Мазилов Владимир, Ярославский педуниверситет

"Двигательное и речевое возбуждение...

бредовые интерпретации... случай, по-види-

мому, сложный... Шизофрения, надо полагать"

Михаил Булгаков "Мастер и Маргарита"

Читатель, конечно же, узнал в названии статьи выражение из бессмертного романа Михаила Афанасьевича Булгакова. Автор должен пояснить, что статья, на которую пал взор читателя, посвящена не психологическим аспектам душевного недуга: профессор еще не объяснил, что такое шизофрения.Этот текст о методологии психологической науки. Упоминание М.А.Булгакова в данном контексте, однако, вовсе не случайно. Я убежден, что выдающийся писатель постиг высший смысл научного исследования. Трудно противостоять искушению привести выдержку из двадцать третьей главы "закатного" романа.

"Все сбылось, не правда ли? - продолжал Воланд, глядя в глаза головы. - Голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и я живу в вашей квартире. Это - факт. А факт - самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот уже совершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это!" [5, c.265].

Конечно же, писатель прав: и сбывается преимущественно то, во что человек верит, да и теории, формулируемые человеком (как солидные и остроумные, так и - иногда - не слишком основательные и не вполне блестящие), оказываются подозрительно похожими на верования. Не исключено, что рано или поздно научная методология выяснит, что теория в конечном счете и есть некоторая попытка обоснования верований. Воистину, все теории стоят одна другой. Впрочем, оставим этот темный вопрос и обратимся к шизофрении.

Некоторое время назад в мои руки попал номер журнала "Вопросы философии" (номер четвертый за 1997 год). Открыв его, я испытал переживание, весьма сходное с известным в психологии под названием "deja vu" - "уже виденное". В этом номере я увидел статью венгерских авторов Л.Гараи и М.Кечке [9]. Я готов был поклясться, что уже видел когда-то раньше эту статью в этом журнале (номер журнала был свежий, пахнувший типографской краской). Автор настоящих строк готов был заключить, что это не иначе, как какие-то "коровьевские штуки". Впрочем, все быстро разъяснилось: оказалось, что редакция уважаемого журнала (не путать с Массолитом!) решила перепечатать, внеся необходимые изменения, статью, которая уже была этим журналом опубликована годом ранее [10]. Таким образом, и журнал был тот же, и статья та же, и память, как оказалось, не подвела. Можно было облегченно вздохнуть, все обошлось без чертовщины и даже без не вполне понятных феноменов deja vu. Ситуация разъяснилась, но и название статьи венгерских психологов Л.Гараи и М.Кечке "Еще один кризис в психологии!" [9,10] и сам факт "двойной" публикации показались символичными: кризис в психологии "воспроизводится" с завидным постоянством. При этом очень полезно знать, имеем мы дело с рецидивами, обострениями старого кризиса, или же в наши дни мы являемся свидетелями нового кризиса, имеющего свою природу, свои корни и с кризисами прежними, по сути, не связанного. Так возник первоначальный замысел этой статьи. А в самом тексте венгерские авторы говорят о "шизофрении" в современной психологии, имея в виду ее расщепленность на естественнонаучную и герменевтическую. Ф.Е.Василюк [6] предпочитает использовать слово "схизис": он имеет в виду расщепление психологии на научную и практическую. Тем не менее: "шизо" или "схизо" - разница невелика, греческое или латинское, но слово прозвучало. Итак, шизофрения, как и было сказано.

У меня это слово вызывает вполне определенные ассоциации.

Дело в том, что слово "френулюм", переводимое с латыни обыкновенно как "ум", на самом деле означает "диафрагму" - грудо-брюшную преграду. Происхождение слова указывает на своеобразное представление древних о локализации психических способностей. Напомню, что выдающийся мыслитель античности Аристотель полагал, будто мозг - железа для охлаждения крови. А что касается ума, то достаточно точным указанием на его предполагаемое местонахождение является первоначальное значение слова... Стало быть, шизофрения в каком-то смысле и попытка расщепления преграды. Но оставим пока этот сюжет...

Поскольку ассоциации часто бывают полезными, "зацепимся" за нее. Обратимся ненадолго к античности: к Платону и Аристотелю. Смысл подобного обращения разъяснится очень скоро. Пока скажем лишь, что при желании первые указания на симптомы болезни можно усмотреть в трудах великих греков. При этом особенно забавно то, что самого слова "психология" еще нет, а болезнь, по-видимому, уже есть...

Аристотель, как известно даже студенту-первокурснику, - "отец психологии" - автор первого трактата с психологической проблематикой: "О душе" [1]. Уточним, что тогда, естественно, не было ни психологии как науки (философское знание охватывало все аспекты души - выделять особый, психологический не было никакой нужды), ни самого слова - психология. Оно, как опять же хорошо известно, появилось куда позднее. Но другое слово изобрел Платон. В диалогах "Федр" и "Законы" Платон говорит об искусстве управления людьми, которое должно опираться на определенное знание человеческой души [30,31]. Для обозначения этого искусства Платоном используется слово "психагогия". Как справедливо указывает И.Брес, "психагогия" соседствует у Платона с "рассуждениями о душе" («logos peri …»). Напомню, "peri psyche" - аристотелевский трактат "О душе", с которого начинается в западной традиции философский этап разработки психологической проблематики. Очевидно, что уже во времена Аристотеля и Платона существовало некоторое разграничение знаний о душе ("рассуждения о психике", с одной стороны, "искусство действовать", сообразно ее законам, с другой). Знание о душе и психопрактика: зародыш разделения на "научное" и "практическое". Следовательно, при желании в этой дифференциации (замечу, при отсутствии общего термина - психология) можно увидеть одно из первых проявлений проблемы, которая выйдет на первые роли значительно позднее. Тем не менее, проблема возникла. Можно формулировать ее по-разному. "Психология и жизнь", или (что точнее) - "психология: наука и жизнь". Хочу напомнить читателю, что психология пока еще не наука. До этого еще очень далеко. Наукой психология станет лишь во второй половине XIX столетия. Тогда проблема станет очевидной. Пока же можно говорить лишь о предыстории...

Разумеется, здесь нет возможности проследить ни предысторию, ни собственно историю этой проблемы. Поэтому ограничимся несколькими эпизодами. Наука и практика, теория и практика...

Конечно, это старая философская проблема. Она должна отчетливо проявиться, как только появляется наука. Как известно, это происходит в XVII- XVIII вв. Поэтому вовсе не удивительно, что великий Кант посвятил специальную работу исследованию справедливости поговорки "Может быть это и верно в теории, но не годится для практики" (1793)[17]. Проблема эта, как уже упоминалось, не является новой и для психологии. Наверное, правильнее было бы сказать, что в разные эпохи она выступает в разных обличьях.

Так, на заре научной психологии, в конце XIX столетия, на нее обратил внимание В.Дильтей, утверждавший, что "в Лире, Гамлете и Макбете скрыто больше психологии, чем во всех учебниках психологии, вместе взятых" [12, c.29]. Безусловно, столь жестко сформулированный упрек оказал существенное и многоплановое (хотя иногда и опосредованное) влияние на развитие научной психологии: одни старались брать примеры из жизни для иллюстрации научных положений, другие, как В.Брайан и Н.Хартер начали исследовать практическую деятельность, третьи, как М.Вертгеймер, мечтали создать такую психологию, которая была бы направлена на решение жизненных проблем и одновременно была строго научной.

На рубеже XIX и XX вв. возникает мощный "социальный заказ": психологические знания становятся остро необходимы в промышленности и медицине, образовании и армии, юриспруденции и искусстве. Как реакция возникает психотехника - приложение психологии "для практических целей культуры", как говорил сам создатель психотехники Г.Мюнстерберг. В начале ХХ века начался настоящий бум прикладной психологии. В работе "Исторический смысл психологического кризиса" (1927) Л.С.Выготский, анализируя, в частности, положение дел в психотехнике, отмечал, что несмотря на то, что психотехника "себя не раз компроментировала, что ее практическое значение очень близко к нулю, а теория часто смехотворна, ее методологическое значение огромно" [8, c.388]. Выготский поясняет, в чем состоит методологическое значение практики. Противоречия психологической методологии переносятся на почву практики и только здесь могут получить свое разрешение. Спор перестает быть бесплодным, практика перестраивает всю методологию науки.

Не имея возможности анализировать историю проблемы в це-

лом, приведем один пример. Два замечательных психолога двадцатого столетия - Макс Вертгеймер и Борис Михайлович Теплов - направляли свои усилия на то, чтобы справиться именно с этой проблемой.

Б.М.Теплов и М.Вертгеймер, бесспорно, могут быть отнесены к числу выдающихся психологов двадцатого столетия. Оба внесли значительный вклад в становление научной психологии, обогатили мировую психологическую науку новыми подходами, были авторами фундаментальных теорий. Вместе с тем представляется, что между ними существует куда более глубокое сходство, чем принято считать. Мы полагаем, что это сходство заключается в близости позиций по вопросу, значимому для любой научной психологии – по вопросу об отношении психологической теории к практике, к жизни: "Психология должна изучать "жизненное" и при этом оставаться подлинной наукой" [37, с.117]. На наш взгляд, эта "центральная тенденция творчества" Вертгеймера является основной и для Б.М.Теплова.

Как известно, Б.М.Тепловым была написана большая статья о о М.Вертгеймере [37]. По видимому, эта статья может датироваться 1935 годом. Опубликована она была лишь в 1981 году. Высокие оценки, содержащиеся в этом тепловском тексте, свидетельствуют об особом отношении автора к М.Вертгеймеру: "Умнейший и талантливейший ученый, создавший самую влиятельную - для определенной эпохи - психологическую теорию, придумавший буквально все основные идеи ее..." [37, c.131]. Бросается в глаза удивительный "параллелизм" в творчестве выдающихся психологов. Оба отдали дань исследованиям восприятия. И Вертгеймер, и Теплов были "первопроходцами" в исследовании проблем практического мышления (первый в начале века, отказавшись от традиционных методик вюрцбургской школы, проводит исследование о числах и числовых образах у примитивных народов, второй, как известно, положил начало исследованиям мышления в конкретной деятельности, что привело к формированию самостоятельного направления в отечественной психологии мышления). И Вертгеймер, и Теплов пытались создать (естественно, разными путями и различными средствами) строгую научную теорию, направленную, в конечном счете, против психологии, порожденной картезианским дуализмом. Если в конце жизни Вертгеймер обратился к исследованию социальных проблем и проблем личности (теория этики, проблемы демократии, человеческое достоинство), то Теплов занимался психофизиологией индивидуальных различий человека. К этому можно было бы добавить, что оба психолога имели музыкальное образование, увлекались музыкой, оба опубликовали работы по психологии музыки. Оба ценили художественную литературу как образец жизненной психологии, оба использовали фрагменты литературных произведений в собственных психологических исследованиях. Можно увидеть и другие черты сходства: похож "научный стиль" - те характеристики, которые Теплов обнаруживает у Вертгеймера (тщательная продуманность применяемых методов, безусловная доказательность, чрезвычайная добросовестность и т.д.), в полной мере могут быть отнесены и к нему. Наконец, оба психолога были людьми широкой образованности и культуры. Можно предположить, что М.Вертгеймер (1880-1943) как представитель старшего поколения был для Б.М.Теплова (1896-1965) примером психолога, обладающего "редкой способностью действительно "жизненно" ставить психологические вопросы, находить "психологию" в самых разнообразных житейских ситуациях" [37, c.117]. Не будем забывать того, что гештальтпсихология в двадцатые-тридцатые годы не только была ведущим направлением в мировой психологической науке, но и во многом символизировала научный подход к проблеме психического вообще. Не случайно совершенно особым образом относился к гештальтпсихологии Л.С.Выготский. Важно, что Вертгеймер, овладевший искусством интроспекции (первые работы которого были выполнены в Вюрцбурге), имел возможность убедиться, что процедуры аналитической интроспекции чрезвычайно "произвольны": при специальном обучении (называвшемся тренировкой) испытуемого можно научить описывать либо содержания сознания, либо его структуру, либо даже акты сознания. Феноменологический метод гештальтпсихологии позволял покончить с "произволом" аналитической интроспекции. Гештальтпсихология выдвинула новое понимание предмета психологии, которое было неаналитическим (принцип целостности). Именно "целостность сознания" позволила приблизить психологию к "жизни". А отказ от поиска психологических факторов, обеспечивающих эту целостность, делал гештальтпсихологию в глазах современников "настоящей" наукой. Слова Б.М.Теплова о том, что Вертгеймер один "из наиболее поучительных для нас" психологов, заслуживают внимания, т.к. позволяют лучше понять тенденции и логику развития психологической науки. Разумеется, это только одна страница из истории драматических отношений психологической науки и жизни...

Таким образом, разрыв между теорией психологии и психологической практикой существовал в двадцатые годы, существует он и сейчас. Может быть, этот разрыв стал еще более заметным. В последние годы в нашей стране резко возрос интерес к практическим методам воздействия на личность, различного рода психопрактикам и психотехнологиям. Книжный рынок наводнен различными пособиями по "корректировке" личности и ее отдельных сторон. Зачастую трудно сразу определить, где современные технологии, а где откровенное шарлатанство. Печальнее всего то, что теоретической основой многих психопрактик является все, что угодно, но только не положения академической психологической науки. В качестве основы психотехнологий работают "трансперсональная психология" и различные "мифологии", концептуализированный здравый смысл и "биоэнергетика". Нет только научной психологии. Интересно, почему?

В юбилейном номере журнала "Вопросы психологии" (посвященном 100-летию со дня рождения Л.С.Выготского) помещена чрезвычайно интересная статья Ф.Е.Василюка [6]. Название этой статьи - "Методологический смысл психологического схизиса". Схизис, расщепление психологии трактуется Ф.Е.Василюком как характеристика современного ее состояния в нашей стране: "К сожалению, приходится диагностировать не кризис, но схизис нашей психологии, ее расщепление. Психологическая практика и психологическая наука живут параллельной жизнью как две субличности диссоциированной личности..."[6, c.26]. Ф.Е.Василюк подчеркивает, что "наиболее опасное, что консервирует всю ситуацию и в первую очередь нуждается в исправлении, состоит в том, что ни исследователи, ни сами практики не видят научного, теоретического, методологического значения практики. А между тем для психологии сейчас нет ничего теоретичнее хорошей практики" [6, c.27].

Главная мысль вышеупомянутой статьи состоит в том, что "наиболее актуальными и целительными для нашей психологии являются психотехнические исследования, что их значение вовсе не сводится к разработке эффективных методов и приемов влияния на человеческое сознание, но состоит прежде всего в выработке общепсихологической методологии" [6, c.27].

Не вдаваясь в обсуждение этой глубокой и интересной статьи, отмечу, что с последним тезисом согласиться нельзя. На мой взгляд, это может привести лишь к ликвидации психологии как науки, какой она, вне сомнения, все же является. Если схизис будет ликвидирован такой ценой, то, право, это будет просто заменой на более привычное русскому уху звучание (ср. "схизо" в названии известной болезни, где речь так же идет о расщеплении). Никоим образом не подвергая сомнению важности занятий разнообразными видами психологической практики, хочу высказать опасения, что, на мой взгляд, с общепсихологически методологическим значением практики дело обстоит не так просто.

Прежде всего констатируем, что лозунг "от исследования психики к работе с психикой", в принципе, не является новым. Об этом более двадцати лет тому назад неоднократно говорил известный отечественный методолог Г.П.Щедровицкий. Психотехнические "мотивы" в творчестве Л.С.Выготского обнаруживал А.А.Пузырей [32]. Впрочем, дело, конечно, не в этом. Перенос акцента с исследования психики на работу с психикой приводит на самом деле к тому, что утрачиваются научные критерии исследования. В результате все подходы к работе с психикой как бы становятся "равноправными": и психотерапия, и коррекция биополей, и снятие порчи, "сглаза" и т.д. становятся процедурами принципиально рядоположными. "Заряженные" емкости, установки на исцеление... Признаюсь, меня это не вдохновляет. Во-вторых, подобное изменение акцента, похоже, закрывает дорогу перед исследованием психического как оно есть. Такое исследование, хотя его и не так просто осуществить, все же возможно (во всяком случае, история психологии убедительно свидетельствует, что это иногда случается).

В-третьих, хорошо известно, что когда с чем-то работаешь (тем более, если это психика), очень легко получить артефакт. При всей заманчивости психотехнического подхода (во избежание недоразумений еще раз повторю, что автор не против подхода, но против его методологического значения для общей психологии), видимо, не следует надеяться, что он явится панацеей.

Ф.Е.Василюк пишет: "В отечественной психологии мы находим прекрасный образец реализованного психотехнического подхода. Это теория поэтапного формирования умственных действий П.Я.Гальперина. Без специального методологического анализа, уже чисто стилистически очевидна психотехническая суть этой теории: не теория мышления, не теория умственных действий, но именно теория формирования, т.е. теория работы с психикой, а не самой психики" [6, c.32]. Здесь все абсолютно верно. Действительно, с психикой можно работать подобным образом. Но что мы отсюда узнаем о самой психике? Что она может выполнять функцию ориентировки? Для практики это, наверное, хорошо, но для теории (тем более, для методологии) этого все же мало (хотя бы потому, что совершенно ясно: в любом случае психика не только ориентировка).

Впрочем, еще К.Д.Ушинский, ратовавший за психологию, очень верно заметил в "Педагогической антропологии": "Ничто так не обнаруживает односторонности теории, как ее приложение к практическим целям". Может быть, дело в психологических теориях?

Решение практических вопросов предполагает работу с целостным объектом, практика объектна. Наука - и в этом ее сила - предметна, что позволяет, используя идеальные объекты, строить теории предмета. Таким образом, научные и практические знания о "человекомерных" (выражаясь языком философов) системах весьма различны. Мощная составляющая современной практически ориентированной психологии - разного рода психотерапевтические процедуры, предполагающие работу с целостной личностью ( или с группой личностей). И консультативная работа - это работа с целостной личностью. И мы ошибемся, если будем предполагать, что теоретической основой различных психопрактик являются психологические теории, принадлежащие к достойной всяческого уважения академической науке. Скорее будет правильно, отдавая дань веку постмодернизма, определить эту основу как мифологию, точнее, мифологии, потому что они столь же многообразны, как и сами психотехники. Собственно, этот разрыв между практикой и психологической теорией существовал давно: еще Л.С.Выготский в 1927 году иронизировал относительно трудноприменимости эйдетической редукции Эдмунда Гуссерля к отбору вагоновожатых.

Интенсивная практика (а сейчас мы имеем дело с "ренессансом" психологии в сфере образования) делает эти проблемы более острыми и потому более явными. Практика находит "свою" теорию.

Очевидно, что чаще всего это не научная психология. Иногда теоретическая работа в практических направлениях очень интересна (как например, в НЛП) и может быть объектом специального анализа [22]. Важно здесь подчеркнуть следующее. Разрыв психологической науки и практики свидетельствует - и это очень важно - об явном неблагополучии в самой научной психологии. Игнорировать эти симптомы по меньшей мере недальновидно. Несомненно, разрыв между психологической наукой и психологической практикой сегодня существует. Но что стоит за этим разрывом? Могут ли быть вскрыты глубинные причины этого разрыва?

Нельзя не заметить, что диссоциация научной психологии и психологической практики "объясняет" лишь часть "симптоматики". Другая часть целиком относится к "научной" психологии и представляется, что практика за это непосредственно "ответственности" не несет. Речь идет о знаменитом "кризисе в психологии". О кризисе в психологии написаны целые тома и глубокие статьи.

Среди писавших были такие выдающиеся мыслители как Л.С.Выготский и К.Левин, К.Бюлер и С.Л.Рубинштейн. Не будем здесь пытаться дать панораму кризиса (см. об этом нашу работу "Кризис в психологии" [23]).

Жан Пиаже, характеризуя развитие психологической науки, отмечал: "Науки более развитые, чем наша, уже давно пришли к пониманию того, что успехи науки в периоды ее кризисов обычно связаны с ретроактивной критикой употребляемых понятий, следовательно, с внутренней (и независимой от философии) эпистемологической критикой" [29, c.189]. О том, что кризисы плодотворны, писали и другие известные психологи. По моему убеждению, оценка потенциальной плодотворности кризиса в значительной степени зависит от того, с какого рода кризисом мы имеем дело. Ибо кризисы бывают разные. Поэтому на первый план выходит проблема квалификации нынешнего кризиса в психологии.

По мнению, разделяемому ныне многими, современная отечественная психология пребывает сейчас в состоянии глубокого кризиса. В третьем номере журнала "Вопросы психологии" за 1997 год помещена статья Е.Д.Хомской "О методологических проблемах современной психологии", в которой констатируется "наличие методологических трудностей в различных областях психологии" [40, c.113]. В заметке от редакционной коллегии фиксируется "ситуация методологического кризиса, сложившаяся в отечественной психологии за последние годы" [28, c.125]. Н.И.Чуприкова отмечает, что "приходится согласиться не только в целом с диагнозом, поставленным Е.Д.Хомской, но и с квалификацией его как очередного методологического кризиса, возникшего в отечественной психологии в связи с новой социальной и внутрипсихологической ситуацией (в частности, вследствие широкого распространения психоанализа, психотерапевтической практики и идей гуманистической психологии)" [41, c.126]. С тем, что в современной психологии существуют "острые теоретические и методологические трудности и противоречия", согласен и В.В.Давыдов [11, c.127].

О наличии кризиса или серьезных методологических трудностей писали В.П.Зинченко [14,15], О.К.Тихомиров [38], А.В.Брушлинский [4] и др. Кризис в психологии зафиксирован и зарубежными авторами [49,9] и др. Складывается впечатление, что факт кризиса, причем явно методологического, налицо. Сразу вспоминается знаменитый "открытый кризис" в психологии, описанный и проанализированный К.Бюлером [47] и Л.С.Выготским [8], К.Левином [16] и С.Л.Рубинштейном [34,35]. А есть ли связь этого кризиса с современным? И когда впервые возникли кризисные явления в психологии?

Удивительно, но датировка возникновения кризиса совпадает с датой... возникновения научной психологии. Вот что писал об этом в книге, изданной в 1914 году знаток и прекрасный методолог психологии Н.Н.Ланге: "Кто знаком с современной психологической литературой, с ее направлениями и тенденциями, особенно в отношении принципиальных вопросов, не может, я думаю, сомневаться, что наша наука переживает ныне тяжелый, хотя и крайне плодотворный, кризис. Этот кризис, или поворот (начало которого можно отнести еще к 70-м гг. прошлого столетия), характеризуется, вообще говоря, двумя чертами: во-первых, общей неудовлетворенностью той прежней доктриной или системой, которая может быть названа, вообще ассоциационной и сенсуалистической психологией, и, во-вторых, появлением значительного числа новых попыток углубить смысл психологических исследований, причем обнаружилось, однако, огромное расхождение взглядов разных психологических направлений и школ" [18, c.69]. Н.Н.Ланге определил признаки кризиса: реально работал критерий "огромного расхождения" ("отсутствия общепринятой системы в науке") - если оно существует, то психология не имеет "основы", "фундамента", позиции по отношению к которым у большинства психологов должны совпадать.

Видимо, Н.Н.Ланге в датировке кризиса был точен. Франц Брентано в "Психологии с эмпирической точки зрения" (1874) писал: "Не столько в разнообразии и широте мнений, сколько в единстве убеждений испытывает сегодня психология острую нужду.И здесь мы должны стремиться приобрести то же, чего – одни раньше, другие позже - уже достигли математика, физика, химия, физиология; нам нужно ядро признанной всеми истины, которое в процессе взаимодействия многих сил затем быстро обрастет новыми кристаллами. На место психологий мы обязаны поставить психологию" [2, c.11]. Под этими словами в конце второго тысячелетия могли бы подписаться многие современные научные психологи.

Эта работа не ставит задачи специального историко-психологического исследования возникновения и развития методологии психологической науки. Поэтому мы ограничимся прослеживанием лишь отдельных моментов. Необходимо отметить, что методологические вопросы вынуждены были затрагивать очень многие психологи. Со времени опубликования известной работы Н.Н.Ланге "Психология" [18], в которой говорилось о кризисе в психологии, свои "диагнозы" давали многие психологи. Хотя, исторической справедливости ради, следует отметить, что о кризисе в психологии писали и до Ланге: французский последователь В.М.Бехтерева Н.Костылев опубликовал в 1911 году в Париже книгу под названием "Кризис экспериментальной психологии" [50]. Еще в конце прошлого столетия махист Рудольф Вилли написал книгу о кризисе в психологии [52]. Впрочем, в любом случае приоритет в постановке диагноза принадлежит все же Ф.Брентано [46]: он сумел разглядеть симптомы кризиса практически в момент рождения научной психологии. Впрочем, куда важнее другое: в том, что кризис есть, согласны все, но причины его различные авторы видят по-своему.

В те далекие двадцатые годы было принято ставить диагноз. Упомяну только "диагнозы" М.Я.Басова (1924,1928), П.П.Блонского (1925), Л.С.Выготского (1927), В.А.Вагнера (1923), А.Р.Лурии (1932), С.Л.Рубинштейна (1934,1935), Б.Г.Ананьева (1931) и др.

Даже одно перечисление впечатляет, хотя приведенный список заведомо неполон: не составило бы труда его значительно расширить. Каждый из названных авторов имел свой взгляд на причины, динамику и пути выхода из кризиса. Более того, многим авторам принадлежит несколько диагнозов. Например, может быть прослежена эволюция взглядов на причины психологического кризиса и способах его преодоления у Л.С.Выготского (1925,1927,1931,1934), у А.Р.Лурии (1925,1928, 1930,1932) и др. Налицо удивительное многообразие методологических поисков и их "разнонаправленность".

Важно подчеркнуть, что в двадцатые годы сложилась ситуация, которая способствовала разработке методологических вопросов. Несомненный факт кризисного состояния заставил психологов многократно анализировать его ближайшие причины, его источники и движущие силы, факторы, осложняющие его течение в российских, советских условиях. Все это стимулировало интерес к выявлению оснований психологии. Острое ощущение необходимости построения новой психологии (все авторы, писавшие о кризисе, были удивительно единодушны в одном - они утверждали, что новая психология еще только должна родиться) способствовало формированию представления о том, что могут быть выявлены и описаны закономерности формирования психологической теории. Безусловно, самым глубоким и основательным методологическим сочинением той эпохи была рукопись Л.С.Выготского "Исторический смысл психологического кризиса" [60], написанная в 1927 году и опубликованная лишь в 1982 году, спустя много лет после смерти автора. Поражает многообразие затронутых автором проблем и их аспектов. Бесспорно, Л.С.Выготский - классик отечественной, да, пожалуй, и мировой психологической науки. Но классик "живой". Если верно определение, по которому "классик - это тот, кого почитают, но не читают", то с Выготским все обстоит иначе. Нельзя не согласиться с американским психологом Джорджем Верчем, написавшим о неисчерпаемости идей Выготского так: "Я читаю Выготского уже почти четверть века и это более, чем что-либо другое, только подкрепляло мою уверенность, что мне никогда не удастся до конца извлечь все предлагаемое..." [7, c.6]. Безусловно, Выготский один из тех интеллектуалов, "чьи работы могут служить системой мышления с нескончаемой продуктивностью" [7, c.6]. Сказанное Верчем справедливо для книги Выготского "Исторический

смысл психологического кризиса" в абсолютной степени. В этой книге, в частности, представлена "объяснительная схема психо-логии" - взаимодействие понятия и объяснительного принципа, выделены и описаны этапы эволюции психологической теории в области психологии и многое другое. В "Историческом смысле психологического кризиса" едва ли не впервые в мировой психологической науке выявлено методологическое значение практики для психологии как науки, проанализирована определяющая роль практики в ее развитии. Как это ни печально, приходится соглашаться с мнением известного советского методолога науки Э.Г.Юдина, еще в семидесятых годах отмечавшего, что со времени Выготского многие важные вопросы, поставленные им, так и не были исследованы.

Однако вернемся к анализу психологического кризиса. Было бы очень интересно сопоставить сходства и различия в диагнозах ученых, которые впоследствии стали ведущими психологами СССР. К сожалению, здесь нет такой возможности, поэтому ограничимся упоминанием работ Л.С.Выготского и С.Л.Рубинштейна. Принято считать, что методологические позиции Л.С.Выготского наиболее отчетливо сформулированы в книге "Исторический смысл психологического кризиса". В значительной мере это так. Но правда и то, что Выготский был прежде всего и "до конца последовательным методологом" (если воспользоваться его собственным выражением по другому поводу). Поэтому целесообразно рассмотривать методологические поиски Выготского более широко. (Отошлем читателя к анализам Л.С.Выготским кризиса в психологии, данного в наших работах [23], [24],[51]).

Поскольку здесь нет возможности сколь-нибудь подробно анализировать взгляды "моцарта психологии", отметим лишь то, что во всех диагнозах Л.С.Выготского на первый план выходит методология. Существенно, что в этих трех текстах Л.С.Выготского методология понималась по-разному. Напомню также и то, что обещание перейти к позитивному изложению "общей психологии" ("Исторический смысл психологического кризиса") осталось невыполненным. Вероятно, это одна из причин неопубликования рукописи - она, фактически, осталась неоконченной. Другую можно обнаружить в том обстоятельстве, что, само отношение к методологии как к тому, что должно быть построено, разработано исходя из специфики психологии все более приходило в противоречие с учением, претендовавшим и на всесилие и на верность.

В-третьих, требовались все большие переделки текста: цитаты (скрытые) из Л.Д.Троцкого уже были невозможны (становились смертельно опасны) - ситуация очень быстро менялась. Наконец, самое главное. Менялись представления Л.С.Выготского о методологии. Потому и не оставил он развернутого изложения "общей психологии" (методологии), что взгляды на нее постоянно менялись. Л.С.Выготский писал в 1927 году, что к разработке методологии психологию толкают, с одной стороны, философия, с другой стороны, практика.

Через десять лет ситуация радикально изменилась: место философии занял "диалектический и исторический материализм", принципиально решивший все философские вопросы, начиная с основного; в 1936 году стало ясно, что психологии нужно держаться подальше от практики социалистического строительства - судьба педологии и психотехники этот тезис убедительно доказала...

Анализ кризиса в психологии был сделан и С.Л.Рубинштейном (1934, 1940). В своей знаменитой статье "Проблемы психологии в трудах Карла Маркса" (1934) [35] С.Л.Рубинштейн пишет о кризисе зарубежной психологии: "Современная зарубежная психология, как известно, переживает кризис(...). В психологии этот кризис привел к тому, что психология распалась на психологии, а психологи разбились на школы друг с другом враждующие. Кризис в психологии принял, таким образом, настолько острую и открытую форму, что он не мог не быть осознан крупнейшими представителями психологической науки" [35, c.19-20]. С.Л.Рубинштейн подвергает критике анализ К.Бюлера, который заключался в попытке "синтеза" различных психологий как "друг друга дополняющих аспектов". "Бюлер попытался объединить подход к предмету психологии интроспективной, психологии бихевиоризма и психологии духа, рассматривая их как три аспекта единого предмета психологии.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: