ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 21 глава

лавры.

— Владыко, давно хочу просить вашего позволения на благое дело,— сказал наместник, архимандрит Афанасий.

— Что такое?

— Дозвольте снимать копии с ваших резолюций, кои столь поучительны и назидательны... А то ведь изустно по Москве пе­редаются.

— Отче, я преосвященному Иннокентию все время повторяю, чтобы консистористы смотрели за моими резолюциями и, ежели что найдется несообразным с делом, прежде исполнения докла­дывали. А вы... Впрочем, за них надобно отвечать перед судом Христовым, так что небольшая беда, что будут их судить и пе­ресуживать люди. Сколько угодно!.. Как ремонт идет, отец на­местник?

Начатый с приходом Филарета на епархию ремонт Успенского собора, ограды, академического корпуса и монастырской плотины двигался туго. Наместник многое забывал обговорить с архитек­тором, излишне доверялся подрядчикам и робел признаться в ошибках.

— Виноват, владыко,— развел руками Афанасий.— Стену в академии переложили, а сырость не проходит. Я уж совсем пал духом. Всяк советует свое. Хотел было приструнить одного, а он в ответ: что-де вам новая крыша, монах и в поле должен молиться. Дерзки очень!

— И дерзок, а прав. Строим стены каменные, а печемся ли о созидании храма в душе своей. От них же первый есмь аз... Но, отец наместник, не дряхлейте душою, а укрепляйтесь верою и надеждою. Без Него ничесоже сотворим, однако с Божию по­мощью дело делать нам. Вот извольте видеть...

Митрополит достал из портфеля бумагу и показал ее.

— Отец наместник, или вы притворяетесь не знающим счета, или думаете, что я далее трех считать не умею. Как можно пред­ставить смету на переделку лавок и не указать, сколько лавок! Разве для того, чтобы начальник, завязав глаза, утвердил смету. А там пускай после смеются, то ли над казначеем соборным, то ли надо мною. Да куда ж вы смотрите?

— Виноват, владыко,— кротко сказал Афанасий.

— Теперь об отце Варсонофии. Как его прислали из Питера, так он и баламутит воду. В храм по-прежнему не ходит, перевод на хлеб и квас его не образумил. Хватит. Проводите его из лавры с миром. Объявите повеление после литургии, а бумаги после оформите.

— Будет исполнено.

— Теперь о наших. Без крайней надобности не отпускайте иноков из монастырских стен. Ни к чему это... Мне донесли, что на правом клиросе в Успенском соборе смех раздается. Вразумите вы их, отец наместник! А тех, что у гроба ссорились, пришлите ко мне. Если уж мы в лавре не будем вести себя бла­гоговейно, чего с мирских спрашивать!.. Что с пьющими?

— Сделал внушение им, владыко, и перевел на хлеб и квас. Двое образумились, а вот Олимпий...

— Так передайте ему, что удалим, коли не исправится. По­шлите его свалки разбирать, а то под стенами у нас хоть не подходи... Принц Ольденбургский написал мне, что при посе­щении академии слышал запах табака. Что скажете, отец Поликарп?.. - Митрополит не дождался ответа от ректора и тяжело вздохнул,— Купцы московские предложили мне построить новую гостиницу для лавры. Большую. Дело хорошее, но надо все об­думать.

— Вы бы мне в помощь кого назначили, владыко,— проси­тельно сказал архимандрит Афанасий.— Трудно мне, слаб стал.

— Подумаем вместе, отче...

В тихий и сумрачный ноябрьский вечер, когда перестал лить надоевший холодный дождь, когда фонарщики давно зажгли тус­клые масляные фонари на Волхонке, в начале Остоженки и Пречистенки, когда булочник в последний раз оглядел свои владения и отправился дремать в пропахшую табаком, теплую и уютную будку, поставленную в начале широкого бульвара, иные знакомые князя Сергея Михайловича Голицына и его сестры, решившие запросто заглянуть на огонек, поворачивали вспять. Во дворе княжеского дома, расположенного наискосок старого Алексеевского монастыря, стояла митрополичья карета. Это означало, что владыка Филарет приехал в гости к княжне Анастасии Михайловне, живущей в доме брата. Мало кто без особенного пригла­шения решался вторгнуться в такое общество.

Князь Сергей Михайлович принадлежал к первым лицам в первопрестольной по знатности рода и богатству. С владыкой Филаретом они подружились на заседаниях тюремного комитета и близко сошлись, обнаружив родство душ. Личная жизнь князя не сложилась, с женою он расстался вскоре после свадьбы и отпустил ее за границу, а ласку свою изливал на племянников и племянниц. Князь отличался добросердечием и щедростью. Бу­дучи председателем московского Опекунского совета, особенное своё внимание он полагал на судьбы детей-сирот. По субботам на Волхонку к дому князя стекались бедняки, которым раздавалась милостыня деньгами и хлебом. Известно было, что князь отзы­вался и на письменные просьбы о помощи.

Они сошлись и полюбили друг друга. Князь давал советы относительно отношений с двором, государем и царской семьей, нередко выступал посредником между митрополитом и царем.

Филарет, нарушая традицию московских архиереев, не отго­раживался от общества. Он принимал многих у себя на подворье, сам ездил в гости к нескольким московским знакомым. Насто­роженность плебея в отношении аристократии исчезла у него давно, и с нею он не путал недавних выскочек. Большинство лучших дворянских семей составляли люди сердечные, умные, отлично воспитанные и обладающие сильно выраженным чув­ством долга. Часть была равнодушна к вере, но князь Сергей Михайлович принадлежал к той половине, которая с открытым сердцем следовала путем православия.

В гостиной собрался обычный в такие дни кружок близких людей: князь с сестрой, тишайший Михаил Михайлович Евреинов, Вера Михайловна Нарышкина, приехавшая из Петербурга Елизавета Михайловна Хитрово, Екатерина Владимировна Но­восильцева, граф Сергей Петрович Потемкин, его жена графиня Елизавета Петровна, Елизавета Ростиславовна Вяземская, началь­ница в Доме трудолюбия, и одетая в черное Маргарита Михайловна Тучкова.

—...Читал, владыко, по вашему совету тридцать шестой псалом Давидов и радовался и печалился,— рассказывал Евреинов.— Ра­дость понятна, сильно жжет он глаголом сердце... А печалишься невольно оттого, что и на мгновение подобной веры не имеем в своей молитве.

Евреинов был человек удивительный. Незнатный, небогатый, живущий на одно жалованье служащего в воспитательном доме, он как-то так поставил себя, что все его уважали. Более того, его любили за кротость, младенческую незлобивость и редкое бескорыстие. Верил он так же просто и искренне, как и жил. Рассказывали, что он ни разу в жизни не нарушил поста, даже в военном походе 1812 года.

— Добрейший Михаил Михайлович,— повернулся к нему вла­дыка,— не должно унывать от несовершенства нашей молитвы. Различаем дело молитвы от услаждения в ней. Дело человек должен делать постоянно и неослабно по заведенному распорядку, а утешение нам дарует Бог по благодати... Так что не будем падать духом, а все надежды возложим на Господа.

— Михаила Михайловича тяготит его духовное несовершен­ство, а меня земные грехи,— вздохнула Нарышкина.— И помню, что не суди, не осуждай, а будто кто за язык тянет! Слово за слово, а там охну — наговорила такого...

— Что ж делать, надобно учиться постепенно. Сперва удер­живайся от слова осуждения, потом от намерения, далее удерживай саму мысль. Кто довольно знает и судит себя, тому не должно судить других...

Княжна Анастасия Михайловна сидела за хозяйским местом у самовара. Владыка расположился на диване. Рядом с ним — Новосильцева и Евреинов, остальные гости напротив. Тучкова скромно устроилась поодаль, держа чашку в руках. Князь Сергей Михайлович расхаживал по гостиной, слушая разговор и думая о чем-то своем.

— Что же наша гостья? — обратилась княжна к Хитрово.— Какие новости из столицы?

— Самые разнообразные! — с готовностью заговорила Хитрово.— Вот в газетах написали, будто в Америке придумали такую машину, что сама едет по деревянной колее силой пара.

— Ну и врут! — засмеялся князь.— Это вроде нашего ковра-самолёта.

— Не перестают обсуждать милости, пожалованные Паскевичу. Жан Гагарин, сын старого князя Гагарина, окончательно перешел в католичество, стал чуть ли не иезуитом. Жуковский совершенно оставил поэзию и превратился в великого педагога. Он для наследника придумал даже какую-то особенную азбуку... Пушкин впал и полную хандру. Я хочу его женить. Он весною сватался к младшей Гончаровой и получил ответ

неопределенный, а у меня на примете есть иная девица... Вот послушайте, какую грустную пиесу он написал: «Дар напрасный, дар случайный...»

Стихи были выслушаны в молчании, которое нарушила Новосильцева:

— До чего же верно передано чувство отчаяния... Это про меня написано.

— А вы, владыко, что скажете? — поинтересовалась хозяйка.

— Не напрасно, не случайно жизнь от Бога нам дана! — взвол­нованно произнес митрополит.— В этом отрицании слышится вопль души, утерявшей верный путь...

— Но согласитесь, стихи восхитительные! — воскликнула Хитрово.

— Да, — кратко ответил Филарет, вдруг погрузившийся в раз­думье.

Вечер продолжался. Обсуждали московские новости, распо­ряжения князя Дмитрия Владимировича Голицына, путешествие и Иерусалим, к святым местам Андрея Муравьева, того самого красавца Муравьева, с которым Пушкин хотел драться на дуэли,

потому что верил предсказанию гадалки, что умрет от руки вы­сокого белокурого красавца. Владыка слушал со вниманием, но участия в разговоре не принимал. Впрочем, он согласился на просьбу Хитрово просмотреть путевые заметки Муравьева, подготовленные им к печати. Графиня Потемкина просила его по­молиться о своем брате, главаре мятежников князе Сергее Тру­бецком, осужденном к каторге, и владыка утешил ее согласием.

В ту ночь долго светились окна кабинета на Троицком по­дворье. Глубоко тронутый отчаянием поэта, выраженным столь сильно, Филарет невольно вспомнил один из Давидовых псалмов: Доколе, Господи, забудеши меня? Доколе отвращаеши лице Твое от меня? Доколе вознесется враг мой на меня? Призри, услыши мя, Господи, Боже мой, просвети они мои... Аз же на милость Твою уповах...

И невольно рука потянулась к перу. Владыка написал свой ответ поэту:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана;

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал;

Сам наполнил душу страстью.

Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум,

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светел ум.

Ответ Филарета взволнованная Хитрово повезла в Петербург. Она тут же послала за Пушкиным. В присланной записке тот извинялся, что не может быть у нее нынче же, хотя «одного любопытства было бы достаточно для того, чтобы привлечь меня. Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! — это, право, большая удача». Узнав же самый ответ, поэт не мог не оценить его по справедливости.

В часы забав иль праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

Твоим огнем душа согрета

Отвергла блеск земных сует,

И внемлет арфе Филарета

В священном ужасе поэт.

В Москве на Троицком подворье все шло по заведенному распорядку. В шестом часу вечера келейник доложил о приходе Николая Сушкова. Молодой человек вошел в гостиную и привычно сложил руки для получения благословения. Он переменился за две недели бесед оставался все тем же крепким удаль­цом в темно-синем фраке модного покроя, не забывал изящно подкрутить платок на шее, но нечто новое видел в нем владыка. Ещё не смирение, но сдержанность в жестах и словах. Видно, окреп росток веры.

— Что ж, Николай Васильевич, сомнения ваши ушли, внеш­нюю обрядность с внутренней силой духа вы не смешиваете уже. Пopa приступать к покаянию.

— Странно как-то мне, ваше высокопреосвященство, чтоб не сказать дико, отсчитывать перед образами земные поклоны утром и вечером. Это ведь просто-напросто гимнастика.

— Что ж, телоупражнение благодетельно действует на здоровье. Духовная же, говоря вашим языком, гимнастика, утруждая вашу гордость покорностию предписанию духовнаго врача, родит в вас привычку к послушанию, потом смирение, терпение и разовьёт наконец в вас силы духа.

— А поклоны будет считать приставленный вами дядька? — Сушкова в присутствии митрополита постоянно охватывало вол­нение, отчего он то запинался и не находил слов, то становился самонадеян почти до дерзости. Вот и сейчас он покраснел и потупился.

— Не смущайтесь. Дядьки к вам не приставлю. Полагаюсь на вашу честь.

— Заверяю вас, что не учту ни полупоклона!.. Но трудненько, признаться, круглый год в будни и праздники ходить в церковь то к вечерне, то к утрене, то к обедне.

— Вы на службе. Стало быть, можете посещать храм Божий и свободные от занятий часы. Руководителем вашим во благом деле спасения будет священник приходской церкви Воскресения в Барашах протоиерей Симеон. Лучшего для вас духовника не придумаю.

— Кого угодно. Покоряюсь вашему выбору.

— Вам предстоит еще одно послушание — соблюдать посты. Но вот где вся тяжесть епитимий: вы будете четыре раза в году на исповеди, а к таинству евхаристии не будете допущены... покуда не очиститесь в вольных и невольных грехах.

— Где ж тут поощрение к вере? Молись, клади земные по­клоны — и за это терпи несколько лет муки Тантала.

— Оставим мифологию. По снисхождению церкви епитимия может быть сокращена по мере искреннего раскаяния отлученнаго.

— Да как же вы узнаете про переворот во мне?

— Опытный духовный отец, каков протоиерей Симеон, пой­мет это по настроению вашего духа.

Митрополит встал. Этот мальчик прочно поселился в его сер­дце, но ни он сам, никто другой о том знать не должны.

— Благословите на предстоящий мне труд!

— Благословляю и молю Бога, чтобы Он вас укрепил, вразу­мив, очистил и помиловал.

Филарет говорил мягким тоном, но строго, был неулыбчив, и Николай не решился произнести рвавшееся из души его при­знание: «Всем сердцем люблю вас, владыко!»

Глава 8

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: