ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 17 глава

В эти летние дни новоназначенный министр народного просвящения не переехал па дачу в Павловск, а оставался в Петербурге по соображениям государственной важности. Семидесятилетний Александр Семёнович Шишков, адмирал, президент Российской академии, член Государственного совета и теперь министр, был европейски образованным человеком. Однако это не мешало ему искренне почти увериться, будто все Священное Писание, наша православная литургия и весь церковный устав были написаны издревле не на каком ином языке, как на славянском, ибо от верования в боговдохновенность Писания отставной адмирал естественным путем пришел к мысли о боговдохновенности самого церковно-славянского языка. Для него любая попытка перевода свящнных, отеческих и богослужебных книг на русский означала уничтожения святости предками завешанного нам слова. Адмирал не знал, что его нежелание дать людям в руки Евангелие есть чисто католический подход. Чувствуя поддержку в обществе (а его назначение приветствовал даже вечный насмешник Пушкин), Шишков вознамерился довести до логического конца начатую борьбу.

При встрече с графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым министр изложил свои намерения:

- Необходимо остановить издание Известий Библейских обществ. Это послужит шагом к окончательному их запрету, дабы уничтожить насаждавшееся равноправие православия с иными вероисповеданиями.

Беседа шла в кабинете графа в военном министерстве. Сто­явшие на отдельном столике модели пушек делали естественным воинственный тон речи министра просвещения. За огромными окнами видно было, как по пустынной и пыльной Дворцовой

площади ездит кругами водовозная бочка, из которой вытекают тонкие струйки воды.

— Помимо того, ваше сиятельство, следует остановить рас­пространение филаретовского катехизиса, содержащего несоглас­ные с учением нашей Церкви правила и молитвы — на простом русском наречии! А по приказу Филарета московская синодальная типография печатает и печатает его катехизис!

— Да ведь катехизис был одобрен Синодом,— нерешительно возразил Аракчеев.

— То дело рук безбожного князя! Он надавил и заставил!

— Доложу государю,— твердо пообещал Аракчеев.

Граф Алексей Андреевич питал сильную неприязнь к «мос­ковскому выскочке». Причиной тому была неудача с владыкой Феофилактом Русановым. Голицын с Филаретом сумели обойти его и задвинуть Русанова аж в Грузию, подсластив горькую пилюлю саном митрополита. Аракчееву доносили, что Феофилакт вершил дела твердою рукою, установил хорошие отношения с главноко­мандующим, генералом Ермоловым, много занимался духовным просвещением (открыл в Тифлисе на Авлабаре семинарию). Сам же владыка жаловался графу в письмах: «Работ много, а радостей мало». Он еще более потучнел, страдал от жары, от которой спа­сался в бассейне в саду архиерейского дома... Аракчеев намере­вался сделать его своей опорою в Петербурге, но Голицын так и не захотел вернуть его в Россию, и владыка Феофилакт умер три года назад от простуды по пути в Кахетию.

Помимо этого, было у Аракчеева и другое основание для не­расположения к Филарету. Граф Алексей Андреевич оставался с молодых лет равнодушным к вере (что не мешало ему аккуратно исполнять обряды Православной Церкви). Вид глубоко и искренне верующих людей его круга как-то беспокоил его, подчас вызывая раздражение и сознание собственной неполноценности. Граф соз­навал в себе отсутствие какого-то органа, питающего веру, но, поскольку и без этого органа можно было жить вполне комфортно, его наличие виделось излишеством, некой духовной завитушкой. Впрочем, граф не любил философствовать. Просто-напросто од­ной из его главных целей нынче оставалось окончательное уда­ление от государя князя Голицына, а следовательно, любой удар по княжескому протеже был полезен.

Филарет продолжал свою поездку по епархии. Он посетил Можайск, Лужицкий монастырь, а теперь ехал в Коралово. Ста­ринное село это, расположенное по течению реки Сторожки, пришло в запустение и не имело ничего примечательного, но Филарет приказал править туда. В Коралове служил его давний знакомец по троицкой семинарии.

Уж больше двадцати лет миновало, многое забылось, давние воспоминания не волновали, а все ж таки сидела в сердце заноза — память о темной ночи, когда в душной тьме семи­нарского коридора посыпались на его спину и бока удары — и в ушах звенел усмешливый голос кудрявого семинариста: «Прорцы, Василис, кто тя ударяяй?» Он давно всем простил, повинился и своем гневе... а неясное чувство тянуло увидеть того заводилу-обидчика.

Громко гудел надтреснутый колокол. Настоятель встречал ар­хиепископа у входа в храм. Высокий рост его умерился сутулостью, рыжие кудри сильно поредели, лицо будто потемнело от загара и морщин, а глаза с тревогою впились в Филарета. Ну как загонит и из этого нищего сельца куда подальше? Он все может!.. Кто ж мог знать тогда, в вольные семинарские годы, что из невзрачного недоростка вырастет архиерей?

Владыка с важностию проследовал в храм. Огляделся. Сделал несколько шагов и внонь остановился. Все в храме свидетельствовало об аккуратном порядке бедности: потертая ковровая до­рожки, старенькое паникадило, потемнелые стены и потолок, са­мые облачения священника и диакона, из которых пучками торчали перетершиеся нити золотого шитья. Владыка вдруг протянул руку и провел пальцами по окладу большой Тихвинской иконы Божией Матери. Он показал пальцы настоятелю:

— Прорцы мне, отче, почто у ти пыль зде?

Пораженный настоятель пал на колени:

— Прости, Владыко!

Филарет помолчал... Не унижения своего давнего обидчика хотел он, по вразумления и признания им теперь его тогдашней правды! Ведь прав был семнадцатилетний Вася Дроздов, не уступая семинарским заводилам, не следуя извечно сильнейшему большинству... и как бы со стороны владыка пожалел того тихого мальчика...

— Ты понял? — спросил он священника.

— Понял, владыко, все понял! Прости великодушно!

— А когда понял,— тихо сказал Филарет,— то Бог простит.

Служение совершил он благолепно и сосредоточенно, а после сразу уехал.

Последней целью его был Волоколамск, но не удержался и велел Евграфу сначала править на Звенигород. И вновь дорога звала в даль далекую, и под мерный топот копыт, поскрипывание колес и дребезжание следовавшей за каретой повозки со служками, везшими потребные вещи, легкие, беспечальные думы приходили владыке на ум, и он набрасывал очередную свою проповедь.

Казалось бы, с его-то опытом и даром мог бы не слишком стараться и уж тем более не писать от строчки до строчки, вы­правляя после иные выражения. Все что ни скажет — все хлеб духовный, все во благо слушателей. Ан нет. Раз всего он позволил себе не написать проповедь, что было вполне объяснимо,— когда два года назад впервые прибыл в родную Коломну в роли архиерея. Но лишь начал говорить, шум возник в задних рядах, потом какие-то крики раздавались за окнами то слева, то справа, и в храме ощущалось некое плотное невнимание и равнодушие, в коих вязли все находимые им слова. Не он один понял это. После службы соборный настоятель и градоначальник извинялись, но владыка не обиделся на горожан, не обеспечивших ему триум­фальную встречу. Знать, так надо было... И с тех пор все проповеди, речи и слова сам писал накануне.

Дорога на Звенигород шла через сосновый бор. Особенный дух стоял здесь, пахло прогретой землей, прелой хвоей и смолой. У моста через Москву-реку сделали остановку. Владыке очень хотелось походить, в последние годы это редко удавалось; то сидит в кабинете, то стоит в храме, а едва сделает шаг в сторону — тут же тянутся к нему люди за благословением, и отвернуться не­возможно. Теперь же он вышагивал в свою волю по бережку, бездумно смотрел на поля на противоположном берегу, на шу­мевшие за спиной на высоком берегу сосны, на ровное течение реки, прозрачные воды которой скрадывали немалую глубину. Будь один — искупался бы, но непозволительно архиерею обна­жаться перед кем бы то ни было.

Келейники давно накрыли скатерть, на которой расставили тарелки с хлебом, свежими огурцами, малосольной рыбой и еще чем-то, что подносили на остановках и помещичьи дворовые, и простые мужики, поставили бутыли с квасами, но тянуло еще походить просто так по свежей, ярко-зеленой молодой травке...

Служками были у него братья Утенины, взятые его предме­стником владыкой Серафимом из Чудова. Филарет оставил их вначале на время, полагая необходимым заменить троицкими по­слушниками, но как-то свыкся с их грубоватостью, ленцой Никандра и бестолковой подчас старательностью Герасима. Ему ка­залось, что он с ними строг и требователен, и потому иногда с удивлением примечал их знаки любви и внимания. Вот и сейчас Никандр в третий раз перестилал скатерть, дабы устроить трапезу в тени высоких берез, а переменчивый ветер своенравно волновал пышные кроны.

Возле низко склонившейся над водой ивы Филарет заметил маленьких девочек, с непосредственностью зверушек смотревших не на него — владыка был в холщовом светлом подряснике, без креста и панагии, не то поп, не то диакон, ничего примечатель­ного,— а на красивых ухоженных лошадей, пасшихся за каретою. Он позвал их. Застенчиво улыбаясь и от смущения потупясь, девочки подошли. Теплые головки с мягкими волосами, нежные личики, венки из желтых одуванчиков в руках. Старшая из

девочек держала на руках младенчика, еще одна волокла за руку насуп­ленною малого трех лет. Все босиком... Владыка благословил каждую и малого тоже, и послал к Герасиму,— у того найдется, чем оделить ангелочков.

Тут ударила гроза. Стремительно и грозно пронеслась над ними темная туча, струи дождя с торопливой щедростью хлестали по земле, по соснам, по карете, а когда туча ушла и он распахнул окна кареты, чистый и благоуханный, новый мир открылся вокруг, подлинный храм Господень. Небо прибавило синевы и высоты. Ярче светило солнце, освещая и согревая каждую травинку, каж­дую букашку, каждый листок. Воздух был так свеж и вкусен, что впору приказать Никандру завернуть кусок про запас. Хорошо, нет рядом Святославского. Верный секретарь на время поездок оставался в Москве, а то непременно задымил бы своей трубкой (владыка не переносил табачного дыма, но, к удивлению многих, терпел рядом страстного курильщика). Вновь подали голос птицы, вновь низко над землею закружились бледно-желтые бабочки.

Когда тронулись, он увидел на головах своей четверки лошадей желтые венки из одуванчиков, и легко стало на сердце, и печально, и хорошо...

На 12 июня выпал день памяти святого апостола Варнавы, со слов о нем и начал владыка говорить в Волоколамске, завершив спою проповедь прямым наставлением:

—...Какой бы ты ни предпринял благочестивый подвиг, в какой бы ни начал упражняться добродетели, не изменяй при­нятому однажды благому намерению. И хотя бы предстояли тебе препятствия, хотя бы казалось тебе, что успех не соответствует ожиданию твоему,— не отчаивайся, не малодушествуй... в труд­ности подвига уповай на Господа...

Скажут: неужели каждый день пост? каждую минуту молитва? Как жить, если ничего не делать для временной и телесной жизни? Напрасные опасения! Постись в установленное время, но в другое время не будь роскошен и невоздержан — и сохранишь плод поста. Приходи на молитву в освященные дни и часы, а потом с при­зыванием имени Божия всякое дело начинай и оканчивай, мыслью и сердцем с благоговением вспоминай о Боге всюду и всегда, где и когда можешь; не говори слов богопротивных и не слушай их... таким образом во всякое время и при всяком деле научишься сохранять в себе дух молитвы...

Все же он утомился и позволил себе на обратном пути не заниматься текущими епархиальными делами. Но утомление было приятно. Он служил, делал дело на своем настоящем месте, творил, насколько хватало разумения, благо для людей и дела Господня, получая в ответ едва ли не больше отдаваемого. Теперь только он с очевидностью понимал слова владыки Платона о том, что совершение литургии и болящему иерею сил прибавляет.

Глаза отдыхали от бумаг. Он просто смотрел в окна кареты, не уставая благословлять встречавшихся прохожих, дворян и куп­цов, выходивших из экипажей при виде архиерейской кареты, все тех же светловолосых и темноволосых деревенских ребятишек, висевших гроздями на плетнях при его проезде и смотревших с сосредоточенным вниманием. Из них через двадцать лет выйдут матери, пахари, солдаты, монахи.

Однако без дела владыка не мог. Он достал переданное управ­ляющим голицынским имением письмо князя, в котором обратил внимание на упоминание о тайных кружках и обществах в Москве. Фамилии встречались и знакомые и незнакомые, а вот подоплека виделась известной...

В конце лета архиепископ Филарет провел в Москве очередное заседание Библейского общества. Его не удивило небольшое ко­личество присутствующих. Генерал-губернатора не было. Правда, появились новые люди — барон Владимир Иванович

Штейнгель и отставной генерал Михаил Федорович Орлов, по слухам, бывший в опале. Генерал даже выступил с одобрительным словом, призвав расширять дело благотворительности и просвещения народного.

— Говорят, будто иностранное влияние сильно, что с того? Русский народ жаждет духовно-нравственного чтения, идет к сво­им пастырям, а те молчат по неумению или иным причинам. Если бездействуют законно поставленные пастыри, грех ничего не предпринять тем, кто сознает нужды народа русского.

Речь Орлова прозвучала несколько вызывающе по отношению к власти, и владыка подумал, что наверняка о ней донесут в Петербург. Сам он выступил с отчетным словом, но говорил более о том, что волновало сердце:

— Цель общества состояла и состоит именно в том, чтобы нести слово Божие повсюду, не минуя и тех мест, кои не имеют внешнего благолепия, как и сам Иисус Христос не гнушался входить в дом прокаженного и беседовать с мытарями и грешными. Цель общества — доставить душеспасительные книги Писания каждому желающему на том языке и наречии, на котором он удобнее разуметь может... Недоумевающие же о действиях общества, дабы сомнение их не обратилось в несправедливое осуждение невиннаго и доброго дела, пусть примут труд внимательно исследовать то, о чем сомневаются. Для чего сие новое заведение? — спрашиваете вы. Но что здесь новое? Догматы? Правила жизни?.. Сие не вносит никакой новости в христианство, не производит ни малейшего изменения в Церкви. Но для чего сие заведение иностраннаго происхождения? — говорят еще. В ответ на сей во­прос можно бы указать любезным соотечественникам на многия вещи, с таким же вопросом,— не удержал тяжелого вздоха архи­епископ.— Бог Слово да ниспошлет мощное благословение Свое на всякое благонамеренное усилие к распространению между человеками слова спасения и разума, яже по благочестию.

Знал владыка о начатой Шишковым против него войне. В Москве расходились написанные Степаном Смирновым листочки о «небывалых заблуждениях» московского архипастыря. Собрат Смирнова, иерей из храма Ризположения осмелился в своих проповедях намекать на «ошибки» высокопреосвященного. Говоря военным языком, то была пристрелка. Когда же государь, дважды проезжая мимо Москвы, не заехал в нее, владыка понял, что вот-вот грянет прицельный удар.

В эти дни Филарет перестал давать для прочтения и списы­вания свои проповеди, что огорчило его почитателей. Одному из своих московских знакомых архиепископ псковский Евгений Казанцев писал: «...о поучениях вашего архипастыря не печальтесь, что не дает читать. Они будут тем чистейшее золото, что льются теперь через огонь. А придет час — и будут на свете».

Давние друзья Филарета переживали за него и молились. В июле владыка Евгений писал тому же московскому священнику: «От Вас наносят все невеселые новости, будто, будто, будто... Пора бы им утихнуть. Видно, враги не уснут, пока не насытятся кровию. Да хранит Вас Господь. Цену почувствуете, когда ли­шитесь. Но да сохранит Господь от столь несоразмерной кары».

Тем временем в Санкт-Петербурге делу духовного образования придали обратный ход.

6 ноября в шестом часу пополудни в митрополичьи покои Александро- Невской лавры пришли граф Аракчеев и министр Шишков. Их старания достигли цели.

— Ваше высокопреосвященство! — начал свою речь Шишков.— Государь император соизволил приказать нам рассмотреть вопрос об издании, вернее - о прекращении издания всяких Известий Библейских обществ и филаретовского катехизиса. Его величество указал на необходимость согласования сих мер с вами.

— Так Библейские общества закрывают? — прямо спросил мит­рополит Серафим. Он смотрел на неугомонного седовласого ад­мирала и недоумевал. Вот ведь, на семьдесят первом году женился, да к тому же на католичке и польке Юлии Любичевской, к постам относится пренебрежительно (в отличие от князя Александра Ни­колаевича), а поди ж ты

— какой защитник православия.

— Гласного повеления нет,— с сожалением ответил министр,— однако же с переменой министерства просвещения намерение склонилось к тому, чтобы о них не упоминать. Какой толк издавать об них вести, ежели от них открывается явный вред?

— Но, ваше высокопревосходительство,— возразил митропо­лит,— за этот год собраны уже подписки на сей журнал. С января я велел его прекратить, но до января — продолжить.

— Там, где дело идет о вреде, наносимом вере и нравствен­ности, можно ли попускать утверждаться оному для сбора неко­торого числа денег?

Митрополит взглянул на молчащего Аракчеева, одно присут­ствие которого как бы освящало именем государя все здесь про­изнесенное, и решил более не прекословить.

— Будет исполнено. Я прикажу,— сказал он,— А что до ка­техизиса, то содержащийся в нем перевод со славянского Свя­щенного Писания и молитв все ж таки полезен. Известно, что многие у нас славянского языка не понимают.

— Как! — вскипел Шишков.— Кто из нас не разумеет цер­ковной службы? Разве только один, отрекшийся от отечества сво­его и забывший родной язык свой!.. И нужно ли на сем столь неосновательном мнении основывать надобность разделения язы­ка церкви с языком народным? Сие породит лишь ереси и расколы!

— Да куда ж деваться нам с таким множеством напечатанных книг? — растерялся митрополит от адмиральского напора.

— Не о деньгах идет дело,— негромко сказал Аракчеев.— Пусть их пропадают, лишь бы остановить и сколько можно отвратить сделанное зло.

— Ваше сиятельство, катехизис утвержден к печатанию Си­нодом. Просто запретить его нельзя.

— Не беспокойтесь, ваше высокопреосвященство,— резковато перебил его Шишков.— Мною поручено написание критики катехизеса.

Священник Иоаким Кочетов, обиженный на Дроздова в быт­ность того петербургским викарием, без долгих размышлений и не утруждая себя доказательствами, написал критику, закончив так «нельзя не пожалеть, что книга, предназначенная для всеобщего изучения правил веры, немалою частию исполнена не­определенных выражений, не досточествует в точности предлагаемых сю понятий и даже в некоторых местах отступает от учения нашей Церкви, как и из сего краткого обозрения удостовериться можно».

21 ноября Шишков, ссылаясь на слова царя, прямо потребовал от митрополита Серафима запретить печатать катехизис Филарета и приостановить рассылку напечатанного. И митрополит уступил.

Глава 2

РАЗГОВОРЫ, СПОРЫ, МНЕНИЯ

В то время вопросы веры еще занимали, умы просвещенного российского дворянства, но их сильно потеснили вопросы по­литические. В масонских ложах велись разговоры на абстрактные темы справедливости, равенства, блага народного и свободы. Со временем разговоры конкретизировались. Поскольку обсуждение равенства и свободы в России несколько выходило за рамки ма­сонской деятельности, на основе тех же лож стали возникать общества.

Первые тайные кружки среди русского офицерства возникли и Париже в 1814 году, когда многие из победителей были приняты в масонские ложи. Спустя четыре года было положено начало Союзу благоденствия, в который вошли более двухсот офицеров гвардии, Главного штаба и армии. Вождями стали братья Александр, Никита, Ипполит

Муравьевы, Павел Пестель и князь Сер­гей Трубецкой. Генерал Михаил Орлов попытался создать тогда же тайное Общество русских рыцарей. Артиллерийские офицеры братья Борисовы на юге начали создавать Общество соединенных славян. В польских землях на основе масонских лож и ордена тамплиеров также действовало тайное общество. Переведенный в Москву надворный советник Иван Пущин активно начал со­бирать сторонников в некий Союз практический. К тому времени Союз благоденствия разделился на Северное и Южное общества, тесно координирующие свои планы и деятельность. Во все эти организации входили как люди практические, так и прекрасно­душные мечтатели.

Уже в 1818 году на совещании в Москве разрабатывались планы цареубийства и государственного переворота, отложенные по зрелом размышлении — сил было маловато. В 1823 году на­мечалось захватить царя в Бобруйске во время смотра войск и потребовать коренных преобразований, но Пестель счел это преж­девременным. В 1824 году был согласован план вооруженного восстания, намеченного на лето 1826 года.

Планы сии оставались известными лишь верхушке заговор­щиков, основную же массу офицерства постоянно подогревали .смелыми разговорами, тем более что видимая леность императора, оторванность от России великого князя Константина, наместника в польских землях, и грубость великого князя Николая давали немало поводов для осуждения. Бедственное положение крестьян, воровство и взяточничество чиновников, бесправие в судах... В собраниях у Рылеева, проходивших в доме Российско-Американ­ской компании, в которой он служил, гвардейская молодежь с жадностью и доверием внимала зажигательным речам хозяина, нередко пьянея без вина. Разговоры велись на одни и те же темы, но темы были столь смелы, что не надоедали.

— Душно мне в нашем обществе! — говорил Кондратий Фе­дорович в компании своих старых сослуживцев по полку. — Нет, надо ехать туда, где люди живут и дышат свободно!

— Куда же?

— В Америку, непременно в Америку! Куплю там земли и положу основание Колонии Независимости. Кто из вас не захочет жить по произволу, слышать о лихоимстве и беззакониях — приму с распростертыми объятиями. Заживем как...

— Рылеев, где же средства возьмете?

— Да ведь я служу в Американской компании секретарем. Жалованье двенадцать тысяч и готовая квартира... Вот и накоплю.

Собравшиеся расхохотались. Одно слово — п о э т... По мере того как роль Рылеева в Северном обществе возрастала, темы его речей сменились, став прямо революционными.

— Да и Пугачев затевал много! — возражали ему.— А чем все кончилось?

— Вы не знаете моих мыслей,— отвечал борец за счастье на­рода, свободу и равенство.— Вы не поймете всего того, ежели бы я и объяснил!.. По моему мнению, вы жалкие и умрете в неизвестности. А мое имя займет в истории несколько страниц!

В воцарившемся молчании заговорщик понял, что несколько перебрал в откровенности. Не отталкивать нынче следовало, а притягивать простосердечные молодые души. Рылеев при невид­ной внешности, среднем росте и обыкновеннейшей физиономии обладал немалым обаянием. Большие серые глаза могли излучать добро, милейшая улыбка мгновенно порождала симпатию. Он улыбнулся и приказал слуге подать вина.

— Господа, умоляю нас, поймите Рылеева! Отечество ожидает от нас общих усилий для блага страны! Души с благороднейшими чувствами постоянно должны стремиться ко всему новому, а не пресмыкаться во тьме перед старым! Сколько зла у нас на каждом шагу — так будем же переменять его на лучшее!

— А по-моему, Кондратий Федорович, все это мечта и пустословие, — подал голос тридцатилетний капитан, неизвестно кем приглашенный,— Мечта прекрасная, благороднейшая, а все же ни к чему не ведущая. Всякий и на своем месте может служить. Быстро умереть просто, а чтобы жить, терпение требуется.

Заулыбались подпоручики и поручики. Терпение! Да зачем же терпение, надоевшая

шагистика и придирки командира полка, ежели можно все переменить к лучшему одним разом? И родина будет счастлива, и каждый из них. Ах, какой молодец Рылеев, жаль, что в отставке!

— Вижу, господа, что вы остаетесь в том же заблуждении,— задумчиво скачал хозяин, прекрасно чувствующий настроение собравшихся. - А для меня решительно все равно, какою смертию умереть, хотя бы и повешенным. Но я знаю, что войду в историю!

Мальчикам с офицерскими эполетами тоже хотелось войти в историю.

То было какое-то едва ли не всеобщее помрачение умов. Точно некая незримая сила толкала цвет дворянской молодежи к пропасти, увлекая за ними страну.

В сентябре 1825 года. Петербург был взволнован дуэлью под­поручика Семеновского полка Константина Чернова и блестящего аристократа, флигель-адъютанта государя Владимира Новосильцева из-за сестры Чернова, на которой Новосильцев отказывался жениться (после долгих ухаживаний), ибо его мать желала сыну более блестящей партии. Они не были развратны, молодые офицеры, хотя и посещали регулярно клар и луиз. Сердца большинства были чисты и открыты чувствам любви и чести.

Оба двадцатичетырехлетних офицера стреляли хорошо и на­несли друг другу смертельные раны. Похороны Чернова, активного члена Северного общества; были превращены в общественную демонстрацию. По рукам ходило агитационное стихотворение Ры­леева, выражавшее протест против всесилия аристократии. Для заговорщиков не важно было, против чего выступать, важно было — против. Несчастная Екатерина Владимировна Ново­сильцева (урожденная графиня Орлова), потерявшая единствен­ного сына, горевала в одиночестве.

— Скорее пережить тьму, в коей находится Россия! Порвать цепи, связующие нас с проклятым прошлым! Необходима кон­ституция и переворот посредством войска! — прямо говорил Ры­леев осенним вечером 1824 года.— Только так можем мы получить конституцию!

— Всякий военный бунт сам по себе безнравствен,— вдруг послышался твердый голос от окна. Спорить осмелился двадца­тилетний корнет лейб-гвардии конного полка Алексей Хомяков.— Каждый из нас, поступая на военную службу, присягал...

— Что за детские рассуждения!— перебил его князь Александр Одоевский, бывший двумя годами старше Хомякова.— Речь идет о благе народа, а благо народа — сколь выше оно любых клятв и присяг!

Рылеев насторожился. Компания у него собиралась смешан­ная, были члены Северного общества, уже обсуждавшие детали государственного переворота, были и просто знакомые, которых рассчитывали втянуть в общество. Возражения по основополага­ющему пункту были опасны и потому недопустимы.

— Послушайте, Хомяков, ведь вы сами патриот. Помните, вы рассказывали, как в детстве убежали из дома, чтобы бороться за свободу Греции? У нас же речь о том, как доставить не чужому, а родному нашему русскому народу свободу, ту свободу, которую он давно заслуживает, ту свободу, которую он сам обрел на мгновение в годину отечественной войны! Государь медлит — так подтолкнем его! Сделать сие можно лишь с ис­пользованием войска, единственной организованной силы на­рода.

— Итак, вы хотите военной революции? — Он был удиви­тельно спокоен, этот молоденький, румянощекий корнет с за­крученными русыми усиками.— Но что такое войско? Это соб­рание людей, которых народ вооружил на свой счет и которым

он поручил защищать себя. Не так ли?.. Какая же тут будет правда, если эти люди в противность своему назначению станут распо­ряжаться народом по произволу и сделаются выше его? А ведь именно это вытекает из ваших планов, несмотря на клятвы в любви к мужикам.

Рылеев застыл, медленно закипая гневом, и, не зная, что возразить, выбежал из комнаты. Князь Одоевский, видя обра­щенные на него взгляды собратьев по обществу, широко улыб­нулся, решив свести дело к шутке. При общем молчании насмешник-корнет ехидно улыбнулся:

— Итак, уверяю вас, любезный князь, что, вопреки, быть может, своим искренним мечтам, вы вовсе не либерал. Вы стоите за ту же твердую власть, только с заменой самодержавия тиранией вооруженного меньшинства. И докажите мне, что я не прав!

Доказать никто не взялся. Хомяков оказался чужд господствовавшему тогда петербургскому умонастроению, и никто не удивился, когда весной 1825 года корнет уволился из полка «по домашним обстоятельствам» и отправился в Париж.

Те же разговоры велись и в Москве, где к тайному обществу принадлежали генерал Фонвизин, братья Муравьевы, барон Штейнгель, Иван Якушкин и десятки других молодых и не очень молодых офицеров и чиновников. Собирались в доме Муравьёвых-Апостолов на Елохоиской, и доме Оболенского на Новинском бульваре, у Фонвизина на Рождественском бульваре. Дам не было. Слуг из предосторожности также не допускали, сами снимая нагар со свечей.

Споры относительно целей и способов действия давно были оставлены. Самыми важными были вопросы КАК и КОГДА? Якушин и Оболенский настаивали на цареубийстве, не колеблясь завтра же самим взять в руки пистолет и кинжал. Фонвизин полагал, что лучше бы избежать, хоти бы поначалу, такой радикальной меры, чтобы не оттолкнуть народ. Одним из немногих он понимал, как непросто будет привлечь симпатии мужиков, предстать перед ними не захватчиками власти, а законными выразителями их же чаяний. Об этом он рассуждал с Михаилом Орловым, бывшим под подозрением у государя, но не состоявшим и тайном обществе. Впрочем, это не мешало друзьям разговаривать вполне откровенно.

— И вот я иногда с ужасом думаю,—говорил Фонвизин,— что заговор удался, императора нет, Сенат объявляет новое правление. Примет ли нас народ? Не сочтет ли самозванцами? Тогда новая смута, гражданская война!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: