ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 20 глава

— Три сына! — вскрикнула Маргарита Михайловна. — Три сына! А у меня все отнято! За что?!

— Вероятно, она более вас заслужила своею покорностию милость Божию, - строго и наставительно ответил митрополит.

Тучкова сжалась в кресле, как от удара, и вдруг неудержимым потоком слёзы хлынули из глаз ее. Вскочив, она закусила губу, чтобы не разрыдаться в голос, и выбежала из кабинета.

Филарет немного опешил. Он полагал не лишним проявление строгости к горюющим, подчас впадающим в упоение своим го­рем, по тут, видно, переусердствовал. В дверь заглянул Святославский.

— Прикажи закладывать,—велел митрополит. Когда карета митрополита остановилась перед крыльцом тучковского дома, вышедший лакей доложил кратко:

— Её превосходительство не принимает.

— Но меня она, наверное, примет,— сказал Филарет.— Скажи ей, что и желаю ее видеть.

Тучкова встретила его в гостиной. Лицо ее еще было мокро от слёз. От слабости она едва стояла на ногах и потому держалась руками за спинку кресла. Надо было что-то сказать, но она никак не могла сообразить — что.

— Я оскорбил вас жестоким словом, Маргарита Михайловна, и приехал просить у вас прошения, — покаянно произнес Филарет.

Слёзы вновь потекли из ее глаз, но то были уже слезы умиротворения. В этот раз говорил митрополит, утешая, печалясь, наставляя.

Новое царствование оказалось для владыки Филарета ничуть не лучше предыдущего, Тот же неустанный труд, перемежаемый огорчительными известиями чаще, чем радостными.

В 1827 году после многолетнего перерыва он был вызван в Синод особому высочайшему повелению. Ему передали слова государя: «Рад, что смогу скоро иметь удовольствие его видеть». Однако перед отъездом, в день святителя Алексия, владыка произнёс в Чудовом монастыре проповедь, о которой потом долго говорили в Москве.

—...Не сообразуйтеся веку сему, писал апостол христианам в веке иудейства и язычества. О горе! Нужно и в христианские времена повторять христианам: не сообразуйтеся веку сему... Зовут нас в храм на богослужение, кажется, мы готовы; однако во время вечерней молитвы мы еще заняты мирскими делами или забавами, до утренней часто не допускает сон, к дневному богослужению не спешим, а из храма торопимся. О Господи! Дом молитвы Твоея ныне походит на гостиницу, в которую входят и из которой выходят, когда кому случится...

В Петербурге владыку Филарета ожидало поручение о под­готовке катехизиса — на основе все того же, ранее запрещенного. После замены Шишкова на посту министра просвещения этого следовало ожидать. Пересмотренный и отчасти исправленный текст

был подготовлен быстро. С 1828 года типографии стали печатать полный и краткий катехизисы, по которым основы хри­стианской веры узнавали дети и взрослые, солдаты и школьники, все православные подданные Российской империи. Два печатных экземпляра через обер-прокурора князя Мещерского были на­правлены государю.

Московский митрополит и в мыслях не порицал царствование Николая Павловича, однако многое его печалило и насторажи­вало. Сам государь оставался ревностным христианином, любил церковные службы и до недавнего времени подпевал тенорком певчим в Большой церкви Зимнего дворца. Он далек был от мистических мечтаний своего брата, и эта угроза православию ушла в прошлое. Огорчало же решительное вмешательство власти в церковные дела, прямо нарушающее законы... Чего стоят одни бракоразводные дела последних лет...

По возвращении в Москву летом 1828 года владыке доложили, что встречи с ним требует министр внутренних дел, генерал-адъю­тант, граф Арсений Андреевич Закревский. О нем владыке расска­зывали разное. Закревский делал карьеру более на полях сражений, чем на паркете, и все же преуспел. Невидного дворянчика покойный государь Александр Павлович женил на одной из богатейших и красивейших невест России — графине Аграфене Федоровне Тол­стой, а его царствующий брат назначал на видные посты.

В условленный день граф приехал на Троицкое подворье. Высокий, широкоплечий, краснолицый, он заговорил, не убавляя силы своего баса:

— Ваше высокопреосвященство! Приехал к вам за праведным судом!

— Слушаю, ваше сиятельство,— осторожно ответил митрополит.

— Извольте видеть, дело мое таково... Объезжая по воле го­сударя центральные губернии, завернул я в имение своей тещи и Нижегородской губернии. Узнаю, что в Арзамасском уезде некое сборище баб и девок объявило себя общиною и на этом основании вымогает у помещиков пожертвования и даже земельные угодия. Разбой, да и только!.. Однако дело оказалось с законной части правильным. Повидал я тамошнего архиерея, владыку Иакова, а он только руками разводит. Я про него знаю, что с сектантами, с раскольниками боролся, но — стар, слаб. И добр слишком, ласков безмерно, не смеет власти своей употребить да и распустить попросту негодящее собрание в Дивееве!

— Так понимаю, ваше сиятельство, что вы печетесь о потере своей земли?

— Формально земля тещина, но вы понимаете... Степанида Алексеевна дама чувствительная, не выдержала, поддалась на уговоры.

— И большой участок?

— Да не то чтобы большой, полоса на окраине села... но обидно!

— Не совсем понимаю, ваше сиятельство, чего вы ожидаете от меня? Пока волею государя я управляю московскою епархиею.

— Да, владыко, что вам стоит поднять этот вопрос в Синоде — и вынести справедливое решение! Гражданским властям я уже поручил рассмотреть, это дело законным порядком.

Филарет поднял голову и прямо глянул в глаза графа. Вот ведь и не злой человек, и служака верный царю и отечеству, а как дороги ему сокровища земные... Впрочем, ежели в Дивееве действительно возникла лжеобщина — следует разобраться.

— Обещаю вам, ваше сиятельство, что наведу необходимые справки, и, может, дело решится без Синода.

Министр ушел и благодушном расположении духа, уверенный и решении дела в свою пользу. Земли у него было много, но разбрасываться ею он не собирался — надо дочь выдавать замуж и вообще…

Тем временем в Дивеевской женской общине горевали. Основана она была вдовой полковника Мельгунова при церкви Казанской иконы Божией Матери, в селе Дивееве, построенной также на средства Агафьи Семеновны, принявшей в монашестве имя Александры. Ныне в общине пребывали шестьдесят сестер, коими управляла матушка Ксения Михайловна. Вот на нее-то и набросился граф Закревский, узнав от управляющего о тёщином подарке. Закипев негодованием, он крикнул ей в лицо:

«Ах ты, старая развратница! Людей обираешь!.. Да я тебя в тюрьме сгною!»

Бедная старушка обомлела и упала в обморок. Граф Арсений Андреевич, кипя неизлитым гневом, прошествовал дальше, а се­стры поспешили привести матушку в чувство. Они рассказали о случившемся покровителю общины Михаилу Васильевичу Мантурову, а тот поспешил в Саров, где передал происшествие старцу Серафиму, по мысли которого и создавалась Дивеевская обитель.

— Что же будет, батюшка? Ну как запретят общину нашу?

— Все будет хорошо, радость моя, не печалься! Господь может и зло на пользу обернуть.

— Прежде думаю от графа извинений потребовать. Хоть он и министр...

— Мишенька, осуждай дурное дело, а самого делающего не осуждай! Ты как увидишь его из храма-то выходящим, подойди смиренно, не горячась, подойди да и объясни ошибку графу-то. Дескать, община во славу Божию устрояется. Напрасно он оскорбил ничем не повинную старицу Божию. Да поклонись ему! Да поб­лагодари за оказываемое общинке нашей благодеяние!

Мантуров дождался приезда графа в Саров и точно выполнил слова старца. В первый момент Закревский привычно взъярился, но когда Михаил Васильевич поясно ему поклонился, благодаря за благодеяние общине, совершенное руками его тещи, граф осек­ся. Впрочем, он увидел в этом только попытку примирить его с потерей земли, а примиряться он не желал.

Прошли следствия гражданское и духовное. Оба вынесли за­ключение о необходимости официального признания существующей монашеской женской обители. Граф Закревский старался не вспо­минать о напрасной потере, а владыка Филарет задумывался над сообщенными ему предсказаниями старца Серафима о некоем особенном значении новоустрояющейся Дивеевской общины.

Казалось бы, какое дело ему, влиятельнейшему столичному архиерею, до далекого провинциального Саровского монастыря и соседней женской обители? Но чуткое сердце его ведало, как в тишине и смирении совершается тайна Божьего Промысла.

Глава 7

МОСКВА-МАТУШКА

Медленно текли воды Москвы-реки. Река понемногу мелела, но еще ходили по ней плоскодонные баржи, доставляя товары почтенному купечеству. С большой пристани в Котельниках возы катились в Гостиный двор, раскинувшийся между Варваркой и Ильинкой. Зимою в город тянулись большие обозы с дровами и строевым лесом, а весною, когда река становилась неоглядно широкой, затапливая все низины, под стремительно крепнущим жаром солнца начинали стучать топоры и звенеть пилы. Дрова заготавливались на зиму, а отпущенные господами на оброк артели вологодских и ярославских мужиков принимались за строительство. Год за годом в Замоскворечье вставали новые крепкие до­мины, обраставшие пристройками, сараями, флигелями, неуклонно тесня просторные сады и обширные пустыри. На Осто­женке-, Арбате, Тверской строились меньше, но и туда в летнюю пору громыхали телеги, груженные лесом и кирпичом из недавно построенных подмосковных заводов. Люди делали

положенное им дело обустройства земной жизни, правда, о жизни духовной подчас забывая.

— ...Следующее дело, — ровным голосом зачитывал Святославский владыке Филарету присланное из консистории на утверж­дение. «Жена прапорщика инвалидной команды Кондратия Ивановича Тонкочеева, Ирина Федорова подала просьбу с объяс­нением, что она с показанным мужем венчана двадцать два года назад в селе Аввакумове и прижила дочь Екатерину, а он, Тонкочеев, женился па другой. Тонкочеев на допросе показал, что десять лет назад, прибыв и Москву, назвался холостым и женился на вольноотпущенной девке Домне Ивановой. Консистория оп­ределили: второй брак расторгнуть и ее, Домну, яко вступившую и супружество за него по неведению, что первая у него жена в живых находится, учинить свободною, и ей, когда она пожелает, вступить с другим свободным, лицем в брак дозволить, о чем ей дать указ. Ему же, Тонкочееву, иметь сожитие с первою его женою Ириною; за означенное беззаконное во второй брак вступление возложить на него, Тонкочеева, семилетнюю епитимию и отослать его на год в Перервинский монастырь, где содержать его безысходно, и чтоб он во все то седмилетнее время для умилостивления за оное прегрешение благости Божией находился в посте и молитве, в среду и пятки пищу употреблял сухоедомую и во все посты исповедовался, но до Святаго Причастия, кроме смертного случая, его не допускать. Когда означенное время в монастыре выживет и плоды покаяния покажет, то отослать туда, где он в команде находится».

— Утверждаю,— тихо молвил внимательно слушавший Филарет.

Святославский черкнул пером по бумаге и взял следующее дело.

— «В звенигородское Духовное правление прислан был Вос­кресенской округи помещика Казаринова, сельца Красновидова крестьянин Андреян Васильев за небытие на исповеди и у Святаго Причастия четыре года для публичнаго покаяния. Консистория определила: означеннаго крестьянина Васильева отослать в Сав­вин Сторожевский монастырь на три месяца, где и велеть его содержать в посте и молитве, и при каждом священнослужении класть ему в церкви по пятьдесят поклонов земных; по выжитии же им в монастырском содержании того трехмесячного времени и по исповеди и Святом Причащении представить его в конси­сторию при рапорте».

Святославский глянул выжидательно на владыку, а тот глубоко задумался. Деревенские ребятишки вспомнились Филарету, как они стайками висели на плетнях, как ясными глазками смотрели на него, как в храмах бестрепетно подходили к причастию... Да, силен мир сей...

Верность давним устоям хранили раскольники, составлявшие немалую часть московского купечества. Москва сделалась их цен­тром в царствование Александра Павловича, запретившего все тайные общества в России, но повелевшего раскольнические цер­кви не трогать и попов их не преследовать. Московский владыка до поры до времени раскола не касался в своих проповедях, хотя видел в нем помрачение православия, почему и отвергал название «старообрядцы». Не мог он примириться с расколом и отпадением от матери-церкви миллионов русских людей. Филарет не разрешал совершать отпевания над ними по христианскому обряду и хо­ронить их на православных кладбищах.

В Москве появились скопцы. Вольноотпущенные крестьяне Елизар и Панфил Чумаковы открыли мелочную торговлю на Иль­инке, а вскоре выстроили свой дом, ставший сектантским гнездом. Иван Богдашев в своем доме на Серпуховке (записанном на имя его сестры Авдотьи) основал ситцеплаточную фабрику. Он вы­купал крестьян от помещиков и давал им работу, но — отвращая от православия. Быстро богатевшие скопцы выходили в милли­онщики, и власти принуждены были с ними считаться.

В дворянском обществе притаилось масонство, не желавшее уходить из России. Глава

московских братьев Николай Алексан­дрович Головин оставался предметом их благоговейного почтения и повиновения.

Владыка Филарет на вопросы недоумевающих о масонстве отвечал твердо и определительно: «Зачем пить из сокрытых и, может быть, нечистых кладезей, когда для нас всегда готовы душеполезные творения отцов церкви?» Сами же масоны не могли ответить на прямой вопрос: «Зачем заходить к Богу с заднего крыльца, когда переднее открыто?» Открытый характер перво­престольной чуждался неуместной в делах веры таинственности, ложи оставались малочисленными.

По докладам благочинных и консистории положение все же ни делось вполне благополучным, но владыка ощущал, как в глубинах созревают течения опасные, как мелеет вера, подобно Москве реке, как облипает церковный корабль тина формальной обрядности и мирской нечистоты. И то сказать, прямо под боком митрополита творилось

втайне непотребное.

Как-то утром владыка вышел до завтрака в гостиную в поисках Герасима или Никандра, никак не шедших на звонок, и увидал бедного деревенского диакона, русоволосого, сильно загорелого, с лицом усталым и опечаленным.

— Что ты за человек? — спросил Филарет.

Владыка был в потертом халате, и диакон отвечал без стеснения:

— Да заблудился, батюшка, никого не найду. А хочу я броситься в ноги преосвященному. Добрые люди надоумили: пойди пораньше, да и попроси.

— Что за дело у тебя? мягко спросил Филарет.

— Беда! Диакон я, имею семью большую, имею кое-какие выгодишки в селе нашем, но теперь хотят определить другого на мое место. А меня угнать аж за пятнадцать верст. Версты-то ладно, а как же я со всем хозяйством моим тронусь? Пятеро деток, жена, теша да сестра вдовая с мальцом... И с чего бы — вины за мною, батюшка, никакой нет.

— Садись пока,— пригласил владыка,— Кого же ты просил?

— Да многих...— протянул диакон, смекая, не поможет ли новый знакомец и во сколько это обойдется. — Правду говоря, батюшка, меня уж обобрали как липку. В канцелярии преосвященного дал писарю двадцать пять рублей, в консистории опять двадцать пять, здешнего прихода диакону семьдесят пять рублей... а дело стоит! Говорят, экзаменовать меня надобно.

— Это правда,— уже строго сказал Филарет.— Я экзаменатор.

Диакон неловко опустился с дивана к ногам митрополита.

— Батюшка, пожалей меня! Мне уж тридцать пять годов, что, я помню!.. Вот осталось всего двадцать пять рублей у меня, пятнадцать- то я на дорогу отложил, а десять — возьми, батюшка, только сотвори ты мне эту милость!

Филарет глянул в глаза диакона, и так был чист простодушный и опечаленный взгляд, что владыка не мог ему не поверить.

— Давай мне свои десять рублей,— велел он,— и приходи на­завтра к девяти в эту комнату. Дело твое будет решено.

— Милостивец! — всплеснул руками диакон.— Да уж я при­бавлю...

— Ступай! — прикрикнул Филарет, и диакон поспешил выйти. На следующее утро он явился к назначенному часу, и по приказанию владыки его пропустили в комнаты. В гостиной ди­акона ждал Филарет, облаченный в парадную рясу, с панагией, лентами и орденами, ибо собирался ехать в Страстной монастырь служить.

— Виноват, святый владыко! — воскликнул диакон и пал в ноги митрополиту.— Я к экзаменатору пришел!

— Встань! — приказал Филарет.— Я твой экзаменатор. Не бой­ся ничего. Я рад, что смог от тебя узнать правду о своей канце­лярии. Дело твое мы покончим быстро.

Он позвонил в колокольчик и приказал Никандру позвать ранее вызванных писарей и здешнего диакона. Едва те пересту­пили порог, владыка подчеркнуто смиренно обратился

к ним:

— Каюсь перед всеми вами, братие, что вчера взял от этого диакона десять рублей. По словам Священного Писания, «аще дадите, воздастся вам четверицею», я вместо десяти даю ему сорок рублей,— и он протянул обомлевшему от изумления диакону не­сколько ассигнаций. — Ты взял двадцать пять рублей — дай ему сейчас сто, то же и ты сделай, а ты, духовное лицо, вместо се­мидесяти пяти дай ему триста.

Диакон прижал ворох ассигнаций к груди, губы его тряслись, и видно было, что бедный готов разрыдаться. С непередаваемым словами чувством он смотрел на митрополита, но тот поспешил прервать молчание:

— Ступай, отец, домой. Оставайся на своем месте. Буде нужда какая — относись прямо ко мне... А с вами, — обратился митро­полит к взяточникам, — вечером разберусь.

Один, всегда один, отделенный от массы людской саном и авторитетом, властью и познаниями… Рядом мать (он перевез ее из Коломны и поселил неподалеку от Троицкого подворья), не забывают брат и сестра, другие родственники, все так — а хотелось прилепиться сердцем к тому очагу, который не то чтобы грел, нет, который нуждался бы в его участии... Но монашеский удел выше семейного и благодатнее уже потому, что не нескольким человекам служит монах, но — многим. Так Филарет жар своего сердца и душевное тепло отдавал своим духовным чадам, не жалея ни сил, ни времени.

Не все шли к нему. Иные робели, иные опасались строгости, а других он и сам не допускал, руководимый внутренним даром предвидения. Как-то через московских барынь, близких к его кружку, владыке стало известно о Николае Сушкове, сосланном по высочайшему повелению на Кавказ за участие в дуэли. После заключения в Тираспольской крепости император велел послать его в Москву для понесения заслуженной епитимий. Между тем молодой человек мучился метаниями от полного неверия до желания веры, а утвердиться ни в чем не мог.

Думая о всех и помогая всем, как легко не подать руку одному, пренебречь одной душой, потерявшейся в сем шатком веке. Филарет передал через Аграфену Ивановну Жадовскую, с малолетства знавшую преступника, чтобы Сушков зашел к нему как-нибудь вечером на чаек.

— Мне жаль вас. С вами случилось великое несчастье,— начал разговор митрополит.

— Да-с. Но предвидеть его было невозможно.

— Обиду, нанесенную вам,— да, однако же последствия ссоры зависели от вас.

— Как! Да возможно ли оставить обиду без наказания, остаться навсегда обесчещенным и прослыть за труса? Помилуйте, владыко, я не монах.

— А я не рыцарь. Ваших рыцарских узаконений не признаю. Понятии о чести и бесчестии — не христианские. Церковь учит прошить обиды, молиться за врагов, воздавать добром за зло.

— Все это, владыко, нравственно говоря, прекрасно.— Сушков сдерживался в словах, но чувствовал себя на удивление просто с митрополитом, таким величественным при службе в храме.— В свете это неисполнимо. Свет требует, чтобы всякое посягание на нашу честь, всякая дерзость была обмыта от бесчестия в крови.

— Какое ужасное, какое бесчеловечное требование! Дикое не только для христианства, но и для язычества... Скажу, не обинуясь, что поединщик в глазах церкви не только убийца, но и самоубийца.

— Помилуйте!

— Позвольте. Он убийца, если вышел на ближнего с пистолетом и руке. Он и самоубийца, если добровольно стал против направленной на него пули.

И Сушков впервые увидел с иной точки зрения свой молодеческий поступок, и впервые мелькнуло раскаяние — не в грехе убийства, он не хотел убивать, а в той нетерпимости, с которою он отнесся к злым насмешкам несчастного уланского поручика.

Он поднял глаза и встретил участливый взгляд митрополита.

— Лучше перенести мирской лукавый суд и ложный стыд перед неразумными людьми, ослепленными ложными мыслями, нежели суд своей совести и стыд перед Христом. Он, Господь Всемогущий, преподал нам, бедным и слабым, пример смирения и самоотвержения.

— Оно бы лучше... Но я готов покориться обстоятельствам, а не кому-то... Смело сознаюсь, в душе я фаталист. Удары судьбы я готов выдержать стоически. Два месяца в крепости принудили меня к этому.

— Стало быть, вы магометанин?

— Почему же? Ведь и христиане верят предопределению. Ведь это одно и то же.

— Не совсем. Основание испытаний Божиих лежит на дне нашей души. Испытание нужно не для Всеведущего Бога, а един­ственно для нас. Оно открывает нам наше

ничтожество, уничижает нашу гордость, сдерживает наши страсти, научает нас терпению, ведет к смирению и покорности воле Божией. Вот для чего нужны нам испытания...

Собеседники забыли о чае. Высокие чашки белого фарфора курились паром, пузырьки пены образовались на поверхности, наконец и они растаяли.

— ...И апостолы подвергались испытаниям. Петр утонул бы в море, если бы Господь не простер к нему руки. Некоторые из учеников устрашились бури.

— Что ж мудреного, что они испугались? И что это доказывает?

— Это доказывает, что вера их была нетверда. Испытание же не допустило их до опасной самоуверенности, самонадеянности в вере.

— Извините, высокопреосвященнейший... Конечно, мнение ваше я не могу отвергнуть... И пример из древнейшей поэмы в мире... Знаете, я когда слышал чтения из Книги Иова, признаюсь, в голове мелькали мысли сходные...

— Вот видите. Хорошо, что хотя и не читаете Святое Писание, но слушаете церковное чтение.

— А я с детства уж не знаю как и отчего, только привык обращаться к Николаю Чудотворцу... Право, и не думаешь, а что-то внутри тебя говорит... Только, владыко святый, искушения к нам приходят от искусителя!

— Конечно. Но Господь попускает и искушения и испытания. Нам дана свободная воля...

— Libre arbitre! — вдруг вспомнил недавний выпускник уни­верситета.

— ...и при свободной воле все наши действия зависят от нас. Так ли?

— Да. Ежели не встречаем противодействия.

— К тому и речь веду. Вы желаете сделать что-нибудь доброе. Искушение наводит вас на недоброе. К чему вы тут склонитесь? К добру? Сила воли поборет искушение. К худу? Воля слабеет, и вы побеждены искушением.

— Оно конечно так... Да не всякому дана такая сила!

— Всякому, кто, не надеясь на себя, смиренно ищет ее в молите. Смиренным Бог дает благодать... Кончим разрешение наших сомнений. Бог не стесняет свободной воли в человеке, обращая, впрочем, нередко премудрое наше в безумное, а безумное мира в премудрое... Другими словами, исправляя сделанное нами зло и направляя последствия самих заблуждений к благим целям путями неисповедимыми.

— Понимаю.

— Благодать удерживает нас от зла. Попущение предоставляет собственной воле. Вот тут-то мы и узнаем, иные горьким опытом, сколь опасно придаваться ей и сколь надежнее полагаться во всем на волю Божию.

Владыка встал, и Сушков мгновенно вскочил с дивана.

— Довольно на первый раз. Боюсь, утомил вас своей некороткой беседой. Дня через три-четыре, если вам не скучно со мною, пожалуйте об эту же пору.

Митрополит преподал благословение и проводил Сушкова до лестницы. Как мил и

близок показался ему этот двадцатилетний мальчик, прямодушный и чистосердечный, но запутавшийся в сетях мирской жизни. Такой мог бы быть его сыном... Оборвав пустые фантазии, Филарет потупил взгляд, но не удержался и посмотрел на Николая, быстро сбегавшего вниз по лестнице. Хотелось, чтобы тот еще раз глянул, чтобы улыбнулся. Но Сушков не поднял головы. Филарет отпустил перила и направился в комнаты. Ну, что расчувствовался! Всяк человек одинок. Мы уходим от родителей, а дети уходят от нас. Один лишь Господь всегда готов принять нас... И зачем шаркать ногами, не старик еще!.. Дели об униатах ждут. Работать надо!

Молодой человек вышел в некотором головокружении. Он сел в поджидавшую карету, но при подъезде к Триумфальным воротам выскочил и пошел пешком. Что-то новое, большое, доб­рое, теплое распирало его изнутри. Он не чувствовал, идет ли он или плывет над землею, пока чей-то окрик не остановил его на краю Патриарших прудов.

«Да что же это со мною?» — недоумевал Николай. Прожитые двадцать лет, казалось, принесли опыт и знания, и вдруг оказывалось, что все годы были лишь предвестием новой, подлинной жизни, которая открылась в покоях московского митрополита... И вмиг вспомнилось слышанное давным-давно от матери и няньки о радости вечной жизни и пустоте мира сего, и посеянное зерно веры зашевелилось, давая робкий росток.

Дома на Молчановке, в тихом бело-желтом двухэтажном особняке, его нетерпеливо ждали. В гостиной ярко горели свечи. Сле­пая тетка Авдотья Николаевна только подняла голову, а брат Андрей и сестра Прасковья так и бросились к нему навстречу. Он любил их, ценил их доброту и снисхождение к себе, но лишь сейчас осознал, как был глуп, когда улыбался над их наивно простой верой. Да ведь только так и можно верить. Только так!

До полуночи Николай рассказывал о беседе с митрополитом, припоминая все слова владыки, его интонацию, его молчание, а родные радовались возвращению блудного сына.

Бумаги, бумаги... Кипы больших и малых бумаг, желтоватых и голубоватых, грубо-плотных и тонких, с водяными знаками, исписанные то четким писарским почерком с редкими замысло­ватыми росчерками, то скорописью дворянских знакомых, то ко­рявой рукою сельского грамотея. В них официальные извещения и повеления, новости о лицах государственных и частных, доне­сения консистории, послания от генерал-губернатора, оправдания и прошения духовенства. И на все требовалось его внимание и время.

— От князя Дмитрия Владимировича Голицына об удалении священника Волоколамской округи села Новлянского Ивана Пав­лова,— докладывал секретарь.

— За что? — Владыка сидел в кресле, прикрыв глаза. В сло­женных на коленях руках четки. Обмороженные от постоянных благословений зимою руки болели, поэтому владыка и дома носил нитяные перчатки.

— За внушение крестьянам той же округи сельца Штонок и деревни Новиковой неповиновения помещику их, генерал-майору Рахманову.

— Пиши. «На основании узаконения о священно- и церков­нослужителях, замешивающихся в делах о непослушании кресть­ян, священника Новлянскаго от исправления при сем месте дол­жности немедленно удалить до решения дела... с предоставлением половины доходов ему на пропитание, а другой — исправляющему его должность... для чего и назначить из ближайших священников благонадежнейшаго. Засим вызвать Новлянского в консисторию, допросить и, что покажет, представить, а его между тем содержать под надзором и в испытании его образа мыслей и поведения в

Сретенском монастыре впредь до предписания. О сем его сия­тельство от меня уведомить».

— Определение из консистории: «Отослать диакона Рузской округи села Алексина Василия Иванова за невоздержанную его жизнь в Можайский Лужецкий монастырь на

полгода в черную работу».

— Помню его. Глас хороший... Покаялся он?

— Да.

— Пиши. «Решение справедливо. Однако из снисхождения, и уважение непринужденнаго признания, два месяца убавить. На пропитание во время подначальства давать половину дохода.

— Определение из консистории: «Оштрафовать священника Подольскаго уезда села Салькова Благовещенской церкви Василия Михайлова положением ста поклонов в Чудовом монастыре за ссору в церкви с пономарем означенной церкви Петром Андревым, а сего пономаря за ту же ссору, буйство и нетрезвую жизнь отослать в Екатерининскую пустынь на два месяца на монастыр­ские труды».

— Кто донес о сем?

— Ктитор. Ругались-то они почем зря во время службы.

— У Михайлова, видно, рука в консистории есть... Пиши. «И священник немало виноват, что в церкви бранил пономаря не­прилично и по гневу, без особенной нужды оставил службу... а при том и о поступке пономаря не донес своему начальству. Посему послать его в монастырь для исправления и наставления в благочинном и благоговейном поведении... на две недели».

— Прошение священника села Апраксина Иоанна Алексеева о дозволении получить имение брата его, пономаря Калязинского уезда, села Леонтьевского, после коего осталась одна только жена.

— Ай да пастырь! Одна жена... Пиши. «Объявить просителю, что делу сему есть свой суд не у меня... а моя на сие резолюция та, что я с прискорбием вижу священника, имеющего место и доход и желающего взять последнее у беспомощной пономарской вдовы, своей невестки, и что я нимало не советую идти за таким делом в суд, хотя оно и может быть выиграно, чтобы не прогневать Судию вдовиц, живущаго на небесах...» Вели закладывать. После обеда поеду в Троицу. Да, вчера владыко Иннокентий долго ждал меня, сидел, сидел, а из вас никто не догадался хоть чашку чаю предложить. Хороши!..

Вечером в лавре, уже после всенощной, за чаем в митрополичьих палатах владыка не удержался и рассказал о прошении отца Иоанна как примере нетребовательности иерея к себе. За столом с ним сидели ректор духовной академии и наместник

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: