подражали даже почерку оригинала. «Дурной» переписчик тот, который не уважает переписываемого текста и исправляет его. Вот почему, если от­дельные места текста в результате его переписывания сохранили бессмыс­ленность оригинала, то это может служить одним из признаков того, что переписчик не переосмыслял текст, а писал механически. Такие списки нельзя легкомысленно исключать из привлекамых к рассмотрению как «не­исправные». Именно эти «неисправные» списки могут оказаться весьма по­казательными для установления истории текста. Между тем очень многие издания древних текстов, которые делались в прошлом веке и в начале на­стоящего, делили списки того или иного произведения на «исправные» и «неисправные», отбрасывая последние. В древнерусских рукописях мы час­то встретим призывы писцов читать их рукописи «исправливаючи» и даже заклятия тем, кто этого не делает. Это не значит, что читателям предлага­лось вносить исправления в самую рукопись. Речь шла лишь о правильном чтении. В этом убеждает то, что в певческих рукописях в аналогичных при­писках писцы предлагают «петь» их рукописи «исправливаючи»: «Аще ся буду в коем месте где описал, или с другом глаголя или забытьём помыслы лукавыми, и вы, господа, пойте исправливая»

^Напротив, древнерусские рукописи очень часто заключают в себе при­зывы к будущим переписчикам ничего не исправлять рукописях, переписы­вать все, не внося в текст никаких именений. Впрочем, в древнерусских ру­кописях нередки указания и на то, что текст их правился переписчиками, но под правкой текста в Древней Руси разумелось по большей части не исправ­ление его по смыслу, а по другим рукописям. К этому вопросу мы еще вер­немся в дальнейшем.

Типы переосмылений очень разнообразны. Особенно часты замены ма­лопонятных писцу слов сходными по звучанию понятными: ем. «на стогнах» (т. е. на площадях) — «на стенах»; «рыдель» (рыцарь) — «рыдатель»; «зьрно горюшно» (или «горушно» — горчичное) — «зьрно горошно»; «иконому» — «и ко оному» и т. д. В «Повести о Басарге» в основных ее списках говорится «и бысть голка (шум, мятеж. — Д. Л.) велика». В одном же из списков это место переделано так: «бысть же во дворце голкъ (горшок. — Д. Л.) вели­кий»¹.

Нередко писец принимал малознакомые ему старые или церковносла­вянские слова за неправильно написанные новые. Так, вместо «слы» (по­слы) он ставил «слуги», вместо «ипаты и тироны» — «тироны и попы», а дальше даже добавлял для полноты — «и дияконы». Иногда писцы в порядке осмысления непонятного слова прибегали к «народной этимологии», напри­мер вм. «невегласы» — «невсьгласы»².

На переосмысление текста и замену непонятного слова другим может навести случайное соседство со словом, сочетание с которым может ока­заться более привычным. Так, в одном Евангелии XV в. вместо текста: «Аще просит яйца, еда подасть ему скорпию» (т. е. скорпиона, Лук. II, 12). написа­но: «Аще просит яйца, еда подасть ему скорълупию»³.

Еще более разительный пример находим в Ипатьевской летописи. Здесь в основном Ипатьевском списке под 1190 г. читаем: «...и хотеша пустити на вороп (набег. — Д. Л.) по земле и яша язык во Воротцех»⁴. Однако более правильное чтение находим в Ермолаевском списке. Там сказано: «во вороп-uex», т. е. в набегах. Составитель Ипатьевского списка не понял этого слова и превратил его в географическое название.

Очень часто непонятное слово последующими переписчиками превра­щается в имя собственное. Такое имя собственное иногда надолго остается не разгаданным исследователями. Так, например, в «Повести временных лет» под 1015 г. рассказывается о восстании новгородцев против варягов: «Вставше новгородци, избиша варягы во дворе Поромони». Кто такой былэтот «Поромон», во дворе которого были избиты варяги, оставалось совер­шенно загадочным, так как ни перед этим, ни в последующем тексте этот «Поромон» и его двор не упоминались. Не сомневались тем не менее в суще­ствовании этого «двора Поромони» ни А. А. Шахматов, ни кто-либо из дру­гих исследователей летописи. Это название «двор Поромонь» вызвало оживленную дискуссию в скандинавской славистике. Было предложено два толкования. Первое толкование предполагает, что это farmanna gardr — торговый двор. Скандинавское farmadr в русском языке было фонетически правильно передано как «поромон». Другое толкование связывает «двор Поромонь» с греческим яарацоуси, означающим «вахта», «лейбвахта»'. Скандинавские ученые предполагают, что так назывались помещения для наемных скандинавских воинов при дворце Ярослава в Новгороде². Как бы ни решать этот вопрос, важно, что первоначальное слово в данном случае не имя собственное.

В «Послании новгородского архиепископа Василия о рае» в некоторых списках вместо слов «Деисус написан лазбрем чудным» стоит «Деисус напи­сан Лазарем чудным». Если бы мы знали окружение писца, его интересы, круг ассоциаций, то, может быть, нашли бы и того Лазаря, который спрово­цировал появление этой ошибки.

Особенно часто некоторые нарицательные названия превращаются в имена собственные в произведениях переводных. Ср., например, в перево­де книги Иисуса Навина: «...не дадяху снити имъ на земьлю К о л л а ф а», в греческом же тексте — ei<;xrivKoiA.a8a (т. е. в долины)³.

Так как текстологи очень часто недалеко отстоят по своим приемам интер­претации текста от древних писцов, повторяя их ошибки осмысления, то та­кое же превращение непонятных слов в имена собственные нередко находим и в изданиях XIX и XX вв. Ср., например, в первом издании «Слова о полку Игореве»: «О русская земля! уже за Шеломянемъ еси» («шеломя» принято за назнание села); «то была бы Чага по нагагь, а Кощей не резани» (тюркские слова «чага» — «ребенок» и «кощей» — «раб» приняты за имена половецких ханов); «дорискаше до Куръ» («до куръ», т. е. «до петухов», принято за опреде­ление места, до которого «дорыскивал» Всеслав Полоцкий) и др.

Любопытный пример переосмысления непонятного текста представля­ют нам списки Есиповской сибирской летописи. В списке Сычева мы читаем следующий текст, содержащий классические реминисценции: «Они же ока-яннии яростию претяще им и гордяся паче кинтаврь яко Антей». В некоторых списках это непонятное для писцов «Антей» превратилось в бессмыс­ленное «Анпей», «Анне» и т. д. Но один из писцов был начитан и, вспомнив ♦Повесть об Акире Премудром», написал: «И гордяше паки доиграв яко

Акир»¹.

Не менее часто встречается и обратный тип осмысления: имя собствен­ное превращается писцом в нарицательное. Например, в книге Иисуса На-вина читается: «...сикущи вся иже и з г н а я», выделенное разрядкой яви­лось из «изъ Гая» (греческое еутт^Гси). «Текстолог»-писец, решив, что перед ним пропуск буквы, исправил это место вставкой буквы².

На осмысление писцами собственных имен и превращение их в нарица­тельное имело влияние сходство этих имен или целого сочетания букв при слитном написании слов с тем или иным нарицательным названием, если, конечно, такого рода замена допускалась или даже облегчалась контекстом. Сходство, провоцировавшее такие осмысления, могло быть и зрительным, и слуховым.

Пример «слухового осмысления» дает одна рукопись XVIII в. (культура и осведомленность переписчиков в XVIII в. была в общем более низкой, чем в Древней Руси), где вместо «летописец Зонара» читаем «летописец зво­нарь» ³.

Подобного рода ошибки часто делали древние переписчики, если они были из другой местности, не знали географии и истории страны, о которой идет речь в памятнике. Так, например, сербский переписчик Пролога в житии русского святого Мстислава написал, что Мстислав поставил церковь «новааго ради» вместо «в Новаграде».

Любопытное переосмысление прозвища московского князя Михаила Александровича Хоробрита встречаем мы в Новороссийском списке Новго­родской четвертой летописи. Там под 1274 г. вместо слов «и по единем лете прогна Андрей Хоробрита» читаем «и по едином лете и прогна Андрей хороб-ри татарове»⁴.

Переосмысление может быть в равной степени вызвано как тем, что пи­сец не узнал незнакомое ему собственное имя или географическое назва­ние, так и тем, что он его «узнал» в незнакомом ему слове. Так, в Проложной Редакции конца XVIII в. жития Александра Невского вместо слов «к Канови-чем» сказано «на реку Каму»⁵.

Одним из самых серьезных оснований для изменения текста древнерус­скими книжниками служило изменение действительности, делавшее непо­нятным старый текст. Такие изменения особенно влияли на изменения текста, когда они касались мало учитываемых сознанием книжников явлений: изменений названий бытовых предметов, техники ремесла, географических понятий, военной тактики и т. д., и т. п. Приведу пример. Под 1224 г в Сино­дальном списке XIII в. Новгородской первой летописи читаем о том, что Мстислав Киевский в битве на Калке стал на горе над рекою Калкою «и ту у г о ш и город около себе в к о л е х, и бися с ними из города того по 3 дни»'. С изменением тактики русского войска (устройство боевого городка из телег; коло — телега) это место оказалось непонятным, и последующие писцы XV и XVI вв. пишут вместо «в колех» — «в кольих» или «в кольех», т. е. говорят о городе, обнесенном острогом (в степных условиях это было невероятно), а кстати меняют и малопонятное слово «угоши» (устроил) на «сътвори».

Иногда осмысление текста сводится к довольно верному переводу уста­ревшего и непонятного выражения на новое и понятное. Так, например, в Ипатьевском списке Ипатьевской летописи под 1268 г. мы читаем: «Тогда же Болеславу князю болну сущу велми, потом же Болеслав, усторобив-с я, посла посол свой». Редкое слово «усторобився» (выздоровел) писцы По­годинского и Хлебниковского списков той же летописи заменили более по­нятным «оздоровися»². М. Д. Приселков приводит целый ряд таких понов-лений текста в своде 1212 г.: «Так, слово "ложница" (в 1175 г.) свод заменяет словом "постельница", "прабошни черевы" — "боты" (1074 г.), "протопта-ныи" — "утлый" (1074 г.), "набдя" — "кормя" (1093 г.), "доспел" — "готов" (992 г.), "уста" — "преста" (1026 г.), "детеск" — "мал", "детищь" — "отро-ча", "исполнить" — "исправить", "крьнеть" — "купить", "ключится" — "прилучится", "полк" — "вой", "комони" — "кони", "ратиться" — "сра­зиться", "развращен" — "розно", "ядь" — "снедь", "уверни" — "възворо-ти", "похоронить" — "погрести", "двое чади" — "двое детей" и др.»³.

Иногда причиною изменения текста могли явиться церковно-каноничес-кие неясности. Так, в Ипатьевской летописи под 1147 г. рассказывается очень сложная с церковно-каноническои точки зрения история поставления в митрополиты киевские Климента Смолятича в не менее сложной полити­ческой обстановке. В этом рассказе Ипатьевской летописи в основном (Ипа­тьевском) списке читаем: «И тако сгадавше епископи славою святого Кли­мента поставиша митрополитом». В списках Хлебниковском и Погодинском вместо «славою» стоит «главою». Оказывается, ошибся составитель основ­ного списка, и ошибся ввиду неясности для него всей этой процуры постав­ления. Разъяснена она в 1913 г. Пл. Соколовым в его замечательном труде «Русский архиерей из Византии и право его назначения до начала XV века»-Греки ставили своего патриарха в храме Софии рукою святого Германа (час­тью мощей Германа). Собор русских списков поставил Климента Смолятича по этому греческому образцу находившеюся в Киеве головою Климента римского'. Писец Ипатьевского списка Ипатьевской летописи не был осве­домлен в возможности такого обычая и изменил «главою» на тоже непонят­ное, но более нейтральное «славою».

Сказывается в писце и монашеская скромность. Вместо «аз и свершен муж, а смысла не знаю» в одном из списков «Повести о Басарге» писец напи­сал «аз извержен муж...»².

Очень часто переписчик опускает непонятное слово, особенно если этот пропуск не мешает осмысленному чтению. Так, может быть опущено название города при слове город, имя собственное при слове, определяю­щем его положение или род занятий, и т. д. Так, в «Повести о Басарге» в тексте «Аз чаял, купче, единоя еси со мною веры и единого бога Аполона» в одном из списков пропущено слово «Аполона»³. В последнем случае ска­залось, очевидно, не только желание писца сократить, но и его христиан­ский пуризм.

Иногда писец, довольствуясь внешним сходством слова и подставляя его по сходству написания, почти не думает над смыслом. Так, например, в списке ГИМ Синодальной библиотеки № 964 «Сказания о Мамаевом побои­ще» читаем «шумит бо рать Димитрия Ивановича всеа России злочести-в ы м и (вм. золочеными. — Д. Л.) доспехи»⁴. Еще более разительный слу­чай полного отвлечения писца от смысла целого и чтения «по сходству» на­ходим мы в рукописи (ГБЛ, собр. Московской духовной академии № 100) Хроники Амартола. Там говорится о праведных людях: «...темь убо сущим в води лающи с Павлом глаголати...» Другие списки (более поздние) Хроники дают правильное чтение: «в лодии плавающим»⁵.

Писец, не поняв то или иное слово, подставляет иногда первое попавше­еся похожее, не задумываясь над смыслом целого, Так, в тексте славянского перевода Хроники Георгия Амартола писцы не понимали слова «плючь» — легкое: «И въшед на брань и устрелен посреди препоны в плючь». Один писец заменил ^предлог «в» на союз «и», а другие после этого заменили слово «плючь» на «ключь» и «плечь»⁶.

Как ни бессмысленны в целом все эти последние «исправления» писцов, все же их следует причислять к «осмыслениям» текста, поскольку новый получившийся текст в каком-то отношении удовлетворял писца больше, чем прежний.

Особое значение в работе древнерусского книжника имеют те с о-знательные изменения, которые он вносит в текст. Когда-то текстологи обращали главное внимание на «ошибки» писца, неправомерно расширяя понятие «ошибки» и относя к этим «ошибкам» большинство изменений, ко­торым подвергал писец текст своего оригинала. Считалось, что эти ошибки должны привлекать главное внимание текстолога. В. Н. Перетц писал: «Ме­ханические причины (изменения текста. — Д. Л.) действовали в общем чаще, и прежде всего надо думать о них» '.

Современные требования иные. Независимо от того, какие причины действовали чаще, сознательные изменения текста гораздо серьезнее. Именно они, а не изменения бессознательные, создают новые редакции произведений. Сознательные изменения текста принадлежат книжнику более высокого типа, чем простой переписчик. По существу — это творец, соавтор произведения. Для историка текста именно эти сознательные из­менения наиболее интересны, и искать в изменениях текста необходимо прежде всего эти сознательные, целенаправленные изменения. В том или ином тексте их могло быть меньше количественно, но они безусловно были значительнее. Только после того как мы убеждаемся, что то или иное изменение текста никак не могло быть целенаправленным, мы можем при­ступить к определению типа бессознательной ошибки. Бессознательность ошибки определяется только после исключения всякой возможности ее сознательного характера. Это один из основных методических приемов текстологической работы.

Какие же сознательные изменения вносит древнерусский книжник в текст произведения? Классификация этих изменений очень трудна, по­скольку творческой процесс бесконечно сложнее нетворческого. Тем не ме­нее можно грубо определить два основных типа сознательных изменений текста: изменения идейные и изменения стилистические. Прежде всего остановимся кратко на том, как писец стилистически правит текст. Эти сти­листические изменения проще и однообразнее идеологических, и их удоб­нее поэтому рассматривать в первую очередь.

Наиболее частые стилистические изменения текста — это стилистиче­ская модернизация его или, реже, архаизация, «распространение» текста, т. е. усложнение его различного рода стилистическими украшениями, и его со­кращение.

О той или иной стилистической работе писца мы находим собственные признания последнего и своеобразные предупреждения для читателя. Так. например, Степенная книга XVIII в. (ГБЛ, Румянцевское собрание, № 416) имеет в одном из своих заголовков следующее заявление ее составителя:^»

Княжение великого князя Иоанна Васильевича в России, написано из Сте­пенной книги князя Василия Урусова со изъятием избыточествен-н ы х р е ч е н и й». С другой стороны, древнерусские книжники неоднократ­но заявляют о своем желании составить «украшенное» житие святого. Со­хранилась, например, особая статья конца XV в. «О сотворении жития на-чалников соловецких» — Зосимы и Савватия. Эта статья очень важна с точ­ки зрения того, как составлялись жития в Древней Руси. Между другими, весьма интересными сведениями в ней говорится о том, как искали книжни­ка, «могущего украсити, якоже подобает» уже имевшееся житие Зосимы и Савватия Соловецких — насыщенное фактами, но не украшенное «слове-

сы»¹.

Сознательные стилистические изменения могут носить иногда очень ма­лозаметный характер и смешиваться с бессознательными изменениями тек­ста. Так, например, модернизация текста (орфографическая и стилистиче­ская) — по большей части результат бессознательных усилий пере­писчика; совсем иначе обстоит дело с архаизацией: даже в случаях очень незначительной правки она, напротив, всегда сознательна. Так, напри­мер, архаизацией текста является постановка в рукописях XV-XVI вв. нестяженных форм давно прошедшего времени вместо стяженных (беах— бях,идеаше—идяше, несяахуть—несяхуть, летяаху—летяху), нестяжен­ных форм в склонении прилагательных («ааго» вм. «аго» в род. ед., «ыимь» втвор. вм. «ымь», «ыимъ» в дат. мн. вм. «ымъ», «ыими» в твор. мн. вм. «ыми» и т. д.).

Отмечу, что явления сознательной архаизации в рукописях XV, XVI и XVIIIвв. требуют специального лингвистического исследования, которое принесет очень большую пользу текстологам².

Особую группу стилистических изменений представляют те, которые вводились не ради преобразования стиля как такового. Писец вносит сти­листические изменения только для того, чтобы удлинить или сократить текст в связи с какими-нибудь внешними обстоятельствами: нехватка бума­ги, стремление покрасивее разместить текст на листе или в строке. Писец иногда сокращает текст, стремясь не затронуть его содержания, чтобы уме­стить его в том или ином заданном месте, или, реже, заполняет пустоту строки, листа, место перед иллюстрацией и т. п.

^Одна из важнейших особенностей стилистических изменений в древне­русских памятниках заключается в том, что индивидуальное стилистичес­кое своеобразие авторской работы сказывается в этих памятниках еще срав­нительно слабо. Индивидуальный стиль еще не выработался. Авторы меня­ют свою манеру в зависимости от жанра, в котором пишут, и от того, о чем они пишут, — от предмета изображения. Поэтому, редактируя текст, древ­нерусский книжник отражает в нем не свои индивидуальные требования к стилю, а требования эпохи, затем требования жанра и, наконец, требования литературного этикета'. Но здесь мы уже выходим из пределов текстологии в область литературоведения.

Идейные изменения

Идейные изменения в тексте могут быть связаны со стилистическими и могут не быть с ними связаны, могут вести к композиционным изменениям всего текста и касаться только отдельных его мест. Памятнику может быть придан обратный смысл или сделана только та или иная «подчистка». В нем может быть добавлена идея, которой до того в нем не было, и изъята та идея, которая в нем была. Разнообразие изменений, которые могут быть внесены в произведение, и разнообразие приемов этих изменений невозможно ни исчерпать, нл предусмотреть.В основном мы будем касаться их на всем про­тяжении дальнейшего изложения. Сейчас же отметим только следующее. Сознательные изменения могут вноситься в памятник без каких-либо допол­нительных письменных источников и могут потребовать этих дополнитель­ных источников.

Остановимся прежде всего на вставках в текст — глоссах и интерполя­циях писцов.

Глоссы и интерполяции

Термины «глосса» и «интерполяция» употребляются часто аль­тернативно. Необходимо различать их следующим образом. Глосса — это пометка на полях или между текстом данной конкретной рукописи. Глосса

¹ В. В. Виноградов пишет: «В истории... древнерусской литературы категория индивидуального стиля не выступает как фактор литературной дифференциации и оценки произведений словесного творчества почти до самого конца XVII века» (В. В. Виноградов. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. С. 45). «Даже в XVII веке индивидуальные черты писательского слога выступают лишь как видоиз­менения, некоторые вариации в системе общего жанрового стиля» (Там же. С. 55)-«Понятие индивидуального авторского стиля... неприменимо к древнерусской лите­ратуре, по крайней мере до XVII века» (Там же. С. 56).графически не сливается с основном текстом. Интерполяция же — это вставка в текст произведения, сросшаяся с этим текстом графически и по существу, хотя часто и нескладно. Сделать интерполяцию в тексте может и сам переписчик непосредственно в процессе переписки текста, но чаще ин­терполяция представляет собой переписанную писцом глоссу.

Глоссы и интерполяции делаются по разным причинам: для придания тексту большей полноты (например, интерполяции из других сочинений на ту же тему — особенно в сочинениях исторических) или разъяснения кажу­щегося писцу непонятным текста (глосса, разъясняющая трудное слово, де­фект текста, малопонятное рассуждение, неясный факт и пр.) для восполне­ния мнимого или действительного пропуска.

Разъяснения писцов на полях и в тексте рукописей могут быть разнооб­разны по содержанию, по форме, по размерам.

Приведу примеры из рукописи болгарского Рыльского монастыря 4/4 (1) (№ 34), где имеются различные приписки на полях (частично для них писец оставлял даже специальное место, и поэтому, возможно, они принад­лежат его предшественнику). Так, к тому месту «Слова Григория Богослова на пасху», где говорится о коне на «обращалище», писец дает на полях кино­варью следующее разъяснение. «Есть вь Константине граде ипподоромие, сиречь конье рискалище, и ту обьучаваху колеснице с конми в течении и вь обращении, яко да егда брань будет готови суть, и есть обрать иде же текуще вьходет, да иже предварить иных и, добре вь обращении угодивь вьходит ть венць победи приемлеть и от тали начесе притча сиа — боди жребць о обра­щении» (л. 44).

Это комментарий фактический. Но вот комментарий, выражающий от­ношение писца к комментируемому месту: к словам текста книги пророка Исайи «горе сьвькупляющимь домь къ дому и село кь селу приближающем» писец дает примечание: «Сице приближает село к селу обидливый. Аще ви-Дить у некого село добро или домь украшень и на добре месте, сия суща шьд купует у суседа, имущаго сиа близь сущаго паче же и нищь аще будет, домь или село или ниву и приближе веек имущему она добраа натнеть и от того кь своему селу грабити, донде ж и от него насилием купит вса или възметь» (л. 73 об.). Здесь комментарий приобрел публицистический оттенок. Такой же публицистический характер носит комментарий о неправедном взима­нии мыта (л. 117 об. и 261). Есть в той же рукописи разъяснение иностран­ных слов: евр. «саватизмо» (л. 136), греч. «ритор» (л. 236) и др. Разъясняют­ся в рукописи философско-богословские понятия («средний путь» — ^л-116 об.), характер ангельских помыслов (л. 158) и даже, что следует по­нимать под словом «лыцение», которым дьявол уловляет людей («лыцение ^глаголется, еже полагають на удицу ловци», л. 220)'.

все эти глоссы сделаны на полях самим писцом рукописи (известным Вла­диславом Грамматиком), но часто глоссы делались на полях читателями — другим почерком, спустя много лет, а иногда даже несколько столетий.

Иногда глоссы читателей также вносились последующими переписчика­ми в текст. В. Лебедев указывает, например, следующий случай. В книге Иисуса Навина (IV, 6) в списке Кирилло-Белозерском № 1 /6 (ГПБ) читает­ся следующий текст: «Глагола господь к Моисею человеку божию о мне и о тебе вдавири и в Каисварней». Непонятному слову «вдавири» нет соответ­ствия в греческом оригинале, по-видимому, оно внесено в текст писцом. Как это было сделано, поясняет список Погодинский № 77 (ГПБ). Здесь слово «вдавири» написано на поле: это была глосса кого-то из читателей, при пере­писке занесенная в текст'.

Примером разъяснений, вносимых самим писцом непосредственно в текст переписываемого им произведения, может служить следующее место из «Александрии» в списке б. Виленского Публичного музея № 109 (147). Там рассказывается, что, желая напугать персов численностью своих войск, Александр Македонский согнал стада скота, привязав ветви к хвостам жи­вотных. Пыль от этих стад была так велика, что «въсхождаше прах до Олум-па» и тут же писец добавил «то есть до неба»². Этого пояснения нет в других списках «Александрии».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: