РАБОТА ДРЕВНЕРУССКОГО КНИЖНИКа

Задачи текстологии

Нет необходимости особо останавливаться на теоретических по­ложениях критики текста в конце XVIII и в XIX в. По существу, критика тек­ста не стала в XIX в. самостоятельной наукой. Задачи изучения текста огра­ничивались чисто практическими потребностями. Критика текста была под­собной дисциплиной, необходимой для издания документов и литературных памятников. Таково было начало многих наук: геометрии, которая нужна была первоначально как землемерие, астрономии, почвоведения и т. д.

Принципы критики текста в русской науке были сформулированы еще А. Шлецером. Он называл ее «малой критикой», или «критикой слов». Перед критикой летописи Нестора А. Шлецер ставил такую конкретно задачу: «Что Нестор писал действительно? Ему ли принадлежит такое-то слово (иногда такая-то буква), такая-то строка, такое-то целое место? или пере­писчик, по невежеству, нерадению или высокоумию, испортил это слово, вставил или выпустил эту строку, это место? — Вот малая критика или критика слов»¹. Переписчики Нестора — «грубые невежды»². Чтобы отыс­кать правильное чтение, по Шлецеру, надо оценивать отдельные места по «внутреннему достоинству», а чтобы открыть эти достойные места, надо сличать списки¹. А. Шлецер, первым выдвинувший принцип критического издания текста, писал: «Да не скажет никто, что я похитил себе честь быть первым издателем Нестор а: я говорю только окритическом, уче­ном, искусном, истолкованном издании, которое могло бы представить сочинителя в его настоящем виде, очистив его от крупнейших описок, объяснить, где он темен, исправить, где ошибается»².

Взгляды А. Шлецера были взглядами не его личными. Так смотрели на задачи изучения текста и за пределами России³. Менялись отдельные при­емы восстановления первоначального текста, постепенно отпали представ­ления о переписчиках как о людях, только портивших текст по «невеже­ству» или «глупости», все более осознавалась необходимость не только «ис­правлять текст», но и изучать его историю, в частности для того же «исправления», но когда дело доходило до определения задач текстологии или критики текста — практическая задача издания текста заслоняла собой все остальные. Считалось, что изучение рукописей ограничивается «добы­ванием» текста памятника, наиболее близкого авторскому оригиналу (или «архетипу»)⁴, который должен быть положен в основу издания.

В известной мере то же определение задач текстологии, или иначе «кри­тики текста», находим мы и у проникновенного исследователя текстов, от которого в значительной мере пошли новые современные методы в тексто­логии памятников нового времени, — Б. В. Томашевского: «Решение вопро­са о подлинности и соответствии документа во всех его частях тому, что он передает, называется критикой текста. Реальные результаты критики текста — устранение погрешностей документа, а потому в узком смысле критикой текста называют разыскание и установление ошибок документа и восстановление в подлинном виде переданного документом ошибочно»⁵.

Восстановление «подлинного» текста для его издания считают в основном целью изучения текста и западные филологи. Так, основные задачи текстоло­гии были сформулированы Г. Посом следующим образом: «Вся наука критики текста состоит в том, чтобы из претендующего на подлинность текста рекон­струировать текст действительный, законный, подлинный»^б. Задачу критики текста в определении текста для издания видит и крупнейший знаток грече­ских рукописей А. Дэн: «Непосредственная цель изучения рукописей, — пи- шет А. Дэн, — издание текстов». Иных серьезных целей А. Дэн не видит: «Редки ученые, — я все же знал таких, — которые читают рукописи только ради удовольствия чтения. Еще более редки, по-видимому, — но есть и та-_кие> — которые ходят в библиотеки для удовольствия рассматривать миниатю­ры лицевых рукописей. Настоящий ценитель сокровищ наших библиотек — филолог — издатель текстов». Больше того, А. Дэн утверждает: «Весь про­гресс филологической науки связан с проблемой издания текстов»'.

Текстология в основном и у нас, и на Западе определялась как «система филологических приемов» к изданию памятников и как «прикладная фило­логия»². Поскольку для издания текста важен был только «первоначаль­ный», «подлинный» текст, а все остальные этапы истории текста не пред­ставляли интереса, критика текста спешила перескочить через все этапы истории текста к тексту первоначальному, подлежащему изданию, и стре­милась выработать различные «приемы», механические способы «добыва­ния*» этого первоначального текста, рассматривая все остальные его этапы как ошибочные и неподлинные, не представляющие интереса для исследо­вателя. Поэтому очень часто исследование текста подменялось его «исправ­лением». Исследование велось в тех крайне недостаточных формах, кото­рые необходимы были для «очищения» его от «ошибок», от позднейших из­менений³. Если текстологу удавалось восстановить первоначальное чтение того или иного места, то остальное — история данного места, а иногда и тек­ста в целом — его уже не интересовало. С этой точки зрения текстология

действительно практически оказывалась не наукой, а системой приемов к добыванию первоначального текста для его издания. Текстолог пытался дос­тигнуть того или иного результата, «добыть» тот или иной текст без внима­тельного изучения всей истории текста произведения как единого целого.

Сперва издать — потом исследовать: таков, в основном, был принцип старого русского литературоведения XIX в.

Внимательно изучая общие тенденции, которые намечаются в текстоло­гии за последние десятилетия, мы придем к выводу, что текстология все бо­лее и более начинает рассматриваться как дисциплина, имеющая самостоя­тельные и очень крупные задачи. Эти задачи могут быть сформулированы следующим образом: текстология ставит себе целью изучить историю тек­ста памятника на всех этапах его существования в руках у автора и в руках его переписчиков, редакторов, компиляторов, т. е. на протяжении всего того времени, пока изменялся текст памятника.

Только путем полного изучения истории текста памятника как единого целого, а не путем эпизодической критики отдельных мест может быть до­стигнуто и восстановление первоначального авторского текста памятника.

Вместе с тем для советских литературоведов-текстологов и историков-археографов представляется несомненным, что нельзя изучать изменения текста памятника в отрыве от его содержания (понимаемого в самом широ­ком смысле, в частности, политических тенденций, художественного замыс­ла и т. д.), а содержание — в отрыве от всей исторической обстановки в це­лом. В результате границы текстологического изучения памятников чрезвы­чайно расширяются, и требования к текстологии возрастают в той же мере.

Текстология в современном ее понимании возросла до пределов изуче­ния истории текста отдельного памятника. Она стала важнейшей частью истории литературы в целом. Если история литературы занимается изуче­нием процесса развития всей литературы, то текстология должна занимать­ся изучением процесса развития текста отдельных памятников. История текста дает те «составные элементы движения», из которых слагается исто­рия литературы¹.

Издание памятников — это только одно из практических применений текстологии.

Сперва полностью изучить историю текста памятника, а потом его кри­тически издать (что не исключает отдельные предварительные публикации текста списков) — таков принцип, к которому постепенно приходят совре­менные советские текстологи-медиевисты.

Элементы такого рода нового понимания задач текстологии наметились уже давно. Однако только в последние десятилетия это отношение к тексто­логии получило прочную базу в последовательном применении принципа ис­торизма, в стремлении текстологов рассматривать историю текста, не отры­вая этой истории текста от исторической действительности, от общественно-политической жизни эпохи, от его авторов, редакторов, переписчиков.

Текстология становится наукой, преодолевая элементы механистичес­кого отношения к текстологическим вопросам. Она становится наукой пото­му, что вместо задачи публикации текстов на основе механической класси­фикации списков и формального «очищения» текста от ошибок начинает за­ниматься изучением истории текстов. Это изучение истории текстов сделало большие успехи, так как углубилось само понимание того, что сле­дует подразумевать под историей текста. Под историей текста стала разу­меться отнюдь не только генеалогия списков, лишенная подчас историчес­ких объяснений, основанная на классификации списков только по их внеш­ним признакам. История текста памятника стала рассматриваться в самой тесной связи с мировоззрением, идеологией авторов, составителей тех или иных редакций памятников и их переписчиков. История текста явилась в известной мере историей их создателейи отчасти, как это мы увидим в дальнейшем, их читателей.

Только такое отношение к тексту оказалось способно преодолеть эле­менты механистичности этой дисциплины, превратить ее в самостоятель­ную историческую науку. Процесс превращения текстологии из суммы фи­лологических приемов для издания памятников в самостоятельную науку далеко не закончен', поэтому в дальнейшем нам придется остановиться по преимуществу на отдельных сторонах этого процесса — процесса своеоб­разной «кристаллизации» науки.

Ускорить это становление текстологии как самостоятельной науки, учи­тывая все достижения в этой области старой русской филологии и филоло­гии других стран, — одна из задач всей советской текстологии, в частности и той ее отрасли, которая занимается древнерусскими литературными па­мятниками².

В какой-то мере текстология уже сейчас может считаться совершеннолет­ней наукой, а не вспомогательной дисциплиной. Это можно заметить (а заме­тить совершеннолетие обычно нелегко вследствие некоторой инерции на­ших представлений) по косвенным признакам. К числу таких косвенных признаков относится и то обстоятельство, что текстология в настоящее вре­мя сама требует опоры в других вспомогательных дисциплинах. В первую очередь она требует хорошей постановки архивоведения, она требует хоро­шей организации научного описания рукописей в наших основных рукопис­ных хранилищах и всемерной координации усилий ученых всех стран.

Изучение истории текста того или иного древнерусского памятника тре­бует привлечения исчерпывающего числа списков и самого изучаемого па­мятника, и тех памятников, которые вступали с ним в литературное обще­ние.

Если нет научных описаний рукописей, то это значит, что разыскание необходимых для того или иного изучения рукописей отдано на волю слу­чая, это значит, что исследователи вынуждены параллельно и кустарно вес­ти одну и ту же работу, которая могла бы быть сделана раз и навсегда для всех сразу. Ученые, работающие без полного аппарата научных описаний с чрезвычайными затратами времени и труда, часто вознаграждают себя тем, что торопятся заняться теми или иными случайно найденными материала­ми, даже если они не относятся к области их специальных интересов, и пуб­ликуют документы, воздерживаясь предупреждать читателей, что не собра­ли всех списков издаваемого памятника.

Составление полных, детальных, развернутых научных описаний всех еще не описанных фондов, интенсификация работ в этой области — самая неотложная задача всех наших рукописных хранилищ. Без этого текстоло­гия не сможет развиваться даже при наличии самых прогрессивных методи­ческих приемов.Одна общая тенденция может быть отмечена и у литературоведов, и у историков, занимающихся Древней Русью: все более и более стираются раз­личия и перегородки между учеными, добывающими материал, и учены­ми, это материал изучающими. Подобно тому как археолог обязан в настоящее время быть историком, а историк досконально владеть археоло­гическим материалом; подобно тому как источниковед становится все более и более историком, допускающим в своих работах широкие обобщения, — и в литературоведении созрела необходимость каждому текстологу быть од­новременно широким историком литературы, а историку литературы не­пременно изучать рукописи. Текстологическое исследование — это фунда­мент, на котором строится вся последующая литературоведческая работа. Как это будет ясно из дальнейшего, выводы, добытые текстологическим исследованием, очень часто опровергают самые широкие умозаключения ли­тературоведов, сделанные ими без изучения рукописного материала, и в свою очередь приводят к новым интересным и досконально обоснованным историко-литературным обобщениям.

Представления о том, что текстологической работой можно добыть только весьма узкие выводы, следует признать совершенно устаревшими. Напротив, непосредственное изучение рукописей, истории текста приводит сплошь да рядом к весьма важным выводам, зачастую меняющим наши пред­ставления по самым общим вопросам. К таким широким общеисторическим выводам приводит изучение истории текстов «Просветителя» (оно меняет наши представления о сущности обвинений против «жидовствующих»), «Сказания о князьях владимирских» (оно исправляет и уточняет наши пред­ставления об официальной политической теории Русского централизован­ного государства XVI в.) и т. д. Вместе с тем текстология позволяет ученому приобрести выводы личным трудом, лишает его права довольствоваться приблизительным, дает ясные представления о памятнике, об его истории, о том, как он воспринимался в свое время (проблема читательского восприя­тия памятника особенно интересна для литературоведа-медиевиста).

Текстология открывает широчайшие возможности изучить литератур­ные школы, направления, идейные движения, изменения в стиле, динамику творческого процесса' и оказывается арбитром в решении очень многих споров, которые вне изучения конкретной истории текстов могли бы тянуть­ся без каких-либо определенных перспектив на их окончательное разреше­ние.

Итак, текстология зародилась как узко подсобная дисциплина, как сум­ма филологических приемов к изданию текстов. Первоначально казалось, что перед ней не стоит сложных задач, что вопросы взаимоотношения тек­стов могут быть решены несложными и единообразными приемами. Она раз­вивалась обособленно, и казалось, что текстолог замкнут в решении своих узких задач. По мере углубления в задачи издания текста текстология, как уже отмечалось выше, все более и более вынуждена была заниматься изуче­нием истории текста произведений. Она становилась наукой об истории тек­ста произведений, а задача издания текста становилась только одним из ее практических применений.

Рост науки не упростил стоящих перед ней вопросов, а усложнил. При этом, становясь самостоятельной научной дисциплиной, текстология не только не оборвала своих связей с другими дисциплинами, но все более их увеличивала. Чем более ясным становилось, что текстология — не «сумма приемов», а самостоятельная наука с самостоятельным полем исследования и специфическими вопросами, тем более укреплялась связь ее с многими другими филологическими, историческими, литературоведческими дисцип­линами. Теперь уже никто не назовет текстолога «узким ученым», а тексто­логию «узкой дисциплиной». Напротив, хороший текстолог обязан широко «охватывать» предмет своего изучения. Чем больше он привлекает данных из области палеографии, археографии, литературоведения, истории, искус­ствоведения и пр., — тем более убедительные выводы он получает, тем нео-провержимее его построения. История текста не изолирована от общих про­блем культуры и «человековедения» в целом. Умение сопоставлять, объеди­нять явления, объяснять один ряд явлений другим, принадлежащим другой области изучения человека и человеческого общества, становится все более и более необходимым.

Среди текстологов существует издавний спор — текстология (или как ее долго называли — критика текста)' принадлежит науке или это искусст­во? ² Одно время с распространением механических приемов решения слож­нейших текстологических вопросов школы К. Лахмана и ее видоизменений казалось, что ответ найден в другой области: текстология — это ремесло³; настолько простыми представлялись тогда все текстологические приемы⁴. Сейчас мы можем сказать так: текстология — это наука, но методика рабо

ты текстолога настолько усложнилась, что она стала для текстолога в изве­стной мере и искусством. Однако текстология ни в коем случае не ремесло, которое позволило бы текстологу отъединиться в решении своих собствен­ных задач. Текстологу приходится быть в курсе всех исторических наук при­менительно к изучаемой эпохе. Вот почему хороший текстолог — он и лите­ратуровед, и историк, и историк общественной мысли'. От широты и разно­сторонности его знаний, от его умения охватывать факты и от искусства, с которым он применяет методические приемы изучения текста, зависит ус­пех его исследований.Творчество — процесс; восприятие творения — также процесс, и это особенно ярко проявляется при чтении литературных произведений. Автор создает произведение, внушая читателю представление о том, что чита­тель вместе с ним вновь проходит весь путь его творчества. Автор создает у читателя иллюзию творческого процесса. Читая произведение, читатель как бы участвует при создании произведения, оно разворачивается перед ним во времени. Конечно, на самом деле творческий процесс гораздо слож­нее, чем он предстоит перед читателем в произведении, однако черновики, наброски, разные редакции произведения остаются за бортом произведе­ния и не воспринимаются читателем. Творчество многочисленных средне­вековых «соавторов» — переписчиков, переделывателей, составителей сводов, компиляторов, редакторов текста — также не доходило до читате­лей, воспринимавших каждое произведение как создание цельное и закон­ченное.

Читательское восприятие произведения отличается от научного тем, что в читательском восприятии автору оказывается полное доверие, автор ведет читателя по своей «последней авторской воле», — в научном же вос­приятии изучается реальный творческий процесс, текстолог пытается осво­бодиться из-под гипноза «авторской воли» и восстановить историю текста из-под навязываемого ему автором его последнего результата. Исследова

тель стремится установить все этапы истории текста, и не только устано­вить, но и объяснить их появление'.

До той поры, пока мы знаем памятник только в его последнем варианте и лишены возможности проследить движение текста, соотнести текст с явле­ниями личного развития автора и историческими фактами в целом — наша интерпретация памятника всегда может быть субъективной, подчиненной автору и нашим собственным способам восприятия. Только изучив текст в его движении (самостоятельном, соотнесенном с развитием автора, редак­торов, переписчиков, с движением истории литературы и истории и т. д.), мы получаем объективные данные для суждения о нем, о его замысле, худо­жественных тенденциях, идеологии, отразившейся в нем, и т. д. Без изуче­ния истории текста, истории создания произведения мы не можем даже на­учно понять «последнюю волю автора».

Повторяем: текстология — основа истории литературы. История текста отдельного памятника в конечном счете дает огромный первичный материал для истории литературы в целом.

С. М. Бонди подчеркивает значение изучения истории текста произведе­ния в текстологии. В статье «О чтении рукописей Пушкина» С. М. Бонди пишет: «Прежде всего может быть поставлен вопрос — для чего произво­дится чтение рукописи, что хочет получить текстолог в результате этого чтения: окончательный ли текст документа для публикации или же вариан­ты текста, т. е. зачеркнутые или вообще отмененные в процессе работы кус­ки текста, или, наконец, его интересует самый процесс работы, последова­тельность истории создания данной рукописи? Первые два случая, в сущно­сти, однородны: в обоих мы ищем только текста, связаных фраз или изолированных отрывков, отдельных слов; нас интересуют самые слова, их содержание (или форма), независимо от истории их появления и уничтожения, между тем как в последнем случае именно этот вопрос является основным. Итак, мы можем, в сущности, различать всего два случая: поиски текста (окончательного или вариантов) и исследование процесса работы автора над текстом»².

Несколько далее С. М. Бонди заявляет: «Можно было бы сказать, что изучение процесса создания рукописи, т. е. история создания произведения как специфическая задача, в сущности, выходит за пределы задач текстоло­га как такового; это совершенно особая, отдельная проблема, относящаяся

к психологии творчества или т. п.; речь в текстологии должна идти о другом: о том, чтобы правильно и полно прочесть текст рукописи и при этом понять его, чтобы этим пониманием гарантировать себя от возможных ошибок чте­ния. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что, даже ставя себе задачу лишь прочесть текст рукописи, все-таки совершенно невозмож­но отойти от проблемы истории создания рукописи. Наоборот, как будет показано дальше, обращение к этому вопросу в большинстве случаев совершенно обязательно»'.

Положение С. М. Бонди может быть подкреплено многочисленными со­ображениями на материале древнерусской литературы. Правильность его здесь особенно бесспорна. Проблема восстановления движения текста про­изведений обстоятельно рассматривается Б. В. Томашевским в книге «Писа­тель и книга» в главе «История текста и история литературы»².

Отмечая, что история текста восстанавливает творческий процесс, вскрывает элементы движения в тексте, изучает произведение как становя­щееся, Б. В. Томашевский пишет: «...историк литературы должен видеть в отдельном произведении не только его статическую форму (понимая это слово в широком значении), не только замкнутую в себе законченную систе­му — он должен примышлять и угадывать в произведении следы движе­ния»³. Говоря о различии наблюдений механика над совершающимся в на­стоящем времени движением и наблюдениями историка литературы над уже совершившимся в прошлом движением, Б. В. Томашевский отмечает: «Но ведь механик имеет возможность созерцать движение. Не довольству­ясь двумя крайними положениями тела, он может наблюсти сколько угодно средних положений, т. е. он может "интерполировать" путем непосред­ственного наблюдения. Предметы изучения историка литературы являются оторванными друг от друга следами движения, отдельными "точками", меж­ду которыми трудно "интерполировать", трудно найти связывающие звенья, и поэтому трудно расположить линии эволюции, проходящие через эти точ­ки. Вот эта чрезвычайная статичность литературных произведений как предметов наблюдения заставляла историков литературы постоянно искать методов, позволявших или умножить число предметов наблюдения ("интер­полировать") путем, например, изучения массовой литературы, "младшей", дающей гораздо более широкий материал для сближения или сопоставле­ний, или в самих статических объектах вскрывать элементы динамики и ки­нематики. История создания и работы над произведением именно и дает этот материал. При изучении текста вскрывается уже не статическое явле­ние, а литературный процесс его выработки и становления. Изучая замысел поэта, мы часто вскрываем'связи, на первый взгляд неясные, между различ­ными произведениями одного автора. Изучая его незавершенные планы и

черновики, мы часто находим те недостающие звенья эволюционной цепи, которые позволяют нам "интерполировать", заполнять промежутки между отдельными объектами наблюдения»'.

Все, что здесь сказано Б. В. Томашевским об истории текста произведе­ний новой литературы, в еще больше мере касается произведений литерату­ры древней, где история текста произведения не кончается в пределах твор­ческих исканий одного автора, а захватывает творчество многих авторов, многих поколений редакторов и переписчиков текста, занимая иногда не­сколько столетий.

Свою школу текстологов создал в свое время акад. В. Н. Перетц. Ему же принадлежит единственное для дореволюционной науки краткое руковод­ство по текстологии². Замечательной особенностью текстологической шко­лы акад. В. Н. Перетца явилось требование изучать «литературную исто­рию» памятника. В. Н. Перетц писал: «Для историка литературы важно пу­тем изучения списков не только установить архетип памятника, но, проделав обратный путь, сравнивая архетип с вышедшими из него редакция­ми, — обнаружить судьбу памятника в зависимости от изменения вкусов и литературных интересов среды, в которых он вращался и подвергался но­вым обработкам»³. В. Н. Перетц отмечает, что стеммы списков важны не только для восстановления первоначального вида памятника, «но и для ус­тановления его литературной истории, которая для историка русской лите­ратуры имеет особо важное значение»⁴.

Указания В. Н. Перетца относительно необходимости изучать «литера­турную историю памятников» практически осуществлялись в целом ряде работ, вышедших из-под пера его самого и его многочисленных учеников.

Сходную идею высказал и Н. К. Пиксанов. В изучении новой русской литературы Н. К. Пиксанов предложил исследовать «творческую историю» произведения, заменив этим понятием более широкое понятие «литератур­ной истории», предложенное В. Н. Перетцем. Н. К. Пиксанов указал, что

творческая история памятника дает основной материал для его понима­ния¹.

Но Н. К. Пиксанов объявил эту творческую теорию телеологической, це­леустремленной, направляемой всегда единой волей автора. Н. К. Пиксанов пишет: «Признается, что художественные средства подчиняются поэтом ху­дожественному заданию, которое осуществляется художественным приемом или стилем. Понятие приема признается понятием телеологическим. Таким образом, для поэтики, кроме дескрипции и классификации, выдвигается тре­тья задача: выявлять внутреннюю телеологию или мотивацию поэтических средств и их конечного результата, поэтического произведения. Для теорети­ков поэзии привычно применить и здесь тот же прием, что и в описании и классификации, т. е. статарное изучение печатного, дефинитивного поэтичес­кого текста. Несомненно, что пристальное изучение такого текста, соотнесе­ние его с другими произведениями того же автора, перекличка одинаковых примет и приемов на всем протяжении творчества поэта — все это может дать основания для угадывания художественной телеологии, для ее рекон­струкции исследователем. Но этот прием недостаточен, гадателен и сильно окрашен субъективностью. Случается, что поэт сам раскрыл свой замысел: в воспоминаниях, дневниках или признаниях современникам. Но это бывает редко, эпизодично, в большинстве случаев таких показаний нет, или они сами нуждаются в комментариях, как заявления Гоголя о "Ревизоре"; иног­да же художник ревниво скрывает доказательства своих творческих процес­сов. У нас есть иной, надежный способ обнажения художественной телеоло­гии: изучение текстуальной и творческой истории произведения по руко­писным и печатным текстам»².

Возражая Н. К. Пиксанову, Б. В. Томашевский правильно писал: «В пер­вую очередь такая постановка вопроса предполагает как основную предпо­сылку неизменность авторского намерения на всем протяжении создания произведения. Между тем этого как раз и нет. Самый материал творчества иной раз подсказывает новые художественные эффекты и заставляет автора изменить задание»³.

Далее Б. В. Томашевский приводит известный пример изменения замыс­ла произведения в процессе его создания: в творческой истории «Евгения Онегина».

Вместе с тем Б. В. Томашевский делает тонкое наблюдение: «Внутрен­няя целеустремленность (телеология) художественного приема далеко не ^то. что личное намерение автора»⁴. Б. В. Томашевский пишет: «Целесооб­разность написанного не укладывается в рамки индивидуально-психологи

ческого анализа намерений писателей. Все писатели хорошо знают, что не всегда выходит то, что задумано. Писателя от неписателя отличает вовсе не способность "задаться", а способность воплотить задание, его выра­зить» '. Но то, что пишет Б. В. Томашевский далее, правильно только отчас­ти: «Поэтому, — пишет Б. В. Томашевский, — вовсе не намерение автора и вовсе не тот путь, которым автор дошел до создания произведения, дают ему смысл. Здесь так же не важна индивидуальная психология автора, как и ин­дивидуальная психология случайного читателя. Важно произведение как оно вышло, и его внутренняя целеустремленность познается в анализе того, что внушает это произведение идеальному читателю, т. е. обладающему всем, что необходимо для полного понимания. Произведение создает не один человек, а эпоха, подобно тому как не один человек, а эпоха творит исторические факты. Автор во многих отношениях является только оруди­ем. В своем произведении он часто берет уже готовый материал, данный ему литературной традицией, и неизменно вдвигает его в свое произведение и лишь вокруг него творит свое, индивидуальное, т. е. характерное для него как для некоторой художественной личности. Внутренняя телеология тако­го перенесенного приема иной раз определяется совершенно помимо наме­рения автора»².

Обобщая все сказанное, Б. В. Томашевский замечает далее: «Важно не то, куда целит автор, а куда он попадает»³.

В противоположность Б. В. Томашевскому я считаю, что важно и то и другое: без первого, т. е. без изучения намерений автора (пусть меняю­щихся) нельзя понять второе, т. е. творческий результат. Конечно, изучение одних намерений не может дать полного объяснения творческого результа­та, надо изучать еще и «эпоху», но нельзя согласиться с утверждением Б. В. Томашевского, что «произведение создает не один человек, а эпоха»⁴. Эпоха помимо человека ничего создать не может, эпоха действует через чело­века и его намерения, при этом на одних она влияет по-одному, а на других — по-другому, ибо само положение человека в эпохе различно. Не будем вда­ваться в изложение общеизвестных истин. Скажем только, что отрицать це­лесообразность изучения «творческой истории» только на том основании, что намерения творца меняются в процессе этой творческой истории или что помимо намерений творца имеет значение и эпоха, — нет никаких осно­ваний. Разумеется, история текста произведения должна включать в себя изучение истории целей автора и их изменений, а история целей автора дол­жна строиться с учетом влияния идеологии автора.

И тем не менее понятие «творческой истории», как мне кажется, не дол­жно заменять понятия истории текста. Дело в том, что история создания

того или иного произведения включает в себя почти во всех случаях совсем не творческие моменты — давление цензуры, давление издателя, гонорар­ные соображения и различного рода случайности: пропажу рукописи, ошиб­ки памяти, описки, механические пропуски и пр. Ни один автор не избавлен от вторжения в свой творческий процесс отнюдь не творческих моментов, и исследователь обязан изучать как творческие, так и нетворческие моменты истории текста произведения. Для того чтобы понять, «куда попал автор», надо изучать и то, как он целился, и то, каким было его «ружье», и всю сумму обстоятельств, оказавших воздействие на «полет пули».

К древней русской литературе понятие «творческой истории» примени­мо еще меньше, — и не только потому, что доля различного рода случайнос­тей здесь возрастает бесконечно, но и потому, что у одного и того же произ­ведения зачастую оказывается несколько авторов, а соавторами оказывают­ся почти все переписчики. Но тем значительнее, тем важнее для изучения становится история текста произведения, ибо для правильного понима­ния идейного и художественного содержания произведения изучение эле­ментов случайности иногда не менее важно, чем изучение творческих наме­рений.

Итак, для древней русской литературы изучение истории текста произ­ведения еще важнее, чем для литературы новой.

Вот почему нельзя признать правильным, особенно для древней русской литературы, отрицание права истории текста считаться отдельной научной дисциплиной, выведенное Б. В. Томашевским из его положения: «Важно не то, куда целит автор, а куда он попадает».

История текста произведения охватывает все вопросы изучения данно­го произведения. Только полное (или по возможности полное) изучение всех вопросов, связанных с произведением, может по-настоящему раскрыть нам историю текста произведения. Вместе с тем только история текста рас­крывает нам произведение во всей его полноте. История текста произведе­ния есть изучение произведения в аспекте его истории. Это историче­ский взгляд на произведение, изучение его в динамике, а не в статике. Про­изведение немыслимо вне его текста, а текст произведения не может быть изучен вне его истории. На основе истории текста произведений строятся История творчества данного писателя и история текста произведения (уста­навливается историческая связь между историями текстов отдельных произведений), а на основе истории текстов и истории творчества писате­лей строится история литературы. Само собой разумеется, что история ли­тературы далеко не исчерпывается историями текстов отдельных произве­дений, но они существенны, особенно в литературе древнерусской.

Это — историческая точка зрения, прямо противоположная механисти­ческой и статичной, игнорирующей историю и изучающей произведение в ^его Данности. Но надо иметь в виду, что сам по себе исторический подход может допускать различные приемы истолкования текста, творчества, исто-Рии литературы. Можно себе представить литературоведение, пытающееся строить ис­торию литературы на основании изучения истории текста произведений, идущее от частного к общему (индуктивным методом), опирающееся на со­знание изменяемости текста, но объясняющее все, исходя из особенностей биографии писателя или из особенностей его психологии (например, на ос­нове психоанализа). В какой-то мере история текста произведений может служить для такого литературоведения основой, но это литературоведение будет бессильно построить историю литературы. Исторический подход не­избежно изменит этому литературоведению. Только литературоведение, опирающееся на понимание творчества писателя как исторически обуслов­ленного, способно дать первичное объяснение истории текста. Изучение же истории текста вне его объяснений невозможно. Нельзя изучать историю текста «летописно», регистрируя лишь изменения. Этот подход к тексту бу­дет так же по существу антиисторичен, как и откровенно статический и ста­тистический. История не есть сумма фактов, а история текста не есть сумма вариантов текста.

Итак, история текста произведения не может сводиться к простой регис­трации изменений. Изменения текста должны быть объяснены. При этом регистрация изменений текста и их объяснение — не два различных этапа исследования, а один взаимосвязанный ряд. Факты без их объяснения — не факты. Теоретически регистрация фактов должна, казалось бы, предше­ствовать их объяснению, но в практической работе текстолога регистрация и объяснение идут параллельно, так как увидеть факт часто бывает возмож­но только под определенным углом зрения, — в свете его объяснения. Вся­кий взгляд, открывающий факт, открывает его с определенной точки зре­ния. Рассеянного зрения не существует. Факт отражения в тексте той или иной идеологии может быть вскрыт только тогда, когда мы уже в известных пределах знакомы с этой идеологией. Факт отражения в памятнике классо­вой борьбы может быть вскрыт только тогда, когда исследователь знаком с тем, что представляет собой классовая борьба на данном этапе историческо­го развития. И т. д.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: