Анализ отдельных разночтений

Подведя разночтения по всем спискам, можно приступить к их анализу. Каковы цели этого анализа, и в чем он заключается?

Анализ разночтений долгое время считался основной частью «критики текста», причем считалось, что задачей критики текста, помимо установле­ния его подлинности, является исправление вкравшихся в него ошибок.

Современному текстологу анализ разночтений дает наиболее богатый материал для восстановления истории текста произведения, всех этапов его существования. Разночтения — это результат не только «ошибок» перепис­чиков, но и сознательной деятельности книжников; анализ текста должен поэтому давать материал для характеристики происхождения целых плас­тов разночтений, связанных с теми или иными этапами истории текста, — пластов, возникших в результате или бессознательных ошибок, или созна­тельных изменений (в результате идейного изменения текста, стилистичес­кой правки, языковой и орфографической правки и т. д.).

Цель анализа разночтений — установить историю текста, взаимоотно­шение дошедших списков, их генеалогическое родство.

Одного анализа разночтений для установления истории текста памятни­ка далеко не достаточно. Мы видели выше, какие данные для истории текста извлекаются из одной только рукописи памятника (глава III), в последую­щих главах мы увидим, что данные по истории текста извлекаются не только из списков памятников, но из их текстологического окружения в рукописях, из взаимоотношения памятника с другими произведениями и т. д. Однако из всех данных для истории текста произведения данные разночтений дают наиболее важный материал.

Анализ разночтений начинается обычно с анализа разночтений каждого списка в отдельности и продолжается суммарным рассмотрением проанали­зированных разночтений всех списков для установления их взаимоотноше­ния и происхождения. Характеристике всей суммы разночтений того или иного списка, группы списков и редакций должен предшествовать анализ отдельных разночтений поодиночке. Итак, разночтения рассматриваются по отдельности, а затем в совокупности.

Каждое отдельное разночтение по возможности изучается с точки зре­ния своего происхождения: какое чтение старше, какое младше, какое чте­ние из какого произошло. Этим подготовляется материал для последующей характеристики текста каждого списка с точки зрения истории его возник­новения. Обобщенный анализ показаний отдельных разночтений помогает не только классифицировать списки, но и установить, какая из редакций старше, какая младше, в каком генеалогическом родстве находятся отдель­ные группы списков и даже отдельные списки.

Перейдем к рассмотрению принципов анализа отдельных разночтений. Анализ этот должен предусматривать определенную цель, быть целеустрем­ленным. Старая текстология XVIII и XIX вв., выясняя происхождение разно­чтений по отдельности, по отдельности же заменяла в тексте более новое чтение более древним и таким образом «восстанавливала», как казалось, Древнейший текст. В настоящее время мы не можем считать правильным такой метод «восстановления» древнего текста. Создающийся таким путем лоскутный текст никогда, конечно, не существовал. В настоящее время тек­столог стремится установить историю текста, историческое взаимоотноше­ние его редакций, видов и текстов отдельных списков. Поэтому основное в настоящее время для текстолога — это установить редакции и виды текста, а затем их происхождение.

Анализ разночтений должен поэтому иметь сейчас иную цель: не восста­новить «первоначальный текст», а дать материал для установления истории текста памятника, для всех этапов развития текста. Только имея ясные представления о поздних этапах, можно восстановить древнейшие.

Обычно конечные выводы в самой предварительной и далеко не ясной форме антиципируются уже в самом начале работы, хотя и не принимают четкой формы. У текстолога, занимающегося анализом отдельных разночтений, происходит постоянное «пробование» выводов. Далеко не все разно­чтения одинаковы с точки зрения показательности их анализа. Некоторые разночтения с самого начала обращают внимание текстолога как требую­щие особенно пристального внимания.

С точки зрения значения показаний для истории текста, несомненно, разночтения намеренные, сознательные имеют большую важность, чем не­намеренные, бессознательные («ошибки»). Вот почему Б. В. Томашевский предлагает начинать анализ разночтений (или как он их называет — «вари­антов») с их классификации на намеренные и ненамеренные: «Классифика­ция, — пишет Б. В. Томашевский, — должна быть основана на изучении природы произведенных изменений. Исходить она должна из основ критики текста, и в первую очередь необходимо расслоить механические изменения (опечатки) и авторскую сознательную правку» '.

С этим положением Б. В. Томашевского можно согласиться с небольши­ми, впрочем, поправками для древних текстов. Об авторской правке в них почти не приходится говорить; чаще — о правке «соавторов»: редакто­ров, составителей сводов и компиляций, переделывателей, переписчиков.

Дальше Б. В. Томашевский предлагает, чтобы авторская правка (приме­нительно к древним текстам к ней может быть условно отнесена вся «созна­тельная» правка, т. е. правка «соавторов», о которых мы только что говори­ли) была в свою очередь разделена на 1) правку, связанную между собой, систематическую и 2) правку независимую, спорадическую². Это деление должно быть распространено на всю правку вообще: могут быть не только сознательные, но и бессознательные ошибки писца, которые, с одной сторо­ны, систематически повторяются, а с другой — единичны и случайны. Надо, впрочем, добавить к этому предлагаемому Б. В. Томашевским делению на правку, связанную между собой и несвязанную, что соотношение их в про­цессе изучения правки обычно постепенно меняется в пользу первой. Чем больше изучена правка книжников, тем менее случайной она оказывается, тем более она подчиняется системе писца: его психологии, привычкам и на­выкам (правка «бессознательная»), идеологии, намерениям, стилистичес­ким вкусам (правка «сознательная»). Наконец, необходимо обращать вни­мание на самую природу сознательной правки: касается ли она языка (на­пример, поновление языковых форм, их архаизация, диалектные изменения и т. д.), стиля произведения или его идейного содержания (изменения идео­логического характера, изменения сюжетные, упрощение или развитие дей­ствия, изменение отдельных мотивов и пр.).

Что может дать для установления истории текста изучение разночтений ненамеренных и изучение разночтений намеренных?

как уже говорилось во «Введении», теория К. Лахмана придавала осо­бенное значение исследованию ошибок — ненамеренных изменений текста. Для нас главное значение имеют намеренные, сознательные изменения тек­ста, влекущие за собой появление новых редакций произведения. Однако изучение бессознательных, ненамеренных изменений текста (ошибок) так­же имеет существенное значение. Ошибки, общие нескольким спискам, по­зволяют удобно классифицировать тексты, объединять списки в группы. Вместе с сознательными изменениями текста они дают подчас очень яркий материал для классификации списков (о классификации списков см. ниже). Однако, группируя списки по ошибкам, следует иметь в виду следующее: во-первых, ошибки бессознательные часто повторяются у разных писцов, поэтому нужно обращать внимание не на отдельную ошибку, а на целую группу ошибок; во-вторых, писцы иногда сами правильно определяют ошиб­ку и восстанавливают первоначальное чтение; в-третьих, переписчики поль­зуются иногда не одним списком, а несколькими, поправляя основной спи­сок по другому, производя своеобразное «текстологическое исследование». Обо всем этом мы писали выше, в главе I «Работа древнерусского книжни­ка». Такой характер переписки делает почти невозможной упрощенную классификацию списков по механическим подсчетам разночтений и вынуж­дает текстолога стремиться постоянно представлять себе: как, кем и при ка­ких условиях переписывался текст.

Изменения сознательные, намеренные гораздо устойчивее в том отно­шении, что последующий переписчик не «возвращается» в них к первона­чальному тексту, если только у него не появляется нового намерения отно­сительно всего текста. Сознательная, стилистическая или идеологическая. правка не может механически повторяться у разных книжников. И, нако­нец, сознательная правка текста меньше зависит от количества оригиналов: одно и то же изменение может быть внесено в текст и при наличии одного оригинала, и нескольких. Отсюда ясно, что намеренные изменения текста гораздо показательнее для классификации текстов и они же, в отличие от ненамеренных, являются показателями редакций.

В еще большей степени, чем для первых изменений текста (ненамерен­ных), для сознательных изменений текста необходимо представить себе конкретные обстоятельства работы над списками и самого книжника, кото­рый вносил изменения в текст. Чем конкретнее выступит перед нами тот Древнерусский книжник, который вносил в текст изменения, его намерения. его идеология, социальное положение и т. д., — тем убедительнее будут все те объяснения разночтений, которые дает текстолог, тем более «связанны­ми» между собой окажутся эти изменения, «связанными» не той или иной объединяющей их рубрикой классификации, а самою личностью делавшего их книжника.

Анализ разночтений основывается на конкретных представлениях о ра­боте автора, переделывателя текста, переписчика. Устанавливая первич­ность того или иного чтения относительно другого, текстолог должен прий­ти к выводу, при каких обстоятельствах, как и кем был изменен текст.

Рассмотрим несколько текстологических правил, обычно применяю­щихся в анализе разночтений. Правила эти, применяемые механически, вне конкретного рассмотрения самого книжника и его работы имеют только от­носительную ценность.

Существует текстологическое правило, согласно которому из двух или нескольких чтений одного и того же места текста наиболее трудное чтение («lectio difficilior») признается более древним, чем чтение более легкое («lectio facilior»)^!. Действительно, как правило переписчик «облегчает» текст, непонятное для себя делает понятным, модернизует его. Однако нельзя признать, что это правило действует во всех случаях неукоснитель­но. Во-первых, необходимо иметь в виду относительность понятий «легкое чтение«> и «трудное чтение». То чтение, которое кажется наиболее легким для нас, могло быть вовсе не легким для древнерусского книжника. Во-вто­рых, следует иметь в виду, что некоторые книжники из стилистических или каких-либо иных соображений предпочитают иногда как раз труднейшие чтения (ниже мы вернемся к такого рода случаям).

Приведем примеры. В разночтении попадается слово более новое и бо­лее старое; если нет последовательной стилистической архаизации текста, мы можем предполагать, что архаичное слово представляет более древнее чтение. В одном случае в разночтении попадается слово книжное, трудное, не всем понятное, в другом — слово более понятное; можно предположить, что «трудное» слово первоначальное, а «легкое» возникло в порядке «улуч­шения» текста переписчиком или редактором. То же самое нужно сказать о «трудном» синтаксическом обороте и о более легком, об иностранном слове и о русском.

Такое положение, когда более трудное чтение оказывается иногда и бо­лее древним, характерно не только для древнерусских рукописей. Оно ха­рактерно для западноевропейских средневековых рукописей и для восточ­ных. Е. Э. Бертельс пишет; «При подготовке критического издания поэм Низами старейшие рукописи (XIV в.) сплошь и рядом давали явную, каза­лось, бессмыслицу, новые же рукописи (XV и XVI вв.) предлагали вполне понятный текст. Длительная работа над текстами показала, что текст XIV в. в подавляющем большинстве случаев и был верным и оригинальным тек­стом, а непонятен он был текстологам лишь в силу недостаточного знаком­ства с языком поэта и недостаточным знанием реалий эпохи»².

Но все это касается лишь единичных случаев. Если же мы имеем в двух текстах систематические разночтения, в которых один текст представлен книжными, архаичными и «трудными» выражениями, а в другом понятными и более новыми, то происхождение такого различия текстов в целом может быть обоюдосторонним: бывали редакторы текста, систематически его об­легчавшие, модернизировавшие, приближавшие к разговорному языку, но бывали редакторы текста, намеренно архаизировавшие текст, стремившие­ся к «литературности», предпочитавшие книжные обороты. Но и в этом слу­чае можно указать на признаки, по которым можно определить, какой текст первичный, а какой вторичный. Дело в том. что редкому редактору удается с полной последовательностью провести свою систему. Редакторы и ученые книжники Древней Руси были в большей мере начетчиками, чем исследова­телями. Поэтому архаизация языка никогда не сможет полностью провести в памятнике все старые формы, новые формы нет-нет да и «прорвутся» в текст. Архаизаторы-редакторы любят, например, снабжать свои тексты обо­ротами с дательным самостоятельным, но эти обороты не всегда отличаются правильностью. По этим «ошибкам» в «улучшении» текста обычно и опозна­ется позднейшая рука.

Замена «легких» чтений более «трудными» особенно часто встречается в литературных произведениях при их стилистической правке привержен­цами риторического стиля второго южнославянского влияния, при созда­нии «книжных» житий вместо первоначальных некнижных записок о свя­том и т. д.

Приписать промах, нелогичность, грамматическую или стилистическую несообразность, даже простую ошибку тому или иному переписчику можно только тогда, когда будет доказано, что автор или один из предшествующих переписчиков не мог их допустить.

Критикуя работу А. В. Рыстенко «Слово о 12 снах Шахаиши»', П. О. Пота­пов совершенно правильно писал по поводу предполагаемой А. В. Рыстенко зависимости редакций и движения текста этого произведения: «Большая логичность или простота чтения отнюдь не обязательна для более древних текстов вообще: если не всегда, то в отдельных случаях возможно и обрат­ное явление»².

Примеры авторских ошибок в произведениях древнерусской литературы многочисленны. Ошибочные даты и генеалогии имеются в «По­вести временных лет»³, в тексте летописного «Сказания о преложении книг на славянский язык»⁴. В «Слове о погибели Русской земли» Владимир Мо­номах ошибочно сделан современником Константина IX Мономаха. Оши­бочные данные постоянны в легендарных повестях Древней Руси, в житиях и т. д. В оригинале, в авторском тексте вполне могут быть ошибки и несооб­разности, длинноты и стилистические неувязки, которые в последующих списках будут исправлены опытными переписчиками, редакторами или даже составителями новых произведений на старой основе. Все дело в том, что для авторов возможны одни ошибки и невозможны другие. Есть ошибки, которые могут произойти только от непонимания предшествующего текста и не могут родиться сами по себе.

Забегая несколько вперед, укажем, что вопрос о том, какое чтение при­знать «лучшим», а какое «худшим», имеет очень большое значение при изда­нии текста. Очень часто текстолог, подготавливая тот или иной список к из­данию, меняет в нем некоторые чтения на «лучшие» по другим спискам. В дальнейшем мы вернемся к этому вопросу и укажем, что делать это ни в коем случае нельзя: это допустимо только в реконструкциях текстов, но не в изданиях реально дошедших текстов. Допустимо только менять явно оши­бочное чтение на правильное (с соответствующими оговорками в примеча­ниях), кой или опиской или признание его «плохим» чтением сравнительно с ка­ким-то «лучшим», имеющимся в других списках, — качественно различно. Замена «плохого» чтения «лучшим», если она диктуе~ся только тем, чтобы выбрать «лучшие» чтения для основного списка, может повести к субъекти­визму. В протографе любого памятника отнюдь не редко находились «худ­шие» чтения. Ведь всякий переписчик стремился по-своему «исправить* текст своего оригинала. Эти «исправления» могли давать действительно лучшие чтения — лучшие и с нашей точки зрения. История текстов многих древнерусских памятников дает тому немало примеров. Устанавливая оши­бочность того или иного чтения, исследователь должен помнить, что ошиб­ка могла принадлежать не тому или иному переписчику, а быть общей для многих русских книжников.

Анализируя разночтения, необходимо быть очень внимательным к грам­матическим формам языка. Контекст и здесь может подсказать, является ли грамматическая ошибка «авторской» или она возникла в результате по­зднейшего изменения текста. Дело в том, что, переделывая текст, древне­русский книжник не всегда точно исправлял формы слов. В результате в тексте оставались следы прежнего, более правильного текста. Основываясь на этих следах, мы можем прийти к заключению, какой текст из двух или нескольких признать первоначальным. Интересный пример дает в этом отношении летописная статья 882 г. «Повести временных лет»: «Поиде Олег, поим воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи, и приде к Смо­ленску с кривичи, и прия град и посади мужь свои, оттуда поиде вниз и взя Любець, и посади мужь свои. И придоста к горам х киевьским...» Откуда могло здесь явиться двойственное число — «придоста»? Мы вправе были бы здесь ожидатьлибо единственное, либо множественное (поскольку в предшествую­щем тексте говорится только об Олеге, отправившемся вниз, «поим воя мно­ги»). Разгадка заключается в тексте Новгородской первой летописи, где, со­гласно гипотезе А. А. Шахматова, отразился предшествовавший «Повести временных лет» Начальный летописный свод. В Новгородской первой летопи­си говорится под этим годом о двух предводителях похода — князя Игоре и его воеводе Олеге. Там это двойственное число постоянно и употребляется: «И начаста воевати, и налезоста Днепрь реку... и узреста город Кыев... и потаистася в лодьях, и с малою дружиною излезоста на брег... и съзваста Асколда и Дира». Составитель «Повести временных лет» переделал рассказ предшествующего Начального свода: Олег у него князь, а не воевода (пере­делка эта согласована с данными привлеченных им к летописанию догово­ров Олега с греками), Олег является единственным предводителем похода при малолетнем Игоре. Однако след старого текста, где поход возглавляет­ся двумя — Игорем и Олегом, сохранился в этом употреблении здесь двой­ственного числа, и это убедительно подтверждает гипотезу А. А. Шахмато­ва, что в Новгородской первой летописи, в ее начальной части, читается текст более древний, чем в «Повести временных лет»'.

Особенно трудно строить анализ разночтений, когда два или даже несколь­ко разночтений кажутся одинаково приемлемыми. В этих случаях следует осо­бенно внимательно относиться ко всем оттенкам смысла и стремиться елико возможно расширять анализ, привлекая к нему исторические и стилистические данные. Хороший образец такого рода анализа дает Н. А. Казакова в своей ра­боте «Вассиан Патрикеев о секуляризации церковных земель»². Речь в этой работе идет о внешне незначительных, но весьма существенных разночте­ниях в последнем полемическом сочинении Вассиана, изданном в свое вре­мя А. С. Павловым под названием «Того же инока пустынника Васьяна на Иосифа, игумена волоцкого, собрание от святых правил и от многих книг собрано».

Наконец, самый сложный случай: разночтений нет, все списки дают только одно чтение, но ошибка, несообразность, логическая или историчес­кая неувязка налицо. Можем ли мы ее признать первоначальной? Такие слу­чаи особенно часты, когда произведение или редакция произведения пред­ставлены в одном списке или восходят к архетипу, в котором уже содержа­лась ошибка. Мы можем, конечно, предположить, что древнее чтение данного места этой ошибки или неувязки не содержало, но, чтобы наше предположение было убедительным, необходимо не только указать — какое же чтение следует считать более первоначальным, но и показать, как мог-л а произойти ошибка. В этом последнем случае необходимо бывает при­влечь данные психологии ошибок, палеографические данные, данные языка и т. д. Объяснения происхождения ошибочности того или иного текста мо­гут быть иногда самыми неожиданными.

Определение вставок и пропусков

Допустим, мы имеем перед собой два текста одного и того же про­изведения: в одном тексте есть лишние куски сравнительно с другим. Что перед нами: вставки в одном тексте или пропуски в другом? Какой текст в этой своей части первоначальнее? Вопросы эти очень существенны для оп­ределения истории текста.

В средневековой литературе, компилятивной и «сводной» в своем боль­шинстве, не знающей современного чувства собственности по отношению к тексту, различного рода вставки и пропуски — обычное явление.

Пропуски особенно часты в связи с тем, что рукописи ветшают, часть текста становится неудобочитаемой или вовсе исчезает, листы выпадают. Особенно часты такие утраты в конце рукописи или в начале ее, если руко­пись была не переплетена. Рукописи в Древней Руси хранили в ларях или на полках, но не ставили на ребро, как это делается в настоящее время, а клали их плашмя, отчего особенно часто вытирались, загрязнялись и отпадали именно последние листы.

Кроме случайных причин действуют и не случайные. Вставки делаются для улучшения текста, для придания ему наибольшей полноты. Пропуски делаются для сокращения текста. И в случае пополнения текста, и в случае его сокращения действуют иногда идейные соображения. Редактор текста заботится об освещении событий с нужной ему точки зрения, а потому по­полняет текст нужными ему вставками или сокращает то изложение собы­тий, которое расходится с его взглядами. Чаще всего такого рода вставки и сокращения по идейным соображениям встречаются в летописи, но не ли­шены их и все литературные произведения Древней Руси.

Умение распознавать вставки и пропуски в тексте и умение объяснять эти вставки и пропуски (т. е. раскрыть историю того, как, когда и почему были эти изменения произведены) особенно важно в текстологии древне­русских литературных произведений.

Вместе с тем, наоборот, расширение текста за счет дополнительного ис­точника производится в древнерусских рукописях постоянно. Это делается и для полноты изложения, и для придания ему какой-либо определенной идейной и стилистической окраски.

Это различие в отношении к источнику, если расхождение между тек­стами касается многих мест, очень помогает исследователю отличить встав­ки в одном тексте от сокращений в другом.

Приведу следующий пример. Новгородская первая летопись в своей на­чальной части более кратка, чем «Повесть временных лет», хотя в основном их тексты сходны. Какой текст древнее: имеем ли мы дело с сокращениями в Новгородской первой летописи или со вставками в «Повести временных лет»?

Новгородская первая летопись не могла явиться простым сокращением «Повести временных лет»: в ней нет ни одной выписки из греческой Хрони­ки Георгия Амартола, ни одного договора с греками и т. д. — так системати­чески, последовательно сокращать не могли древние летописцы; да и зачем было летописцу задаться сложной целью опустить в своем труде все заим­ствования из греческой Хроники Амартола, все четыре договора с греками и т.д.?

Но, кроме того, между Новгородской первой летописью и «Повестью временных лет» замечаются значительные расхождения по существу, тесно связанные с указанными памятниками. Эти расхождения опять-таки могут быть объяснены только при том предположении, что текст, лежащий в осно­ве Новгородской первой летописи, древнее текста «Повести временных лет», а не наоборот. В самом деле, в Новгородской первой летописи расска­зывается о том, что со смертью Рюрика вступил на княжеский престол его сын Игорь, у которого был воеводою Олег. В «Повести же временных лет» сказано, что Игорь, после смерти Рюрика, был малолетен и за него правил не воевода, а князь Олег. Такое различие станет нам вполне понятным, если исходить из предположения, что «Повесть временных лет» составлена после начальной части Новгородской первой летописи или после источника начальной части Новгородской летописи. Очевидно, что составитель «Повес­ти временных лет», включая в нее договор Олега с греками 911 г., обратил внимание на то, что Олег в этом договоре выступает вполне самостоятельным князем, и соответственно этому перестроил рассказ предшествующей лето­писи. Если же мы предположим обратное: что «Повесть временных лет» со­ставлена ранее начальной части Новгородской первой летописи или ее источ­ника и что составитель последней просто сокращал «Повесть временных лет», то окажется совершенно непонятным, почему, выбросив все договоры с гре­ками, летописец решил перевести Олега из князей в воеводы.

Текстологи XIX в., которые рассматривали работу древнерусских книж­ников главным образом как чисто механическую, видели в последующих ре­дакциях простую порчу текста и не задумывались над смыслом переделок. Начальная часть Новгородской первой летописи воспринималась ими как простое сокращение «Повести временных лет». В настоящее время тексто­лог обязан ответить на вопросы — не только что сделано, но и при каких обстоятельствах и зачем. И как только текстолог задается этими последними двумя вопросами, он становится на правильный путь и в реше­нии основного — первого вопроса.

Явные вставки, разрушающие логическое развитие повествования, об­наруживаются и во многих других местах «Повести временных лет». Так, например, рассказав о троекратной мести Ольги древлянам за убийство мужа — Игоря, летописец заключает: «И победиша древляны». Казалось бы, после этих слов следует ожидать сведений о той дани, которую Ольга возложила на побежденных. Но оказывается, что с древлянами не все по­кончено: древляне затворяются в своих городах, после чего летописец рас­сказывает о новой победе Ольги — о ее четвертой мести; только после этого уже следуют слова: «възложиша на ня дань тяжку». Отсюда исследователи предполагают, что рассказ о четвертой мести Ольги древлянам искусствен­но вставлен в летописный текст.

Другой пример вставки в «Повести временных лет»: в 971 г., видя убыль в своей дружине, князь Святослав решает вернуться из византийских преде­лов на Русь за новым войском: «Пойду в Русь, — говорит он, — приведу бо­лее дружины». И он действительно исполняет свое решение: «...поиде в ло-дьях к порогом». Однако между рассказом о решении и рассказом об испол­нении этого решения находится повествование о заключении Святославом мира с греками и обширный текст договора. Естественно предположить, что и здесь мы имеем дело со вставкой.

Наши предположения обращаются в уверенность, когда обнаруженных нами вставок мы действительно не найдем в тексте, восходящем к летопис­ному своду более древнему, чем «Повесть временных лет». В самом деле, в начале списков Новгородской первой летописи мы читаем текст, частично сходный, а частично различный с «Повестью временных лет». Исследуя этот текст, А. А. Шахматов пришел, как известно, к выводу, что в нем сохрани­лись отрывки более древней летописи, чем «Повесть временных лет», — так называемого Начального киевского свода. В этом более древнем тексте нет как раз тех мест, в которых мы предположили выше вставки, сделанные по­зднее. Так, в Новгородской первой летописи отсутствует рассказ о четвер­той мести Ольги древлянам и действие разворачивается вполне логически, именно так, как по нашим предположениям оно должно было разворачи­ваться в первоначальном летописном рассказе: Ольга «победиша древляны и возложиша на них дань тяжку». Так же точно отсутствует в Новгородской первой летописи и договор Святослава с греками, который, как указывалось выше, разорвал фразу: «И рече: пойду в Русь и приведу больши дружине; и поиде в лодьях».

Когда в одной редакции произведения имеется какой-либо отрывок, а в другой его нет, мы можем предполагать два варианта истории текста: либо одна редакция вставила этот отрывок, либо другая редакция его исключила. Решить вопрос этот можно разными способами, но всегда надо обращать внимание на два обстоятельства; первое: какой текст логичнее — с отрыв­ком или без этого отрывка, нет ли следов в одном из текстов вставки или исключения (вторичность текста так или иначе дает себя знать, а первичный текст частично обнаруживается во вторичном); второе: необходимо сообра­зовать вопрос о вставке или исключении того или иного отрывка с историей текста всего произведения. Возвращаясь к вопросу о вставках в «Повести временных лет», убеждаемся, что это именно вставки в «Повести времен­ных лет», а не пропуски из Новгородской первой летописи, о чем свиде­тельствуют оба признака: логичность повествования в Новгородской пер­вой и история текста Новгородской первой.

Большая логичность повествования в одном тексте и меньшая его логич­ность в другом получают полную убедительность, если они сопровождаются еще дополнительными данными — грамматическими и стилистическими. Например, если вставка или исключение текста нарушают грамматическую связанность изложения и его стилистическую законченность. Надо при этом иметь в виду, что вставка или исключение отрывка ведут к совершенно различным нарушениям грамматики и стиля и поэтому легко узнаются.

При решении вопроса о том, какой текст первичный, а какой вторичный, необходимо внимательно следить — не осталось ли во вторичном тексте ка­ких-либо следов текста первичного. Следы эти могут быть в синтаксисе, в морфологии, в стиле, в простой последовательности изложения. Так, в рас­сказе «Повести временных лет» о походе Владимира Ярославича на Царь-град есть такая фраза: «И поиде Володимер в лодьях, и придоша в Дунай, и поидоша к Цесарюграду». Представляется неясным, почему «Повесть вре­менных лет» отметила промежуточный этап похода — Дунай, не сообщив об остановке там никаких сведений. Однако в некоторых новгородских летопи­сях рассказ о походе Владимира Ярославича читается с подробностями, ко­торых в «Повести временных лет» нет. Оказывается, что с остановкой в устье Дуная были связаны важные события: «И поиде Владимир на Царьград в лодиях. И прошедшие порогы, и приидоша к Дунаю, рекоша Русь Владими­ру: "Станем зде на поле"; а варязи ркоша: "Пойдем под город". И послуша Владимир варяг и от Дуная поиде к Царюграду с вой по морю». Результатом того, что Владимир послушался не Русь, а варягов, явилось поражение Вла­димира. Оба текста сходны. Несомненно, что либо в новгородских летописях вставка, либо в «Повести временных лет» сокращение. Вероятнее последнее, так как в сокращении «Повести» остался след: остановка на Дунае, о кото­рой больше ничего не сказано.

Но для того чтобы гипотеза была наиболее вероятной, надо указать и причину, по которой в «Повести временных лет» было произведено сокра­щение. Можно думать, что причина в следующем. В сокращенном месте Русь противопоставлена варягам, при этом вина за поражение возложена на варягов. Автор «Повести временных лет», по-видимому, пожелал убрать это противопоставление Руси варягам, противоречившее его концепции проис­хождения Руси от варягов'.

Приведу еще один пример.

В вводной части «Повести временных лет» после рассказа о нравах раз­личных народов неожиданно идет следующий текст: «По сих же летех, по смерти братье сея быша обидимы древлями инеми околними». Затем следу­ет рассказ о хазарах и сборе дани с полян по мечу от дыма. Однако совер­шенно неясно — кто эта «братья сея». Только перевернув назад несколько листов текста, мы находим рассказ об основании Киева Кием, Щеком и Хо-ривом, которых летописец зовет «сей братией» («И по сих братьи держати почаша род их княженье в полях»). Совершенно очевидно, что фраза «По сих же летех, по смерти братье сея...» шла непосредственно после рассказа об основании Киева. Именно такой текст мы и находим в начальной части Новгородской первой летописи, в которой, по гипотезе А. А. Шахматова, читается текст более древний, чем «Повесть временных лет». Текст Новго­родской первой летописи окончательно доказывает, что перед нами в рас­сказе о нравах различных народов вставка, разорвавшая первоначально связный текст.

Иногда вставку удается обнаружить без помощи параллельного текста.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: