И ДРОГНУЛИ СТЕНЫ ИЕРУСАЛИМСКИЕ

Прошла оттепель. Россия наконец стронулась с належалого места, но куда двинулась — никто сказать не решался. Редкие умы прозревали будущее, и оно виделось безрадостным. Казалось бы, почему?

С уничтожением крепостничества страна вступила в ряд ци­вилизованных европейских держав, вот и железные дороги стали строить, и Шопенгауэра читать. Так, но скверны и зла в жизни будто прибавилось.

Церкви не пустели, благочестие еще сохранялось в народе, но трактиры и кабаки богатели все больше. В иных городах на десять домов приходилось по кабаку. Дешевое вино стали пить не только мужики, но и бабы и малолетки. Появившимся уго­ловным

судам и адвокатам работы хватало по всей России: там семью убили за столовое серебро,

там мошенничеством разорили десятки людей. Нищих и обездоленных прибывало с каждым го­дом, среди них росла доля праздных и порочных натур. Разврат укоренялся в больших и малых городах и считался в обществе терпимым злом. Часть высшего класса увлеклась спиритизмом, развлекаясь общением с духами и не сознавая, что это за духи. Молодой и активный слой нарождавшихся разночинцев оказался охвачен идеей всеобщего отрицания, отказываясь как от христи­анских святынь, так и от долга верноподданных, от привычных норм поведения, от отцовского уклада жизни.

«Что это значит? — задавался вопросом архимандрит Игнатий Брянчанинов.— Веет от мира какою-то пустынею, или потому, что я сам живу в пустыне, или потому, что и многолюдное об­щество, когда оно отчуждалось от Слова Божия, получает характер пустыни... трудное время в духовном отношении! За сто лет до нас святой Тихон говорил: «Ныне почти нет истинного благоче­стия, а одно лицемерство». Пороки зреют от времени... очевидно, что отступление от веры православной всеобщее в народе. Кто открытый безбожник, кто деист, кто протестант, кто индифферентист, кто раскольник. Этой язве нет ни врачевания, ни ис­целения... Последствия должны быть самые скорбные. Воля Божия да будет! Милость Божия да покроет нас!..»

Московский митрополит, давно пребывая на вершине цер­ковной власти, не ослеплялся ее блеском и сознавал назревающую угрозу, однако в отличие от Брянчанинова имел характер бой­цовский. Пока слушают — надобно говорить, пока можешь по­влиять на власть — действуй, так рассуждал Филарет. В очередном отчете о состоянии московской епархии он писал: «Нельзя не видеть противоположных благочестию явлений и преступно было бы равнодушно молчать о них. Литература, зрелища, вино губи­тельно действуют на общественную нравственность... Лучшее бо­гатство государства и самая твердая опора престола — христиан­ская нравственность народа». Увы, его не желала слушать не только власть, но и часть людей церковных.

В один из февральских дней 1862 года, накануне праздника Сретения Господня, в Углич прибыл странный путник. За долгий путь от Твери пассажиры почтовой кареты не раз поглядывали на маленького монашка, некрасивого лицом, с приплюснутым носом и черной густой бородою. Скуфья надвинута почти на глаза, мужицкий армяк, на коленях небольшой узелок. Он то что-то тихо бормотал, рассуждая сам с собою, то замирал, будто пораженный чем-то, то бросал на соседей взор блестящих голубых глаз, но ясно было, что своих спутников он не видел. Еды у монаха никакой не было, и не протяни ему угличская купчиха пирога с вязигою, так бы и ехал голодным. Но с некоторым удивлением пирог взял, ласково преподал бабе благословение и принялся рассеянно есть, вновь погрузившись в свои думы. То был архимандрит Феодор Бухарев.

Отец Феодор принадлежал к числу ищущих Истины. Почти мальчиком, при полном незнании жизни поступил в монахи и в сорок лет оставался пылким, восторженным юношей, в житей­ском отношении наивным до смешного. Войдя в годы обучения в круг первенствующих академиков, Бухарев и поныне считал себя глубоким богословом, хотя слабо знал историю и неглубоко догматику. Лекции его посещались плохо, журнальные статьи были многословны и малосодержательны.

Подобно многим слабым натурам, Бухарев был ослеплен одной идеей и ничего больше вокруг не видел: он со страстью погрузился в толкование Апокалипсиса, наивно уверенный, что именно ему суждено открыть людям истину. Академическое начальство из­давать толкование отказывалось и не советовало показывать мит­рополиту. Отец Феодор не отступал.

Филарет прочитал толкование и при возвращении сказал лишь: «В уме ли он?» Известно было, что сосредоточенное углубление в Апокалипсис часто оказывалось преддверием к сумасшествию. Митрополит поручил молодого профессора одному

духовному стар­цу из Чудова монастыря, однако самолюбие профессора не за­хотело смириться перед простым иноком. Вскоре архимандрита перевели в Казанскую академию. По-человечески митрополиту жаль было Бухарева, но для дела были опасны сия пылкая про­стоватость, сия одержимость своей идеей в ущерб внутреннему, духовному деланию (сжег же мирянин Гоголь второй том своего романа).

От торговых рядов отец Феодор торопливо зашагал в сторону Волги, к Иерусалимской слободе, расположенной в версте от города. Мороз был невелик, падал редкий снег, и сквозь снежную дымку дивными видениями выступали одна за другой церкви и колокольни.

Отец Феодор останавливался перед каждой церковью, пе­рекладывал узелок с книгами из правой в левую руку, истово крестился и шел дальше. Будь время, обошел бы все, от храмов Димитрия на Крови, Корсунского, Предтеченского до Алексеевского и Воскресенского монастырей с их церквами и со­борами. Но он спешил.

В овраге за городской чертой дорога оказалась раскатанной санями, архимандрит поскользнулся, упал и выронил узелок. Мгно­вение ужаса и отчаяния: рукопись! В узелке кроме Библии и книги Исаака Сирина находился единственный полный экземпляр его толкования на Апокалипсис. Бросившись на наст, отец Феодор схватил дорогую ношу. Распевая в голос «Да святится имя Гос­подне», он отправился дальше.

Вдруг разом и неожиданно оказалась сломанной его жизнь. Всего три года назад многие прочили ему архиерейство, да и сам отец Феодор был уверен в своем пути, как служебном, так и духовном. Давнее перемещение Филаретом московским от Тро­ицы в Казань обернулось к лучшему. Помимо должности инс­пектора, Бухарев вошел в руководство академическим журналом, стал цензором при академии. С улыбкою вспоминались предос­тережения товарищей при его пострижении: «Ты будешь несча­стен!.. Сам не знаешь, что делаешь!.. Ты погибнешь, или с ума сойдешь, или сопьешься!..» А спустя двадцать лет никто не уди­вился награждению его орденом Святой Анны 2-й степени и последовавшему за тем переводу из Казани в Петербург для работы в духовной цензуре.

В цензурном комитете к нему относились как к послушной детали огромного механизма, не имеющей, да и не могущей иметь своих мыслей и чувств. Между тем страстное желание сказать свое слово и уверенность, что слово это правильно, требовали выхода. Невзрачная внешность и слабый голос препятствовали его приглашению в столичные храмы для произнесения пропо­веди. Но ведь он не хуже иных-прочих.

В 1680 году отец Феодор издал книгу своих статей «О сов­ременности в отношении к православию», равнодушно встре­ченную церковными людьми и с издевательской насмешкою журналистами. Ядовитый и злобный Виктор Иванович Аско­ченский, редактор духовного журнала «Домашняя беседа», вце­пился в отца Феодора, найдя в нем объект для глумления. Многословные и ложно многозначительные статьи, право же, не заслуживали такого внимания, но автор ценил их иначе. Ему доставляло физическое страдание одно воспоминание о критике недоучки семинариста, объявившего его самого «тру­сом, ренегатом и изменником православия», ибо, по мнению ханжи, нельзя одновременно и ратовать за православие, и про­тягивать руку нашей новой цивилизации. Необъяснимым об­разом Аскоченский оказался в любимцах митрополита Исидора. Бухарев полагал, что мнения журнальных писак не всесильны, но ошибся: Синод запретил к изданию его толкование на Апо­калипсис. Это был конец всему.

К тому времени архимандрит Игнатий по желанию императ­рицы-матери был возведен в сан епископа и направлен в Став­рополь. По дороге в епархию, в Москве новопоставленный вла­дыка пользовался гостеприимством московского святителя. Немало вечеров отдано было разговорам, в которых Брянчанинов высказывал давно

обдуманное и с некоторым удивлением видел, что престарелый митрополит, несмотря на слабость и уединенный образ жизни, хорошо осведомлен о текущих событиях и во многом разделяет его безрадостные оценки.

— Это ведь ваши московские журналы открыли войну против монашества. Называют его анахронизмом,— с горечью говорил владыка Игнатий.— Могли бы говорить откровеннее: само хри­стианство становится анахронизмом. В Саратове преосвященный подписал книгу для сбора на новый собор. Сборник был принят только в два дома, в каждом дали ему по пятнадцати копеек серебром. Между тем строится в городе огромный театр — будто взамен собора!.. Смотря на современный прогресс, нельзя не со­знаться, что он во всех началах своих противоречит христианству и вступает в отношения к нему самые враждебные.

— Время мглы и мрака,— согласился митрополит.— Хочешь выйти из неясного положения и попадаешь в более темное. Претыкаются и те, которые кажутся хорошо видящими. Живем посреди искушений, но боюсь искушений впереди, потому что люди не хотят их видеть, ходят между ними как бы в безопас­ности.

Филарет сидел напротив за столом, установленным хлебом, сухарями, вареньем, икрою. Самовар еще дымился парком, но собеседники забыли про чай. Митрополит потирал зябнувшие руки в белых нитяных перчатках и слушал.

— Одна особенная милость Божия может остановить нрав­ственную, всегубящую эпидемию,— продолжал владыка Игнатий,— остановить на некоторое время, потому что надо же исполниться предреченному Писанием!..

И когда Oн снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри.

И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч...

В те же февральские дни редактор «Домашней беседы» был приглашен митрополитом Исидором на чашку чаю. После все­нощной в Троицком соборе Александро-Невской лавры Виктор Иванович зашагал к мирополичьим покоям, в которых стал частым гостем. Путь от собора был недолог.

Аскоченский в прихожей сбросил на руки швейцару шинель, подбитую бобром, оправил перед зеркалом редкую шевелюру и двинулся на второй этаж. Был Виктор Иванович росту среднего, лицом кругл и полон. Бороду и усы он брил. Твердо сжатые губы и очки придавали лицу выражение строгое, пока в разговоре что-нибудь не задевало журналиста, и тогда рот его кривился усмеш­кою, а у глаз возникали морщинки. Митрополит Исидор как раз и любил Аскоченского не только за твердо православный дух, но и за веселость.

После слов о погоде и сегодняшней службе владыка задал вопрос, ради которого и хотел видеть журналиста:

— Скажите-ка мне, Виктор Иванович, что вы думаете о «Пра­вославном обозрении». Вы так сильно разделали москвичей сво­ими статьями, что и святитель московский взволновался. Письмо вот прислал. Пишет, что в журнале дух верный, что рассуждают о всяком лишь с православной точки зрения. У вас-то получается иначе... а?

— Объясняюсь, ваше высокопреосвященство,— ровным голо­сом начал Аскоченский, чувствуя, как внутри у него все закипает.— Главнейшим долгом своим почитаю я утверждение истинных основ православия. Разоблачение писания отца Феодора Бухарева предпринял я единственно ради того, чтобы не допустить умаления православия перед лицом грязной и наглой современности. Из­волите видеть: критик из «Православного обозрения» вздумал похвалить книжонку Бухарева — насквозь пропитанную духом века сего — за «оригинальность своеобразного воззрения на право­славие». Какое может быть своеобразие в деле веры? Какая может быть оригинальность в истолковании христианского учения, ка­нонизированного Вселенскими соборами, раз и навсегда

определившими один истинный взгляд на все догматы и предметы верования? Все прибавляемое к сему в лучшем случае — суета, в худшем — ложь и хула!

Многое испытал к пятидесяти годам Виктор Иванович Аскоченский. Холодные ветры жизни быстро погасили прекрасные порывы и упования юности; измены друзей и смерть горячо лю­бимой жены заставили усомниться в своих идеалах: преследования начальников отвратили от государственной службы.. Ум яркий, но неглубокий в сочетании со скептицизмом и несмешливостью побудили его обратиться к журналистике. Бойкое перо Аскоченского вскоре сделало его журнал самым известным в обеих сто­лицах и провинции. В то же время удары судьбы сильно помяли Аскоченского, но не убавили в нем веры. В шабаше хлынувших на Русь еретических, нигилистических, социалистических и иных идей он сразу увидел огромную угрозу для веры и церкви и ощутил себя призванным на борьбу с этим злом. Книга архимандрита Феодора Бухарева о современности и православии, в названии которой не случайно православие было поставлено на второе место, особенно возмутила его — то была прямая измена!

В молодости Аскоченский сам задумывался о возможности священства и монашества, хотя не чувствовал к сему призвания, однако и то и другое служение почитал очень высоким. И вдруг мальчишка, понахватавшийся вершков в семинарии и академии и волею случая делающий обычную карьеру черноризца, забывает свой священный сан и бежит навстречу веку сему, крича: «Ты прав! В тебе истина!..» Окажись он на месте Бухарева, как бы истово он служил! Как вел бы за собою паству!

—...Он не православен, этот архимандрит! Вторая заповедь Господня говорит: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Бу­харев же утверждает иную заповедь, современнейшую: «Смейся, веселись, гуляй, играй, живи в свое удовольствие, лови минуты наслаждения — вот тебе и счастье! На то балы, театры, моды, на то нам дана ци-ви-ли-за-ция!» Пятая заповедь Господня гласит: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Отец Феодор же утверждает заповедь от современности: «Все и все— для тебя, а ты ни для кого и ни для чего! Иному нечем жить — пусть себе умирает, только бы тебе было хорошо!»

— Не слишком ли вы сильны в своих выражениях, Виктор Иванович? — Митрополит Исидор, считавший себя учеником Филарета и бывший некогда его викарием, не мог не ощущать, что подобные рассуждения принесли бы огорчение первосвятителю московскому.— Цензура пропустила, митрополит пропус­тил, а вы находите журнал вредным по направлению... Закрывать его, что ли?

— Отчего же,— мгновенно остыв, развел руками Аскоченс­кий.— Они — не Бухарев. Я им дал урок, в следующий раз при­задумаются, кого хвалить и за что.

— А про Бухарева что скажете? Слышно, он через Головина выйти хочет на великого князя Константина, дабы напечатать свое толкование.

— Тут, владыка, у меня ответ один: костьми лягу, а не допущу! В давние времена авва Феодор Фермейский говорил: если ты имеешь с кем-либо дружбу и случится ему впасть в искушение блуда, то, если можешь, подай ему руку и извлеки его. Если же он впадет в ересь и, несмотря на твои убеждения, не обратится к истине, то скорей отсекай его от себя, дабы и самому тебе не упасть с ним в бездну!.. Будемте стоять твердо на своем!

Снежок перестал сеять, небо очистилось. Ослепительно яркое солнце открылось в зените, осветив город за спиною отца Феодора и раскинувшуюся впереди слободу, занесенное снегом кладбище и неоглядные дали. Бухарев остановился, припоминая, где свер­нуть, но тут приметил темнеющую толпу у неказистого бревен­чатого домика и решительно ускорил шаг.

Оказавшись на перепутье, удрученный неудачами, почти кру­шением всей своей деятельности, в которую всего себя вкладывал без остатка — и напрасно! — Бухарев спешил к своему духовному наставнику отцу Петру Таманицкому, известному далеко за

пре­делами Углича.

Восьмидесятилетний отец Петр более пятидесяти лет назад заболел падучей и был отставлен от священнических обязанно­стей, но именно тогда открылись в нем дары прозорливости и мудрости духовной. Поначалу иные смеялись над полоумным по­пом, бегавшим полуголым по городу и кричавшим «Пожар!», но поелику пожар действительно вскорости наступал в том месте, к отцу Петру начали прислушиваться.

Дурных людей он обличал, добрых наставлял и предсказывал им успехи или неудачи, иной раз не прямо, а иносказательно, заставляя при себе читать или петь, что-нибудь сделать или при­нести с недалекого берега Волги. Подаренные ему вещи и деньги отец Петр раздавал бедным, оставляя себе самую малость, на что его содержали родственники.

Ожидавшие возле крыльца приема мужики и бабы расступа­лись, давая дорогу монаху. Сотворив молитву, отец Феодор вошел в избу.

В красном углу горницы под киотом с бледной лампадкой, сильно согнувшись и прислонившись боком к подоконнику, сидел старец. Белые с желтизной, сильно поредевшие волосы открывали высокий лоб, иконописно правильное исхудало-бледное лицо было обрамлено длинной белой бородою. Он с трудом поднял голову и глянул на вошедшего.

— А, пришел...— неожиданно весело сказал старец. Глаза его вдруг загорелись, став совершенно молодыми. Иные называли его взгляд безумным, иные пророческим. Отец Феодор верил старцу.— Евдокея! — позвал старец и приказал вошедшей бабе: — Подай нам с отцом Феодором трапезу!

— Что ж подавать? — вытаращилась баба.— Ты только что кар­тошку поел...

— Да хоть чего подай,— настаивал все так же весело старец.— Отец Феодор пришел разделить со мною, грешным, трапезу.

Бухарев сел на лавку напротив старца. Их разделял чисто выскобленный стол, на котором стояло блюдо с краюхой ржаного хлеба и солонка. Заготовленные слова объяснения не шли на ум, отец Феодор понял, что старец и так все знает.

— Батюшка, что же мне делать? — с трепетом, какого и перед митрополитами не испытывал, глянул он в глаза старца, светив­шиеся страшной глубиною.— Я монах, обязан подчиняться, но не могу и не хочу я подчиняться моим притеснителям, ненавист­никам моим. Видеть их не могу, служить Богу рядом с ними не могу, тошно лицемерие их... Хочется мне журнал издавать ду­ховный для умирения страстей людских, уже и обложку придумал... Где бы только денег найти?.. Или в пустынь какую идти? На Афон?.. Вразумите, благословите, батюшка, ибо боюсь впасть в злобу и ненависть!

Старец вдруг приподнялся, оперся обеими руками о стол и, не глядя на Бухарева, неверным голосом затянул тропарь Пре­ображению Господню.

Вошла бабка, поставила на стол миски с кислой капустой и крупно порезанной редькой. Старец не обратил на нее внимания. Допев тропарь, он опустился на лавку, поплотнее закутался в потертую беличью шубейку и, все так же не поднимая глаз на гостя, стал говорить:

— Рассказывали об авве Иоанне Колове, что однажды сказал он наставнику своему: я желаю быть свободным от забот, как свободны от них ангелы, которые ничего не работают, а служат непрестанно Богу. И, сняв с себя одежду, пошел авва Иоанн в пустыню. Прожив там неделю, возвратился опять к наставнику. Постучался авва Иоанн в дверь, но тот не отворил ему. Спра­шивает: «Кто ты?» «Я Иоанн»,— говорит. Наставник сказал в ответ: «Иоанн сделался ангелом, его уже нет между людьми». Иоанн упрашивает его, говорит: «Это я! Отвори мне!» Но на­ставник не отворил, а оставил его скорбеть до утра. Утром говорит ему: «Ты человек, тебе нужно работать, чтобы прокормить себя». Иоанн поклонился ему, говоря: «Прости мне!..» — Старец тяжело, с хрипом закашлялся.— И ступай, отец, с миром. Вот тебе гостинец на дорожку...

Взял кусок редьки, посолил, подумал и высыпал всю солонку на этот кусок.

— На!.. Сразу не ешь, тебе надолго хватит! Нет, погоди! Да­вай-ка споем с тобою, отче...

И пораженный Бухарев стал подтягивать тенорком «О тебе радуется, Благодатная, всякая тварь»...

А что же случилось с хилым студентом Дмитрием Писаревым? Спустя год после описанных выше событий, в феврале 1863 года, он находился под судом Особого присутствия Сената по обви­нению в составлении и распространении антиправительственных прокламаций и был заключен в Петропавловскую крепость.

К этому времени завершилось превращение некогда пример­ного студента в трибуна партии нигилистов. «Откуда только бра­лись у него силы?» — удивлялись Сторонние люди. За год с не­большим после болезни Писарев опубликовал в журнале «Русское слово» одиннадцать объемистых статей и написал кандидатскую диссертацию, за которую ученый совет Петербургского универ­ситета присудил ему серебряную медаль. На медаль ему было плевать. Не наука, а иная стезя влекла Писарева.

Отныне он с другом и единомышленником Варфоломеем Зай­цевым царил в редакции «Русского слова». Издатель Благосветов жался, недоплачивал им, но они работали не ради денег. Друзья поражались отсталости России и всячески пропагандировали пе­редовые учения Льюиса, Бокля, того же Карла Фохта, пригово­ренного на родине за смелые идеи к смертной казни и жившего в свободной Швейцарии.

Писарев превратился во властителя дум молодого поколения. Его читали по всей России. Его лозунги: долой иллюзии! Здравый смысл прежде всего! Долой авторитеты! — подхватывались сту­дентами всех российских университетов, которым открывалось, что их родители безнадежно устарели, а правда на их стороне, потому что за ними будущее.

Со старыми друзьями Писарев окончательно разошелся. Как-то заглянул в редакцию Скабичевский с приятелем, за чаем раз­говорились. Дмитрий привычно вещал, не подбирая слов. Алек­сандр вдруг прервал его:

— Погоди! Да ты проповедуешь полную разнузданность всех страстей и похотей! Выходит, в один прекрасный день, подчиняясь своему свободному влечению, ты пришибешь не только любого из нас, но и мать родную?

— Ну и что ж такого? — флегматично заметил Писарев,— При­шибу и мать, раз явится у меня такое желание и если я буду видеть в этом пользу... Вы исповедуете отжившую, пошлую мораль, а сами всегда ли следуете ее правилам?

Эпатированные гости поспешили откланяться и на лестнице покручивали пальцем у виска, рассуждая, насколько гуманистичнее социалистическое учение по сравнению с утилитаризмом.

Дмитрий не то чтобы действительно был готов сам поднять руку на мать, но — будучи последовательным и откровенным с собою до конца — допускал такую теоретическую возможность. Только теоретическую!

Его многие хотели видеть. Невысокий, чуть пополневший (на радость матери), с растрепанной редкой бородкой, он подслепо­вато вглядывался в людей, нетерпеливо их выслушивая, при этом у него нервически подергивался рот, а руки беспокойно крутили пуговицу, оглаживали сукно столешницы, постукивали каранда­шом. Ему, собственно, никто и не был нужен, лишь бы читали его статьи и жили по пути, который им предлагался: новое го­сударство, новые законы, новый образ жизни.

В начале мая 1862 года в Петербурге из рук в руки передавали . анонимную прокламацию под названием «Молодая Россия». Князь Василий Андреевич Долгорукий по своей должности также озна­комился с ней и представил императору. И Александр Николаевич прочитал: «Россия вступает в революционный период своего существования... Снизу слышится глухой и затаенный ропот народа, угнетаемого и ограбляемого всеми...» Да ведь он-то как раз и хочет блага народу без кровавых потрясений революции — как этого не могут понять? «Выход из этого гнетущего

страшного положения один — революция, революция кровавая и неумоли­мая, которая должна изменить радикально все без исключения основы современного порядка и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови... только пришла бы поскорее она, давно желанная!..»

Ненормальность автора была очевидной, но все же он был опасен, ибо призывал к крови, к уничтожению царской семьи под лозунгом социалистической и демократической республики, и даже — к уничтожению брака и семьи. Приказано было автора найти и посадить в крепость.

А между тем Петр Заичневский, девятнадцатилетний московский студент, уже находился в одной из камер Петропавловской крепости; именно там он написал свое разнузданное воззвание и смог переп­равить его на волю, а соратники поспешили размножить.

По едва ли случайному совпадению во второй половине мая 1862 года по Петербургу пронеслись страшные пожары, от которых выгорел чуть не весь центр столицы. Все говорили о поджогах, но полиция не смогла найти поджигателей. Растерявшиеся власти арестовали Чернышевского, запретили на время выход журнала «Современник», закрыли воскресные школы для рабочих людей в которых студенты не только обучали мужиков чтению и ариф­метике, но и открывали им глаза на грабительскую политику царя, не пожелавшего отдать сразу всю землю тем, кто пашет и сеет, на монахов, собирающих миллионы рублей в монастырях — вот куда идет трудовая копейка!.. Передовая демократическая об­щественность бурно протестовала, но ее голоса никто не слышал. Писарева бесила эта вынужденная немота.

В подцензурной печати до конца он высказаться не мог, вот почему летом 1862 года согласился на предложение соратников издать прокламацию. Написал ее Писарев в один присест, в ра­достном упоении от свободы.

«Примирения нет,— писал он, злорадно предвкушая, как по­багровеют лица ленивца императора, министров, начальника Ш Отделения, как испуганно растеряются тупые жандармы при чтении его горящей правды.— На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, которые обманом и насилием выжимаются из бедного народа. На стороне народа стоит все, что молодо и свежо, все, что способно мыслить и действовать... Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть!.. То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу; нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы...»

Жандармы оказались не так тупы и в начале июля арестовали автора.

В крепости страха у Дмитрия не было вовсе. Он не боялся ни усатых жандармов, ни грозных судей в шитых золотом мун­дирах, ни самого царя. Стены узкой камеры для него не были тесны. Еду приносили с офицерской кухни, и она была вполне прилична. После следствия по его настойчивому ходатайству ему было позволено заниматься литературным трудом. И он трудился.

Целыми днями, не зная усталости, Писарев исписывал стра­ницу за страницей, передавая по пятницам готовые статьи на волю. Имя страдальца за передовые идеи стало еще более известным. Статьи Писарева в «Русском слове» и других журналах зачитывались вслух в студенческих аудиториях и возникавших коммунах.

«Долой литературу!» — читали молодые люди и задумывались: а в самом деле, какую практическую пользу приносит литература? Что конкретно дают мужику стишки Пушкина и Фета? Мужику нужнее печной горшок да смазные сапоги! «Основной принцип всей человеческой деятельности заключается везде и всегда в стремлении человека к собственной выгоде...» — а ведь верно, признавали сыновья мелких чиновников, дворян и священников. Без иносказаний автор показывал неприглядную роль римских пап, всяких Бонифациев и Климентов — а чем лучше наши свя­тоши в черных рясах?

Караульные солдаты, заглядывая в глазок, удивлялись: и как этому барину не надоедает

писать да писать, и как у него рука не онемеет?

Писарев не чувствовал усталости. Он совершал важнейшее и необходимейшее дело. Никто не знал, что давно, два года назад, он достиг вожделенной огненно-красной истины! Он вкусил от нее, просветился и окреп духом, страхи отступили. Ему дан был дар пророка!

Если бы только не слезные материнские письма с призывами смириться, покориться и молиться; если бы только не ежедневные посещения настоятеля Петропавловского собора протоиерея Ва­силия Петровича Палисадова...

Отец Василий искренне жалел Писарева, уделял ему особое внимание, старался облегчить одиночество беседами. Поначалу Дмитрий поддался, поверил, размяк, однажды заплакал при чте­нии псалма Давидова: Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мне. Страх и трепет прииде на мя, и покры мя тьма.

А как-то ночью пришло разъяснение: этот поп — шпион! По­дослан от III Отделения!

С тех пор Писарев выслушивал беседы протоирея с величай­шим раздражением, перебивал его и в лицо смеялся — пусть знает, что раскусили!

В последний свой приход отец Василий лишь молча пере­крестил узника и положил на стол книгу. Почему-то Писарев похолодел, с трепетом глянул на книгу... и вдруг, подчиняясь неводомой силе внутри, схватил и бросил ее в спину священнику.

С тех пор отец протоиерей оставил свои посещения.

Статьи Писарева регулярно продолжали появляться в петер­бургских журналах.

В возобновившемся «Современнике» весь 1863 год печатался роман Чернышевского «Что делать?», написанный в Алексеевской равелине Петропавловской крепости. Молодежи предлагался но­вый образ жизни — по принципам разумного эгоизма, в условиях новой семьи, в надежде на победу идей социализма и возникно­вения небывалого ранее Хрустального Дворца, где все будут сво­бодны, равны и счастливы.

В Москве во множестве возникали студенческие кружки. Одни создавали артель переводчиков с английского и немецкого языков, другие организовывали платные вечера для сбора средств в пользу неимущих студентов, были и просто землячества. Так, на Большой Ордынке образовался кружок студентов-пензенцев, в котором стал верховодить двадцатилетний Николай Ишутин.

В те годы все пошатнулось в России. Идея свободы пьянила студенческие головы. Атеизм овладел их умами легко, ибо цер­ковная казенщина претила, а заглянуть за нее не позволял страх перед насмешками товарищей.

— Да зачем же все? Зачем человек живет? — спрашивал иной простодушный маменькин сынок.

— Так себе родился и живет,— разводил руками Ишутин,— и все тут!

Извечное же чувство неудовлетворенности, особенно пылко переживаемое в юности, переводилось из среды духовной в самую материальную. Горение низводилось долу, человек объявлялся мерою всех вещей, его воля определяла ход истории. В текущий момент главной задачей всех подлинно передовых людей стала борьба против деспотического самодержавия.

Заседания кружка походили на какую-то страшную игру. Они рассуждали о перспективах социализма в России, о необходимости всеобщей революции и уничтожении царской власти, которую должна сменить власть новая.

— Давайте взорвем Петропавловскую крепость! — предлагал один.

— Нет, нет! — горячо возражал другой революционер.— Надо, понимаете, взять в плен наследника и предъявить царю ульти­матум: или полная свобода и вся земля крестьянам, или смерть твоему сынку!

— Надо просто убить даря! — убеждал третий, самый юный революционер, не желая отстать от старших товарищей.— Тогда власти испугаются, и организация будет им

диктовать, что следует делать!

— И что же, ты готов за это взяться? — цедя слова, врастяжку спрашивал Ишутин.— Я дам тебе револьвер. Сможешь завтра за­стрелить Александра Николаевича?

— Я?.. А почему я?..

— А ты поедешь завтра взрывать Петропавловку? — с мрачной насмешкой вопрошал вождь другого.— Нет?

Мальчики сознавали, что оказались на грани, за которой слова перерастали в дела. Знали бы они, что и произносимые в безумном угаре слова их уже были делом.

— Видишь, Митя,— оборачивался Ишутин к неизменно мол­чащему Каракозову, сидевшему всегда за его спиной,— господа колеблются...

И разговор переходил на другое: хорошо бы вызволить Чер­нышевского с каторги, поставить во главе правительства, но обя­зать его действовать по указаниям их Центрального Комитета… Ели рябчиков в сметане, попивали токайское. Игра продолжалась.

А власть оставалась в позиции нерешительной, пытаясь и бороться против крамолы, и угодить ставшему могущественным общественному мнению.

Мог ли знать подробности бурной политической жизни мос­ковский святитель? Отчасти мог, но не имена и детали интере­совали его. Он предвидел надвигающуюся на Россию с Запада тучу, лишь изредка позволяя себе прямые высказывания на сей счет. Так, пришедшей за благословением настоятельнице одного из подмосковных монастырей он не советовал устраивать богатые ризы на иконы.

— Близко время, когда будут сдирать ризы с икон. Представ­ляется мне, что туман и облак сгущается над нами, и надобно опасаться грома.

В том же 1863 году святитель написал размышление о пре­мудрости христианской, в котором предложил свой ответ на во­просы времени:

«Мудрость христианская должна быть чиста— чиста по ея источникам, по ея побуждениям и цели. Ея чистый источник есть Бог... Ея чистая цель также есть Бог... Деятельное нужно внимание для охранения сей чистоты от нечистых влияний несмиреннаго разума, который не признает своих пределов пред бесконечным и непостижимым, который, истину вечную находя старою, имея побуждением любопытство и целию тщеславие, без разбора гоняется за новым, и как руководительному началу следует духу времени, хотя бы это было время предпотопное; который, ленясь потрудиться, чтобы возникнуть в истинную область духа, погружается в вещество и здесь погрязает.

Мудрость христианская мирна — и подвизающийся для нея должен быть мирен... Только в тихой, а не волнуемой воде отражается образ солнца; только в тихой, не волнуемой страстями душе может отразиться внешний свет духовной истины...

Мудрость христианская кротка... Дух порицания бурно дышит в области русской письменности. Он не щадит ни лиц, ни званий, ни учреждений, ни властей, ни законов. Для чего это? Говорят: для исправления... Но созидает ли дух порицания или разрушает?

...Мудрость христианская благопокорлива. Она проповедует и дарует свободу, но вместе с тем учит повиноваться всякому начальству... Ревнители истиннаго просвещения должны поднимать дух народа из рабской низости и духовнаго оцепенения к свободному раскрытию его способностей и сил; но в то же время утверждать его в повиновении законам и властям, от Бога поставленным, и охранять от своеволия, которое есть сумасшествие свободы».

17 марта 1863 года был праздник Алексея, человека Божия, память которого Филарет всегда верно чтил. В этот день он от­правился к поздней обедне в женский Алексеевский монастырь близ Красного Пруда.

Митрополичьи сани подкатили к воротам обители под гром­кий и переливчатый трезвон, шедший с высокой шатровой ко­локольни. Встречали владыку мать настоятельница, благочинный, здешние иереи. При проходе митрополита от ворот к соборному крыльцу толпа кланялась и тянулась за благословением, радуясь нечастой теперь возможности лицезреть святителя. Иные мужики бежали к крыльцу, стягивая шапки, а двое дюжих полицейских и обер-полицмейстер, вытянувшись, отдали честь.

В храме жарко горели свечи в нарядном паникадиле и перед иконами. Золотые ризы духовенства, густой аромат ладана и ра­достное волнение народа создавали у всех приподнятое настро­ение. Чище и сильнее становилась молитва, просветлялись и воспаряли горе души человеческие.

Архиерейская служба шла привычным чередом, и владыка удерживал свои мысли, слушая из алтаря возгласы сослужащих ему настоятеля и протодиакона, умилительное пение монашеского хора и чуткую тишину храма.

Митрополит поднял глаза от четок и увидел стоящего коле­нопреклоненно Алексея Ивановича Мечева, регента хора Чудова монастыря.

— Поди ко мне,— позвал ласково.

Филарет благословил своего любимца и приметил печаль на его лице.

— Ты сегодня, я вижу, скорбный. Что с тобою?

— Жена умирает в родах, ваше высокопреосвященство...— Го­лос Мечева дрогнул, и он закусил губу, сдерживая слезы.

— Бог милостив,— просто ответил святитель.— Помолимся вме­сте, и все обойдется благополучно.

После литургии, когда митрополит, устав от причащения пер­вого десятка молящихся, вошел в алтарь, освещенный ярким мар­товским солнцем, он подозвал Мечева.

— Успокоился?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: