ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 11 глава

часов, но все же приятно и как-то весело было так попросту беседовать со студентами.

Споры же переносились из студенческих аудиторий в коридоры, на улицу, в комнаты общежития.

- Мышление мешает вере! — жарко доказывал один.— Разум хитёр и изворотлив. Сколько доводов против веры всплывают сами собой! Сколь коварны сомнения умственныя даже в ежедневном молитвенном правиле! Сколь увлекающи хитроумные мудрствования, за ними и веру-то забываешь... Так следует ис­ключить разум из духовной сферы, умалить его!

— Зачем же ты в академию пришел? Чтобы полным дурнем стать? — И хохот дружный.

— Насмешка не довод!

— Стоит ли противопоставлять веру и мысль? — раздавался тихий голос— Вера больше мысли и включает ее в себя.

Одни запальчивые спорщики уповали на свою логику, другие на немецких Мейера, Кернера, Гофмана, Рамбахия. Находились студенты, в полгода выучивавшие немецкий, дабы поскорее и точнее узнать тонкости богомыслия и приблизиться к истине.

Иной раз споры заходили далеко.

Нет ли доли истины в запрещении католикам читать Библию? Иезуиты не правы, утверждая, что Священное Писание есть мерт­вая буква, но верно то, что оно неполно и темно для неразумеющих, а потому становится причиною заблуждений и ересей.

— Вспомни, что говорил отец Филарет о полноте Священного Писания: оно или по букве, или по самому смыслу содержит в себе все, что нам необходимо для спасения,— а ты хочешь это отнять?

— Да ведь и я о том же! Там — Истина. Но эта Истина нуж­дается в толковании Церкви. Стало быть, Церковь встает рядом с Писанием и как бы равна ему.

— Церковь лишь служит Истине! Она лишь свидетельствует о верности Писания. И надо переводить скорее все Писание на русский, дабы все читали и уразумевали Слово Божие.

— Да ведь все не поймут!

— Ты дай возможность понять, а там видно будет!

В стенах академии Филарет был столь же деятелен и требо­вателен, сколь добр, однако если строгость ректора на экзаменах скоро становилась известной, мало кто узнавал об иных сторонах его натуры. Пришел как-то к отцу ректору студент первого года Петр Спасский с просьбой об увольнении из академии по слабости здоровья. Обыкновенно выход из академии был затруднен и влек за собою если не позор, то очевидное бесславие. Филарет по­смотрел на хилую, горбатенькую фигуру бледного лицом дьяч­ковского сына и пожалел его, хотя вполне мог уволить и за нес­пособность к учению: Спасский был сведущ в Писании, имел благое поведение, но писал безграмотно, каким-то полурусским языком, мало знал историю и философию, был резок и груб со всеми. Все ж таки Спасский был отпущен на год домой по болезни. Отец ректор помог деньгами на дорогу, а далее при том же добром содействии Петр уволился из академии. Пожалевший одинокого малого

ректор столичной семинарии архимандрит Иннокентий Смирнов пристроил его к себе учителем латинского и греческого языков.

Донесся до Петербурга слух о трудной жизни в Оренбурге архимадрита Филарета Амфитеатрова, коего угнетало семинарское начальство, а тамошний владыка чуть ли не бил его, оскорблял публично. Отзывы же о самом отце Филарете доходили самые

благоприятные: высокоучен, характером неподкупен и прям. Дроздов видел смысл своей близости к властям предержащим именно в помощи достойным. По его просьбе Филарет Амфитеатров был переведён в тобольскую епархию на должность ректора семинарии

и настоятеля второкласного монастыря, а уже через два года служения там показал себя отличным администратором и редким по аскетической настроенности монахом. «Это не человек, а ангел во плоти», - писал в официальном отчете в Синод тобольский владыка

Келемберт. Столь редкий отзыв привлек внимание митрополита Амвросия, и Амфитеатрова вызвали в Петербург, где соименник взял его к себе инспектором академии. Они даже подружились, хотя близко сойтись не могли по несходству натур. Активному и деятельному Филарету Дроздову требовалось большое и сложное дело; при всей несомненной аскетической сосредоточенности он был готов всегда к преодолениютрудностей и каверз, рифов и мелей в житейском море. Филарет же Амфитеатров, уступая в блеске и глубине, был также высокоучён, но склонен более к довольствованию имеющимся; он бурь не искал и старался обходить конфликты в суетном мире, нимало, впрочем не поступаясь ни верою, ни убеждениями, ни совестью.

В пути хорошо думается. В свои переезды по городу Дроздов размышляя о делах, а подчас задавался простыми и наивными на первый взгляд вопросами: о пределах верности служителя Божия царской власти, о соотношении веры и знаний в постижении Божественного пути. Он неизменно отдавал первенство вере. Постоянно видел он в малых церквях и огромных соборах мужиков и баб, торговцев, ремесленников и солдат, самых что ни есть простаков, молящихся с такой полнотой чувства, какая иным монашествующим давалась с трудом. Искренность веры поднимала их над неполнотой знания, хотя уж они наверняка не знали слов апостола Павла сокрушавшегося: «Желание добра есть во мне, но чтобы сделать добро, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю...»

Нередко слышал Филарет откровенное удивление в барском кругу, где также простое и искреннее слово молитвы вдруг от­крывало человеку присутствие Творца. Именно поэтому и инте­ресны были ему дворянские кружки мистиков, главное устрем­ление которых состояло в личном, без посредников, приближении к Господу.

Однако крайности мистической увлеченности настораживали Филарета. В разговорах с Лабзиным он многажды пытался открыть глаза добрейшему Александру Федоровичу и его жене Анне Ев­докимовне на значение Православной Церкви, но тот лишь улы­бался, повторяя: «Всякая птица по-своему хвалит Бога». Наконец Филарет решил, что нет смысла стучаться в запертую дверь, и оставил попытки обращения Лабзиных на путь истинный. При­чину их уклонения он видел не столько в неправильном воспи­тании, сколько в известной закрытости православия от общества.

Увы, церковные службы большинством народа воспринимались как важные, но таинственные обряды; произносимые на церковно-славянском языке тексты Писания и молитв оставались также непонятными; Священное Писание немногие из светских образо­ванных людей брали в руки из-за той же трудности старого языка... И оказывалось, что как ни сильна и пламенна вера, но без истинного знания она с легкостью уклоняется в мистицизм, католицизм, протестантизм или раскол. Так Филарет утверждался в мысли о необходимости широкого церковного просвещения.

Неудивительно, что идея о создании в России Библейского общества не встретила в нем противника. Еще в 1812 году анг­лийское Библейское общество прислало в Россию в

качестве сво­его агента пастора Патерсона. В Петербурге англичанин был при­ветливо встречен княгиней Софьей Сергеевной Мещерской, ко­торая представила его обер-прокурору Святейшего Синода. Князь Голицын, воодушевляемый как религиозным пылом оглашенного, так и возможностью приблизиться к Европе, решительно под­держал намерения пастора. В декабре того же года, вскоре после освобождения русской земли от французов, государь утвердил доклад Голицына об учреждении в Санкт-Петербурге Библейского общества с благой целью: «для издания Ветхаго и Новаго Завета на иностранных языках для обитателей Российской империи ино­странных исповеданий».

Вскоре ректор Филарет получил полуофициальное письмо от обер-прокурора Синода:

«Высокопреподобный отец Филарет!

Вам известно, что с Высочайшего дозволения учреждается здесь общество библейское, которое будет иметь первое заседание в субботу будущую, то есть 11 января, в доме, мною занимаемом, в12 часов пополуночи. Сословие сие поручило мне звать в сей день наше высокопреподобие, прося сделать ему честь принятием на себя знания члена онаго.

Преосвященные: митрополит Амвросий и Серафим, архие­пископ минский и духовник Его Величества мною уже приглашены в члены.

Пребываю в прочем с истинным высокопочитанием

вашего Высокопреподобия

покорнейший слуга

князь Александр Голицын.

Санкт-Петербург. 9 января 1813 года».

В назначенный день не первым, но и не из последних архимандрит Филарет появился в хорошо известном ему доме на Фонтанке. Собрание оказалось большим и знатным: все члены Святейшего Синода, католический митрополит Сестренцевич, английские и голландские пасторы, министры внутренних дел и народного просвещения,

немало аристократов из царского круга. Оживлённые разговоры велись по-французски и по-латыни, пока хозяин не обратился с просьбой о внимании.

Дроздов слушал речь князя со смешанным чувством, находя ее слишком светской. Несколько настораживал и подбор гостей. Он отказался от роли духовного отца князя, но все же рассчитывал, что тот находится под его влиянием. Оказывалось же, что Голицын, в общих чертах изложив ему идею общества, умолчал о многих деталях. Смущала возможность католического или протестанского миссионерства, перспективы широкого распространения Писания на иностранных языках — в ущерб отечественному.

Тем временем собрание после коротких речей перешло к выборам Комитета общества. Без долгих прений президентом избрали самого князя Александра Николаевича, а вице-президентами графа Кочубея, министра народного просвещения Разумовского, обер-грофмайстера Кошелева, министра внутренних дел Козодавлева. Среди директоров общества оказались английский пастор Питт, князь Мещерский, граф Ливен и Лабзин.

Начали расходится. Иные из гостей задерживались возле небольшого столика на котором, освещаемый мягким светом свечей, лежал подписной лист. Филарет решил было пока не вступать в общество, но стоящий рядом Голицын громко удивился:

- Отче Филарете, отчего вы проходите мимо?

Дело было не чисто церковным, так что с формальной точки зрения он мог и уйти, но общество объединяло сливки столичного высшего света, и с этим следовало считаться тем более, что объединение происходило вокруг очевидно правильного дела... Последней стояла подпись архиепископа минского.

Филарет остановился и поставил свое имя, приписав сумму в пятьдесят рублей в качестве вступительного взноса.

Спустя месяц звание члена Библейского общества принял на себя государь Александр Павлович, приказавший кабинету отпу­стить в распоряжение общества двадцать пять

тысяч рублей еди­новременно, а на будущее производить ежегодно выплаты по десять тысяч рублей. В том же году Священное Писание было издано на французском, немецком, польском, армянском, мон­гольском, на греческом, грузинском и молдавском языках.

В Лондоне были в восторге. В публикуемых годовых отчетах общества наряду с американской Филадельфией, индийскими Калькуттой и Мадрасом появились названия российских городов. Лондонский глава общества Роберт Стивен писал в Петербург к пастору Патерсону: «Я каждый день более и более удостоверяюсь, что после нашего любезного отечества России предоставлено от Промысла Божия быть наибольшею благотворительницею на зем­ле. Счастливое государство! Сколько в нем князей и властей ду­ховных и светских, боящихся Бога и приступивших с таким го­рячим усердием к священному делу — сеянию слова жизни! Сча­стливая земля, в которой верховные начальствующие различных вероисповеданий с такою для себя честию и пользою для великого дела подвизаются на служении религии».

В беседах с Голицыным Филарет из осторожности отклонял попытки князя привлечь его к более активному участию в делах общества.

— Обратите внимание, ваша светлость, что сему делу не со­чувствуют ни Австрия, ни Бавария, ни Испания, народы коих трудно причислить к разряду атеистическому.

— Но, мой дорогой отче, это же все католические. страны! Не вы ли в сочинении для государыни Елизаветы Алексеевны показали полное преимущество веры православной над католи­ческой! Их ли брать нам в пример?;. Вот извольте прочитать...

Князь показал письмо государя от 25 января. Филарет не сразу разобрал мелкий бисер французской скорописи Александра Павловича: «Всевышний подтвердил: по сравнению с Ним нет ничего более сильного, более великого в этом мире, чем то, что Он сам захочет совершить... Не могу выразить словами, насколько меня заинтересовало и взволновало Ваше последнее письмо, в котором Вы сообщаете об открытии Библейского общества. Да благословит Всевышний это начинание! Для меня оно представ­ляет огромную важность...»

В 1814 году Санкт-Петербургское Библейское общество было переименовано в Российское. Государь пожаловал обществу дом и пятнадцать тысяч рублей на бумагу для печатных изданий.

С начала своей деятельности общество направляло священные киши и для православных русских, покупая их из синодских запасов. Но требований было много, запасов недоставало. Тогда общество стало само печатать Библию и особенно Евангелие на церковно-славянском языке. Для придания авторитета новым изданиям в комитет были избраны со званием вице-президентов мифополит Амвросий и митрополит киевский Серапион, архиепископ черниговский Михаил Десницкий и архиепископ твер­ской Серафим Глаголевский, а директорами — архимандрит Филарет Дроздов и архимандрит Иннокентий Смирнов. Новое поприще открылось для Филарета, и никто не ведал, насколько трудным окажется оно.

Из Москвы писали, что старая столица вся строится, и скоро прежней деревянной Москвы-матушки будет не узнать. Нои новая столица постоянно была охвачена горячкой строительства, будто не прекращавшейся с петровских времён. На Невском проспекте и неподалеку от него, на невских набережных быстро возникали новые дворцы и особняки. Сами берега Невы, Фонтанки и Мойки отделывали гранитом. При поездках по городу привычными для Филарета стали череда телег, груженных бревнами, кирпичом, и каменными глыбами, глухой стук забиваемых под фундамент свай, голые остовы новых зданий, в которых ловко стучали топорами и орудовали мастерком бородатые мужики; неизбежные крики и шум, грязь и пыль.

Из церковных построек наибольшее внимание привлекал новый Исаакиевский собор.

Покойный Павел Петрович повелел разрушить третий, построенный его матерью собор в память святого Исаакия, и затеял постройку четвёртого, небывало грандиозного, однако не преуспел в том, как и и других своих начинаниях. Однако Александр Павлович должен был продолжить сие дело. Предполагалось, что вскоре и Святейший Синод переберётся в новое, специально для него строящееся здание на площади перед воздвигаемым собором.

Помимо того, лучшие архитекторы России составляли проекты нового храма-памятника, который император намеревался воздвигнуть в Москве.

Ожидание перемен витало в воздухе. Одержавшая победу в трудной войне страна, казалось, готова была подняться на новую высоту в хозяйственной и духовной жизни. Наполеоновское нашествие сильно встряхнуло все общество, заставило новыми глазами посмотреть на привычный уклад, жизни и задуматься об его улучшении. Извечный страх перед новым и иноземным если и не пропал, то сильно ослаб. Новый тон задавался и самим им­ператором в отношениях с его верноподданными.

Сильно переменился Александр Павлович за время войны. Вмешательство высших сил в исход роковой европейской схватки виделось очевидным. Привычная и необременительная религи­озность сменилась у него искренней и горячей верой. Тем более стал он внимателен к родной Православной Церкви, входя нередко в детали текущих дел, среди которых первое место занимало пре­образование духовных школ.

В Петербург император прибыл 13 июля 1814 года и уже через две недели заслушал и утвердил все представленные доклады Ко­миссии духовных училищ.

Особую благодарность государь передавал митрополиту Ам­вросию и архимандриту Филарету. Заслуги последнего в неу­сыпных трудах на должности ректора и профессора богослов­ских наук в Санкт-Петербургской духовной академии, его на­зидательные и красноречивые поучения об истинах веры от­мечены были орденом Святого Владимира 2-й степени, а также высочайшим рескриптом за успешное окончание первого академического курса.

Члены комиссии просили обер-прокурора исходатайствовать аудиенцию у государя, но тот уже 1 сентября вновь отправился в Европу.

Глава 2

РОМАНТИЧЕСКИЙ МИСТИК

Император Александр Павлович прибыл в Вену в начале сен­тября для участия в специально созванном международном кон­грессе. Победители Наполеона прикидывали, как бы выгоднее для себя воспользоваться плодами победы и при этом половчее отодвинуть Россию на ее прежнее место. Сделать сие оказывалось затруднительно, ибо в то время Российская империя оставалась сильнее всех других государств разоренной и обескровленной кон­тинентальной Европы. На русского царя смотрели с подобострастием и опаской.

Сила его состояла не только во всем очевидной мощи русской армии. Этот лично слабый и шаткий в воззрениях государь в ходе грозных исторических разломов выступил представителем нравственных начал против безнравственности, закона — против произвола, веры — против безверия, достойно выполнив выпав­ший ему жребий.

Почти все дни Александр Павлович проводил в беседах с свропейскими монархами и министрами иностранных дел. Глав­ными противниками его выступали австриец Меттерних, которого царь терпеть не мог за наглые антирусские интриги, и французский князь Талейран-Перигор, ловкий и абсолютно беспринципный делец, находившийся на жалованье у русского правительства, что не мешало ему обманывать своих доверителей столь же легко, сколь и всех прежних хозяев.

Король Людовик XVIII не вызывал у императора ничего, кроме презрения, но приходилось восстанавливать его на французском троне, подкрепляя шаткость престола конституцией. Наиболее близким оставался король Пруссии Фридрих-Вильгельм Ш, с ко­торым Александр Павлович обсуждал как многие проблемы кон­гресса, так и вопросы духовной жизни.

Казалось, возможно ли действовать, исходя из высших принцыпов при перекройке центра Европы, когда за высокими словами стояли цинично отстаиваемые выгоды одной стороны, нередко Подкрепляемые взятками? Александр Павлович в делах государственных руководствовался национальными интересами (так, как он их понимал). Он решительно отстаивал закрепление за Россией Финляндии, присоединение части Польши и Бессарабии, зная, что Англия, Франция и Австрия не желали усиления и без того могучей империи.

После бесед с Меттернихом и английским министром лордом Кэстльри российский император на несколько дней покинул Вену. Как ни занимало его дипломатическое противоборство на конгрессе, все же он не мог полностью отдаться этой то грубой, то тонкой игре. Дремавшая в нем до войны религиозность вдруг образовала основу его нового мировоззрения и потребовала создания новой системы ценностей. Космополитическое его воспитание сказалось в том, что государь не делал особых различий между разными ветвями христианства, и жадно внимал новейшим религиозным поискам в Европе.

По совету прусского короля Александр Павлович посетил общины моравских братьев в Силезии, в Лондоне встречался с английскими квакерами. Услышав немало нового и неожиданного , (впрочем, и малопонятного тоже), он не испытал полного удовлетворения.

Императора особенно занимал вопрос о преодолении внешнего для постижения сокровенного смысла жизни, для личного приближения к Создателю мира и человека. В ближнем круге не все разделяли его устремления. Ему без задержки написали из Петербурга о недовольстве вдовствующей императрицы одной проповедью архимандрита Филарета Дроздова, сильно и строго осудившего «любовь к миру» и «суету суетствий, всяческую суету», «окруженную блеском и великолепием, силой и славой». «Что именно имел в виду проповедник?» — намеренно громко поин­тересовалась Мария Федоровна, и с тех пор она Дроздова в двор­цовую церковь не приглашала. Жена, напротив, подпавшая, судя по всему, под сильное влияние архимандрита Филарета (а отчасти в пику свекрови), не любила отвлеченных разговоров об обретении «истинного знания» и не читала предлагаемые им мистические брошюры. Царская чета тяжело переживала смерть двух дочерей (в этом, как и в смерти незаконной своей дочери, Александр Павлович видел кару Господню), но Елизавета Алексеевна находила утешение в обычных молитвах к Спасителю и Божией Матери. Государю этого казалось мало.

«Сто дней» Наполеона в 1815 году с очевидностью показали русскому императору, что давно было поведано людям в Свя­щенном Писании: тщетность устремлений, основанных на чело­веческой гордыне, и эфемерность людских побрякушек в виде славы, власти, богатства. Он остыл несколько и к любовным утехам (к недоумению Марии Антоновны Нарышкиной). Верну­лись юношеские мысли об уходе с трона... но теперь не в хижину на берегу Женевского озера, а в монастырь, где-нибудь на севере, подальше от всех...

Но Меттерних устраивал прием, на котором приходилось тан­цевать с надменными австрийскими красавицами, весьма понят­ливыми к иным намекам; Талейран затевал новую каверзу, и какое наслаждение было, выждав, сломать интригу; стоял на своем холодный педант Кэстльри, но можно было, используя тонкости французского языка, предложить такую формулировку спорного пункта, что англичанину трудно оказывалось возразить,— то была азартная игра, от которой невозможно было оторваться, ибо пред­метом игры оставалась судьба огромной страны, его империи. Да и решись он уйти

сейчас— кому передать престол? Косте нельзя—груб, неучен; Николай слишком молод... Царь решил женить его на старшей дочке прусского короля Луизе-Шарлотте, дабы на­дежнее сблизить два царствующих дома.

Из искренней веры Александра Павловича, из порожденных на конгрессе раздражения и возвышенных мечтаний родилась идея Священного союза — объединения австрийской, прусской и российской монархий на основе.подлинно христианских принципов. «Трудно и невозможно и человеку прожить, строго следуя заповедям Господним! — убеждали его,—А тут несколько стран с подчас прямо противоположными интересами».— «Так мы христиане на деле или только на словах? — отвечал государь.— Если идеи нового союза несут мир и согласие в Европе, кому они могут помешать?» —«Они останутся на бумаге! Все сие лишь правильные и хорошие слова!» — «Россия будет следовать духу и букве нового союза! — был уверен Александр Павлович.— Что до остальных, это дело их чести и совести».

Так, к удивлению деловых и своекорыстных англичан, вопреки настороженности ученых и трудолюбивых немцев и бессильному сопротивлению неугомонных и громкоголосых французов, русские приняли на себя бремя общего служения, плохо представляя, сколь тяжелым оно окажется для них. Борясь за Священный союз, Александр был счастлив едва ли менее, чем при изгнании Наполеона из России. Наконец-то, верилось ему, грязное дело государственного управления становится на новые, чистые основы. Он искренне верил в возможность вверения Европы под божественную опеку, что непременно должно было привести к счастию всего человечества.

Отчасти духовную жажду удовлетворяли большие письма княгине Софьи Сергеевны Мещерской. Одна из фрейлин государыни, Роксана Скарлатовна Стурдза, дала Александру Павловичу прочитать книгу Юнга Штиллинга, а затем предложила встретиться с самим автором. В Бадане Александр Павлович имел долгую беседу с пристарелым немцем, предложившим всей Европе свой путь к обретению подлинной веры и рассказывающим о личном общении с надземными духами, поведавшими ему свои тайны.

Так же Стурдза рассказала ему о барронессе Варваре Юлии Крюндер, вдове российского посланника в Пруссии. Правнучка фельдмаршала Михина и доч лифляндского барона Фитингофа, была выдана замуж в восемнадцать лет за нелюбимого человека, пережила смерть детей, мужа и обратилась к религии, ища в ней утешения. Образованная и даровитая, она имела успех как писательница и к пятидесяти годам получила широкую известность в Европе благодаря своему роману «Валерия», а также своим видениям и пророчествам. В годы больших потрясений люди легко готовы верить

сильно сказанному слову и даже жаждут такого слова. Крюндер ощутила в себе сие призвания (тем более что новый роман как-то не писался). В конце октября 1814 года в письме к фрейлине Стурдзе она предсказала возвращение Наполеона с острова Эльбы во Францию, исчезновение лилий (символа королевской власти) и наступление грозных времен. Сбывшееся пророчество, которое она не таила и от многочис­ленных других своих знакомых, принесло ей подлинную славу. Баронессу принимали при некоторых дворах, ее предсказаниям о важных политических событиях жадно внимали во многих ари­стократических салонах, но ей этого стало мало.

Из писем русских приятелей и приятельниц она узнала о мистических устремлениях Александра Павловича и вознамери­лась подчинить его своему влиянию. Баронесса конечно же на­деялась не на свои женские чары. По венским письмам Роксаны Стурдзы она поняла, что Александр Павлович утомлен заботами и неприятностями, с грустью чувствует, что нет рядом дружеской души, с которой можно разделить думы и чувствования. Крюднер без колебаний готова была предложить императору для этой цели свою душу.

Экзальтированная дама при всей своей взбалмошности была расчетлива. Тщеславное намерение покорить своей воле спасителя Европы побудило ее составить хитрый план. Стурдзе ушло не­сколько писем, в которых Крюднер то обещала скоро прибыть ко двору, то переносила дату приезда, однако в каждом письме содержалось некое неясное пророчество о венценосном северном властелине.

Немудрено, что Александр Павлович часто слышал о Крюднер, думал о ней и желал с нею встретиться. На пути из Вены в Гейдельберг он как раз читал одно из ее писем, адресованное Стурдзе. В Гейдельберге разместили его в доме бургомистра, в убранстве которого странно сочетались мещанские потуги на рос­кошь и скромная простота.

Однажды вечером он сидел у камина в небольшой зале, иг­равшей роль столовой и гостиной.

Приятно было смотреть на оранжево-малиновые угли и думать о разном. Слух у государя был тугой, и он не услышал, как от­крылась дверь. Внезапно перед ним возникла, будто видение, дама в темном платье с молитвенно сложенными на груди руками.

— О, государь!

— Кто вы, мадам? Как и зачем проникли ко мне? — вскочил царь.

— Мое имя, возможно, небезызвестно вам: баронесса Крюднер.

— Это удивительно! — растерялся Александр Павлович,— Вы не поверите, но я только сейчас вспоминал ваше предсказание относительно Бонапарта, что его возрожденная империя долго не проживет.

— Я оказалась права, ваше величество! Указание на это я нашла и Священном Писании.

— Но садитесь, прошу вас. Не желаете ли перекусить с дороги?

— Нет, нет! Я осмелилась прийти к вам только потому, что необходимо передать вашему величеству некоторые истины. И я тут же уйду! Я никогда не осмелюсь отнимать драгоценное время императора... но дайте мне только час! Всего один час!

— Помилуйте! Я так долго ожидал вашего приезда, что просто не отпущу вас, пока мы не наговоримся.

Александр Павлович позвонил и приказал лакею приготовить ужин па двоих. Ему так хотелось открыть свою душу, услышать слова утешения, вслух поразмышлять над загадками Писания, что появление баронессы он воспринял как подарок Провидения.

Беседа их длилась за полночь, и ужином Крюднер не пренебрегла. Александр Павлович рассказал, что считает особым милосердием Божиим обретенные склонность и привычку к чтению Библии. Теперь каждый день, каковы бы ни были его занятия, он читает по три главы: одну из Пророков, одну из Евангелия, одну из посланий Апостольских.

- Даже при громе пушечных выстрелов я не оставлял своего обычного чтения.

- Но важно, как и зачем, с какой целью вы читаете,— поучающее сказала Крюднер.

- Конечно, баронесса. В Слове Божием я вижу основу и опору веры, а в вере – единственный закон, с которым должны сообразовываться в своей жизни люди и народы.

- Ах, как это умилительно — такое смирение государя, перед которым трепещет вся Европа!..

Александр Павлович паял со стола книжку небольшого формата.

- Вот извольте видеть, баронесса, прислал мне Родион Кошелев книгу, переведённуюЛабзиным: «Облако над святилищем, или Нечто такое, о чем гордая философия и грезить не смеет». Название длинно и темно, да и содержание такое же. Право, я два раза принимался читать, но через десять страниц забываю, и чем идёт речь.KNitti А расхваливают книгу наперехлест!.. Мне Стурдза говорила, что вы весьма сведущи в тонких вопросах. Так не могли бы растолковать в чем тут смысл?

Баронесса с почтительной миной слушала императора. Худое, бледное лицо и морщинистые руки выдавали ее возраст, но глаза Крюднер светились энергией и напором.

-Книга мне известна, но боюсь, пришел час ваших занятий...

-Прошу вас не беспокоиться!

-Немало людей, ваше величество, пытается понять истину христианства, следуя узким путем формальности, то чувственно-обрядовой, чем отличается греческая церковь, то схоластически-рассудочной, как это мы видим у католиков. Но важно не внешнее, а внутреннее постижение...

Крюднер еще долго и многословно толковала ему премудрости мистического понимания христианства, потом они вместе читали Библию и молились рядом. Следующий вечер был проведен так же, а по приезде во вторично освобожденный от Наполеона Париж государь пригласил баронессу поселиться рядом с Елисейским дворцом, где король отвел ему резиденцию.

Спустя месяц Александр Павлович стал незаметно охладевать к Крюднер, впрочем, не сомневаясь в тонкости ее ума и искрен­ности веры. Но долгие часы чтений и разговоров никак не могли принести покой его душе, будто он пытался утолить жажду из пустого сосуда. Гордым победителем, но со смутой в душе вернулся государь в Петербург в декабре 1815 года.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: