Определение места возникновения произведения

Вопрос о месте возникновения памятника тесно связан с рядом других: был ли его составитель местным жителем, отразились ли в его памятнике местные тенденции, местная идеологическая борьба, в какой мере памятник является по своему содержанию действительно «местным» и в какой — об­щерусским. Часто местные памятники пишутся пришельцами (например, в Новгороде житие новгородских святых писал серб Пахомий Логофет), ком­пилятор-летописец использует летописи чужого княжества и оставляет в них сведения сугубо местного характера. Автор «Казанской истории» не обязательно писал в Казани; его произведение составлено, по-видимому, в Москве. В Москве же могло быть составлено житие какого-либо вовсе не­московского святого. Житие Зосимы и Савватия Соловецких составлялось то в Соловках, то в Новгороде, то в Ферапонтовом монастыре³. Житие нов­городского святого Михаила Клопского составлялось в Новгороде, но москвичом — Василием Тучковым и отличалось московскими идейными тен­денциями. Все это указывает на то, что вопрос о происхождении памятника из той или иной местности далеко не прост. По существу перед нами целая группа вопросов по истории текста произведения. Ограничимся только од­ним вопросом: каковы самые общие приметы возникновения произведения в данной местности? Наиболее часто встречающаяся примета, но вовсе не са­мая достоверная — это особое внимание в памятнике к своей местности, своему городу, княжеству, области. О местном происхождении известия могут свидетельствовать детальные описания, мелкие географические и то­пографические особенности, точные даты. Ср., например, в Новгородской первой летописи по Синодальному списку под 1228 г.: «Той же осени бысть вода велика в Вълхове: пойма около озера сена и по Волхову. Тогда помьрзъшю озеру и стоявшю 3 дни, и въздре уг ветр, изламав, вънесе все в Вълхово, и въздре 9 городьнь великаго моста, и принесе к Питбе под святый Николу 8 городьнь в ноць, а 9-ю рознесе, месяця декабря в 8 день, на святого Патапия» '. Конечно, новгородский автор чаще всего и детальнее всего пи­шет о новгородских событиях, о Новгороде или той или иной новгородской местности, но это признак вовсе не обязательный: путешественники очень внимательно относятся к местности, по которой они путешествуют, и это не значит, что памятник создан именно там, во время путешествия. Москов­ские летописи XV и XVI вв. включают в свой состав много чисто местных новгородских известий, но это объясняется только тем, что московские ле­тописные своды включали в свой состав обширные новгородские летописи.

Гораздо достовернее не количественный признак, а качественный. Важ­но не то, сколько раз и с какой деятельностью пишет автор о своей местности, а то, как о ней пишет, к а к о н ее называет.

Описывая голод в Новгороде под 1230 г., летописец замечает: «Се же горе бысть не в нашей земли в одиной, нъ по всей области Русстей, кроме Кыева одиного»². Конечно, если летописец (вернее — автор данной лето­писной статьи) пишет о Новгородской земле «наша», о новгородцах «наши», а о новгородском князе «наш», — он новгородец. Если он пишет о Торговой стороне «он пол», а о жителях Торговой стороны — «ониполовци»³, он жи­тель Софийской стороны. Если он с удовлетворением пишет о тверском кня­зе и с неудовольствием о его противниках, — он скорее всего сторонник тверского князя.

Но если летописец бранит московского великого князя — это еще не значит, что он не москвич; он просто его противник. Брань же и неприязнен­ные замечания по адресу всех жителей той или иной местности исключают ее происхождение из данной местности. Так, в Симеоновской летописи под 6678 (1170) г., к известию о том, что новгородцы выгнали князя Романа, до­бавлено: «таков бо бе обычяй блядиным детем», а по поводу рязанцев под 6879 (1171) г. добавлено: «палаумные смерди». Если автор прославляет ка­кого-либо местного святого, это значит, что он его приверженец, но чтобы решить — был ли он жителем той же местности, что и святой, — надо выяс­нить: могли ли быть почитатели данного святого в момент составления его жития в других местностях. Даниил Паломник выдает свое черниговское происхождение тем, что сравнивает реку Иордан с черниговской речкой Сновью¹. Местное происхождение писателя или переписчика рукописи мо­жет выдать также ошибка, при которой он принял незнакомое ему географи­ческое название за знакомое ему, местное. Ср., например, в некоторых нов­городских летописях XVII в. в рассказе о смерти Игоря: «И убиша его (Иго­ря. — Д. Л.) вне града Коростеня близь Старыя Русы». Последние слова выдают северное происхождение переписчика.

Определяя то или иное местное происхождение какого-либо литератур­ного произведения или летописного свода, необходимо стремиться устано­вить, с какими местными явлениями и кругами был связан памятник. Когда-то считалось, что политические устремления памятника совпадают с его местными устремлениями. Теперь мы знаем, что в любой местности были различные общественные группы, имевшие различные тенденции. В Новго­роде, в Твери, в Ростове были группы населения, противившиеся Москве и тянувшие к Москве, занимавшие различные позиции в целом ряде конкрет­ных вопросов современной им жизни. Уже А. А. Шахматов различал кня­жеские летописные центры от церковных, но и этого, конечно, недостаточ­но.

Определение местного характера того или иного памятника и определе­ние политических его тенденций взаимно поддерживают друг друга, что и позволяет нам гораздо конкретнее представить себе и происхождение па­мятника, и его идейное содержание.

Приведу пример с определением ростовского происхождения Типо­графской летописи. Определено оно было в свое время А. А. Шахматовым². Я. С. Лурье следующим образом конкретизирует это ростовское происхожде­ние Типографской летописи³: «Как известно, Типографская летопись, дей­ствительно, содержит целый ряд известий, относящихся к Ростову и восхо­дящих, по-видимому, к ростовскому летописанию (в официальной московской летописи их нет). Это — известия о различных бедствиях в Ростове, о важнейших событиях в жизни архиепископской кафедры и т. д.¹ Особенно интересны в этом отношении явно местный рассказ о том, как "выло" и "сту­чало" замерзающее Ростовское озеро, известия о продаже ростовскими кня­зьями в 1474 г. половины своей вотчины, о конфликте между архиеписко­пом ростовским Вассианом и митрополитом (московским. —Д. Л.) Герон-тием из-за Кирилло-Белозерского монастыря. Сопоставление этого известия с аналогичным известием Софийской II летописи... еще ярче под­черкивает горячее сочувствие летописца ростовскому архиепископу и его ненависть к "высокоумным и суетным черньцам Кириллова монастыря" и к их покровителю — митрополиту². Ростовский характер приведенных выше известий делает, на наш взгляд, — пишет Я. С. Лурье, —достаточно вероят­ным и предположение А. А. Шахматова о ростовском происхождении рассказа о "стоянии на Угре" в 1480 г., содержащегося в Типографской летописи и по­павшего (с теми или иными изменениями) почти во все русские летописи кон­ца XV-XVI века. В Типографской летописи рассказ об Угре имеет наиболее развернутый характер: он направлен против "сребролюбцев богатых и брю­хатых" — тех представителей боярства, которые побуждали Ивана III к ком­промиссу с ханом (в частности, против Софии Палеолог, бежавшей во вре­мя нашествия хана), и завершающая его концовка содержит пламенный призыв к "храбрым мужественным сыновем Русстим" не следовать примеру "кровопивцев христьянских" и защищать "свое отечество Рускую землю". Политические тенденции, обнаруживавшиеся в рассказе Типографской ле­тописи о событиях 1480 г., вполне совпадают с политической позицией рос­товского архиепископа во время этих событий. Ростовский архиепископ Вассиан Рыло сыграл, как известно, важную роль в организации обороны Русского государства от последнего нападения Золотой Орды. В полном со­ответствии с его "Посланием на Угру" Ивану III, рассказ Типографской ле­тописи резко осуждает поведение братьев великого князя, смело критикуя самого великого князя за его колебания. Во время "стояния на Угре" Васси­ан был в Москве³. Любопытно в связи с этим, что и рассказ об Угре Типо­графской летописи написан с точки зрения человека, находящегося в Моск­ве: говоря о событиях на Угре, автор трижды возвращается к тому, что про­исходило в это время "в граде же Москве". Наконец, весьма характерно прямое совпадение между заключительной частью рассказа об Угре и посла­нием Вассиана⁴: если в заключительной части рассказа осмеиваются гре­ческие и другие восточноевропейские государи, которые убежали от турок "с именми многыми и с женами и з детьми в чюжие страны", то в послании Вассиан предостерегает Ивана III от той же участи: "Не обратися вспять, не речи в сердце своем: "Жену имею и дети и богатество многое, аще и землю мою возмут; то инде вселюся!", но без сомнения вскочи на подвиг"»'.

Из приведенного рассуждения видно, что вопрос о местном происхожде­нии того или иного памятника связывается с целым рядом других: с вопро­сом о политических идеях памятника, с вопросом о близости его к другим произведениям той же местной литературы, с вопросом о близости автора к тому или иному политическому деятелю и т. д. Чем больше «обрастает» воп­рос такого рода связями, тем конкретнее и доказательнее он может быть ре­шен. Даже то, что с первого взгляда может показаться противоречащим ме­стному происхождению памятника, в конкретном рассмотрении может обернуться в пользу данного решения вопроса. Так, выше мы видели, что рассказ Типографской летописи о событиях 1480 г. написан с точки зрения человека, находящегося в Москве, но это конкретно объясняется тем обсто­ятельством, что ростовский архиепископ Вассиан, к которому был явно бли­зок летописец, именно в это время находился в Москве со своими прибли­женными.

И в вопросе о местном происхождении того или иного памятника ясно выступает основное текстологическое правило: не ограничиваться внешни­ми признаками, а видеть за историей текста историю людей, имевших к это­му тексту отношение. Умение видеть этих людей, представлять себе всегда и во всем историю исследуемого текста по возможности конкретно и деталь­но — основное качество, необходимое текстологу, поскольку он не может не быть историком.

Возвращаясь к приведенному анализу местного, ростовского происхож­дения Типографской летописи, следует отметить, что наиболее важное с методологической точки зрения наблюдение, которое было сделано, — это связь политической направленности Типографской летописи с ее местными особенностями. То и другое отделять невозможно, но в такой же мере невоз­можно примитивно объединять то и другое. Допустим, невозможно предста­вить себе дело таким образом, что то или иное местное, немосковское, про­исхождение памятника отразится в нем антимосковской и антивеликокня­жеской тенденцией. А именно так поступают в некоторых случаях исследователи. Так, например, А. А. Шахматов определил ростовское про­исхождение Ермолинской летописи на основании имеющейся в ней резкой критики московских князей и наличествующего в ней под 1396 г. перечня ростовских владык.

Однако Я. С. Лурье в той же, уже цитировавшейся нами статье справедли­во возражает против того и другого аргумента А. А. Шахматова. Я. С. Лурье указывает, что поместить список ростовских владык в своей летописи и дополнить его мог не только ростовский летописец — ростовские архиеписко­пы, наряду с новгородскими, были важнейшими иерархами русской церкви. Вместе с тем явно иронический и антивеликокняжеский рассказ Ермолин­ской летописи об обретении мощей ярославских чудотворцев' вряд ли мог быть сделан в окружении ростовского архиепископа. Я. С. Лурье отмечает, что критика московского великого князя шла в Ермолинской летописи (и близ­ких к ней Погодинской № 1409 и некоторых других) главным образом по военной линии и могла исходить из оппозиционно настроенных кругов в са­мой Москве. В связи с этим приобретает особенное значение одно наблю­дение Я. С. Лурье: автор Ермолинской летописи (вернее ее протографа) высказывает особую привязанность к московскому воеводе Федору Басен­ку. Приведу это наблюдение Я. С. Лурье полностью: отметив критику в Ер­молинской летописи военных действий московских воевод второй половины XV в., Я. С. Лурье пишет: «Заметим прежде всего, что далеко не все военные действия этого периода рисуются в интересующем нас летописном тексте в мрачном свете. Наряду с бездарными и подкупными воеводами эта летопись упоминает и такого воеводу, действия которого неизменно и постоянно увенчиваются успехом. Это — Федор Васильевич Басенок, сражавшийся с татарами еще до свержения Василия Темного в 1445 году и обнаруживший непреклонную верность Василию во время захвата власти Шемякой. В 1445 го­ду Басенок бежал в Литву и оттуда развернул успешную партизанскую вой­ну против Шемяки.³⁶ После победы Василия Басенок продолжал играть вид­ную роль в военных действиях против татар и Новгорода. Близость летопис­ца к Федору Басенку обнаруживается в ряде известий. "Тогда же мужьствова Феодор Васильевичь Басенок", — так сообщает о его борьбе с татарами в 6951 (1443) году Ермолинская летопись². Рассказывая под 6963 (1455) годом о сражениях с татарами "Сиди-Ахметовы орды", Ермолинская, Погодинская № 1409, Софийская I в списке Царского и Новгородская Хроно­графическая летописи подчеркивают, что "Иван Васильевичь Ощера с колом-ничи не поспе на них ударити, и пришед сы иные страны Феодор Васильевичь Басенок с великого князя двором, татар бил и полон отнял"³. Под 6964 (1456) годом в тех же летописях повествуется о победе Басенка над новгородцами; Ермолинская летопись сохранила в данном случае и необычайный эпитет Басенка — "Феодор Васильевичь Басенк, удалый воевода"⁴. Не менее характерен и рассказ о покушении новгородцев на Басенка в 6968 (1460) году: "Феодор Васильевичь Басенок пил у посадника и поеха ночи на Городище, и удариши на него шилники и убиша у него слугу, именем Илейку Усатого Ря-занца, а сам едва утече на Городище и с товарищи. Новгородци же, слышав-ше голку, и возмятошася, и приидоша всем Новым городом на великого кня­зя к Городищу: чаяли, что князя великого сын пришел ратью на них, и едва утолокшася, мало упасе бог от кровопролития"'. Детальный характер этого известия, ряд подробностей — все это заставляет предполагать близость его автора к главному герою происшествия, Федору Басенку. Предположе­ние о близости интересующего нас летописного текста к Федору Басенку подтверждается не только обилием содержащихся в нем известий о воен­ных столкновениях, явным сочувствием летописи Басенку и враждебнос­тью к ряду других воевод. Оппозиционные тенденции этого летописного тек­ста также соответствуют данным биографии Басенка: вскоре после восше­ствия на престол Ивана III "удалый воевода" подвергся опале, ослеплению и ссылке в Кириллов монастырь»².

Наконец, о происхождении памятника из той или иной местности свиде­тельствует сама рукописная традиция. Если памятник длительное время переписывается в псковских рукописях, — это может служить одним из до­водов в пользу псковского же происхождения памятника, хотя мы хорошо знаем случаи (и даже массовые явления), когда та или иная местная тради­ция (псковская, новгородская, тверская и т. д.) сохраняла памятники Киев­ской Руси, произведения, созданные в Болгарии, и пр.

Косвенным признаком принадлежности памятника той или иной местно­сти может служить вхождение этого памятника в сборник местных произве­дений: новгородских, муромских, рязанских, псковских. Однако безусловно этому признаку доверять нельзя. Так, в составе псковских произведений час­то переписывалось «Хождение в Царьград Стефана Новгородца»³, а в составе рязанских — «Повесть об убиении Батыя» Пахомия Серба⁴.

История текста произведения непременно должна приниматься во вни­мание при решении вопроса о месте происхождения памятника.

Только в связи с историей текста, историей его списков должен прини­маться во внимание и важнейший признак местного происхождения памят­ника — лингвистический.

Но, анализируя язык, выявляя диалектизмы (фонетические, морфологи­ческие и лексические), мы все время должны стремиться те из них, которые могли проникнуть в язык памятника от его переписчиков и редакторов, отде­лить от тех, которые присущи памятнику как таковому. Работа эта очень сложна и, по существу, требует специальных знаний. В данном случае тек­столог всегда должен обращаться за помощью к опытному лингвисту, специ­алисту-диалектологу и историку языка.

Атрибуция

Вопрос об авторстве того или иного произведения в древнерусской литературе гораздо сложнее, чем в литературе нового времени. Здесь много неясного в самой своей основе: кого называть автором в древнерусской ли­тературе и что называть его произведением, как отграничить одного автора от другого, автора от компилятора, компилятора от переписчика, различные произведения друг от друга, в какой мере показания идейного содержания и стиля могут считаться достоверными доказательствами принадлежности про­изведения тому или иному автору и т. д.

Прежде всего — что называть произведением в древней русской литера­туре, как отграничить одно произведение от другого и, следовательно, как разграничить работу авторов?

В решении этой проблемы есть специальные трудности. Многие из произве­дений древнерусской литературы представляют собой коллективные, много­слойные произведения, компиляции или литературные обработки предшеству­ющих произведений. В составлении некоторых памятников древней русской литературы принимало участие много авторов, работавших разновременно, до­полнявших и переделывавших работу своих предшественников.

Известно, что летописи представляют собой своды предшествующего летописного материала. Работа различных летописцев соединена в них не крупными кусками, а по большей части отдельными небольшими летопис­ными статьями под каждым годом отдельно. Работа по атрибуции отдельных летописных текстов связана поэтому прежде всего с работой по расслаива­нию летописи и по ее хронологизации.

Точно такое же соединение многих мелких авторских текстов представ­ляют собой хронографы, степенные книги, отчасти некоторые исторические повести и т. д.¹

Житие святого также представляет собой по большей части соединение работ многих авторов. Как правило, дополнительные части в житиях свято­го — рассказы о его посмертных чудесах — составлялись позднее и принадлежали различным авторам. Но и основной текст жития часто представляет собой «украшенный» текст, составленный на основе первоначального, «не­украшенного» и частично сохраняющий этот первоначальный текст. Очень трудно, например, отделить работу Епифания Премудрого от работы Пахо-мия Серба в Житии Сергия Радонежского'.

Даже в тех случаях, когда перед нами безусловно произведение одного автора, представляется иногда нелегким отделить его самостоятельную творческую работу от нетворческого включения заимствований из других памятников, обработки фольклорного или письменного материала.

Здесь мы подходим еще к одному сложному вопросу: как отделить рабо­ту автора от работы редактора. Дело в том, что одно и то же лицо часто вы­ступает и как автор — для тех частей произведения, которые пишутся им самостоятельно, и как редактор — для тех частей, где им только обрабаты­ваются предшествующие источники. Так часто бывает в летописании и хроно-графии, но так же бывает и в других сочинениях, по преимуществу истори­ческого характера. Вот почему исследователи древней русской литературы нередко вынуждены говорить не об авторах, а о древнерусских «книжниках» вообще, или о компиляторах, «сводчиках», летописцах и т. д., каждый раз применяя особый термин к тому роду работы, которая была выполнена по данному произведению. Понятие «автор» оказывается слишком общим и неточ­ным в применении к большинству древнерусских произведений. Понятие «автор» даже в большей степени неопределенно, чем понятие «авторский текст».

Древняя русская литература в отношении к авторству своих произведе­ний занимает переходное положение между коллективным народным твор­чеством и индивидуальным творчеством нового времени. Коллективное на­чало в нем очень сильно, текст произведений неустойчив, подвижен, а поня­тие авторской собственности весьма своебразно.

Исследователь древней русской литературы, решая вопрос об авторстве, вынужден не отделять его от вопросов строения произведения, истории его создания, определения времени его возникновения в целом и в отдельных час­тях, от судьбы текста в последующее время, от вопроса о сохранности автор­ского текста и т. д. Определяя автора того или иного произведения, исследо­ватель обязан точно оговаривать — в чем выразилось это авторство, где и в каких частях оно проявилось полностью, а где частично и т. д. Простая атри­буция произведения далеко недостаточна, — надо каждый раз конкретно оп­ределять не только автора, но и его авторскую работу.

Следовательно, применительно к древней русской литературе, мы долж­ны сказать, что вопрос об атрибуции произведения есть частный вопрос ис­тории текста этого произведения. В дальнейшем мы продемонстрируем это положение на кокретных примерах. История древней русской литературы знает очень много примеров недо­статочно обоснованных атрибуций. Нередко болезненное стремление к зна­чительным выводам и «открытиям» без уравновешивающего это стремление чувства научной ответственности приводит к поспешным, хотя и эффект­ным выводам. Поскольку эффектные выводы легче всего удаются на значи­тельных произведениях, — больше всего различного рода атрибуций было сделано в отношении известнейших памятников. Кого только ни предлага­ли, например, в авторы «Слова о полку Игореве»: Митусу, Беловолода Про-совича, Кочкаря — милостника Святослава Киевского', сына тысяцкого, са­мого князя Игоря и т. д.

Особенно опасен путь, на который, к сожалению, очень часто становятся исследователи, — это путь приписывания одному более или менее известно­му автору тех или иных значительных произведений одновременной ему лите­ратуры. Так, например, Пахомию Сербу, известному автору середины XV в., приписывалось сказание о князьях Владимирских², старцу псковского Елеа-зарова монастыря Филофею, создателю известной теории Москва — третий Рим, — Хронограф 1512 г.³, Ивану Грозному — сочинения Ивана Пересвето-ва⁴ и т. д. Как правило, чем известнее лицо, которому приписывается то или иное произведение, тем меньше приводится доказательств, тем «общее» и не­определеннее соображения, по которым эта атрибуция производится.

П. Н. Берков совершенно правильно пишет: «Сравнительное текстоведе-ние или сравнительное изучение текстов показывает, что "нормальный", "ес­тественный" путь всяких приурочиваний анонимных произведений идет по линии атрибуции их крупным, а не мелким, литературным деятелям. Наобо­рот, в подавляющем числе случаев приписывание анонимного произведения мелкому автору бывает безошибочным»⁵.

Говоря о такого рода атрибуциях произведений какому-либо известному историческому лицу, Б. В. Томашевский остроумно замечает: «Иногда в ос­нове такого приписывания лежит простое невежество и тяга к крупному имени. Оно отлично сформулировано Гоголем в "Записках сумасшедшего" (запись 4 октября): "Дома большей частью лежал на кровати. Потом пере­писал очень хорошие стишки: "Душеньки часок не видя, думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал". Должно быть Пушкина сочинение"»'.

Очень часто исследователи, приписывающие то или иное произведение какому-либо известному автору, ограничиваются косвенными соображени­ями, не приводя решающих аргументов. Необходимо прямо сказать, что кос­венные соображения, как много бы их ни было, не могут иметь полной силы, особенно если эти косвенные соображения в свою очередь опираются на ги­потезы и побочные соображения. Косвенные соображения могут лишь под­креплять основной довод.

В статье «Повесть XIII века об Александре Невском», опубликованной в 1957 г. (Учен. зап. МГПИ, т. XVII), Н. В. Водовозов пришел к выводу, что «Слово о погибели Русской земли», «Повесть об Александре Невском» (т. е. его житие) и «Моление Даниила Заточника» написаны одним автором — Даниилом Заточником. Главный аргумент Н. В. Водовозова, которому под­чинены остальные, следующий: мог ли молчать Даниил, когда Русская зем­ля лишилась такого великого сына, как Александр Невский? Если Даниил был жив (а это, судя по его возрасту, вполне вероятно, так как в год смерти Александра ему было бы лет 65 или только немногим более), то кто же как не он взялся бы за благодарную задачу рассказать о жизни и подвигах такого человека, который не только соответствовал его идеалу главы государства, но и лично для него был «добрым», идеальным господином?

Итак, основной аргумент, объединяющий автора «Моления», с одной стороны, и автора «Жития Александра Невского» и «Слова о погибели Рус­ской земли» — с другой, состоит в том, что, кроме Даниила, некому было написать «Житие» («кто же как не он»). Остальные соображения — это только различные допущения и предположения, пытающиеся биографичес­ки объяснить некоторые частности «Жития» и «Моления».

Если идти дальше путем объединения авторов различных произведений, строя эти объяснения исключительно на вопросе «кто же как не он» и на различного рода допущениях, то легко свести все многообразие древнерус­ских писателей к двум—трем в каждом поколении. Это объединение авторов, которое, к сожалению, делается у нас очень часто, есть не что иное, как обеднение литературы. Оно зиждется на представлении, что писате­лей было мало и писать было некому.

Но есть и другие причины, вызывающие обилие слабо обоснованных ат­рибуций. Одна из этих причин: отсутствие точного учета особых трудностей атрибуции в древнерусской литературе. Нередко приемы атрибуции, выра­ботанные на материале новой русской литературы, механически применя­ются к древней.

Специфические трудности атрибуции древнерусских литературных про­изведений легче всего установить, сравнив методы и приемы атрибуции про­изведений новой русской литературы и древней. При этом оказывается, что многое из того, что в новой русской литературе имеет силу доказательства, к атрибуции древнерусских литературных произведений вообще неприме­нимо или применимо с большими ограничениями.

В статье Л. Д. Опульской «Документальные источники атрибуции лите­ратурных произведений»' перечисляются данные, имеющие силу докумен­тального свидетельства о принадлежности произведения новой литературы тому или иному автору. Полезно привести эти данные и определить их при­менимость к произведениям древнерусской литературы.

Первое документальное свидетельство — это полная подпись, а также подпись общеизвестным псевдонимом². Подписи в Древней Руси до XVII в. вообще не употреблялись. Надписывание же произведения в заглавии или в конечной приписке именем какого-либо книжника доказательной силы иметь не может, так как при этом, с одной стороны, не было, как мы уже отмечали выше, точного разграничения авторов, компиляторов, редакторов и переписчиков, а с другой стороны, произведение могло быть приписано известному писателю (русскому или нерусскому) для придания ему боль­шей авторитетности.

Другим документальным свидетельством для новой литературы Л. Д. Опуль-ская считает составленные авторами списки собственных произведений. Такого рода списки авторы Древней Руси обычно не составляли.

Документальным свидетельством в новой литературе Л. Д. Опульская считает также «включение напечатанного некогда без подписи произведе­ния в авторизованное издание избранных произведений»³, а также в изда­ния, которые осуществлялись лицами, близко знавшими автора и бывшими свидетелями его творчества. Это свидетельство также неприменимо к древ­ней русской литературе. Не говоря уже о том, что в Древней Руси не было ничего похожего на издания сочинений одного автора, не могло быть и авто­ризации произведений. Правда, в Древней Руси известны подборки произве­дений одного автора, переписывавшиеся из рукописи в рукопись как единое целое, и включение в эту подборку того или иного произведения составляет довольно сильное свидетельство в пользу принадлежности его тому же ав­тору, что и соседние, однако все же полной доказательности это включение не имеет. До нас дошли подборки сочинений Кирилла Туровского, Серапио-на Владимирского, Пахомия Серба, Максима Грека, Ивана Пересветова, Ивана Грозного, Ермолая Еразма, различных авторов (особенно часто про­поведников), однако при отсутствии других данных (хотя бы косвенных) одно только включение в собрание сочинений не может быть убедительным, так как известны подборки, которые делились не только по признаку при­надлежности произведений одному автору, но и по признаку их тематичес­кой близости. В подборку по признаку принадлежности сочинений одному автору какой-нибудь из переписчиков мог легко вставить то или иное заин­тересовавшее его произведение, близкое по теме к остальным, которое за­тем последующими переписчиками закреплялось в этом своебразном «со­брании сочинений».

Следующие документальные свидетельства относительно авторской принадлежности произведений новой литературы, приводимые Л. Д. Опуль-ской, вовсе не применимы к литературе древнерусской: это сведения, почерп­нутые в архивах редакций, конторских книгах, гонорарных ведомостях и счетах; сведения о круге сотрудников того или иного периодического издания, о времени их участия в нем.

Важным документальным свидетельством для новой литературы Л. Д. Опульская считает «автопризнания и автоотрицания» ', содержащие­ся в автобиографиях, дневниках, письмах, мемуарах; носящие характер ав­топризнаний пометы печатных изданий и рукописных сборников и т. д. Не­что похожее мы можем встретить и в древней русской литературе, но в весь­ма ограниченных, сравнительно с новой литературой, масштабах. Иногда в своем точно установленном произведении автор ссылается на другое произ­ведение, как на принадлежащее ему же; или наоборот: в произведении неат-рибутированном дается ссылка на произведение атрибутированное, как на принадлежащее ему же.

Менее достоверны отсылки и признания в заголовочной части произве­дения: «Того же инока слово второе», или «Иное сказание того же списате-ля» и т. д. Меньшая достоверность такого рода ссылок объясняется тем, что заголовочные части произведений очень часто меняются первоисточниками и компиляторами. Перед нами, следовательно, не «автопризнание», а мне­ние переписчика или компилятора — мнение, вызванное при этом иногда чисто случайными обстоятельствами, случайными соображениями.

Одним из наиболее важных документальных свидетельств принадлеж­ности тому или иному автору являются для новой литературы автографы. «В ряду документальных источников, которые могут свидетельствовать об авторской принадлежности, — пишет Л. Д. Опульская, — первостепенная роль принадлежит рукописи. Рукопись, если она отражает результаты твор­ческой работы, служит бесспорным свидетельством авторской принадлеж­ности».

Автографов писателей Древней Руси (до XVII в.) почти не сохранилось — их не берегли. Не сохранилось автографов даже Ивана Грозного или Нила Сорского. Случайно дошли незначительные автографы Пахомия Серба, Максима Грека и некоторых других. Следовательно, и это документальное свидетельство мало применимо к древней русской литературе.

Гораздо легче применить к древней русской литературе последнюю группу «документальных свидетельств», приводимую Л. Д. Опульской: раз­нообразные фактические данные, содержащиеся в самих текстах аноним­ных произведений. «Автор сообщает, например, факты своей биографии или биографии близких ему лиц, называет другие свои произведения, приводит из них цитаты. В самом произведении удается тогда почерпнуть сведения о том, к какой эпохе и социальному кругу принадлежал автор, где или когда он родился, где бывал, с кем встречался, какие читал книги и проч.»'. Можно прямо сказать, что наиболее ответственная, первоочередная задача всякого исследователя древней русской литературы, занимающегося поисками ав­тора произведения, заключается во внимательном чтении изучаемого про­изведения для выявления всей фактической стороны, которая могла бы сви­детельствовать об авторе, его социальной принадлежности, времени его жизни, круге лиц, с ним связанных, его литературной эрудиции, стиле и языке его произведений и т. д. При этом надо учитывать не только те данные, которые свидетельствуют о том или ином возможном авторе, но и те, кото­рые прямо или косвенно отводят авторство некоторых известных в истории литературы лиц. Последнее редко делается исследователем, между тем обя­занность каждого исследователя, закончив доказательства любого выдвига­емого им положения, — еще раз внимательным образом проверить весь ка­сающийся изучаемого им вопроса материал с той точки зрения: нет ли в этом материале чего-либо, что могло бы противоречить его выводу. Такого рода заключительной, контрольной проверки требует научная добросовест­ность исследователя. В большинстве случаев отсутствие такой контрольной проверки легко себя обнаруживает.

Заканчивая вопрос о сравнении «документальных свидетельств» для ат­рибуции в древней русской литературе и в новой русской литературе, необ­ходимо отметить, что свидетельств этих для древнерусской литературы зна­чительно меньше. Каждое из свидетельств не может быть принято само по себе. Необходимо соотнести его со всеми другими данными. Это собственно касается и новой литературы, но особенно следует учитывать это правило специалисту по древней русской литературе. Вот почему, забегая несколько вперед, еще раз скажем: установить принадлежность того или иного произ­ведения древнерусскому автору мы можем только в результате работы над историей текста изучаемого произведения. Только убедительные свидетель­ства по истории текста могут быть и убедительными же свидетельствами в пользу той или иной атрибуции. Еще раз повторим: атрибутировать произ­ведение, не зная истории его текста, в древнерусской литературе невозмож­но. В этом, как мы уже говорили, одна из специфических сторон проблемы атрибуции в исследованиях по древнерусской литературе.

Остановимся на одном из самых важных для древней русской литерату­ры вопросов атрибуции: как отличить переписчика от автора. Дело не толь­ко в том, что работа переписчика и работа автора часто переходят одна в другую, но и в том, что в приписках и записях не всегда понятно — идет ли речь о переписчике или об авторе произведения. Вот, например, известная запись игумена Сильвестра в Лаврентьевской летописи под 1110 г.: «Игу­мен Силивестр святаго Михаила написах книгы си летописець, надеяся от бога милость прияти, при князи Володимере, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила в 6624, индикта 9 лета; а иже чтеть книгы сия, то буди ми в молитвах».

На основании этой записи летописец начала XV в., составивший повесть об Едигее 1409 г.', считал Сильвестра автором Начальной русской летописи — «начальным летословцем киевским» и называл его «великим». Впоследствии, в XIX в., Сильвестра считали то автором, то переписчиком «Повести времен­ных лет», и только А. А. Шахматовым было установлено, что Сильвестр в ос­новном был редактором «Повести временных лет» и автором некоторых ее заключительных частей. К этому выводу А. А. Шахматов пришел в результате полного изучения всей истории текста «Повести временных лет».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: