МИТРОПОЛИТЫ И ОБЕР-ПРОКУРОР

По случаю коронации Москва дворянская веселилась на балах и приемах, в театрах и семейном кругу; Москва купеческая устроила в Манеже богатый обед для севастопольских ветеранов и обсуж­дала прием купеческой депутации императором; Москва мещан­ская переживала волнение празднества на Ходынке, где устроено было богатое угощение, поили вином и пивом; Москва церковная следила за редким на ее земле событием — работой Святейшего Синода.

Заседания проходили в Чудовом монастыре. Помимо посто­янных членов Синода по предложению московского митрополита были приглашены многие архиереи, участвовавшие в коронации. Главным вопросом для обсуждения стала русская Библия.

И ленивые, и недалекие, и ревностные формалисты, не говоря об архиереях думающих, должны были признать: пора. Мало того что жажда духовная очевидна, время изменилось. Все больше образованных. Все больше духовных соблазнов и прельщений. Как воин перед битвою готовит латы и меч, так и Церковь должна обрести свое мощное орудие.

Заручившись согласием большинства Синода, Филарет 10 сен­тября добился единогласного решения: переводить Священное Писание на русский язык, начав с Нового Завета. Естественно возникло и второе решение: поручить митрополиту московскому составить о сем проект синодского постановления для представ­ления государю.

Приехавший в Москву отец Антоний торжествовал, филаретовский круг москвичей также радовался успеху, однако сам свя­титель был сдержан. Смущало его одно обстоятельство: митро­полит Никанор по болезни не смог подписать составленный про­ект и 17 сентября скончался, едва вернувшись в Александро-Невскую лавру, а подпись первоприсутствующего в Синоде была важна. Правда, старый друг, владыка Евгений проект заслушал (ибо читал с большим трудом) и подписал как сходный с мнением Синода. Как-то отнесется к этому новый обер-прокурор, которым (по словам императора) будет граф Александр Петрович Толстой.

14 сентября проект московского митрополита был отослан к невским берегам, но известный Филарету Карасевский вдруг 20 сентября был уволен по болезни. Исполнение обязанностей обер-прокурора перешло к тайному советнику Сербиновичу, ко­торый в ожидании нового начальства бумагу прочитал и задумался. Постаревший и порядком

полысевший, похоронивший жену и выдавший замуж двух дочерей, Сербинович стал самым сведущим и опытным синодским чиновником, впрочем, ни на волос не изменившим своего отношения к православию.

Вечером того же дня в одной петербургской ресторации в отдельном кабинете он ужинал с добрым знакомым, бывшим, собственно, не столько приятелем, сколько его духовным нас­тавником. Пересказав все новости по своему ведомству, Серби­нович поведал и об очередной попытке московского Филарета перевести на русский Библию.

— И что же Синод? — спросил приятель.

Сербинович переждал, пока лакеи уберут тарелки (они гово­рили по-французски, но кто знает этих лакеев), и со вздохом сказал:

— Поддержал полностью. В том-то и дело, что никто и слова не произнес против. Трудно возражать старейшему архиерею, ко­торый только что короновал императора.

— Понятно,— признал приятель, ибо был сметлив,— Вы го­ворили, что противником Филарета московского является Фи­ларет киевский. Это так?

— Не совсем,— замялся Сербинович.— Они давние друзья, ки­евский Филарет — еще более рьяный схизматик, чем московский. Известны слова покойного императора Николая: «Пока живы Филарет мудрый и Филарет благочестивый, о церковном управлении много беспокоиться нечего». Разделяет их лишь отношение к переводу Писания на русский.

— Вот-вот! — поднял палец приятель.— Это и следует исполь­зовать. Надо полностью донести все возражения из Киева до слуха императора. Используйте свое положение!

— Увы, я халиф на час,— печально улыбнулся Сербинович.— Сегодня назначен новый обер-прокурор — граф Толстой.

— Что за человек?

— Знатной фамилии, богат, очень набожен. Он протеже им­ператрицы.

— Так-так... А какие у них отношения с московским Филаретом?

— Кажется, никаких отношений нет вовсе. Они знакомы, и все.

— Выходит, я знаю больше вас. Граф Александр Толстой от­носится почтительно к московскому митрополиту, однако не во всем ему сочувствует. Граф крайне уважителен к монашествующим и полагает, что московский Филарет многое делает для показа. Вы подскажите ему, что киевский Филарет — истинный монах, всегда был далек от высшей власти и истинный ревнитель пра­вославия...— Поднятый палец подчеркнул важность сказанного,— Постарайтесь хотя бы придержать положительное решение, а там оно само сойдет на нет. Постепенно русским схизматикам надоест их непонятная Библия, и они неизбежно станут обращаться к нам, к твердыне римской церкви... Я навещу вас вскоре.

Он протянул Сербиновичу руку, которую тот почтительно поцеловал, чего между приятелями, конечно, быть не могло.

24 сентября в здание Синода вошел граф Толстой. Он был встречен членами Синода во главе с новым первоприсутствующим митрополитом Григорием Постниковым. После молебна граф произнес небольшое слово, в котором, к радости и удивлению архиереев, цитировал Писание и отцов церкви. Поблагодарив всех за поздравления, новый обер-прокурор перешел в свой ка­бинет, куда позвал для передачи дел Сербиновича.

Не первым, но и не последним, между доносом о недостойном поведении одного провинциального архиерея и вопросами сино­дальной типографии, было сказано и о проекте Филарета.

— Погодите, погодите,— остановил граф старательного док­ладчика на перечислении сумм, уплаченных за бумагу для типо­графии.— Вы сказали о проекте Филарета. Какого Филарета и что за проект?

— Московского высокопреосвященного митрополита Фила­рета проект о желательности перевода Библии на русское наречие. Осмелюсь заметить, проект не

новый, отвергнут был в царство­вание покойного государя Александра Павловича при высоко-преосвященнейшем Серафиме, в царствование покойного госу­даря Николая Павловича при нем же. Отпечатанные русские пе­реводы Нового Завета были изъяты в 1824 году по высочайшему повелению.

— Об этом мне говорил сам владыка Филарет перед моим отъездом,— услышал испуганный Сербинович.— Поясните толь­ко, этот проект высокопреосвященного или Синода?

— Так что, ваше высокопревосходительство... Синод был в Москве в то время, когда проект составлялся, однако подписи стоят одного владыки Филарета и заштатного владыки Евгения Казанцева... Он почти слепой! — со значением добавил Серби­нович.

— Насколько я знаю, владыка Евгений не за штатом, а член Синода.

— Виноват, оговорился.

— Ну ладно. Как вы поступаете с бумагами, написанными от имени Синода на высочайшее имя? — спросил граф.

— Тут, ваше высокопревосходительство, путь один: просить мнения старейшего и мудрейшего нашего архиерея, митрополита киевского.

— Да, я о нем слышал только хорошее, согласился граф.— Так вы отправьте проект Филарета в Киев, а я еще от себя напишу.

Почти двадцать лет киевской митрополией управлял Филарет Амфитеатров. К старости он оставил богословские занятия, заботы епархиальные возложил на викариев, которым доверял полностью, делами лавры бессменно занимался его наместник Иоанн, хотя последнееслово во всех важных делах оставалось за митрополитом.

В епархии его любили, и трудно определенно сказать за что. По слабости здоровья служил он мало, редко появлялся на тор­жественных церемониях, но уж коли служил — вся церковь лила слезы от умиления, уж коли где появлялся (в университете на экзамене, в иконописных мастерских, на Днепре в праздник Бо­гоявления) — все радовались от одного лицезрения почтенного старца, с ангельскою кротостию и добротою раздававшего благословение уличным мальчишкам, чиновникам, духовенству, хму­рым хохлам, приехавшим на базар, купцам и скромным мещанам, не пропуская никого. В Киеве его любовно называли «наш милый дидулю».

20 ноября владыке Филарету передали письмо от нового обер-прокурора и приложенный к нему пухлый пакет.

«...Первое дело, которое дошло до меня прежде вступления моего в должность и которое ваше высокопреосвященство изво­лите усмотреть из приложенной при сем Записки / Такое название получил проект московского митрополита./, есть возоб­новляемый ныне вопрос о переводе Св. Писания на русское на­речие... Изъясненное в Записке мнение было принято без воз­ражения и другими членами Св. Синода во время пребывания их в Москве...»

Владыка неторопливо прочитал письмо графа, а Записку дал читать келейнику. Тому казалось, что митрополит слушает не­внимательно, думает о своем, иногда шевелит губами, не то с кем-то говоря, не то молясь, но владыка не впервые слушал мнение своего соименника и знал его достаточно.

Прочитав записку, келейник сложил ее на конторку и во­просительно глянул на владыку.

— Позови, милый, отца Антония.

Вошел его племянник, архимандрит Антоний, высокоученый монах, почитавший митрополита, как отца родного.

— Прикрой-ка дверь плотнее... Садись, милый, возьми перо, и напишем с тобою бумагу... Надиктую тебе начерно, а после перебели сам старательнее, бумага в Синод!.. «Ваше сиятельство, во время давнего пребывания вашего в Киеве в беседе со мною

угодно было вам предложить мне вопрос: нужно ли и полезно ли перевести Священное Писание на русское наречие. Я так тогда отвечал, так и теперь ответствую, что русское наречие не может передать Священного Писания со всею тою силою и верностию, какими отличается перевод славянский, в котором до­ступно понятию все то, что только нужно для назидания верных к вечному их спасению; что русский перевод будет вытеснять славянский язык, и без того недовольно знакомый образованным из наших соотичей, для которых таким образом может сделаться наконец непонятным и самое богослужение церковнославянское, составляющее главное, вернейшее и надежнейшее средство для всех сынов Российской Православной Церкви к назиданию их в вере и благочестии. По всему этому надобно настоять не в переводе Библии на русский язык, а в прилежном изучении славянского языка во всех наших духовных и светских училищах и в повсе­дневном прилежном чтении на нем Священного Писания...»

21 декабря мнение киевского митрополита Филарета относи­тельно «неполезности и вредности» перевода Библии на русский язык было получено в Петербурге. Несмотря на предрешенность вопроса, граф Александр Петрович все же заколебался.

Киевский владыка предлагал в обход Синода представить свое собственное мнение прямо государю, дабы «державным словом» решительно пресечь замышляемое дело. В видах убеждения го­сударя Филарет советовал затребовать из синодского архива дело о литографированных переводах Писания, производившееся в 1842-1844 годах.

Совет был верен, но щепетильно честную натуру графа ко­робил предлагавшийся способ действий, слишком смахивающий на интригу.

Граф распорядился отправить письмо к митрополиту Филарету Дроздову с изложением возражений киевского владыки. Однако почему-то письмо забыли подготовить (как не увидеть здесь руки Сербиновича). Толстой отвез в Зимний дворец Записку о возра­жении митрополита Филарета Амфитеатрова, добавив от себя государю, что к важнейшему и серьезнейшему делу перевода сле­дует приступать лишь после предварительного обсуждения дела с церковью греческою.

Но Бог есть вершитель правды и порядка. Над делом перевода явственно простерлась рука Божия, направив его в подобающее русло.

Александр Николаевич после коронации переживал поистине второе рождение. Будто заново он увидел людей и оценивал их иначе. Пропали леность и апатия, столь свойственные ему в по­ложении наследника, он теперь был полон энергии и деловитости. Почитая незабвенного батюшку, государь постепенно открывал, насколько тот был не прав в отдельных вопросах. Конечно же Церковь — больше, чем просто элемент государственности, сле­дует снять с нее жестокую узду... Вот и с делом перевода — неужто не прав гениальный маленький Филарет? Поставил в Синод графа Толстого с мыслью, что тот далек от интриг, а похоже, что тезку обошли синодские ловкачи... Киевский вроде бы и прав, но по­пробуй он учить своих мальчишек еще и славянскому языку — зачем?.. Жена так просто влюбилась в московского Филарета, повторяет детям, что он первый молитвенник за них всех...

19 февраля 1857 года к графу Толстому в Синод пришло вы­сочайшее повеление: внести мнение митрополита киевского Фи­ларета на совокупное рассмотрение Святейшего Синода, но пред­варительно сообщить митрополиту московскому.

Глава 11

ОЧКИ

Зима долго собиралась в тот год. Дожди, холод и сырость измучили Филарета, отказавшегося от выездов в город и ходившего по дому в шубе и валенках. Наконец в

середине декабря выпал снег, и после каждый день сыпал то реже, то гуще, наверстывая упущенное. Ударили морозы. Небо прояснилось, и яркое, но хо­лодное солнце частенько проглядывало сквозь бледную пелену облаков. Самочувствие владыки улучшилось, и он смог вернуться к обычному порядку своей жизни.

Слабый утренний свет едва показался в окнах домашней цер­кви на Троицком подворье, как литургия уж закончилась. Иерей и диакон вошли в кабинет владыки за благословением и откла­нялись. Эконом заглянул за дозволением купить к Рождеству побольше елочек и украсить ими двор перед храмом.

— Для чего ж новая трата?

— Для услаждения взоров, ваше высокопреосвященство,— с почтительною улыбкою ответил эконом.— Да и какая там трата!..

Эконом зашел за явно пустяшным делом, чтобы самолично убедиться в добром здравии владыки, и Филарет понял это. Он знал, что строг, и старался быть строгим, потому с удивлением замечал проявления любви от близких, которым и доставалось от него более всех иных.

— Дозволяю! И больше по пустякам не беспокой,— не удер­жался владыка от внушения.— Позови, кто там дежурит.

Вошел молодой послушник Алексей, недавно присланный из лавры. Высокий худой парень с длинными русыми волосами, обрамлявшими по-мальчишески нежное лицо с едва пробивав­шимися усами и бородкою, пал в ноги. Филарет легким движением перстов благословил.

- Где Никодим?

— Отпущен вами, владыка,— севшим от робости голосом от­ветил послушник.

— А Парфений?

— Тоже отпущен.

Верно, только вчера отпустил братьев к родичам в село Кун­цево до рождественских праздников. И зачем обоих отпустил? Надо что спросить — и некого... Ко всему и секретарь слег в горячке.

— Вот что, сын мой, надобно: затерялись где-то очки мои. Сыщи их поскорее.

— В серебряной оправе или в черепаховой? — деловито уточ­нил послушник.

— В черепаховой! А насчет серебряных — ты пошли, кого най­дешь, к отцу наместнику, я их у него оставил, пусть пришлет поскорее. Заодно пусть вернут в лавру полотенце, которое я ошиб­кою с собой прихватил.

Едва позавтракали просфорою и теплым липовым отваром, как с молитвою на устах Алексей сунулся в дверь столовой.

— Нигде нет, владыка! — шумно переводя дыхание, отрапор­товал он.

— Где искал?

— В спальне, в кабинете, в алтаре, в приемной.

Филарет посмотрел в устремленные на него с надеждой боль­шие голубые глаза малого. Ждет, видно, что назову место... Вот оказия! Старею!..

— А хорошо смотрел?

— Хорошо,— честно ответил малый.— Могу еще раз посмотреть!

— Погоди... Без очков мне как без рук!.. Где я был вчера?

— У его сиятельства князя Сергея Михайловича Голицына.

— Верно. Там мог оставить.

— Оттуда заехали на торжественный акт в университет...

- И там мог оставить. Экзамен долгий был... Пошли-ка в оба места кого-нибудь, пусть спросят.

— Некого, владыка. Эконом с работниками на базар ушли, а дворника я в лавру отправил.

— Тогда сам беги!

— Как же я вас одного оставлю? — вырвалось у послушника. Стоял с заалевшими щеками в полной готовности выполнить любую волю. Мальчик мой милый...

— Да разве я младенец немощный? — нарочито повысил голос митрополит.— Впрочем, погоди... Кучера-то никуда не отправил?

-Нет.

— И то ладно. Скажи ему, что часа через два поедем к князю на Волхонку. А сейчас давай, Алексей, просителей приеме. Есть там народ?

— Немного есть.

— Я иду в приемную, а ты пускай по одному.

Уж сколько лет тянулся поток богомольцев на Троицкое подворье. Последнее время владыка служил реже, по слабости голоса и проповеди его стали редкими, из-за немощей частенько отменял прием, хота особо нуждающимся посылал через келейника свое

благословение с финифтяною иконкою.

В этот раз первым вошел рослый, плечистый диакон с шапкою красивых каштановых кудрей. Пал в ноги, а получив благосло­вение, бойко изложил дело: желает получить священническое место, для чего месяц назад представил составленную проповедь.

— Помню! — живо сказал владыка и глянул в глаза преданно уставившегося диакона.— Слово твое красочно и сильно, а вот дух неверный — чрезмерно обличительный. Пишешь, что вне хра­ма люди почти все время проводят в занятиях, ведомые развра­щенною своею волею. Ну что ты написал? Ты же всех обругал!.. Знаешь ли, что это значит. Это значит быть или пьяницей, или картежником, или развратником. Сознаешь ли ты себя таким? Если сознаешь, то тебя надобно сана лишить... Уста иереев со­храняют разум, а твои уста разума не сохраняют. Ступай.

Оробевший диакон, мигом потерявший всю самоуверенность, вышел на цыпочках. Вошла баба с девицею. Тулупы, видно, ос­тавили в прихожей, обе закутаны в платки, в руках узелки, из-под длинных юбок едва видны серые валенки. Пали в ноги и хотели было на коленях остаться, но владыка приказал сесть на лавку.

— Говори, мать, говори. С дочкою пришла?

— Дочка, святый отец! Единственная!.. Недужная она — не­мая! Семь годков ей случилось, когда волка увидела. Напужалась бедная и замолчала. С тех пор одними знаками и объясняемся. Уж сколько мы с мужиком слез пролили... Тринадцатый год го­рюем. Надо бы замуж ей, а кто такую возьмет...— Баба сглотнула рыдание.— Мы было по монастырям пошли...

— Помолчи,— приказал Филарет и обратился к покорно сло­жившей на коленях руки девице с простеньким, милым личиком.

— Как тебя зовут?

— Марья! — с готовностью ответила мать.

— Я не тебя спрашиваю,— строго сказал владыка и посмотрел в добрые глаза девушки, будто распахнутые ему навстречу.— Как тебя зовут?

— М-ма-рь-я...— ответила немая.

Баба замерла с открытым ртом, вдруг закрыла глаза и стала быстро-быстро креститься.

— Становись на колени и повторяй за мною молитву Гос­подню,— так же строго сказал Филарет девице.

В первый раз она повторила туго, во второй — совсем легко. Владыка протянул бабе финифтяную иконку с образом пре­подобного Сергия.

— Ступайте. Молитесь преподобному, и все у вас будет ладно. Владыка не смог бы объяснить, почему действовал именно так, но он точно знал, как надлежит действовать. Чудо ли это? Бог ведает.

На пороге встала высокая фигура в священническом облаче­нии. Вот негодный мальчишка, подумал Филарет о послушнике, заставил иерея ждать!

Застывший у порога отец Алексей Ключарев, священник Ка­занской церкви, что у Калужских ворот, не понял, что высоко­преосвященный не узнал его. Бедный иерей помнил выволочку, устроенную митрополитом при первом их свидании на написан­ную проповедь. Недавний выпускник академии полагал, что после диссертации обычное слово не составит для него труда, а владыка повышенным тоном обрушился на него: «И с таким творением хочешь вешать в Успенском соборе? У меня диаконы лучше пишут. Надо больше рассуждать». Новый вариант слова, которое мос­ковские иереи поочередно произносили в кафедральном соборе, был написан очень старательно, и все же автор робел, потому долго не решался идти на глаза к владыке.

— А, это ты,— дальнозорко всмотревшись, узнал Филарет.— Проповедь твою прочитал. Лучше прежнего, написана со стара­нием и тщанием, учение изложено правильно... но произносить не дозволяю. Длинно. Немецкая проповедь.

— Да ведь я старался, владыко святый! Мне хотелось раскрыть предмет!

— Ты пиши себе дома хоть целую книгу, а тут надо делать, что велят. Бери рукопись.

Огорченный иерей принял толстый свиток, на который за­капали невольные слезы.

— Ну ты успокойся...— другим тоном сказал митрополит.

Он преподал благословение и, глядя на понурую фигуру мо­лодого священника, медленно идущего к выходу из длинной при­емной комнаты, не выдержал его горя.

— Да ты успокойся!

Фигура замерла на пороге и исчезла за гардинами, закрывав­шими дверной проем. В дверь вдруг постучали — видно, дворянин из числа далеких от церкви. Вчера в университете насмотрелся на таких, молчат, а в глазах насмешка, в лучшем случае равнодушие. Правда, видел он и иные глаза...

В распахнувшуюся дверь вошел среднего роста белокурый молодой человек в потертом, неказистом тулупчике. Края заса­ленных панталон далеко не доходили до грубых солдатских сапог. Между тем физиономия вошедшего была вполне дворянской. Он судорожно сжал на груди руки и вдруг упал на колени:

— Помогите, владыко! Меня посетило несчастье: сгорело име­ние, и я нахожусь в крайней нужде. Как жить — не знаю...

И таких доводилось видеть, кто только не приходил на подворье... Но что-то смущало владыку в просителе. Он, однако, не дал себе рассуждать, а, покоряясь тому самому знанию, молча вышел в спальню, достал из шкатулки триста рублей и вручил их погорельцу.

— Вот вам на восстановление имения. Скажите, чтобы сле­дующий заходил...

Проситель зажал в кулаке ассигнации и выбежал.

В соседней зале он проскочил мимо тощего монашка с постной физиономией и выбежал на улицу. Мороз охладил его возбуж­дение. Он машинально достал из-за пазухи кучерский треух, по­смотрел на него и вдруг громко расхохотался.

— Поверил! — торжествующе крикнул он. На другом углу Са­мотеки его ждали сани.— Игнашка, домой! Живо!

Невер, посмеявшийся над московским святителем, был обык­новенным московским молодым барином, настроенным прогрес­сивно и либерально. Такого рода господа на всякий случай до­пускали существование некой высшей силы, но полагали, что верить в Бога позволительно темным мужикам. Мнимый пого­релец жил на Малой Басманной с сестрою, которая давно раз­дражала его уговорами обратиться к церкви и слепым поклонением перед Филаретом. Он не раз с научной и материалистической точки зрения объяснял ей наивность такого рода слепой веры — она не возражала, молча слушала и только крестилась, что осо­бенно раздражало его. Вчера сестра подарила ему специально купленное собрание сочинений московского митрополита. Он пролистал и должен был признать, что сточки зрения красноречия и литературного дара Филарет стоит на большой

высоте, хотя стиль его слишком архаичен для современности. Сестра обрадо­валась этой похвале и вновь начала петь хвалу мудрости и про­зорливости московского святителя.

— Так я тебя поймаю на слове! - засмеялся невер. - Доставлю тебе очевидный пример того, что твой почтенный митрополит не более как доверчивый старичок, которого любой прохвост проведет за нос.

— Ой, не надо! Что ты задумал? — со страхом спросила сестра. Он смог смягчить ее тревогу, но правды не сказал.

Утром этого дня взял у Игнашки одежду, в которой тот чистил лошадей, и провел пробу. Прозорливец поверил! Ах, как наивны даже самые честные и умные служители церкви. Написать в ка­кой-нибудь журнал, так вся Россия со смеху помрет!.. Конечно, в журнал он писать не собирался, а решил на следующее утро уже в приличном виде посетить митрополита, благородно вернуть деньги и сказать старцу вразумительное слово от имени прогрес­сивно мыслящих молодых. Очень приглянулась ему эта идея — слово от имени нового поколения!

В тот день мысль о наивности митрополита Филарета витала на берегах Невы. Шло последнее перед Рождеством заседание Святейшего синода. К тому времени все члены Синода не только смогли ознакомиться с мнением московского митрополита, возражениями киевского, ответом на них московского, но и столковались между собой. Взгляды их со времени коронации не переменились, и поддаваться мягкому давлению обер-прокурора они не желали. Само по себе издание Библии на русском языке виделось безусловным благом для распространения и укрепления христианства. Другое основание дружной поддержки московского Филарета состояло в намерении укрепить самостоятельность Церкви и избавиться от унизительного положения казённого учреждения. Слух о явном благоволении императора к Дроздову укреплял на этом пути даже не решительных архиереев.

«Почему он не обратился прямо к государю? – размышлял митрополит Григорий.- Как мог он, прекрасно знающий бюракратические лабиринты, двинуть дело всей жизни таким прямым путём?... Попроси он государя в Успенском соборе после коронации о чём угодно – и всё было бы решено в минуту! Потом бы прославляли Филарета. Так… но ведь он это сознавал. Стало быть, не наивность диктовала ему способ действий. Такое великое дело возможно было совершить не путём интриги, но путём обшего, всецерковного движения. Слава не нужна Филарету мудрому, ему нужна сильная Церковь.»

Однако новый первоприсутствующий никак не мог склонить членов Синода к окончательному одобрению написанного им решения. За три месяца многажды собирались за длинным столом в зале присутствия почтенные архиереи в фиолетовых, коричневых и черных рясах, снимали черные и белые высокие клобуки, слу­шали мнения и роняли обдуманные слова. Возражений не было. Сообразив мнения митрополитов московского и киевского с цер­ковными правилами и изданными в разное время постановлени­ями, церковные иерархи согласились с заключением о важности перевода на русский язык Библии, начиная с книг Нового Завета, но с осторожностию и безо всякой поспешности, а также с мне­нием о всяческой поддержке церковно-славянского языка как богослужебного. Тем не менее от окончательного решения они уклонялись. Чего опасались архиереи? Помнили, что ветры в Пе­тербурге переменчивы... Сегодня император слушает одного, зав­тра вдруг да повернется к другому — а тебе потом отвечать за подпись. Члены Синода откровенно тянули время, не подозревая, что действуют по плану неизвестного им приятеля Сербиновича.

Филарет и не думал, что такой мороз на улице. Настроение после приема просителей было бодрым, снег за окнами весело искрился, захотелось прокатиться по Москве. Он приказал кучеру отправиться к князю Голицыну дальней дорогой, по набережной, через

Варварку рассчитывая посмотреть, как идет восстановление палат Романовых, о которых в письме спрашивал государь. Но едва проехали Неглинку, как мороз прохватил крепенько. Ноги онемели. Никодим, тот всегда клал в ноги вторую шубу... Сквозь заиндевевшее стекло показалась Лубянская площадь. Филарет стук­нул тростью в оконце.

Кучер остановил лошадей и наклонился. Чуть приоткрыв оконце и сторонясь струи морозного воздуха, владыка приказал шепотом:

— К Тимофеевой!

— Чиво? — не понял кучер.

— К Клавдии Дмитриевне! — раздраженно крикнул Филарет и захлопнул оконце. Не в гуринский же трактир ехать греться. Опять голос сядет...

Когда шестерка известных всей Москве лошадей остановилась перед воротами купеческой вдовы Тимофеевой, в доме поднялась радостная суматоха. На стол в столовой стелили нарядную пас­хальную скатерть, спешно ставили парадный серебряный самовар, а хозяйка достала из буфета футляр с особенной чашкой, из ко­торой всегда поила высокопреосвященного. Собственно, воспо­минание об этой чашке — и горячем чае! — и привело митропо­лита к Тимофеевой.

Хозяйка встретила почтеннейшего гостя на дворе поясным поклоном и поскорее повела в дом. Топили у вдовы жарко, и Филарет с удовольствием вздохнул полной грудью. В зале выстро­ились четверо сыновей вдовы, облаченные в темно-синие под­девки, из-под которых виднелись розовые и голубые косоворотки, их жены, с радостью сменившие кацавейки на нарядные душегреи, отделанные стеклярусом и вышивкой, вальяжные дочери, тере­бившие бахрому темных платков, расписанных цветами, тут же склонили головы тихие племянники и племянницы, в коридорах низко кланялись приказчики, приживалки и еще какой-то народ.

— Святый отче, какую вы радость мне доставили! — расплы­лась в улыбке Клавдия Дмитриевна.— Чайку не изволите ли?

— С удовольствием, матушка! Ехал в одно место, да замерз,— признался митрополит.

В столовой перед иконами в старом резном киоте Филарет прочитал молитвы, и сели за стол. Владыка любил эту семью, где жили просто, трудились честно и верили бесхитростно. Вер­ховодили в купеческой Москве старообрядческие семьи, и тем более он был внимателен к таким купеческим династиям, как Тимофеевы, Бахрушины, Королевы, Носовы.

На стол водрузили парадный самовар, и хозяйка, не снимавшая после смерти мужа черного муарового чепца, сама налила мит­рополиту первую чашку.

— Прошу вас, владыка!.. Варенья или пастилы не угодно ли?.. Сухарики ваши любимые!

— Благодарствую.— Филарет мелко перекрестил чашку и с удовольствием отхлебнул глоток.— Всякий раз, Клавдия Дмит­риевна, не могу налюбоваться на эту чашку! Хороша!

Чашка точно была хороша: высокая, изящной формы, с удоб­ной ручкой, тонкого белого фарфора, вызолоченная внутри, а снаружи по снежно-белому фону расписанная яркими цветоч­ными букетами. Чашку Клавдия Дмитриевна давно уж пыталась подарить митрополиту, но он не взял, сказав, что будет приезжать в гости и из нее чай пить. Хозяйка распорядилась на всякий случай выставить на стол обычное в дни поста угощение: красную и черную икру, осетрину, семгу, поспешно разогретые грибы, но владыка взял лишь сухарик, окунул его в чашку да прихлебывал крепкий и душистый чаек.

— Что невестка ваша — разродилась?

— Мальчик, мальчик у нее! Как вы иконочку прислали, так оно и совершилось! Уж такой красивый,— не удержалась востор­женная бабушка.— Глазки смышленые, умненькие!

— Чаю, ученым будет,— пошутил митрополит.

— Избави Бог,— всерьез ответила хозяйка.— У меня племян­ник учится в пансионе ниверситетском, такие страсти рассказы­вает. Митя, расскажи владыке!

С дальнего конца стола послышался звонкий мальчишеский голос:

— И ничего страшного, тетушка! Просто один со старшего курса решил насолить инспектору. Купил широкие штаны из красного сатина и надел поверх панталон. Инспектор как увидел — это же нарушение формы! — и побежал за ним. А тот по лестнице вверх, стянул штаны и спускается в форменном платье. Потом еще несколько раз посветился красными штанами, пока инспектор совсем не запыхался. Инспектор очень вредный, его не любят...

Рассказчик, бывший любимцем хозяйки, вдруг осекся. Чинное молчание за столом сгустилось. Молодежь оставила в покое изюм, чернослив и миндаль. Смотрели на гостя. Филарет покрутил го­ловой и сдержанно сказал:

— Шутники... Да ведь начальство следует почитать, как ро­дителей своих, ибо оно о благе нашем печется. А все же, Клавдия Дмитриевна, и студенты разные. Вчера вот был в университете на экзамене, так один студент — Чичерин — прекрасно отвечал из богословия. Впору семинаристу из лучших...

С дальнего края стола раздался звонкий голос:

— А этот самый Чичерин после говорил, что у него на каждый догмат по десять критических замечаний и он не младенец, чтобы слепо веровать!

— Ах ты...— вскинулась побуревшая лицом хозяйка на нару­шителя благопристойности, но осеклась,—Простите его, ваше высокопреосвященство! Глуп еще, сам не понимает, что болтает! Я его накажу!

— Подойди ко мне, отрок,— позвал посерьезневший Филарет. Коренастый краснощекий увалень, стриженный в скобу, но одетый в темно-коричневый сюртучок и светлые в клетку брюки навыпуск, потупясь, предстал перед митрополитом.

— Запомни, Димитрий, что от веры отвращает незнание или неполнота знания, а подлинно глубокое знание неизбежно при­водит к вере... Спаси тебя Господь... За чай благодарствую, Клав­дия Дмитриевна, поеду. А племянника не наказывайте!..

Едва митрополичья карета тронулась от ворот, купеческая вдова вернулась в столовую и стала вершить суд.

— Ах ты, негодяй! Висельник! Расстроил святого отца сво­ими дерзостями!.. Прошка, Васька — долой с него сюртук! По­роть его!

— А владыка запретил! — тоненько пискнул преступник.

— Ты мне еще указывать?! — взъярилась Клавдия Дмитриев­на, схватила что попало под руку и швырнула в наглеца. От звона стекла и брызг белых осколков она очнулась.

— Маменька! — укоризненно пробасил старший сын Прохор.— Вы ж филаретовскую чашку разбили!

— Господи! — всплеснула руками вдова.— Прости меня, святый отче, что ослушалась!

Князь Сергей Михайлович только собирался сесть за чай, накрытый в маленькой гостиной, как доложили о приезде высо­копреосвященного. Лакей по одному взгляду понял приказание князя и помог ему переоблачиться из уютного халата, оторочен­ного белкою, в синий домашний сюртук. Князь одернул бело­снежный пикейный жилет и шаркающей походкой двинулся на­встречу гостю.

— Владыко! Вот уж не ожидал!.. Как вы решились в такой мороз выехать?

— Дело одно.— Филарет неожиданно весело улыбнулся.— Очки я потерял, ваше сиятельство. Вот езжу по Москве, ищу.

Князь понял шутку и ответно улыбнулся.

— Рад вашей бодрости, владыко. Сам я от тяжести моих годов сник. Не окажете ли мне чести разделить трапезу?

— Не откажусь, князь, хоть и потчевали недавно меня в одном доме... но очков моих у

вас в самом деле нет?

— Очков? — Князь позвонил в колокольчик. Призванный камердинер князя почтительно доложил, что одну

бумагу его высокопреосвященство действительно вчера прочитал в очках, но взял их с собою.

— Могу свои отдать,— предложил Голицын.

— Премного благодарен, ваше сиятельство, но у вас стекла слабые для меня. Видно, в университете оставил.

— Сейчас я пошлю...— Князь отдал приказание, а после обра­тился к митрополиту: — Послушайте новость, кою вчера сказать не решился при всех: отставка Закревского решена! Ваше ли письмо сыграло свою роль, а вернее — известное недовольство государя.

Филарет с месяц назад отправил в Синод требование о рас­торжении брака Лидии Клеймихель с князем Друцким-Соколинским, заключенного при живом муже графини, и о наказании священника, коего, правда, принудил к тому генерал-губернатор, пожелавший помочь дочке. Никому не жаловался владыка на другой случай самоуправства Закревского, который в мае заставил его в самом болезненном состоянии отправиться к Троице для совершения молебна в честь рождения у царя сына Сергея. О переносе на два дня генерал-губернатор не желал и слышать. Пересилив себя, святитель поехал, отслужил, а после две недели лежал пластом в постели... И все же новость не доставила радо­сти — жаль графа...

— Кого ж поставят взамен?

— Генерал-адъютанта Петра Тучкова, из молодых (Тучкову было за пятьдесят)... О крестьянском деле много разговоров...

— А что, из Синода нет новостей?

— Нет. Вы напрасно надеетесь, владыка. Нынешнее поколение государственных людей слишком нерешительно. Государь мне жаловался после коронации... Ну что там?

Выросший на пороге лакей доложил, что очков его высоко­преосвященства в университете не нашли.

— Придется, владыка, заказывать вам новые.

— А до тех пор? Что ж мне делать — ни читать, ни писать!

— Отдохните,— благодушно сказал князь.— Нужен же и вам покой.

— Тогда нам будет покой, когда над нами пропоют «Со свя­тыми упокой»... Простите ворчание мое, поеду.

На Троицком подворье, едва подскочивший Алексей отворил дверцу кареты, владыка спросил:

— Нашел?

— Нет, владыко,— с отчаянием ответил малый.

— Кто это приехал? — спросил митрополит про чужую тройку, стоявшую возле конюшни.

— Это курьер какой-то из Синода,— небрежно ответил Алексей.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: