ЛИТОГРАФИРОВАННЫЙ ПЕРЕВОД

В конце 1841 года до Москвы дошел слух, будто бы митрополит московский поручил своему любимцу, инспектору духовной ака­демии иеромонаху Агафангелу, написать донос

на царского ду­ховника, отца Герасима Павского, за его перевод Священного Писания на русский язык, отлитографированный студентами Пе­тербургской духовной академии и широко разошедшийся по Рос­сии. Перевод якобы осуждался за неправославие и еретический характер.

Подобные действия казались несообразными с характером митрополита Филарета, который обыкновенно действовал от­крыто при умалении православия, сам писал замечания начальству и цензурным комитетам или подавал доклад Синоду. Так полагали в доме князя Сергея Михайловича Голицына.

— Не мог владыка действовать из-за угла, яко тать в нощи! — горячилась Герард.

— Однако же не на пустом месте сей слух возник,— рассу­дительно заметил хозяин.

— Все — ложь и клевета! Владыку в Петербурге не любят и рады оговорить — вот вам мой ответ!

— Все-таки, милейшая Екатерина Сергеевна, a good marksman may miss / И хороший стрелок может промахнуться (англ.)./ Помните, несколько лет назад Жуковский Василий Андреевич жаловался мне, будто бы наш владыка не одобрил какой-то конспект христианского учения, приготовленный для наследника. А писал-то Павский! Он, верно, сей конспект и сту­дентам читал, а как по рукам разошелся, критику филаретовскую и вспомнили.

— Но согласитесь, князь, если и было так, владыка действовал открыто!

— Да... Чего-то я здесь не понимаю,— согласился Голицын.

В начале января 1842 года, когда дело о литографированном переводе набрало нешуточный оборот, московский первосвятитель пребывал в Петербурге на заседании Святейшего Синода. В городе, в котором провел немало лет, чувствовал он себя ныне прескверно. Чужой стал Петербург. Синод и Невская лавра при­тихли и покорно смотрели в рот обер-прокурору, за спиной ко­торого разворачивались дела неприглядные.

В отношении непокорного московского митрополита наход­чивый Сербинович, правая рука Протасова, предложил провести следствие: почему в стенах Московской духовной академии имеет хождение запрещенный литографированный перевод лекций Пав­ского? У графа чесались руки приструнить вреднейшего тихоню митрополита.

31 января 1842 года владыка Филарет писал из Петербурга в Троицкую лавру отцу Антонию: «Помнится, и от вас я слышал о литографированном переводе некоторых книг Ветхаго Завета. Из Владимира прислан на него донос, и дело едва ли не откроет имена всех, к кому он из Петербурга послан. Не хорошо ли было бы, если бы имеющие издание не по требованию, а сами предо­ставили оное начальству, как такое, в котором оказались немаловажныя неправильности? Мне еще до сих пор не случалось разсматривать сей перевод, кроме кратковременного взгляда, но погрешности, указанные в доносе, важны».

Открылось, что донос послан иеромонахом Агафангелом Со­ловьевым, только что переведенным от Троицы во Владимир. По сути дела, Агафангел написал размышления, связанные с выходом перевода, и разослал их трем митрополитам. Петербургский Се­рафим его и в руки не брал, московский владыка отложил послание в дальний ящик и никому о нем не говорил, а киевский Филарет обеспокоился и поднял шум. Агафангела вызвали в столицу, и в Синоде он дал свои пояснения.

Перед собранием архиереев инспектор владимирской семи­нарии не смутился. Он привел примеры ложного толкования про­рочеств, отметил приблизительность иных выражений, заключив весьма резко:

— Произведение сие не глаголы Бога живого и истинного, но злоречие древнего змия!..

При этих словах сидевший за своим столом граф Протасов поднял голову. Он искренне ценил красноречие, полагая его по­лезным при разговорах с простым народом.

Окончание же речи отца Агафангела неприятно удивило обер-прокурора.

— Нет нужды отбирать экземпляры русского перевода,— убеж­дал членов Синода ревнитель православия,— Сею мерою можно только вооружить христиан против власти церковной. Христианин не может удовлетворить себя славянским переводом, которого темнота и неверность местами закрывают истину. Много ли у нас знатоков еврейского языка? Мы должны пользоваться или латинским переводом Вульгаты, или немецким Лютера и Мейера. Французский перевод доступнее, но уважением не пользуется из-за чрезмерной свободы выражений...

«Понятно, с чьего голоса он поет!» — Не открывая глаз, вла­дыка Серафим слушал филаретовского воспитанника, готовый к отпору при первом слове о русской Библии. Он помнил, как пять лет назад московский митрополит по этому поводу осмелился в Чудовом монастыре усомниться в правоте Синода. Говоря о праздновании памяти святителя московского Алексия, Филарет, ни много ни мало, начал так:

— ...Мы воспоминаем ныне Богомудраго наставника нашего, Святителя Алексия, который так особенно потрудился в чистом изглаголании слова Божия, когда Словенское преложение святаго Евангелия с Греческим подлинником поверил... и от описок невнимательных переписчиков очистил и исправил. Сей подвиг ва­жен, между прочим, потому, что чрез него Святитель, Богом про­свещаемый, предварительно обличил неправое мнение людей, явившихся после него, которые даже доныне утверждают, будто в священных и церковных книгах и описку переписчика испра­вить, и непонятное слово перевода заменить понятным непо­зволительно и противно Православию... Но святый Алексий по­верял и исправлял...

Пять лет назад, по прочтении сего, Серафим в сильнейшем раздражении намекнул государю о возможности внушения возгордившемуся чрезмерно архиерею, но Николай Павлович пребывал тогда в благодушном настроении, предстояли Бородинские торжества, и все это Филарету сошло с рук.

— У православного христианина нет другого перевода! — про­должал Агафангел, в сердце которого билась надежда, что именно его голос будет услышан и Слово Божие станет общедоступно.— По необходимости обращается он к мутным водам, чтобы хоть чем-нибудь утолить духовную жажду.

«Бедный мой, наивный инок...» — с печалью слушал Агафан­гела московский митрополит и невольно вспоминал другого своего ученики, из самых любимых,— отца Макария Глухарева, который и 1834 году из дикого Алтая направил ему свою записку «О пот­ребности для российской церкви преложения всей Библии на современный русский язык». Владыка скрыл это письмо, чтобы укрыть «романтического миссионера» от гнева высшей церковной власти. Тогда отец Макарий написал на высочайшее имя в 1837 году — Андрей Николаевич Муравьев приглушил дело. Макарий и 1839 году представил свой перевод Книги Исаии и новое письмо на высочайшее имя, в котором писал: «Российский народ достоин иметь полную российскую Библию».

Синод указал дерзкому монаху, что «непозволительно пре­ступать пределы своего звания и своих обязанностей», тем более упрекать церковную власть изданием Алькорана на русском языке или называть наводнение 1824 года, мятеж 1825 года, холеру 1830-го и пожар Зимнего в 1837 году знамениями гнева Божия. Хотели Глухарева наказать примерно, но Филарет не дал. Он помог отцу Макарию перейти в орловский Болховский монастырь для про­должения своего перевода Ветхого Завета... Но все втуне. Так же напрасны и надежды Агафангела.

— Справедливо, что при издании русской Библии возникнут роптания со стороны лиц суеверных или упорствующих в темноте невежества. Но из опасения возмутить покой суеверия и косности можно ли лишать верные души истины? — с пафосом закончил Агафангел, не сознавая, к кому он обращался.

Монаха отпустили. Тут же взял слово московский митрополит и решительно заявил, что пора открыто возобновить русский перевод Библии и издать от имени Святейшего Синода.

— Одни запретительные средства не довольно надежны тогда, когда со дня на день все более распространяется любознательность. Люди бросаются во все стороны, в том числе и на ложные дороги, так почему не предложить им верного пути? Начнемте постепенно, издадим славянскую Библию, но с пояснительными примечани­ями. Начнемте!

— На последнее я согласен,— одобрительно заметил Филарет Амфитеатров.

— В Православной Церкви сохранение и распространение спа­сительных истин веры обеспечивается сословием пастырей,— тихо, с видимым усилием заговорил митрополит Серафим.— Издание же толкований опасно. Сие может ослабить благоговение, питаемое православными к святым отцам. Предмет веры станет предметом одного холодного исследования. Пойдут споры. В ум человеческий заронится мысль, будто Слово Божие нуждается в человеческом оправдании. Может ли быть народ судией в делах веры и закона? Полагаю мнение почтеннаго московскаго владыки неоснователь­ным.

Молчание в присутственной зале нарушил обер-прокурор, ка­завшийся в отличном настроении.

— Ваше высокопреосвященство! — забасил он, оглядывая не­проницаемые лица стариков архиереев.— Серафим действовал слишком прямолинейно, надо подрессорить. Соображения, выс­казанные московским владыкой, видятся все же весомыми. Пред­лагаю поручить ему составление на сей счет письменного доклада, коий затем и рассмотрим.

На том заседание закончилось.

На заседаниях Синода более Филарет не вспоминал ни о своем толковании Книги Бытия с переводом священных текстов на русский, ни о русском переводе Евангелия, однако доклад московского владыки прочитали и обсудили, дружно признав: всякое толкование Священного Писания излишне и опасно. Жур­нал заседаний Синода с этим мнением был подписан владыкой Серафимом и утвержден государем Николаем Павловичем 7 марта 1842 года.

Филарет о том не знал, проболев несколько дней. Раньше бы он поднялся, а нынче тяготила одна мысль о присутственной зале. 9 марта Филарет приехал в Синод, но за обсуждением мелких дел никто ему ничего не сказал о главном. 10 марта владыка уехал с половины заседания, почувствовав нездоровье, и тут-то митрополит Серафим огласил высочайшее одобрение на запрет русской Библии.

Тем временем в Троицкую лавру прибыла синодская след­ственная комиссия. Всех виновных в выписке злосчастного ли­тографированного перевода собрали в залу академии, где с каждым подолгу беседовали. Члены комиссии знали, что порадуют графа.

Вопреки уверению владыки Филарета, будто в лавре нет ни одного экземпляра перевода, оный обнаружен был у послушника Мелетия. Тот в официальном объяснении написал, что получил перевод от «неизвестного лица», что дало прекрасное основание провести усиленное дознание. Определив каждому положенное наказание, комиссия отбыла в Петербург.

В мае закончились заседания Святейшего Синода. По обык­новению, архиереи писали на высочайшее имя прошения об уволь­нении в епархию. На прошении митрополита Филарета Николай Павлович написал: «Может ехать» — и только, а ранее всегда приписывал: «...с возвращением к началу работы Св. С». Это было увольнение, хотя формально владыку не лишали звания члена Синода.

15 мая он покидал Петербург. Лошади давно были заложены, вещи отнесены в карету.

На набережной Фонтанки собралась небольшая толпа почитателей Филарета, желавших получить бла­гословение. Сам же владыка почему-то медлил.

Когда он вышел в черном подряснике и черной скуфье, изум­ленные насельники подворья увидели лицо его мокрым от слез. Всё тем же точным и лежим жестом владыка раздавал благословение, а слезы неудержимо катились из старческих глаз.

Не из-за царской немилости горевал он. Когда вернулся утром из лавры, келейник доложил, что повреждены замки на сундуках, а шкатулка митрополита открыта. Что искали? Крамолу? Тайные умыслы? Ересь?.. После десятилетий многоскорбного монашес­кого служения, после орденов... Больнее всего была оскорбитель­ная грубость обыска.

Графу рассказал об этом Андрей Николаевич Муравьев, подавший прошение об отставке. Протасов почувствовал легкое сму­щение. Чего они так обиделись? Эка невидаль... Но не в одном смущении дело. Всевластный — теперь уже без сомнения! — обер-прокурор не чувствовал себя победителем в битве с тихим мит­рополитом.

Глава 8

ДЕНЬ МИТРОПОЛИТА

Поднимался владыка обыкновенно в пять часов утра. В пас­мурное октябрьское утро Филарет не изменил этому правилу. Печка уже остыла, и в комнате было прохладно. Если бы келейник принес теплой воды для умывания, он был бы доволен, но сам того не просил. В кувшине оказалась ледяная.

После умывания владыка совершил обычное утреннее молитвословие и уселся на диван с Библией. Священное Писание он читал неопустительно каждый день. Книга была старая, елиза­ветинского издания, подаренная покойным батюшкою, и с этим томиком in folio / в четверть (лат.) / он не расставался.

В восемь часов Филарет отправился в домашнюю церковь, к обедне. Ее он не пропускал никогда, разве что по большой болезни. Службу слушал из секретарской комнаты, следя за нею по книгам и выходя в алтарь только после освящения Святых Даров. Тогда он совершал земное пред ними поклонение и творил краткую молитву. Диакон всякий раз входил в секретарскую поч­тить его каждением. Туда же относили ему и антидор с теплотою. В этот день владыка отправился в Покровский собор (Василия Блаженного) для посвящения Леонида Краснопевкова в прес­витерский сан.

Сам Краснопевков, лишь накануне посвященный на Троиц­ком подворье в диакона, в этот час в сильном волнении стоял среди духовенства возле соборного крыльца, повторяя про себя, что надо упасть владыке в ноги. Только подъехала митрополичья карета, отец Леонид бросился было ниц, но был остановлен твер­дой рукою.

— Может, пропустишь мать настоятельницу? — с иронией спро­сил викарный епископ Виталий, бывший в тот день в приподнятом настроении: по представлению Филарета государь пожаловал ему орден Святой Анны 1-й степени.

— Виноват, владыка,— растерялся отец Леонид и подался назад.

Навстречу медленно идущему митрополиту шагнула мать Ма­рия Тучкова. Опустившись на колени, она получила благослове­ние. Владыка что-то тихо сказал ей и двинулся далее, поддержи­ваемый под руки келейниками.

Служба совершалась с обычным благолепием в одном из тес­ных приделов собора, и, в свой черед, после Херувимской песни отец Леонид отдал воздух, отдавая вместе с ним и свое диаконство, и преклонил в алтаре перед престолом уже не одно, а оба колена. Возложив руки на склоненную голову посвящаемого, владыка тихим голосом произнес лишь:

— Во пресвитера!

На отца Леонида надели епитрахиль, блестящую серебряным шитьем фелонь, и кто-то подсказал шепотом:

— Целуй омофор владыки и приложись к руке!

Радостный возглас «Аксиос!» звенел в душе отца Леонида, которого целовали владыка Виталий, соборный настоятель и дру­гие сослужащие иереи. Праздничное настроение из алтаря пере­текло и в переполненный придел. Плакала мать нового иерея, иные его родственники вытирали украдкой глаза, а любопытные старухи богомолки выспрашивали имя нового батюшки.

По окончании службы Филарет велел отцу Леониду ехать с ним. Когда шестерка лошадей, запряженных цугом, двинулась по Красной площади, молодой иерей невольно заплакал.

— Что ты, что ты...— ласково потрепал митрополит его по плечу.— А почему так налегке, в одной рясе? Сегодня морозно.

— Ваше высокопреосвященство, я забыл... Мое пальто в карете у дядюшки Степана Алексеевича осталось.

— Возьми сзади шубку,— распорядился митрополит.— Это тебе мой подарок.

— Ваше высокопреосвященство...

— Ладно, ладно...

Владыка отворил правое окно кареты и высунул свою трость. Тотчас карста стала, и слуга подскочил к окну.

— К матушке! — сказал митрополит.

Через Охотный ряд они выехали к Лубянской площади, про­ехали Лубянку, Сретенку. Владыка левой рукою опирался на трость, а правою раздавал благословение прохожим, поворачиваясь по­очередно к левому и правому окну.

Отец Леонид не переставал думать о необыкновенной власти Филарета, проявляемой не в повелительном тоне, а в силе влияния на души и сердца. Слово Филарета вязало совести людские, по­коряя своей истинностью, за которой чувствовалась божественная сила. То был дар Божий, стяженный не одними учеными трудами, но более сердечным усвоением истины. Немало отец Леонид слы­шал книжных проповедей, в них и следа не было той силы, ибо говорили от головы. У Филарета же слово шло от сердца к сердцу... Слог владыки несколько устарел, но поди достигни его красоты и стройности...

Выехав у Сухаревой башни на Садовую, карета двинулась к Самотеке, но, не доезжая прихода Николы в Драчах, повернула направо в переулок, потом тотчас налево и остановилась у ворот серенького домика в пять окон.

— Иди на подворье и вели подать себе чаю,— устало сказал владыка. Сам он пошел к матери, которую навещал каждый день.

Отец Леонид полагал, что на подворье владыку ожидает отдых, но в приемной увидел просителей. Секретарь Александр Петрович Святославский обходил их, спрашивал о причине посещения.

Возвращение владыки обозначилось наступлением тишины. В приемной стихли разговоры, во дворе прекратилось переруги­вание пильщиков, готовивших дрова на зиму.

— Святославский...— донесся тихий голос от входных дверей.— Подай нищим.

Владыка не носил с собою денег, да и вообще своих денег не считал и до них не касался, оставляя эти дела эконому лавры и секретарю. Александр Петрович за два десятилетия уже по одной интонации владыки понимал, как следует поступить. Нищим он подавал по гривенничку, пятиалтынничку. Говорил владыка с сожалением: «Святославский, бедные дожидаются»,— и секретарь подавал просителям по рублю, по три рублика. Когда же владыка тоном ниже и более тихим голосом произносил: «Святославский, помоги», сие означало обстоятельства чрезвычайные, и секретарь доставал и сотню, и три сотни.

За годы служения секретарь научился отлично разбираться, кого и когда следует пускать к

митрополиту. В этот раз он первыми пустил погорельцев — священника, дьячка и пономаря.

— Вижу, все вижу! — прервал Филарет объяснение сельского батюшки о пожаре, от которого в полчаса сгорело все село Степашино.— Погодите!

Он ненадолго скрылся в комнатах и вынес оттуда свою шер­стяную рясу.

— Вот тебе, отец, ряса от меня. Я вижу, на тебе чужая... И вот вам на построение и обзаведение от меня. Из попечительства еще получите. И ступайте, ступайте, у меня дел много! — тороп­ливо добавил он, тяготясь изъявлениями благодарности, потому что всегда хотелось дать больше, чем позволяли возможности.

Один за другим шли в кабинет духовные и миряне, оставаясь там то по нескольку минут, то более. Один высокий и худой мужик выскочил из кабинета спустя мгновение с растерянным видом, потоптался и вновь переступил порог, оставив дверь не­прикрытой.

— Ваше высокопреосвященство! — масленым голосом заговорил он.— Да вы же трудились.

— Я не принимаю платы за освящение храмов.— Раздражен­ный голос митрополита был хорошо слышен в приемной.

— Да вы пересчитайте, тут тысяча рублей! — понизил голос настойчивый ктитор.

— Вон ступай!

Ктитор столь же резко выскочил из кабинета и прикрыл дверь. Секретарь подошел к нему и отвел в сторону.

— Я же вас предупреждал,— с укоризною сказал Святослав­ский.

— Батюшка, да ведь мы со всей любовью и уважением...

— Ох, то-то и оно-то... Не обещаюсь, но попытаюсь умолить владыку. Вы только на глаза больше не показывайтесь. Обождите на дворе лучше.

За обедом митрополит был ласков к отцу Леониду, расспра­шивал о здоровье матушки и дяди, которых знал, вдруг вспомнил детские свои годы, как сердечко замирало при пении колокола... Подали кофе.

— Ну, что у тебя? — повернулся он к секретарю, не пригла­шенному за стол.

— Владыка, староста тот все сокрушается о своем промахе... Филарет нахмурил брови, и Святославский поспешил про­должить:

— Он не смеет явиться, просит прощения, что не умел объ­яснить дело. Деньги приносил он не вам, а по случаю освящения храма — на горихвостовское заведение для бедных- духовного звания.

— Это другое дело,— мягко сказал митрополит.— Пусть вне­сет. Приготовь консисторские дела, сейчас займемся... Ну, отче Леониде, поезжай к вечерне в Успенский, приложись к святыням. Да почиет на тебе благословение Господне!

В кабинете владыка прилег на диван, а секретарь расположился за конторкой. От долгих стояний у Святославского постоянно болели ноги, но владыка никогда не приглашал его присесть.

— Помощник старосты церкви Николы в Плотниках застал взломщика у церковной кружки, поставленной в ограде церкви.

— Пиши. «Предписать, чтобы без нужды и дозволения кружку на улице не ставили... на соблазн вору».

— О беглой девице Аграфене Никоновой. Бежала из москов­ского Алексеевского монастыря. Настоятельница в розыск не по­давала, ждет возвращения.

— Место новое, видно, не приглянулось... Пиши. «Ждать беглаго, когда явится, так же странно, как после кражи ждать, чтобы вор принес украденное. Объявить розыск».

— Дело диакона Ивана Васильева о произведении его в свя­щенники. Ему второй раз отказали, а он не хочет принимать диаконское место.

— Дай посмотреть бумаги... Пиши. «Определение справедливо. Только все еще жаль упрямого человека, который немало уже зла сам себе сделал. Продолжаемое диаконом

упрямство оставить без наказания, потому что он со своим упрямством жалок».

— Прошение священника из Можайска о разрешении соору­дить в храме новый иконостас.

— Пиши. «Дозволить, с тем чтобы церковь не вводили в долг. И с поручением благочинному, чтобы над иконостасом не было резных изображений, и чтобы римских солдат не ставили рядом с ангелом под святыми иконами».

— Бумага из министерства государственных имуществ о по­становке религиозного образования. Вы приказали отложить.

— Помню. И кто только Киселева этим Вурстом прельстил!..

Министра государственных имуществ Павла Дмитриевича Ки­селева владыка хорошо знал и уважал. Начатую им реформу одоб­рял, ибо миллионам государственных крестьян предоставлялись большие права, но вот создание так называемых «киселевских школ» встретил настороженно. Либеральный министр положил в основу обучения идеи немецкого педагога Вурста. Владыка про­читал переведенную на русский язык книгу Вурста и не обнаружил там в первых десяти главах никакого упоминания о Боге и царе. А книга-то — для начального обучения!

— Пиши. «Успех обучения поселянских детей по старым пра­вилам был не скор и не обширен, но благонадежен и безопасен. Обучаемые духовенством дети охотно читали и пели в церкви, вносили в свои семейства чтение священных книг. От сего должно было происходить доброе нравственное и религиозное действие на народ, не возбуждалось излишнего любопытства или охоты к чтению суетному и производящему брожение мыслей... К учению крестьянских детей должно привлекать не поиски преимуществ и выгоды, не мечта стать выше своего состояния, а любовь к знанию. Отрокам следует давать и семейное и общественное вос­питание, а отроковицам только семейное. Нехорошо, когда жена будет себя считать ученее мужа...» Оставь это на завтра, устал я что-то. Скажи, чтоб подали чаю.

— Владыко, вас опять Варфоломей дожидается... Я говорил ему, не уходит.

Филарет коротко вздохнул:

— Зови.

Варфоломей приходился митрополиту дальним родственни­ком по материнской линии. Служил он пономарем в глухом селе за Талдомом и решился просить диаконского места. Филарет пред­ложил ему сдать экзамен, который родич и не мог выдержать, ибо не умел читать. Тем не менее Варфоломей твердо рассчитывал на родственное снисхождение высокопреосвященного. Следовало отказать, а владыка не любил огорчать людей.

Варфоломей, невысокий, шустрый мужичонка в новеньком подряснике, с порога бухнулся на колени.

— Встань! — повысил голос Филарет. Не молод ведь, и се­мья...— Не могу я определить тебя во диакона, прости. Ты же ничего не знаешь!.. Проси у меня денег или чего другого — не откажу, а благости Святаго Духа дать не могут. Это будет святотатство и великий грех, за который я должен буду дать ответ пред Богом... Поди к секретарю.

Забежавший без доклада Андрей Николаевич Муравьев пе­редал владыке полемическое сочинение Хомякова, обращенное к англичанину Пальмеру. Уильям Пальмер, второй год гостивший в России, проповедовал свое мнение о единстве веры между ан­гликанством и православием. Филарет принял англичанина и имел с ним беседу, в которой указывал ему на невозможность сего без отказа от западных ересей. Пальмер многословно излагал свои симпатии к Русской Церкви и предлагал поступиться второсте­пенными догматами ради великой цели. «Я отрицаю сие разде­ление на существенные догматы и второстепенные мнения, что противно мнению всех отцов церкви!» — твердо отвечал митро­полит. Однако по-человечески Пальмер был приятен, и распро­щались они дружески.

— Водил сегодня нашего гостя в патриаршую ризницу,— рас­сказал Муравьев,— так он, только увидел посох и четки Никона, бросился их целовать! Называет Никона великим

и святым че­ловеком.

— Его не святость, а власть патриарха Никона привлекает,— задумчиво сказал Филарет.— Странный этот Пальмер. Глаза смот­рят на Москву, а ноги в Рим ведут. Что же, уезжает он?

— Да. Завтра граф Александр Петрович Толстой отправляется в Петербург и берет его с собою. Они с графиней полюбили нашего полуангличанина-полурусского.

— Поклон им передавайте. За ответ Хомякова благодарю, про­читаю со вниманием. Ему передайте мое благословение.

Келейник Парфений принес чай и доложил, что в приемной ожидают молодой граф Михаил Толстой с приятелем.

— Проси. И им тоже чаю подай.

Графа Михаила Владимировича Толстого продолжали назы­вать в доме митрополита «молодым», хотя ему шел уже четвертый десяток. Но так повелось с давних лет, когда у Троицы на одном из выпускных экзаменов в академии к владыке подвели для благословения маленького светловолосого мальчика с нежным ру­мяным личиком. Мальчик давно вырос, окончил курс в универ­ситете, женился, а на Троицком подворье оставался «молодым».

— Простите, что обеспокоил вас, ваше высокопреосвящен­ство,— почтительно сказал граф Толстой.— Позвольте предста­вить моего товарища по университету Иванова. Я говорил вам о нем, если помните...

Владыка помнил, память ему не изменяла пока что. Сей Ива­нов был сыном чиновника в канцелярии московского генерал-губернатора, и сам князь Дмитрий Владимирович рассказывал, как при раскрытии растраты казенных денег виновник в отчаянии застрелился, оставив жену и трех сыновей без всяких средств. Князь из сострадания не лишил их казенной квартиры, старший сын взялся давать уроки, и семья жила хотя в бедности, но до­стойно.

— Рад вас видеть. Прошу откушать чаю. Если дела какие есть — готов выслушать.

— Владыко, Александр очень волнуется, и потому я расскажу за него,— объявил граф Михаил,— Причиною его волнений стало одно непреодолимое затруднение: церковь запрещает молиться за самоубийц, но как можно сыну оставить память об отце? Есть ли тут какой-нибудь иной выход?

— Сочувствую вам,— обратился владыка к Иванову.— Вы, по­лагаю, верный сын церкви нашей?

— Да, владыко. Потому-то и мучает меня постоянно мысль, как бы помочь отцу... Он был очень добр, но слаб...

— Женаты?

— Да. Женился после университета, когда получил место пре­подавателя в кадетском корпусе. Жена моя — Вера Михайловна Достоевская.

— Родная сестра известного литератора! — вставил граф Тол­стой.— Того, что сейчас выпустил повесть «Бедные люди».

— Слышал. Так-так...

— И все священники, с которыми я говорил, уверяли, что церковные законы запрещают молиться о самоубийцах и поминать их за литургией. Но как же милосердие Господне?

— Ответы иереев на ваш вопрос справедливы,— тихо загово­рил митрополит, с участием смотря на Иванова.— Признаюсь, рад видеть такое сильное проявление сыновней любви. Что сказать могу... Поминать самоубийцу церкви не дозволяется ни при каких обстоятельствах. Но вы сами можете и должны молиться о нем, прибавляя к молитве: «Господи, не постави мне молитву сию во грех»... Главная же помощь несчастной душе — дела милосердия. Вы не имеете средств давать нуждающимся деньги, так помогайте вашими познаниями. Лечите усердно бедных и, насколько можете, безвозмездно. Этим вы облегчите участь души, о которой скорбите, да и на себя

привлечете благословение Божие.

— Благодарю! Благодарю вас, святый владыко, и обещаю...— Голос Иванова пресекся от волнения.

— Да вы не обещайте,— мягко остановил его митрополит.— Просто делайте.

После этих посетителей пришел Николай Сушков с бумагами по делам благотворительности. Владыка постоянно побуждал в своей епархии к пожертвованиям на христиан, страдавших под турецким гнетом, на россиян, потерпевших от стихийных бедствий, на нужды ветшающих церквей среди латышского и поль­ско-литовского населения, на нужды православных духовных учи­лищ, на улучшение содержания служащих в духовных академиях.

- Порадовали меня Покровский монастырь и Давидовская пустынь,— сказал митрополит, отложив ведомости.— Первый по дне тысячи в год, а вторая по четыре вызвались жертвовать на наши бедные училища.

— Слышно, что и некоторые архиереи пошли по вашим сто­пам,— с намеком сказал Сушков.

— Как же, обер-прокурор вчера сказал, что четырнадцать че­ловек уже удостоены высочайших наград.

— А пятнадцатый?.. То есть первый?

— Меня уж нечем — да и зачем — награждать... Слава Богу, что опыт удался и мысль прививается.

Сушков откланялся. Часы в гостиной пробили десять вечера. Владыка поколебался, не вернуться ли к делам, но отпустил сек­ретаря. Келейник принес стакан теплой воды и несколько ломтей белого хлеба — ужин митрополита. Парфений приметил, что ноч­ной светильник не был зажжен, а на столе белела бумага.

Перекусив, Филарет сел за стол и взялся за письма. Личная переписка его была обширнейшей, и, несмотря на усталость, он находил особенное удовольствие в тихой и неспешной беседе посредством пера.

Отцу Антонию можно было излить заботы и тяготы. В Москве уже второй месяц пребывал граф Протасов, приехавший на погре­бение родственницы. Несколько раз они встречались, беседовали, и гусар будто заново открыл для себя московского первосвятителя, не только переменил тон обращения, но и стал выказывать все более доверия... Радоваться ли этому, печалиться ли?.. Нет уже князя Александра Николаевича Голицына, всегда готового разъяснить, ободрить или удержать от опрометчивого шага...

Он задумался о Петербурге. После кончины в 1844 году мит­рополита Серафима все гадали о замене, но правильно никто не сумел угадать. На петербургскую и новгородскую митрополию был поставлен архиепископ варшавский Антоний, еще не старый, ловкий и обходительный, умевший ладить с поляками и тем снискавший благоволение императора. По прибытии в Петербург Ан­тоний поразил всех пылкостью своего служения и пышностью образа жизни. У него в лавре стали даваться великолепные обеды, приготовляемые французскими поварами, у подъезда встал швей­цар с булавою. Надменность нового митрополита, презрительное отношение ко всем нижестоящим неприятно удивили духовных. Казалось, что нежданное счастье одурманило вчерашнего волынского семинариста, превратив его в деспота.

В письмах из Петербурга, посылаемых с оказией, владыке Филарету рассказывали недавние случаи. То возмутились члены столичной консистории, не желая платить деньги за растратчика секретаря. «Я приказываю вам!» — сказал Антоний. «Представьте это дело в Синод»,— просили его. «А вы забыли, что я президент Святейшего Синода?» И заплатили. В другой раз ректор семинарии осведомился: «Не пожалует ли ваше высокопреосвященство на экзамен в духовные приходские и уездные училища?» — «Мне мука там быть»,— с презрением отвечал митрополит, сам не окон­чивший академии. С Протасовым же Антоний был тих и послушен до раболепия, забывая свой сан и

достоинство. Сие было вполне удобно для обер-прокурора, смотревшего сквозь пальцы на уси­ливавшуюся слабость владыки Антония к рюмочке... Поднять свой голос против него? А что, как заменят, не дай Бог, преос­вященным Евгением, которого проклинала вся Грузия, от кото­рого тифлисская семинария едва не бунтовала. Антоний хотя бы добр...

От невеселых раздумий владыка вернулся к письмам.

Архимандриту Алексию, ректору духовной академии, отвечал коротко и деловито: «Вот и прочитал я почти три четверти вашей рукописи. Устали глаза, и время нужно для другаго дела. Против сочинения возражений не имею. И против помещения в повременном издании не спорю. Но не умолчу, что некоторые читатели охотнее желают встречать статьи не менее классическия и более общепонятныя». Он решил сделать красавца и умницу Алексия своим викарием, но отлагал сие до подходящего времени.

Письмо к настоятельнице Спасо-Бородинской обители Марии Тучковой вышло обстоятельным. Мать Марию одолевали заботы и житейские и духовные, и на все он давал ответ. «...Что делается на всю жизнь, то лучше сделать нескоро, нежели торопливо...» Перо быстро летало по бумаге. Фиолетовые чернила блестели под огнем свечи и высыхали, оставляя приятный запах. «...Когда вы присылаете мне простое и надобное рукоделие, тогда я имею истинное приобретение и охотно думаю, что во время холеры ноги мои сохранились от судорог помощию чулок, работанных добрыми и человеколюбивыми руками, но сосуд с позолоченными краями из пустыни к человеку, около которого и без того много роскоши,— разве в обличение роскоши?.. Просил прощения в прекословии и опять прекословлю, опять простите, да и вам ум­ножится прощение и благословение...

Вы говорите о внутреннем устроении и тут же о колокольне. Перваго я вам усердно желаю. Об устроении же колокольни не знаю, что и сказать вам. У Антония и Пахомия Великих не было и маленькой колокольни, думаете ли вы, что потому их пустыни были крайне недостаточны и несовершенны?.. По моему мнению, для пустыни хорошо то строение, которое соответственно на­значению, дешево и прочно. Засим берите вкус, какой хотите...»

Тучкова долго искала певицу для клироса и делилась сомне­ниями. Владыка знал толк в церковном пении и старом, киевского распева, и новом, партесном, но в письме настоятельницы почувствонал нотку самодовольства. «...Хорошо поет Богу не тот, кто поет искусно, а тот, кто поет разумно и усердно. Прошедшим летом в Лавре в больничной церкви я слышал, как один пре­старелый пел один и рознил сам с собою, но вечерня была хо­роша...»

Посыпав письмо песком, он положил его в стопку для от­правки, зажег ночник и задул свечи на письменном столе.

После вечернего правила владыка неспешно повторял Иисусову молитву, перебирая бусинки четок. Затем прочитал акафист Пресвятой Богородице и лег на узкую и жесткую постель.

Что-то шумело за окнами. Он прислушался — дождь. И под мерный, ровный шум дождя он заснул.

Часть шестая

РУССКАЯ БИБЛИЯ

Глава 1

ТАКИЕ РАЗНЫЕ АРХИЕРЕИ

В среду к двенадцати пополудни в Зимний дворец был вызван обер-прокурор Святейшего Синода граф Протасов. Он приехал, по обыкновению, загодя, дабы разузнать обстановку. За окнами серел сумрачный январский денек. Дворцовые лакеи давно погасили свечи, и все в Зимнем виделось как сквозь туманную дымку: застывшие на часах солдаты-гвардейцы в парадных мундирах, блестки от хру­стальных люстр и бра, золото массивных рам и выступавшие яркие пятка картин — воздетые руки, конские головы, лимоны с тыквами; даже старуха княгиня Ливен проплыла мимо с лакеями, как вол­шебница из сказки. Хорошо, что она его не заметила.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: