ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 16 глава

Это, впрочем, ничуть не мешало ему встречаться с Голицыным в доме графини Анны, часами беседовать с ним, войти в полное доверие и принять на себя роль духовного наставника человека, которого он вознамерился погубить во что бы то ни стало. Повод годился любой.

В то самое время член Комиссии духовных училищ Ястребцов издал перевод книги «Воззвание к человекам о последовании внутреннему влечению духа Христова». Книга была в комиссии одобрена и разослана по духовным и светским учебным заведе­ниям. По поручению митрополита Серафима было подготовлено обличение, где доказывалось, что «сия нечестивейшая, револю­ционная книжица — воззвание к бунту, дерзкое, лукавое воззва­ние против православной церкви, противу правительства и гражданского порядка. Книга сия в Париже была издана за два года перед революцией, отчего ясно можно видеть, что злодейство втайне готовится и в России». Донос через графа Бенкендорфа был доведен до сведения государя.

А в гостиной графини Орловой по вечерам вещал отец Фотий:

— Сколько зрим мы поборников учений еретических? Тьмы. Но нельзя сим устрашаться. Поборите голову змия, и он падёт. Так восстанем противу нечестивцев, противу верхушки их!.. Дала мне сестра Анна сочинение владыки Филарета, коего причисляют к ученейшим, «Записки на Книгу Бытия», с вопросом, читать ли?.. Пролистал сей труд и принужден был умыть руки после сего. Он и так называемая «Библейская история» не заслуживают внимания верных христиан. Филарет осмелился назвать «библейскою историей» сочинение, в коем говорится о лицах; вовсе не упоминаемых в Библии!.. Худой дух идет из академии. Хвалят сочинения Герасима Павского — знал его, в обращении приятен и много учен, но в писаниях вышедших сам сатана глаголет его устами! Берегитесь, братья и сестры! Рядом враг, близко!..

Недовольство голицынским управлением нарастало. Действия его сподвижника Михаила Леонтьевича Магницкого в Казани осуждались повсеместно. Магницкий, человек легкомысленный и честолюбивый, испытал уже превратности судьбы. Будучи правой рукой Сперанского, он был арестован и сослан вместе с ним, вместе с ним же оправдан и возвращен в Петербург. Там каждое воскресенье он приходил в домовую церковь князя Голицына и на видном месте усердно клал земные поклоны. Трудно было его не заметить. Магницкий сумел войти в доверие к Голицыну, стал членом Комиссии

духовных училищ, активистом Библейского общества. Назначенный губернатором в Симбирске, завел там отделение общества, в которое побуждал вступать всех чиновников и дворян. Устроил на площади города публичное сожжение со­чинений Вольтера и подобных вольнодумцев, кои отлично знал, будучи сам до ссылки открытым безбожником. За сей подвиг он получил назначение попечителем Казанского учебного округа.

При решении вопроса император, выслушав ходатайство кня­зя, отложил бумагу и взглянул с иронической улыбкою:

— Так ты того твердо хочешь?

— Да, ваше величество, я уверен, он хорошо будет исполнять свою должность,— ответил Голицын.

— Пусть будет так! — Александр Павлович взял перо, но вновь обратился к князю: — Я наперед тебе говорю, что Магницкий будет первым на тебя доносчиком!

Голицын недоумевал и досадовал на доверчивость государя к дурным слухам.

А Магницкий разворачивался вовсю. В Казани ханжа обвинил лучших профессоров университета в неблагочестии и уволил. Ана­томические препараты были изъяты из шкафов медицинского факультета и захоронены на ближайшем кладбище. Одобрение сих действий со стороны отца Фотия получило известность в столице.

Превзойти Магницкого задумал попечитель Петербургского учебного округа Дмитрий Петрович Рунич. Он распорядился вы­красть конспекты лекций нескольких профессоров университета и написал на них министру донос. Князь Александр Николаевич несколько растерялся, читая такие перлы: «...Хотя в тетрадках Плисова не найдено ничего предосудительного, но это самое и доказывает, что он человек вредный, ибо, при устном преподавании, мог прибавлять, что ему вздумается». Однако отступать князю было уже невозможно. Три профессора были уволены. Рунич получил орден Святого Владимира 2-й степени. (Когда он явился с официальным представлением по этому поводу к вели­кому князю Николаю Павловичу, тот иронически поблагодарил его за изгнание Константина Ивановича Арсеньева, который смог теперь все свое время отдать Инженерному училищу, и попросил выгнать из университета еще нескольких способных преподава­телей.)

Однако когда Магницкий появился после «казанской битвы» и столице, он мигом почуял перемену в соотношении сил и не колеблись перебежал к сильнейшему. Не говоря никому, он съез­дил в аракчеевское имение Грузино, где имел продолжительную беседу с хозяином и даже составил бумагу с описанием тонких моментов в деятельности духовного министерства и Библейского общества. С сей бумагой граф ознакомил Шишкова и митрополита Серафима. Первый бросился писать очередное обличение, второй всё еще колебался.

Эти колебания в архиерейской среде хорошо чувствовал князь. Он пытался перетянуть на свою сторону тех, кто сто­ронился партии сто врагов. Архиепископ Антоний показал свой характер, когда на заседаниях Синода не согласился на развод великого князя Константина Павловича с женою, за что и был отправлен на епархию. Теперь же, увидев Антония в столице и надеясь на его память об обиде, князь Александр Николаевич подступил к нему с разговорами о «церкви, которая должна быть в сердце».

- То-то и беда, ваше сиятельство,— с готовностью отвечал архиепископ,— что часто вместо церкви находишь в иных сердцах только колокольню. Благовестят, благовестят, а как подойдешь к мнимой церкви, то не найдешь ни Божией службы, ни того, кому бы совершать оную. Одни колокола, в которые звонят маль­чишки.

Князь сжал губы и отошел молча.

Для отца Фотия открылись двери всех аристократических са­лонов Петербурга. Слушали его почти с благоговением. У графини Анны собрания стали ежедневными. Митрополит Серафим все ощутимее благоволил к Спасскому. Как ни удивительно, но и Голицын

поддался чарам Фотия. Бедный князь...

Фотий же имел свой план. Голицын устроил ему аудиенцию у государя.

Идя по лестницам, залам и коридорам Зимнего дворца, Фотий покрывал крестным знамением как себя, так и стены, двери, окна, часовых с ружьями, лакеев в напудренных париках, гене­ралов, придворных,— он чуял вокруг тьмы сил вражиих.

Распахнулись высокие бело-золотые двери, и он вошел.

Александр Павлович с любопытством всматривался в нео­быкновенного монаха, о котором столько был наслышан от самых разных людей. Ему хотелось воспользоваться лорнетом, но он опасался, что это может гостю не понравиться. Сделав несколько шагов навстречу, царь сложил руки и склонил голову в ожидании благословения.

Фотий, не обращая на него внимания, искал глазами образ, дабы перекреститься, но не видел икон на стенах и в углах ог­ромного императорского кабинета.

Александр Павлович отступил и с недоумением смотрел. Фо­тий опустил глаза долу, совершил про себя молитву и тогда занес руку для благословения, кое император послушно принял и по­целовал горячую, жилистую руку монаха. Фотий тотчас достал образ Спасителя, дал приложиться и вручил в дар императору.

— Я давно желал тебя видеть, отец Фотий, и принять твое благословение,— с некоторым усилием говорил по-русски Алек­сандр Павлович, привыкший беседовать на религиозные темы на французском, английском или немецком языках.

— Яко же ты хощешь принять благословение Божие от меня, служителя святого алтаря, то благословляю тебя, глаголя: «Мир тебе, царю, спасися, радуйся! Господь с тобою буди!»

Александр Павлович взял его за руку и усадил на стул, сам сев напротив. Он сразу понял, почему монах так заинтересовал многих в столице: в Фотий ощущалась огромная сила, видимо, питавшая его уверенность в себе.

Император попросил гостя рассказать о службе в кадетском корпусе. Другим горел Фотий, но принужден был сказать не­сколько слов о корпусе, одобрил начальника, а дальше без перехода заговорил о церкви, вообще о вере и спасении души, похвалил митрополита Серафима, осудил зловерие и соблазн, указал на усиление потока нечестия, прикрываемого лукавым обманом:

— Евангелие в храме стоит на престоле, и народ смотрит на него с благоговением. Из распоряжений Библейского общества выходит, что Библия и Новый Завет могут валяться в кабаках, в шинках и других подобных местах. Где уважение к Священному Слову? Где трепет и страх сердечный? Ничего нет! Подрыв власти и духовной и светской! Змей революции так пасть разевает!

Говорил Фотий полтора часа и нисколько государю не на­скучил. Александра Павловича чрезвычайно беспокоила угроза революции, откуда бы она ни исходила — из мужицких изб или аристократических салонов. Он отказался от идеи преобразова­ний, «лишь расшатывающих устои», по совету государственных людей. Теперь же оказывалось, что ту же настороженность к новизне любого рода питают и духовные.

Из Зимнего дворца Фотий отправился к графине Анне, рас­сказал ей, что считал нужным, а в лавре поведал митрополиту о милостивом царском внимании, и на следующий день Серафим представил архимандрита Фотия к награждению золотым напер­сным крестом. К Голицыну Фотий не поехал, но тот сам навестил его в лавре и устроил ему аудиенцию у вдовствующей императ­рицы. У Марии Федоровны Фотий уже не только обличал неверие, по и прямо осуждал Голицына, Тургенева, Попова, заодно и Филарета, к которым Мария Федоровна давно питала нерасполо­жение.

Аракчеев выжидал и дождался. Вышла из печати книга не­мецкого пастора Госнера с очередным толкованием Библии под названием «Дух жизни и учения Христова в Новом Завете». Пе­реводчиком ее был Василий Михайлович Попов, один из бли­жайших к

Голицыну людей. Тут уж князю было не отвертеться.

Люди Магницкого выкрали из типографии Николая Ивановича Греча корректурные листы книги, которые тут же через Аракчеева дошли до митрополита Серафима. Владыка поручил своему викарию написать обличение на Госнера, но епископ Гри­горий Постников, следуя совету друга Филарета, отказался.

Архимандрит Фотий, когда книга вышла из печати, объявил о своем видении и откровении. Он видел во сне царя, которому на ухо объяснил, где, како и колико вера и церковь обидима есть. И царь обещал все исправить!.. Ярость Фотия в отношении еретика Госнера не имела границ. Еще более подогрело его известие о том, что Голицын выхлопотал у государя субсидию в восемнадцать тысяч рублей на покупку дома для проповедничес­кой деятельности Госнера. Фотий стал открыто обличать Голи­цына во всех аристократических салонах, а митрополиту прямо сказал, что следует немедля доложить государю о вреде богоот­ступника Госнера для православия.

В два дня Фотий написал обличение против госнеровского сочинения:

«Диавол духовных и мирских искусил через учение свое и явил слабость веры и хладность любви в них к Богу. И в духовных академиях занимаются наукою, а о вере забыли... Госнеровское - сочинение есть одна публикация нечестия, неверия, возмущения и знак, что Госнер есть не просто человек, а во плоти диавол, человеком представляющийся. Оно все заключает в себе внушение и действо явно и тайно противу Истины Евангельской, противу Престола Царскаго, лично противу царя Александра Павловича, противу учения Церкви и всякаго гражданскаго порядка...

При обсуждении книги Госнера в Синоде митрополит Сера­фим столь горячо обрушился на нее, что князь Голицын вспылил и ушел. На следующий день в заседании комитета министров единогласно был одобрен доклад адмирала Шишкова о признании книги Госнера «оскорбительной для господствующей в государ­стве нашем Греко-Российской веры». Постановлено было предать книгу сожжению (что и было исполнено на кирпичном заводе Александро-Невской лавры). Долженствовало теперь нанести ре­шающий удар.

Фотий стал писать лично государю. Свои письма он передавал через обер-полицмейстера Гладкого и генерал-адъютанта Уварова, который жил во дворце и был доверенным лицом государя. Первое послание он отправил 12 апреля 1824 года, второе 19 апреля, третье 29 апреля.

Фотий верно понял умонастроение государя, а что не понял, ему растолковали в гостиных. «Как пособить, дабы остановить революцию? — задавался он вопросом в третьем послании,— На­добно; а) уничтожить министерство духовных дел, а другия два отнять от настоящей особы; б) Библейское общество уничтожить на том основании, что Библий напечатано много и оне теперь не нужны; в) Синоду быть по-прежнему, и духовенству надзирать за просвещением, не бывает ли где чего противного власти и вере; г) Кошелева отдалить, Госнера выгнать, методистов выслать хотя бы главнейших...»

Ждали реакции государя, но тот молчал. Однако в день Пасхи он не принял Родиона Кошелева с обычным поздравлением. Кошелев поспешил рассказать о неприятности Голицыну. Князь задумался. Он не все знал, но чувствовал, как подкапываются под него враги во главе с графом Алексеем Андреевичем, которого государь ценил за бескорыстие и непричастность к мартовскому перевороту. Аракчеева князь сдержать не мог, а вот не допустить к государю митрополита было необходимо.

Приехав в день Пасхи в лавру с поздравлениями, Голицын как бы между прочим обмолвился владыке, что император уехал к Царское Село и приема не будет. Серафима это озадачило. Планы недругов князя были согласованы, и митрополит должен был нанести последний удар в разговоре с государем. Теперь же наступила неопределенная пауза... Опасно...

Тут доложили о приезде графини Орловой-Чесменской. Вла­дыка поделился с ней своим

огорчением, а графиня Анна удив­ленно подняла брови:

— Да я только что видела государя на Царицыном лугу!

— Вот оно что... Но утренний выход я пропустил, а день моего доклада не скоро...

— Так поезжайте прямо сейчас! — посоветовала графиня.— Если с поздравлением, можно без всяких докладов.

Митрополит и отправился. Александр Павлович встретил его ласково.

— Ваше величество! — решительно начал митрополит,— По­требны меры пеотложныя и скорыя против нарастающего зла. Своим указом вы запретили все тайные собрания, но осталось Библейское общество... Мирские люди в еретическом платье, из разных сект хотят уничтожить православие. Выдумали какую-то всемирную библейскую религию, распространяют еретические книги, и все помышляют, что дело идет без высочайшей воли... а во главе стоит князь Голицын!

— Владыко,— миролюбиво отвечал император,— вас кто-то на­страивает против князя. Он истинный христианин.

— Не смею возражать, ваше величество. Однако именно он явно разрушает церковную иерархию, покровительствует Татариновой, Госнсру...

— Князь не подданный мой, а мой друг. Я не имею возмож­ности переубедить его.

- Вы, ваше величество имеете возможность почтить князя всячески... Он управляет в трех местах, а действует во вред и православию, и просвещению... разве что на благо почтового ведомства...

Александр Павлович все понял, но ясного ответа не дал, хотя и горячо поблагодарил за предупреждение и раскрытие зла. Наслышанный о скрытности императора, митрополит Серафим уже сожалел о своей горячности. А ну как удалят не князя, а его самого? Но обратного хода не было.

Голицын тут же узнал о встрече и поспешил... к Фотию!

Отец архимандрит жил в доме графини Орловой. Князя знали, и потому он прямо прошел в кабинет, где против дверей, у по­ставленного зачем-то аналоя, со значительным видом стоял Фотий.

Князь, по обыкновению, хотел принять благословение, но отец архимандрит остановил его.

— Прежде не дам благословения, покуда не отречешься от богоотступных дел своих! Покровительствовал иностранным лже­учителям? Они восстают против церкви и престола!

— Отче Фотие,— спокойно отвечал князь,— ты отлично зна­ешь, что действовал я по воле государя. Теперь же невозможно возвратиться назад.

— Поди к царю! — грозным голосом возопил Фотий.— Стань пред ним на колени и скажи, что виноват, что сам делал худо и его вводил в заблуждение!

Всегда приветливое и улыбчивое лицо князя изменилось. Он отбросил сдержанность, ибо резкость монаха переходила все гра­ницы приличия.

— Какое право имеешь ты говорить со мною таким повели­тельным тоном?

— Право служителя алтаря Божия! — с остановившимся взо­ром твердо отвечал Фотий, не страшась в эту минуту ничего.— Могу в случае упорного пребывания твоего в злочестии предать тебя проклятию!

— Остановись, отче! — сердито закричал Голицын.— Увидим, кто из нас кого преодолеет!

Потеряв свою степенность, он в гневе выбежал из кабинета, а вслед ему Фотий громко возглашал:

— Анафема! Да будешь ты проклят!

В шестом часу вечера того же дня митрополиту привезли вызов от государя. Нерешительный старик вновь заколебался и заговорил о телесной слабости, но Фотий сам

под руки свел его в карету, захлопнул дверцу и приказал кучеру ехать прямо во дворец. Он остался в лавре ждать возвращения владыки. Суетив­шийся Магницкий предложил на всякий случай проследовать за митрополитом, и Фотий позволил.

Часы пробили восемь, девять, десять ударов... В распахнутую форточку из лаврского сада доносился свежий дух земли, наби­рающей силу зелени и свежего речного ветра. Это раздражало монаха, привыкшего к теплой духоте кельи, но Фотий боялся пропустить возвращение митрополичьей кареты. Он сел на ши­рокий подоконник в кабинете митрополита и всматривался в ночной мрак, напрягаясь при всяком стуке. Пробило полночь. Секретарь митрополита высказал догадку: не засадили ли поч­тенного архиерея за чрезмерное усердие куда подальше? «Не захворал ли со страху?» — подумал Фотий, не допуская мысли, что государь может переменить свое мнение.

В это время кавалер владимирского ордена ежился от свежего ветра с Невы под аркою Главного штаба. Магницкий и хотел бы подойти поближе ко дворцу, дабы не пропустить нужную карету, но опасался внимания караула.

В первом часу пополуночи в ворота лавры тихо въехала карета, а за нею Магницкий на извозчике. Задремавшие Фотий и секретарь их не сразу и заметили.

Владыка Серафим молчал, был тих и видом усталый безмерно. Он потребовал переменить белье, мокрое от пота. Фотий не спускал с него глаз.

— Все, слава Богу, хорошо,— повернулся к нему митропо­лит.— Слава тебе, Господи!

Князь Александр Николаевич к утру следующего дня знал о происшедшем. Искушенный в придворной жизни, он не коле­бался в своем решении. Следовало пойти навстречу воле государя и, отдав уже потерянное, сохранить высочайшее благоволение. К часу пробуждении Александра Павловича он был в Зимнем дворце. Камердинер предупредил, что у государя болит нога, но доложил.

Голицын вошел в императорский кабинет и увидел государя, полулежащего на узкой походной кровати. По обыкновению, Алек­сандр Павлович усадил его справа от себя, у маленького столика.

— Слушаю тебя.

Голицын глянул в поблекшие голубые глаза, ощутил насто­роженное ожидание царя и, коротко вздохнув, заговорил:

— Давно уж, государь, собираюсь я с духом, чтобы осмелиться доложить вашему императорскому величеству о желании моем уволиться от всех моих должностей. Я чувствую, что на это пришла пора.

— А я, любезный князь,— с облегчением перебил его Алек­сандр Павлович,— хотел объясниться с тобою чистосердечно. В самом деле,— вверенное тебе министерство как-то не удалось. Я думаю уволить тебя от звания министра и упразднить это сложное министерство. Но принять твою отставку я никогда не соглашусь.

— Государь! — с чувством облегчения (все уже позади!) и чувством горечи (свершилось!) произнес Голицын.— Я устал, прошу вас...

— Нет, никогда! — с тем же чувством облегчения отозвался император, не любивший тяжелых сцен.— Ты верный друг всего моего семейства и останешься при мне. Я прошу тебя оставить за собою звание члена Государственного совета и директора поч­тового департамента. Так я не лишусь твоей близости, твоих со­ветов.

И они расцеловались, взаимно довольные друг другом.

15 мая 1824 года последовал высочайший указ об отстранении князя Голицына от управления министерством духовных дел и народного просвещения, о разделении их вновь на два ведомства и ведении дел по прежним порядкам.

«Благовестую вам радость велию! — писал митрополит Сера­фим московскому первосвятителю.— Господь Бог услышал на­конец вопль святыя церкви своея и освободил

ея от духовного министерства, сего ига египетскаго, под коим она несколько лет стенала...»

Митрополит, однако, не счел нужным сообщить о вдруг воз­никших сомнениях относительно филаретовского катехизиса. У него на столе лежало несколько отрицательных отзывов, из коих самым значимым был отзыв отца Фотия: «...Во граде святаго Петра есть многа вода: 1) Едина река Нева, и как в ней добра и чиста вода! У ней три рукава главныя, не беда, если есть и прибавка истоков ея. 2) Есть и канавы, три или четыре, или более, не ведаю. Но что в них за вода? Вода, но канавная. Какова? Всяк знает про то. 3) Что река Нева, то Катехизис Петра Могилы, яко в трех рукавах, в трех частях своих о вере, надежде и любви. А что канавная вода, то новоизданный Катехизис, но пьют люди и канавную воду...»

Часть четвертая

МОСКОВСКИЙ АРХИПАСТЫРЬ

Глава 1

КАТЕХИЗИС

Дела епархиальные шли своей чередой, а над головою московского владыки нависла туча, пришедшая из Петербурга. Ка­залось, устранение Голицына умерит усердие его противников, стремившихся, судя по всему, лишь отодвинуть князя от трона. Как бы не так! Отныне их мишенью становился архиепископ Филарет. В повседневных заботах своих волею или неволею пом­нил об этом владыка.

В марте 1824 года дворянскую Москву взволновала смерть графини Лизы Ростопчиной, младшей дочери отставного гене­рал-губернатора. Пойдя внешностью не в батюшку, Лиза была красавицей, а от отца унаследовала искренность и пылкость чувств. Всего второй год выезжала она в свет, но обратила на себя общее внимание. Кумушки судачили, что после замужества двух старших сестер на ее долю достанется невеликое приданое, но в том, что за предложениями дело не станет, не сомневался никто. Сам граф Федор Васильевич свою младшенькую любил особенно.

Заболела графинюшка как-то вдруг, нечаянно, простыв при разъезде с бала у Разумовских. Она не жаловалась, и нянька, бонна и графиня Евдокия Петровна не заметили ни легкого жара, ни кашля, а усталость приписали девическому возрасту. Болезнь хищно и жестоко набросилась на бедную и скрутила ее в неполный месяц.

Отец созвал несколько консилиумов, но доктора утешить его не смогли, и он совсем потерял голову. Мать же, напротив, и в горе сохранила самообладание. Графиня Евдокия Петровна стала совсем уже француженкой не только по языку, но и по вере, втайне от мужа перейдя в католичество и, к его немалому горю, обернувшись совершенной фанатичкой. Сын и старшая дочь от­далились от матери, но вторую дочь Софью она обратила на свой путь и выдала замуж за сына пэра Франции. Теперь, побуждаемая своим духовным отцом, она вознамерилась обратить на этот путь уходящую из земного мира Лизу.

Мысль об этом и в голову не приходила графу Федору Ва­сильевичу. Прямая и открытая натура его противилась всякой хитрости и лжи, и, как ни был он теперь чужд своей жене, счи­тавшей мужа «проклятым еретиком», он доверил ей — родной матери — уход за умирающей. После страшного открытия он не разговаривал с женою, передавал ей свое мнение через слуг. Так и сейчас, он просил ее не медля позвать священника из приходской церкви. Но иное было на уме матери.

Ближе к полуночи, когда в доме все затихло, ее компаньонка впустила в дом католического священника из собора Святого Людовика. Нянька была отправлена в девичью с приказанием прежде уверить графа, что дочери лучше и она спит. А тем вре­менем кюре читал над головою Лизы свои молитвы. Лиза была в сознании, но сил сопротивляться у нее уже недоставало. Она лишь закрывала глаза и мотала головой по подушке. Когда же кюре достал облатку и поднес ко рту девушки, Лиза громко и внятно сказала: «Нет!»

Кюре вопросительно посмотрел на графиню.

— Vous n'avez pas compris,/ Вы не поняли... Не верьте ей! Делайте то, что я говорю! (фр.) / — отвечала та,— Ne lui croyez pas! Faites ce qui je vous dis1! Она и верная компаньонка прижали бившуюся под их руками девушку к постели, а кюре засовывал ей в рот католическое при­

частие. Последним усилием жизни Лиза выплюнула облатку и, откинувшись на подушку, испустила дух. (Подробности вышли на свет позднее из рассказа бонны, тайком подсмотревшей ужас­ную сцену.)

Наутро графиня объявила мужу, что их дочь перед смертью обратилась к истинной вере. Потрясенный Федор Васильевич в это поверить не мог. Ничего не отвечая жене, он послал за при­ходским священником, который у тела умершей столкнулся с католическим кюре. Оба ушли, не сотворив положенных молитв. Ростопчин бросился к архиепископу Филарету, страшась уже не за жизнь дочери, а за ее душу. Владыка внимательно вызнал все обстоятельства дела и приказал схоронить Лизу по обряду Православной Церкви, что стало для отца немалым утешением в горе. Графиня Евдокия Петровна отказалась поехать на кладбище (как позднее не поехала на погребение мужа).

Непростая и, казалось бы, сугубо семейная история сия в Петербурге была воспринята неоднозначно. В вину владыке Фи­ларету ставили одновременно и возрастание в первопрестольной влияния католичества, и ухудшение отношений с христианнейшей Францией и святым престолом в Риме. Будь то открытые обви­нения, мог бы оправдаться, а тут — намеки и сожаления. С по­лучением известия о смещении князя Голицына машина слухов набрала полные обороты.

Монашеский удел — бесстрастие, но как избежать борения страстей при разговорах духовных и светских лиц на темы, тебя волнующии, при чтении писем с новостями, тебя напрямую ка­сающимися, при ночных думах, в которые втискивались то горечь, то опасение, то отчаяние, то гнев?..

В первых числах июня владыка Филарет оставил Москву и отправился в поездку по епархии.

Весна в том году выдалась поздняя, и теперь перемены в природе совершались с неуловимой и чудесной быстротою. Из Москвы выехали в пору появления листвы на липах и тополях, а на подъезде к Николо-Перервинскому монастырю глаз обрадовала березовая аллея с волнующейся под ветром сочной зеленью.

К Перерве у владыки было особенное отношение из-за духовной семинарии, расположенной при монастыре, да и просто нранилась ему сия тихая обитель. С ректором обговорил вопросы перехода семинарии из такой-то дали в Москву, в Заиконоспасскии монастырь, а взамен об основании здесь духовного училища. На годовом акте сам вручал отличившимся в награду новенькие книги Евангелия и катехизиса. С настоятелем решил вопрос о ремонте старых патриарших палат и храма при них, щедрой рукой отпустив больше запрошенного.

Вечером был на всенощной в храме Святителя Николая, а затемно с радостью отстоял утренние часы, полунощницу, изоб­разительные и отслужил литургию в другом храме, посвященном преподобному Сергию. В обычном укладе жизни следование мо­нашескому уставу было для него затруднительно, но с тем большим умилением он подчинялся древним иноческим правилам в своих странствиях. Откушав чаю, двинулись на Можайск.

По утреннему холодку резво бежала четверка лошадей. Кучер Евграф лишь высматривал колдобины да ухабы на дороге, чтобы не обеспокоить его высокопреосвященство.

Бледно-голубое небо было почти сплошь закрыто степенно плывущими пышными облаками. Налево и направо от дороги возникали то перелески, то деревеньки, пустынные из-за летней страды: мужики пахали и бороновали, в иных местах уже и сеяли. Бабы были заняты на огородах. Светлоголовые ребятишки мель­кали то на спине идущей по пашне лошадки, то на огороде рядом с матерью или бабкою, то с хворостиною в руке стояли подле белых и серых коз. На выгонах лениво щипали траву отощавшие за зиму коровы.

Бедна и скудна достатком оставалась жизнь крестьянская, но всякий раз радовалось сердце владыки Филарета внутреннему покою и ладу этой жизни. И сколько ни знал он о

мужицких волнениях, вспыхивавших в разных местах империи от жестокости помещиков, от отчаянной бедности, от неудержимой жажды воли, а все ж таки была в неспешной их жизни та исконная правда, которую давно потеряли в городах.

6 июня после литургии в соборе города Вереи владыка сказал слово, в котором отозвались его думы последних дней:

—...Нельзя, по-видимому, опасаться, чтобы кто из нас отсту­пил от свидетельства Божия так далеко, чтобы возвратиться к заблуждениям языческим или неведению иудейскому. Но могут быть люди, которыя нарушают чистоту веры Его и отступают от единства Церкви Его... Не работаем ли больше, нежели Богу, богатству? Не служим ли идолам страстей? Не хочет ли гордость наша поставить нас самих идолами для других?..

И вновь дорога. И вновь постукивают лошадки копытами по еще не пыльной дороге, редкие прохожие сдирают с головы шапки и низко кланяются. Управляющий имением московского гене­рал-губернатора, князя Дмитрия Владимировича Голицына, спе­циально нашел высокопреосвященного, чтобы пригласить отдох­нуть, но владыка отказался. Он не устал, напротив, дорога будто прибавляла ему сил.

Из консисторской папки он достал недочитанную записку викария: «...из подаваемых ежегодно в консисторию ведомостей с прискорбием примечается, что зело многие в пастве или по нерадению, или по невежеству, или не имея должного от свя­щенников наставления, не исповедуются, а иные, исповедуясь, или потому ж или имея некоторую наклонность к раскольническому заблуждению, от причащения Святых Тайн удаляются. По­сему, скорбя духом, полагаю приличным направить поучение об исповеди и причащении...» Прав владыка Кирилл, нельзя медлить, видя охлаждение сердец паствы. Всего-то раз в год исповедуются и причащаются, для многих дворян — знал точно — то лишь докучния обязанность, неисполнение которой грозит штрафом и неприятностями. Не радость, не праздник, не вознесение души, а докука... Вот беда так беда. Уж лучше иметь дела с явно заблудшими. Их огонь можно перенести с ложного светильника на истинный, а тут - равнодушная прохладца... Будь доступной Библия, многие сердца открылись бы Слову Божию... а пока, пока надо готовить усердных пастырей.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: