ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 15 глава

— Двух только и открыл ревнителей веры: один — отец Ми­хаил, священник Ризположенской церкви, другой — отставной чиновник Смирнов, у коего открылись глаза на службу его в столице. Книга его с обличением зловерия полезна. Ты, сестра,— повернулся он к графине,— дай ему на издание сколько можешь... А ересеначальников у вас много, ох, много!

Екатерина Сергеевна Герард молча слушала отца архиманд­рита, но ее коробил высокомерный, поучающий тон Фотия. Вла­дыка Филарет при всей своей славе и то более смиренен. Как ни любила Екатерина Сергеевна свою сестру Софью и графиню Анну, а не могла разделить их восхищение Фотием. Она смолчала, но полагала полной дуростью уничтожение графиней Анной в ее дворце многих скульптур и картин, сочтенных Фотием «гре­ховными», служащими лишь «похоти очес».

Обсуждали недавнее посещение государем Валаамского мо­настыря, где победитель Наполеона смиренно преклонял голову перед простыми монахами, а от одного принял и съел репку. Дамы смахивали с глаз слезинки, выступившие от умиления, но Спасский перевел разговор в тон обличительный:

— Запретил государь все тайные общества, беспокоясь о благомыслии народа своего, но все ли следуют сему примеру? Не о Божиих делах помышляют многие вельможи-богоотступники, а об одном нечестии! — горячо говорил отец Фотий.— На них глядя, туда же и простой народ!.. Купцы у вас стали в театры ходить, и театр — бесовское служение, работа мамоне, мурование плоти... Сии языческих мерзких служб останки, капища сатаны, воды прелести диавольския и училища нечестия, сеть князя тьмы, зе­леный сад насмешливый...

— Простите, отец архимандрит,— воспользовался заминкой старый екатерининский вельможа князь Юрий Владимирович Долгорукий, Что вы разумеете под «садом насмешливым»?

- И пение, и комедии, и трагедии, и всякого рода представ­лении и явления, серьёзно отвечал тот.—Сие все суть виды единой мерзости!

Лакей начал разносить чашки с чаем и тарелочки с бисквитами. Воспользовавшись этим, князь наклонился к сидевшей рядом Герард:

- А ведь он искренен! И прав —отчасти!

- Il voit le diable ou n'existe pas.. / Ему мерещится чёрт там, где его нет/.—так же понизив голос, ответила Екатерина Сергеевна.

Фотий остался посещением первопрестольной недоволен. Правда, денег он набрал благодаря графине более тридцати тысяч, да еще духовная дочь просила принять в дар митру ценою в сто тысяч, однако же в обществе встретил явное нерасположение. Он надеялся на почетные и торжественные встречи, на приглашения для совместного богослужения, а холодная вежливость вла­дыки Филарета его обидела.

Московскому архипастырю конечно же сообщили о раздающейся в его адрес критике попа Михаила и сочинителя Смирнова, Коих поддерживает графиня Орлова. Ожидали громкого негодования и запретов, но владыка велел оставить сие дело без последствий.

Неспешно входил владыка Филарет в дела обширной епархии, вникая в сущие мелочи. По его настоянию в духовных школах к проповеданию стали привлекать способных

учащихся. Он доз­волил заменять толкование Священного Писания чтениями тво­рений святых отцов в переводе на вразумительное русское наречие.

Благотворительность оставалась для него одним из важнейших дел, и в нем он нашел для себя немалую опору в московской аристократии. Князь Сергей Михайлович Голицын, граф Потем­кин, Дмитрий Горихвостов, княгиня Волконская с готовностью отзывались на его приглашение помочь бедным сельским храмам или в выкупе православных из турецкого плена. Круг его знакомств сложился меньший, нежели в Петербурге, но отношения оказа­лись теснее, доверительнее.

Петербург, однако, не оставлял его своим вниманием. Князь Александр Николаевич прислал ему короб отборных ревельских килек и письмо, в котором замечал: «...Вы говорите, что в Пе­тербурге без вас и на пылинку пустоты не осталось, но я Вас могу уверить самым сильным доказательством в противном: по приезде Государя сюда мы имели разговор об одном деле, и Его Величество у меня спросил, надолго ли Ваше отсутствие будет из Петербурга, и когда я сказал, что два года, то Государь сказал: куда долго!»

По желанию императора архиепископ московский был вызван Синодом в Петербург для участия в решении насущных церковных дел. Сложилось так, что большую часть года ему приходилось проводить в невской столице, а со своею паствою — часть осени и зиму.

В августе 1822 года митрополит Серафим встретил его с лас­ковой настороженностью. Дроздов считался всеми человеком Го­лицына, и сколько ни наслышан был владыка Серафим о неза­висимости и самостоятельности Филарета, все же предпочел дер­жать его на расстоянии. С князем отношения у Серафима сразу не сложились. Владыка привык уже в епархии к определенной самостоятельности, теперь же он чувствовал себя одним из многих чиновников министра духовных дел, передающего ему указания даже не лично, а через директора духовного департамента, воль­нодумца и масона Александра Тургенева.

Деятельность Библейского общества также все более казалась митрополиту сомнительной. Князь, в свою очередь, выказал пре­небрежение к Синоду и его главе. Все в Петербурге знали об их открытой неприязни. Тем не менее старик митрополит не спешил открыто встать на сторону противников князя. Удерживали его приобретенная с годами осторожность, а также — недоверие к людям типа отца Фотия и генерала Аракчеева. Первый был дремуч и своем незнании, второй — вовсе равнодушен к делам веры. Решительный и твердый характером Филарет неизбежно принудил бы его более ясно определить свою позицию... Так следовало удержать Филарета подалее от Синода.

Московский архиепископ встречен был холодно. Без долгих объяснений ему поручили выполнение высочайшего повеления: составление православного катехизиса, как начального учебника Закона Божия для духовных, светских и военных учебных заве­дший. Дроздову оставалось лишь поблагодарить за доверие.

Признаться, такой работе он был рад. Это было настоящее дело, действительно полезное для укрепления православной веры. И но характеру, и по склонностям своим он был готов именно к такому труду, многосложному и неспешному, предпочитая ров­ное горение свечи мгновенной вспышке молнии.

В середине августа князь Александр Николаевич пригласил на новоселие. Комиссии духовных училищ предложено было по­кинуть Михайловский замок, и для нее на Невском проспекте за двести восемьдесят тысяч рублей был нанят дом умершего портного Иоганна Фохта. Там же поселился обер-прокурор Святейшего Синода князь Мещерский. Впрочем, гостей встречал и всем распоряжался Голицын.

Филарет пологал, что приглашенных будет немного, но, воп­реки его ожиданию, у подъезда выстроилось более десятка карет и наемных экипажей. Войдя в гудящую разговорами гостиную, московский архиепископ раскланялся со знакомыми и не успел

присесть, как его захватил Лабзин, заговоривший, по своему обыкновению насмешливо:

- Слышали, ваше высокопреосвященство, о последней новости? Государь перед отъездом на конгресс в Верону изволил запретить все тайные общества. Славно, славно. У нас в Академии художеств подписки собирали. Что ж, я дал, только вот —что тут хорошего? Сегодня запретили ложи, а завтра — новый указ всем вступить в ложи. И вступят!

Лабзин коротко засмеялся. Филарет знал его словоохотливость, но особенное напряжение в голосе Александра Федоровича удивило. Вдруг догадался: положение его пошатнулось. Его сто­ронится.

— Ложи вреда не делали,— продолжал Лабзин,— а тайные общества и без лож есть. Вот у Родиона Кошелева,— повысил он голос,— собираются тайные съезды, и князь туда ездит. Кто их знает, что они там делают.

Проходящий мимо Кошелев лишь улыбнулся любезно. Вечер считался домашним, и потому гости были попросту, без мундиров, в черных и синих фраках, и все же один выделялся скромностью наряда — одетый в потертый коричневый сюртук князь Сергей Александрович Шихматов, как знал Филарет, подавший прошение о пострижении в монахи.

Подоспевшая хозяйка избавила владыку от Лабзина, и он вступил в разговор с графиней Татьяной Борисовной Потемкиной, рассчитывая перехватить князя Голицына для совета по важному вопросу. Князь с молодым дипломатом Александром Стурдзой стояли в углу у окна, и Стурдза о чем-то горячо говорил. Странно. Горячность, как и любое открытое проявление чувств, в высшем свете была не принята, а тут собрались сливки петербургской аристократии. Впрочем, Стурдза был редкостью в чинном и теп­локровном свете, не тая своего православия и нередко восставая против крайностей голицынского министерства (в этом он рас­ходился со своей горячо любимой сестрой Роксаной).

Неторопливой походкой, вперевалочку вошел в гостиную мит­рополит Серафим, сопровождаемый епископом Григорием Пост­никовым. Одним взглядом окинув залу, митрополит мигом увидел всех, оценил гостей и, раздавая благословение, направился к Фи­ларету. Затеялся необязательный и долгий разговор. Хозяева приг­ласили к столу, и лишь после ужина, при разъезде Филарет по­дошел к князю.

— А, вот и вы!.. Владыко, вы отпустите свою карету,— по­луприказным тоном, но с любезной улыбкой сказал Голицын.— Я вас довезу, а дорогой поговорим.

В мягких летних сумерках княжеская карета неслышно ка­тилась по знаменитой торцовой мостовой. Голицын приказал ку­черу ехать по Дворцовой набережной, а уже оттуда повернуть на Троицкое подворье. По набережной катили коляски с семейными парами, иные столичные жители совершали моцион и беседовали со знакомыми. Полиции не было видно, ибо государь отсутствовал в столице.

— Озадачил меня сегодня Стурдза,— со вздохом признался князь.— Притиснул в угол и набросился на лабзинский перевод одной книги. Я, признаться, и журнала-то его не читаю, а он на память цитировал. Говорит, там распечатаны ужасные вещи, чуть ли не извращение значения и силы евхаристии. И будто бы виноват я, потому что считаюсь его цензором. Как быть, посоветуйте, владыко святый.

— Верно то, что в изданиях Александра Федоровича ветречаются мысли, враждебные Православной Церкви?

— Но нельзя же вдруг запретить ему писать! Сочинения его полезны, а погрешности ненамеренны.

— Не буду оспаривать вашего мнения, ваше сиятельство, хотя думаю иначе. Все же есть выход из этого затруднения.

— Да говорите скорее! — уставился на него князь.

— Полагаю возможным вашему сиятельству с ведома государя объявить формально Лабзину, чтоу вас недостает времени заниматься цензурой его журнала, и чтобы впредь

книжки «Сионского вестника» установленным порядком направлялись в духовную цензуру. Согласится он на это — ваше мнение о нем будет оправдано. Нет - злонамеренность его обнаружится во всей наготе своей.

— Гм...— Голицын откинулся на подушку кареты.— Просто и достойно. Благодарю вас. Я и сам предпочитаю обходиться без резких жестов.

— Ваше сиятельство, и у меня к вам вопрос.

— Слушаю, слушаю,— любезно наклонил голову Голицын.

— Вы знаете, что мне поручено от Синода составление катехизиса, работу сию принял с радостью...

- Кстати, знаете ли, что год назад государь предлагал написать катехизис покойному владыке Михаилу?.. Тот отказался, и я назвал вас. Но понадобилось согласие Серафима... Простите, я перебил вас.

— В книге необходимым станет приведение цитат из Священного Писанин. Полагаю приводить их на русском языке, как делал это в своем толковании на Книгу Бытия. Не вызовет ли сие неудовольствия государя?

- Нисколько! — всплеснул руками Голицын.— Вы наш Гри­горий Богослов и Иоанн Златоуст, кто вам указчик? Работайте смело!

Филарет склонил голону перед чрезмерной лестью. Похвала так опасна, не к добру. Он предчувствовал, что начатый труд немало принесёт ему скорбей... и коих князь окажется слабой защитой.Пусть так, но делать дело надобно. -

Вскоре его опасения относительно Голицына отчасти подтвердились. Спустя месяц после его появления в столице из нее был выслан с жандармами Лабзин (после отступления князя отказавшегося от издания «Сионского вестника»). Повод мог быть сочтен равно и серьезным и смехотворным. 13 сентября на собрании конференции Академии художеств президент Оленин предложил избрать в почетные члены академии графов Кочубея, Аракчеева и Гурьева. Лабзин подал голос:

— Ваше высокопревосходительство, людей сих я не знаю, и о достоинствах их в сферах художества не слыхал.

— Это знатнейшие лица в государстве, близкие к особе го­сударя императора! — недовольно пояснил очевидное Оленин.

— Ежели те особы выбираются потому, что они близки к особе государя императора,— с почтительным видом мгновенно ответил Лабзин,— то я, как вице-президент академии, предлагаю избрать кучера Илью Байкова, который гораздо ближе к особе государя императора, нежели названные лица.

В конечном счете Академия художеств пополнения не полу­чила, а Александр Павлович, раздраженный шуточкой с револю­ционным душком, уволил Лабзина от службы и сослал в город Сенгилей Симбирской губернии. Прямой связи с мистическим течением тут не было, но опытные люди поняли, что ветры в Зимнем дворце меняют направление.

Тем не менее московского архиепископа там ждал ласковый прием. Александр Павлович был особенно внимателен к Дроздову, хотя внешне старался это не слишком показывать, дабы не озлоблять его недоброжелателей, ревнивых к царской милости. Известно было, что московские проповеди владыки Филарета доставляются в Зимний дворец с самою малою задержкой и са­модержец всероссийский нередко сидит над ними вечерами.

Государь остыл к идее христианской церкви, хотя и не спешил от нее отказываться. Все более занимал его вопрос о личном спасении его самого, императора и раба Божия. В проповедях Дроздова Александр Павлович находил ответы на многие зани­мавшие его вопросы.

Правда, личное общение с владыкой Филаретом утомляло. Дроздов никогда не отделывался в беседе пустыми фразами, у него всякое слово имело определенный смысл,

но если бы только смысл... Император признавался себе, что не решился бы пойти к Дроздову на исповедь, стать его духовным сыном. И не потому, что опасался непонимания. Этот маленький монах нес в себе такую силу веры, так просто и твердо смотрел на дела житейские и духовные, ясно различая ложное и истинное, что невозможно было не соглашаться с ним, но и трудно было жить по его высокой мерке. Лукавя со всем светом, Александр Павлович не мог лукавить с Филаретом. Мало того что тот сразу понимал все сказанное и несказанное, но... ему стыдно было говорить не всю правду... и всю правду тем более стыдно.

Коробило государя и то, что в глазах Филарета он угадывал полное понимание своего состояния и переживаний о причастности к убийству родного отца, о тщательно подавляемом слас­толюбии, о любви к фразе... Памятливый на обиды, он помнил тень улыбки на лице Дроздова, когда в голицынской церкви осенью 1812 года объявил, что готов отпустить бороду и жить с мужиками в Сибири ради победы над Наполеоном — а ведь то была не ложь, а действительный порыв сердца... хотя Александр Павлович решительно не представлял себя с б о р о д о ю.

Мало кто знал, разве что князь Голицын догадывался, какое большое место занимает владыка Филарет в мыслях государя, как доверяет он сорокалетнему архиерею.

К началу 1823 года катехизис был подготовлен, просмотрен епископом ревельским Григорием и владыкой Серафимом. В свет он вышел в мае, и вскоре потребовалось второе издание —так быстро расходилась книга. За понесенные труды государь наградил архиепископа московского орденом Святого Александра Невс­кого.

В разнообразных хлопотах время бежало быстро. В середине лета владыка Филарет просил у государя увольнения во вверенную ему епархию на два года. Он не только ощущал свою вину перед москвичами, оставленных им хотя и по основательным причинам, но слишком надолго. Его тяготило числиться архиереем, хотелось самому каждодневно служить в московских храмах, заниматься консисторскими делами, наведываться в родную лавру... тем более что атмосфера в Петербурге сгущалась.

Борьба против Библейского общества и духовного министерства продолжалась. Первоприсутствующий в Синоде по-прежнему занимал позицию неопределенную, не выступая прямо против Голицына, но давая понять его противникам, что склоняется на их сторону. Обе партии желали активности московского архипа­стыря, а его эта потаенная грызня тяготила.

Договорившись загодя, Дроздов отправился к князю на Фонтанку. В странном доме жил Голицын. Внизу располагалось министерство, выше квартира князя, а еще выше жили доверенные чиновники. Иной раз в подъезде сталкивались высокие духовные лица в монашеских одеждах и легкомысленные франты, пришед­шие к Александру Ивановичу Тургеневу, бывшему не только директором департамента, но и известным всему Петербургу вечным хлопотуном по множеству и пустейших и важнейших дел. Он умудрялся занимать одновременно два-три места в разных уч­реждениях, оправдывая свое бездействие в одном огромной занятостью в других, но жалованье исправно получал во всех. Через Тургенева князь узнавал все литературные новости, благодаря ему же снабжал Филарета последними номерами журналов. Сло­вом, дом был сушим Ноевым ковчегом.

— Благословите, святый владыко,— склонил голову князь при виде архиепископа.— Прошу садиться. Сразу объявляю вам, вла­дыко, волю государя: он изъявил соизволение на ваше увольнение. Его величество, правда, счел срок два года слишком продолжи­тельным... Сами знаете, дела в Синоде сейчас тонкие, и государю хотелось бы быть уверенным... словом, избежать любых неожи­данностей. Как бы то ни было, бумага подписана! Вы могли бы завтра же отправляться в любимую всеми нами московскую глушь, если бы не одно обстоятельство... Чаю не желаете ли?

Он позвонил, и лакей внес заранее закипевший серебряный самовар (князь знал, что

Дроздов не любит очень горячий чай). Лакей разлил чай в белые тонкостенные чашки, поклонился и вышел.

— Угощайтесь, владыко,— радушно пригласил хозяин.— Ли­мон, сухарики... Ох, болван, зачем молочник поставил в постный день! Простите... Вот, кстати, не видели, верно, «Литературные листки»? Очаровательное стихотворение Александра Пушкина «Птичка». Я вам рассказывал, сколь недоволен был государь его возмутительным вольнодумством, по рукам до сих пор ходят его сочинения прямо кощунственные, а все же таки открылось у него сердце и доброму.

Князь надел очки, взял газетный лист и с чувством прочитал:

Я стал доступен утешенью;

За что на Бога мне роптать,

Когда хоть одному творенъю

Я мог свободу даровать!

А помните, как владыка Серафим предлагал его прямо в Со­ловецкий монастырь отправить? Но в наш просвещенный век за души и умы следует бороться не церковной ссылкой...

Дроздов слушал, потихоньку попивая чай. Он давно привык к говорливости князя, но сейчас хотелось слышать разъяснение странного полуразрешения на отъезд.

— Признаюсь, владыко, я взволнован. Вы поймете почему... Но прежде прошу вас о строжайшей секретности!

Дроздов удивленно поднял брови.

— Простите мне, святый отче, эти слова, но я в точности исполняю волю его величества. Итак, дело, которое вам доверя­ется, известно лишь самому государю, государыне, императри­це-матери и двум великим князьям — наследнику-цесаревичу Константину Павловичу и Николаю Павловичу... Кроме них, об этом будем знать только мы с вами. Константин не так давно официально развелся с женою и вступил в брак с этой полькой. Между нами говоря, он в Варшаве совсем ополячился!.. Государь дозволил ему вступление в брак с условием отказа от престола, и он согласился, променяв русский престол на смазливую па­ненку!.. Из этого вытекают важные государственные последствия. Хотя дело сие сохраняется в тайне, но следует оформить на бумаге происшедшие перемены.

Князь встал из-за маленького столика и вышел из гостиной и кабинет. Вернулся он скоро с небольшим кожаным портфелем, откуда достал запечатанный конверт.

— Здесь, владыко, собственноручное письмо цесаревича с от­речением от наследования престола. Государь повелел поручить нам написание проекта высочайшего манифеста о назначении наследником всероссийского престола великого князя Николая Павловича.

Дроздов был поражен открытой ему новостью. Как ни привык он уничижительно смотреть на суету государственной машины, но тут оказывался непосредственно причастным к будущему Рос­сии, к судьбе династии, стоящей во главе огромной страны. «По­моги, Господи!» мысленно помолился он.

- Вам надлежит написать проект, коий через меня будет доставлен государю. Возможно, потребуются поправки. Окончатель­ный текст акта останется в тайне, доколе не придет время приведения оного и исполнение. Храниться ему надлежит, по мысли государя, в московском Успенском соборе с прочими царствен­ными актами. Вручаю вам бумаги! — С непривычно строгим ви­дом князь передал конверт архиепископу.

- Ваша светлость, прежде всего прошу передать его величеству мою нижайшую благодарность за доверие, коим почтен сверх меры,- - ответил Дроздов.— Какое время дадено мне на работу?

- Неделя-две.— Князь сделал неопределенный жест рукою. И прошу вас передать мой почтительный совет государю,— Филарет несколько запнулся,— соображение, коим он конечно же волен пренебречь. Полагаю следующее: поскольку восшествие ни престол

происходит в Петербурге, затруднительно его соображение с манифестом, хранящимся за сотни верст, да еще в тайне. Следовало бы во избежание всех возможных случайностей сделать с окончательного текста три копии, поместить их для хранения в Государственном совете, правительствующем Сенате и Святейшем Синоде, о чем сделать отметку и в тексте. Подлинный же акт, согласно воле государя, будет храниться в Москве.

— Владыко! Вам цены нет! — всплеснул руками Голицын.— Как это мне самому в голову не пришло? Это же так очевидно!.. Вечером же скажу государю. А теперь — за работу! За работу!

Уже подойдя к двери гостиной, князь вдруг замедлил движение и резко поворотился.

— Знаете ли, святый отче,— понизив голос едва ли не до ше­пота, сказал он,— а ведь окончание царствования может произойти.и до кончины Александра Павловича... храни его Господь!.. Никогда я с вами не обсуждал его величество, но нынче повод такой... Он подумывает о добровольном уходе от власти. Да-да! Все даже не в словах, а в мыслях, интонациях, в глазах его... Уж я-то вижу. Но - секрет!

Дроздов пробыл в Петербурге более месяца. Текст акта был написан им за три дня и передан князем государю, который распорядился владыке «обождать». Между тем по городу поползли слухи и догадки, чем вызвано пребывание московского архие­пископа, высочайше отпущенного еще в июле. Филарет томился, томился и наконец отправился в Царское Село к князю Голицыну.

Князь передал ему бумаги, в которых рукою государя неко­торые слова и выражения были подчеркнуты, их надлежало ис­править. Объяснений о причинах задержания не последовало. Князь пребывал в рассеянном настроении и казался чем-то оза­даченным. Через день исправленный текст был готов, и Дроздов наконец-то уехал в Москву.

Почти вслед за ним, 25 августа в Москву прибыл государь. 27 августа он прислал архиепископу утвержденный акт (с при­ложением в подлиннике письма цесаревича Константина) в за­печатанном конверте с собственноручной надписью. «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархи­альному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успен­ском соборе прежде всякаго другого действия».

На следующий день в келью архиепископа в Чудовом мона­стыре пожаловал граф Аракчеев, в этот раз сумевший не пустить Голицына с государем в Москву, Дроздов был далек от графа, но уважал его деловые способности.

— Ваше высокопреосвященство,— получив благословение, за­говорил Аракчеев.— Его величество прислал меня узнать, как именно намереваетесь вы внести доверенные вам документы в собор?

— Завтра будет всенощное бдение. Прежде его начала войду в алтарь и возложу конверт в ковчег, никому его не открывая.

Аракчеев ничего не ответил и вышел. Он вернулся вскоре и с порога заявил:

— Государю не угодна ни малейшая гласность! За службою же собор будет наполнен разными людьми. Обдумайте способ совершить сие иначе.

В полдень 29 августа архиепископ московский направился в Успенский собор. Там ожидали его протопресвитер, ключарь прокурор московской синодальной конторы с печатью. Владыка Филарет вошел, и тяжелые двери закрылись за ним. В приятной после солнцепека прохладе и сумрачности огромного храма он несколько раз осенил себя крестным знамением, приложился к образам Спасителя и Владимирской Божией Матери, после чего пошел в алтарь.

При общем внимании был открыт ковчег государственных актов, куда архиепископ и положил принесенный пакет, показав печать императора. Ковчег был вновь заперт на ключ и запечатан прокурором синодальной конторы. Присутствовавшим была объявленна высочайшая воля: «Да никому не будет открыто о свершившемся!»

Глава 10

ПАДЕНИЕ ГОЛИЦЫНА

Министр духовных дел не сбавлял своей активности, тонким нюхом придворного ощущая назревающую угрозу. Он по-преж­нему председательствовал в Библейском обществе, внимая уверениям о том, что в самом распространении Библии содержится новое излияния Святого Духа на всякую плоть, что с помощью одной книги возможно будет христианству исторгнуть обветшалые пелены, обойтись без церкви и достигнуть соединения в духе Божественной Истины. Но неверно было бы свести деятельность общества лишь, к активности рьяных мистиков.

В Москве в начале марта 1824 года архиепископ Филарет созвал членов московского отделения общества на генеральное собрание дли выслушивания отчета за прошедший год. Заседали не в здании общества на Лубянке, а в митрополичьих покоях Чудова монастыря.

— Слышу голоса: какую нравственную прибыль принесло Библейское общество? — начал свое выступление Дроздов,— Един Сердцевидец может верно исчислить и оценить плод духовный, какой в сердцах рождается. Нам же следует думать не об оценке трудов, а прилежно возделывать порученный виноградник Господень... Если бы в стране, страждущей скудостью хлеба, соста­вилось общество пропитания, собрало пособия, открыло по местам продажу хлеба по умеренной цене, а для неимущих безде­нежную раздачу — чего более можно требовать?.. Учитель наш святый Иоанн Златоустый прямо говорил о потребности чтения Священного Писания и поучения в нем и для мирских людей, а не для одних монахов. Почто не приемлете Слово?..

Выписка из журнала о состоявшемся собрании была напеча­тана в «Московских ведомостях», что вызвало бурю возмущения в рядах петербургских противников, во главе которых встали пре­старелый адмирал Шишков и царский наперсник Аракчеев.

Раздавались голоса о шаткости положения Дроздова, о том, что «мода с него спала», и это не могло не задевать владыку Филарета. Он отвечал на злорадство врагов и недоумение друзей в своих проповедях.

—...Ни в каком случае не расточай безрассудно слова,— го­ворил он в день Благовещения, разумея столько же православных иереев, сколько и чужих проповедников, журнальных сочините­лей, всякого поучающего,— Если Словом Бог сотворил все, а человек сотворен по образу Божию, то какие величественный действия надлежало бы производить слову человека! В самом деле, оно исцеляло болящих, воскрешало мертвых, низводило с неба огнь, останавливало солнце и луну... Оно претворяло и прет­воряет растленных грехом человеков в новую тварь, чистую и святую... Так давай себе размыслить, во благо ли тебе и другим будет слово, которое ты рождаешь в мире и которое, как бы ни казалось малым или ничтожным, будет жить до последнего суда и предстанет на нем в свидетельство или о тебе, или против тебя...

Весною в Архангельском соборе он произнес проповедь в день Вознесения Господня, в которой предложил свой ответ на волнующий многих вопрос:

—…Не увлекайтесь любопытством или легковерием, когда хри­стиане, думающие знать более, нежели сколько дано от Христа, будут исчислять нам времена царствия его и определять лета чаемаго явления Его... Старайтесь лучше познавать грехи свои, ис­числять падения и находить им пределы в покаянии.

Владыка Филарет редко допускал в проповедях личные мотивы, но в трудное время мог ли он не задумываться о своей участи? В речи к епископу дмитровскому Кириллу по рукополо­жении его владыка излагал как бы свое credo:

—...тщися и ты как можно более служить ради любви, ради смирения... Дерзай и ты за

Ним идти, да свидетельствуешь истину, не страшась врагов ея и не смущаясь видом сильных земли...

В «Московских ведомостях» архиепископ распорядился на­печатать известие о быстрой продаже в уездных городах всех пя­тисот экземпляров Божественного Писания и о том, что просят прислать еще в большем количестве. В Богородске Новый Завет на русском языке покупали даже старообрядцы. Что бы ни говорили, а дело шло.

Как-то в гостях у Авдотьи Николаевны Мещерской архие­пископ был непривычно добродушен и весел, и Екатерина Сергеевна Герард решилась задать ему мучивший ее вопрос:

— Верно ли, владыко святый, что вас намереваются наименовать экзархом Грузии?

— Монах, как солдат,— спокойно ответил Филарет,— должен стоять на часах там, где его поставят, идти туда, куда пошлют.

— Неужели, владыко,— воскликнула хозяйка,— вы поедете в эту ссылку?

— Ведь поехал же я из Твери в Москву,— улыбнулся Филарет.

28 февраля 1824 года и Петербург по настоянию Аракчеева был вызван архимадрид Фотий. Если Шишков кипел от перевода Священного Писания на «простонародный язык», если граф Аракчеев вознамерился стать единственным доверенным лицом государя, то Фотий помышлял лишь о борьбе с князем-еретиком.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: