ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 14 глава

Друг Дроздова архимандрит Иннокентий первым возвысил свой голос против мистицизма. Скромный, чистый умом и сердцем ректор семинарии в защите православия был ревностен до самоотвержения, до забвения всякой осторожности. Он был из тех, кому нестерпима жизнь с уступками жалкому и тленному миру сему.

Филарет смог удержать Иннокентия от выражения открытого протеста по поводу пропущенной светской цензурой книги Штиллинга с толкованием на Апокалипсис, хотя вред книги сознавал. Автор проводил ту мысль, что истинная церковь не есть ни во­сточно-греческая, которая после Константина Великого «пала» и сделалась «идолопоклонническою», ни западнолатинская, ко­торая есть «блудница Вавилонская», но — церковь моравских братьев, или Гернгутерская. По убеждению Штиллинга, сие будет подтверждено вторым пришествием Христа в 1836 году. Дроздов знал от князя о влиянии Штиллинга на государя. Нетрудно было предвидеть последствия открытого возмущения Иннокентия — немедленное удаление из столицы в глушь. Так не лучше ли сохранить ревнителя православия для его дела?

— Уступаю тебе, но поверь, рано или поздно придет час ре­шительного выбора,— с грустью говорил отец Иннокентий другу.

Тем временем возражения на книгу Штиллинга написал и послал на имя государя переводчик Медико-хирургической ака­демии Степан Смирнов. Он был тут же изгнан из академии и пропал бы с семейством от голода, если бы не помощь графини Орловой-Чесменской. Экземпляр рукописи попал в руки Инно­кентию, и он хотел пропустить ее в печать, но Дроздов отсоветовал, и его поддержал новоназначенный митрополит петербургский Михаил Десницкий.

Владыка Михаил с настороженностью относился к Дроздову, а его благоволение к Иннокентию Смирнову быстро росло. Пер­вый был известен своей близостью к Голицыну, второй, напротив, неумеренной ревностью в борьбе с мистицизмом. Первый был чрезмерно молчалив и сдержан, а второй открыт и искренен, ему сразу верилось. Для митрополита то был лучший кандидат на место викария взамен Филарета.

Весною 1818 года архимандрит Иннокентий со сдержанной радостью сказал только вернувшемуся из Москвы Дроздову:

— Терпел я, по твоему внушению, и терплю, но не у всех достает терпения. Вот, изволь посмотреть. Некий Евстафий Станевич написал прекрасную книгу «Разговор о бессмертии души над гробом младенца». Это на смерть любимого дитяти статс-секретаря Кикина. Станевич его друг и в утешение родителей написал сие сочинение.

— Чувствую, брат, тебе понравилось.

— Да. Тут истинное чувство скорби и обличение духа времени. Полагаю, что сам написал бы иначе, но в качестве духовного цензора пропускаю без колебаний.

— Позволь...— Дроздов присел в кресло и быстро просмотрел рукопись.

Иннокентий знал, что премудрый Филарет найдет основания для критики. Книжка слабовата, но то был голос в защиту Православной Церкви. Иннокентий устал терпеть. Будь что будет, но необходимо открыть людям глаза на голицынское министерство.

— Сочинение сие слабо,— положил листы на стол Дроздов.— Фенелон назван «змием», философия Дютуа осуждается — а где тому доказательства? В нескольких местах есть противоречия с Символом Веры.

— Да что же я, Символа Веры не знаю? — обиделся Смирнов. - Там не противоречия, а неполнота толкования.

— Много выражений слишком оскорбительных для предер­жащей власти.

- А в целом сочинение безгрешное!

--Пусть так, но написано плохо, бессвязно и бездоказательно. - Что ж, не академическая диссертация, к коим ты привык.

-Ты подписал ее на выход?

- Она уже и типографии. Ты читал другой список... Знаешь, владыко Филарете, я бы, может, и терпел, кабы не случай с отцом Ионой. Я еще…- Смирнов запнулся.— Нет, ничего.

- Спаси тебя Господи! - перекрестил Дроздов товарища.

Смирнов умолчал, не желая говорить другу о своем письме к князю Голицыну, в коем он обличал пагубность мистического направления и заканчивал так: «Вы нанесли рану церкви, Вы и уврачуйте ее».

Письмо это показал Дроздову митрополит Михаил.

- Только что был у меня князь. Сам не свой. Вот, кричит, что пишет ваш архимандрит!..

- Владыко, отец Иннокентий поступил по сознанию справедливости.

-Всему есть мера и время! — сурово отрезал митрополит,— Мы живём не в горних высях, а в суетном мире, и главное дело наше, как поставленных архипастырей, сохранение Церкви Христовой, Сохраним Церковь — сохраним и веру. А восстановим против себя министра — он вовсе скрутит нас в бараний рог, да и заменит своими пастырями... Непросто, ох непросто... Вразуми нас, Господи!

Дроздов поехал на Фонтанку, но Голицын впервые его не принял, хотя и просил приехать попозже. Князь был обидчив и самолюбив. Он сознавал, что чувства сии недостойны истинного христианинa, и боролся с ними, но — слаб человек. В свое время митрополиту Амвросию так и не смог простить, что тот отказался в первый год его обер-прокурорства переместить одного священника, за которого просила знакомая князя и которой он уверенно обещал все исполнить. Поступок ректора семинарии был много хуже.

В последние год-два государь вдруг приблизил к себе Арак­чеева, человека для князя Александра Николаевича неприятного и принадлежавшего ко враждебной партии. Аракчеев все чаще бывал во дворце, ему было поручено создание военных поселений, с ним советовался государь по делам и военным и гражданским. Голицын без сомнения был уверен в царской привязанности к себе — но лишь к себе лично. Надлежало же сохранить свое вли­яние и в качестве министра. А влияние — штука тонкая, оно мгновенно убывает, если его не усиливать, если не бороться против любых попыток его умаления. Книжка Станевича, пропущенная Иннокентием, прямо била по авторитету министра духовных сил, и Аракчеев не преминет сим воспользоваться... Опасно. В кадет­ском корпусе проповедует какой-то Фотий... Следует примерно наказать виновных!

Князь в задумчивости расхаживал по кабинету, машинально потирая кисти длинного темно-вишневого шлафрока. Он так и не женился. Приемов не устраивал, хотя по воскресеньям соби­рались знакомые. Обедал если не во дворце, то у министра фи­нансов графа Гурьева, славившегося в Петербурге как первый гастроном. Граф получал дополнительное удовольствие, потчуя друзей и знакомых, но Голицын, не желая даром пользоваться роскошным угощением, настоял на том, чтобы платить за стол раз в год по четыре тысячи рублей. В доме у него установился строгий холостяцкий распорядок, который поддерживался и ле­том, когда князь переезжал на дворцовую дачу на Каменном ос­трове. И там Александр Николаевич поднимался рано и уже к восьми утра бывал одет по-придворному: в шелковых чулках, башмаках и коротких панталонах, так что ему стоило сбросить шлафрок и надеть любимый серый фрак (несколько устаревшей моды), как можно было отправляться во дворец.

Князь остановил свое хождение и позвонил. Вошедшему лакею приказал никого не принимать, отвечая, что хозяина нет дома. Сел за письменный стол, придвинул бювар и взял в руку перо. Возле чернильного прибора стоял небольшой алебастровый бю­стик императора в молодости...

Вдруг пришло ясное сознание того, что его дело проиграно, впереди неудача, с коей надо смириться... Ну, это мы еще по­смотрим! Он решительно открыл бювар, достал лист плотной голубоватой бумаги и принялся за письмо к государю. Письмо удалось, он это знал,— спокойное, рассудительное и местами иро­ничное: «Автор пытается защитить восточную церковь, тогда как никто на оную не нападает. Сочинение его содержит беспре­станные противоречия, слог часто без всякого смысла. Дух всего сочинения совершенно противен внутреннему христианскому ходу и самому Священному

Писанию».

Книга Станевича была отпечатана в шестистах пяти экземп­лярах, из коих оставили три, а остальные сожгли. Автор был в двадцать четыре часа выслан из Петербурга. Архимандрита Ин­нокентия заставили поехать к князю с извинениями, которые были приняты холодно.

2 марта 1819 года в Казанском соборе состоялась хиротония Иннокентия Смирнова во епископа оренбургского. Голицын позволил новому епископу остаться в Петербурге не более недели, да и то после указания императора, которого упросила почита­тельница Иннокентия княгиня Мещерская.

Княгиня Софья Сергеевна была искренне благочестива, и светская молва называла ее истинною христианкою. Она сама писала и переводила с английского книжки на религиозные темы, печатала в Москве и раздавала бедным даром, а прочим книжки продавались не дороже десяти копеек. Княгиня пыталась действовать в защиту Иннокентия через брата мужа, обер-прокурора Синода князя Мещерского, но он оказался бессилен перед Голицыным. Тогда она через императрицу Елизавету Алексеевну договорилась о свидании с Александром Павловичем.

Дорожки в Летнем саду уже просохли, со статуй были сняты деревянные чехлы, робкая зелень опушила кусты и деревья. В послеобеденный час гуляющих было немного, и княгиня сразу увидела государя. Врачи рекомендовали ему отказаться от послеобеденного сна и больше ходить, и он послушно гулял каждый день по часу.

Подойдя ближе, княгиня опустилась и реверансе. Александр Павлович взглянул на нее с неподражаемой милостивой улыбкою и поцеловал руку. После необходимого вступления княгиня пе­решла к главному:

- Ваше величество, вы знаете, что я пришла ходатаицей за епископа оренбургского. Конечно, у вас есть основания для его перемещения, но он слаб здоровьем, а сейчас просто болен. Нельзя ли ему остаться в столице хотя бы на лечение?.. Странно выглядит удаление епископа спустя сутки после посвящения.

- Как — через сутки?

-Таково распоряжение князя Голицына.

— Я не знал. Вы правы, это чересчур. Пусть лечится и от­правляется... через неделю.

— Благодарю вас, ваше величество, но другая моя просьба труднее... Нет ли возможности поставить владыку Иннокентия на одну из центральных епархий?

— Княгиня, я глубоко уважаю вас, но поверьте, имеются го­сударственные соображения для удаления Смирнова. Никакому человеку не позволено покушаться на авторитет государства, а ваш протеже осмелился на такое. Пусть одумается. То же я ответил и просившему за него митрополиту Михаилу.

— Но он действительно болен, государь! И в диком Оренбурге пропадет!

— Поговорите с князем Александром Николаевичем.

— Государь...— с мягкою укоризною сказала Мещерская.

— Ну хорошо. Я распоряжусь, чтобы его переместили поближе. Трудно вам отказать, княгиня,— с любезной улыбкою наклонил голову царь.

Они спустились к пруду. Подбежавший придворный лакей подал мисочку с крошками хлеба. Император и княгиня покор­мили белых лебедей, жадно тянувших удивительно изящные шеи с раскрытыми клювами, после чего расстались, взаимно довольные друг другом.

Медленно возвращаясь во дворец по Миллионной улице и машинально отвечая на поклоны прохожих дежурной улыбкою, император размышлял, почему же находятся сторонники у зам­шелой православной древности. Быть может, что-то в этом есть...

Так, несмотря на видимое поражение, защитники православия рассеивали мистический

туман.

Последнюю ночь в Петербурге владыка Иннокентий провел в молитвах с иеромонахом Фотием, который и проводил его ран­ним утром до Московской заставы. Оренбург был заменен строп­тивцу Пензою.

Глава 8

ВОЗВЫШЕНИЕ ОТЦА ФОТИЯ

Княгиня Мещерская сознавала ограниченность своих возмож­ностей, однако очевидность вреда Голицына для Церкви побуж­дала ее действовать. Княгиня Софья Сергеевна была вечной хло­потуньей, из тех, кто зачастую забывает предмет своих хлопот

или незаметно меняет его на прямо противоположный, впрочем, нимало себе не изменяя. Княгиня была истинной христианкой и тогда, когда привечала пастора Патерсона, и когда боролась против его детища. Советов она просила у высланного владыки Иннокентия, который в конце мая 1819 года слег в Москве. Он отвечал в письме; «Вы правы, что увлечения князя влекут немалые потрясения и беды, однако же едва ли ваше поучение покажется ему убедительным. Ни призывать, ни ехать для вразумления Го­лицына, по-моему, не должно; когда получите извещение в сердце, когда Господь благословит, то, помолясь, напишите без гнева в присутствии Господа, со слезами, не о себе, но об общем благе и душе того, который страждет и погибнуть может, и о душах других. Пишите полную истину, без усечений, но и без жару, без колкостей; напишите все, что знаете и что Господь пошлет... Ехать ли вам к Филарету и образумить его в некоторых недоразумениях? По вашим словам, одно вразумление удалось. Он не оскорбится, когда и другое скажете, ибо у него есть намерение и желание жить для Иисуса Христа. Он также непрерывно тру­дится, чтобы найти Его и предаться Ему всесовершенно, только — своим путем».

Княгиня написала в Москву своей сестре Екатерине Герард и доброй своей знакомой графине Анне Орловой-Чесменской о больном архиерее, Вскоре пришли ответы, в которых повествовалось, каким вниманием окружен владыка Иннокентий и с каким восторгом все внимают его словам и поучениям. В июне его проводили в дорогу. Графиня Анна Алексеевна приехала в Пе­тербург и поделилась подробностями. Она была в полном восхищении от епископа пензенского.

В эти месяцы месяцы забытый всеми, больной и раздраженный отец Фотий тяжко переживал свое одиночество. Накопленные им озлобление и нетерпимость он излил в одной из проповедей в Казанском соборе 21 апреля 1820 года. Его слово против духа времени и развращения прозвучало вызывающе скандально. В алтаре сослужившие иереи стали с ним крайне сдержанны. Фотий же будто ринулся вниз с крутой горы, и дух захватывало, и холодок жути пробегал по спине, и веселил дух освобождения, ибо обратного хода не было. Ну, сошлют в дальний монастырь, что с того? Можно будет попроситься к владыке Иннокентию... и прокричать анафему злому и чужому городу!

Домой в корпус он вернулся в шестом часу вечера. Прислуживавший преподавателям старик Архип, потерявший глаз в суворовских походах, будто поджидал его.

— Вечер добрый, ваше преподобие!

«Повестка из консистории!» — мгновенная мысль. Фотий за­скрежетал зубами и вдруг заметил, что Архип достает из-за спины большую корзину, прикрытую ослепительно белым полотном.

— Что это? Это мне? От кого?

— Так что примите от неизвестной особы! Знатный лакей привез... На карете герб

графский! На радостях причитается с вашего преподобия... Уважьте старика...

Фотий выгреб из кармана рясы все копейки, сунул в темную, твердую ладонь и схватил корзину. Нетерпеливо откинув платок, он увидел яблоки, груши, ананас, цибик чаю, сахарную голову, два больших сдобных хлеба, стопку книг, сверкнувших золотыми корешками, и письмо, ошеломившее его, едва взял в руки, тонким и сильным ароматом.

— От кого ж такое? — заинтересованно спросил Архип.

— Уйди, старик! — возбужденно воскликнул Фотий и тут только сообразил, что стоит в коридоре под тусклым светом сальной свечи. Прижав к груди корзину, он побежал в свою комнату.

«А не искушение ли сей дар?» — поразила вторая мысль.

Он перекрестился, трижды перекрестил корзину и раскрыл письмо. В глаза бросилась подпись: «...смиренная раба Божия, графиня Анна».

В тот день в Казанском соборе проповедь отца Фотия слу­шала и графиня Орлова-Чесменская, уже знавшая о нем от владыки Иннокентия, поручившего своего ученика ее заботам. В маленькой темной фигуре монаха Анна Алексеевна ощутила страсть и мощь древних пророков, вещавших Божественную Истину с полной самозабвенностью. Она была потрясена и покорена этой силой.

При первом их свидании графиня целовала ему руки и изъ­явила полную готовность покориться его воле. Ей было тридцать пять лет, ему двадцать восемь, однако Анна Алексеевна с радост­ной доверчивостью внимала каждому слову новообретенного ду­ховного отца.

— Отче! Скажи мне, как духовное девство блюсти?

— Нечего о том спрашивать, что тебе еще неведомо! Блюди прежде девство телесное. Когда девица сохранила по плоти дев­ство, то не может враг ее смутить!

При втором их свидании в доме графини Фотий увидел, что хозяйка встретила его уже не в белом, а в черном платье, по комнатам были развешаны иконы. Его позвали за стол, но из-за больного желудка он мало что вкушал, а более поучал. Когда спустя неделю он слег от слабости, графиня сама за ним ухаживала, прислала доктора, навезла вкусной еды, сменила в комнате занавески, постельное белье, обновила весь гардероб бедного законоучителя.

Фотий едва ли не впервые в жизни испытал умиление, но оно быстро сменилось горделивой уверенностью в своей значи­мости и снисходительной жалостью к смиренной невинной девице. Он отлично знал, что сия девица была любимицей им­ператора Александра Павловича и вдовствующей императрицы Марии Федоровны, высоко почиталась при дворе и в высшем свете, обладала безмерным богатством. Мелькавшая ранее мысль о своей особенной избранническои миссии прочно укрепилась в душе его.

В 1821 году в Петербург из своего лифляндского имения прибыла «великая пророчица» Крюднер, которая поселилась у кня­гини Анны Сергеевны Голицыной, в чьем доме устраивала свои молитвенные собрания и вещала о Царстве Божием. Губернатор Лифляпдии маркиз Паулуччи при встрече с императором отозвался о ней иронически, на что Александр Павлович серьезно ответил:

-Оставьте госпожу Крюднер в покое. Какое вам до того дело, как молиться Богу? Каждый отвечает Ему в том по своей совести. Лучше, чтобы молилась каким бы то ни было образом, нежели вовсе не молилась.

В разных домах столицы проповедовал свое понимание бо­жественного учения немецкий пастор Линдль, пока по настоянию митрополита Михаила не был отправлен в Одессу. Будто на смену ему прибыл католический проповедник Госнер.

Оживились скопческие секты, из коих самым известным был кружок Веры Сидоровны Ненастьевой. Там в тайных собраниях голосили, пророчествовали всяк по-своему,

Пели песни простонародные и часто непристойные. Одним из прорицателей был барабанщик Никитушка, конечно из скопцов. Вдохновение находило на него после разговоров, пения и неистовых кружений. Кружок Веры Сидоровны посещали и простолюдины и аристократы. Когда отец молодого офицера лейб-гвардии Семеновского полка Алексея Милорадовича встревожился и написал письмо государю, Александр Павлович успокоил старика, ответив, что «тут ничего такого нет, что отводило бы от религии», и Алексей будто бы «сделался еще более привязанным к церкви».

От кружка Ненастьевой аристократы вскоре отделились, об­разовав свое собрание у Татариновой в ее квартире в Михайлов­ском замке. По ночам собирались у нее чиновники, офицеры, дамы и девицы для совершения некоего священного действия. Состояло оно из пения стихов, полудуховного-полусветского со­держания, из беспорядочного кружения, от коего люди падали на пол в бессилии, а иные обретали дар предсказания.

Фотий не знал устали в разоблачении напастей, обрушивав­шихся на православные души. Проповеди его становились все более резкими по тону, а в иных домах он и вовсе говорил все, что думал, остерегаясь, правда, называть иные имена. Пробовал он назвать Филарета Дроздова учеником Линдля, но ни в ком не встретил доверия к сему известию.

Между тем митрополиту Михаилу подсказали, что неплохо бы удалить с глаз власти такого раздражительного монаха. Мит­рополит часто и много спорил с министром духовных дел, подчас совсем лишаясь сил на заседаниях Синода, так что келейники на руках вносили его в карету. Однако князь аккуратно приходил послушать проповеди владыки, которые тот по-прежнему любил произносить, и нахваливал содержание. Подчас подсказывал тему для новой проповеди, и владыка, снисходя к настояниям вель­можи, следовал совету. С Фотием митрополит решил уступить и назначил его настоятелем Деревяницкого монастыря в Новго­родской губернии. Узнав о том, Голицын самодовольно усмех­нулся.

Фотий был потрясен. На последней своей проповеди в лавре он рыдал, отирая слезы рукавами рясы. Ведь приуготовился уже к принятию архиерейского сана, а получил вместо того разорен­ный провинциальный монастырь. В корпусе он был на всем го­товом и получал жалованье 1200 рублей, а тут токмо 200, тем живи и довольствуйся. Но деваться было некуда. Надо было ехать. Мало утешили пожертвования на дорогу, присланные петербург­скими почитателями: 100 рублей от одного старца, 300 — от дру­гого, от «благотворителя» — 900, от начальника корпуса — 300, от «неизвестной особы» — 1 тысячу. Благодаря этому он мог по­явиться в монастыре не с пустыми руками.

Не будь рядом с Фотием графини Орловой, он навеки погряз бы в глухой и безвестной Деревяницкой обители. Монастырь был в совершенном разорении, здания обветшали, в иных кельях ни замков, ни стекол, ни дверей, так что один послушник жил зимой в стоге сена, которое он натаскал в келью, спасаясь от холода. Графиня первым делом прислала транспорт хлеба и крупы.

Прослышав о том, стали возвращаться монахи, ушедшие от голода и нищеты странствовать. Пошли от графини деньги: 3 тысячи рублей, 10 тысяч, 5 тысяч, и еще обозы с хлебом (начали кормить богомольцев, и те потянулись в обитель), елей и ладан, новые облачения для всей братии и письма, письма, на которые ожидались ответы.

В хозяйственных и строительных хлопотах Фотий забыл о «духе века сего». Так прошел 1821 год, в конце которого графиня приехала посмотреть на своего духовного отца. Приехала она очень скромно, на одной лошади вместо обычного своего выезда. Привезла две написанные по ее заказу иконы, вкусной еды и кучу милостей.

Главной новостью того года была кончина митрополита Ми­хаила. Графиня рассказала, как все ожидали возвращения в Петербург из Грузии владыки Феофилакта и направления экзархом Груши Филарета Дроздова. Однако санкт-петербургским и новгородским митрополитом был поставлен владыка Серафим Глаголевский, а Феофилакту пришлось

довольствоваться орденом Святого Владимира 1-й степени. Дроздова же Синод предназначил на московскую кафедру, но он просил оставить его на нынешней ярославской, куда был перемещен совсем недавно. Для Москвы предложили двух новых кандидатов, но государь их отверг и утвердил Филарета.

Так далеко всё это было от Фотия, что он почти с раздражением выслушивал подробности событий, Главный враг его, Голицын, оставался у власти. Иннокентий скончался в Пензе, прослужив там всего несколько месяцев. Конечно, прежнее одиночество Фотию не грозило, но... он хотел в Петербург! Не блеск и слава влекли его, вовсе нет! Там оставалось его поле битвы. Там должен был он, и только он, одолеть врагов православия, нечестивых еретиков и погубить их навеки!

Он ни о чем не просил графиню Анну. По возвращении в Петербург она сама поговорила с князем Голицыным, а вскоре митрополит Серафим вызвал в столицу «ревнителя веры». Отец Фотий поселился номинально в лавре, а фактически жил в доме графини. Там собирался кружок высшего общества, в котором пророк-обличитель, естественно, стал духовным руководителем.

Графиня и князь Голицын обещали ему свидание с импера­тором. Пока же Фотий был произведен в сан архимандрита и перемещен хитрым стариком митрополитом в Сковородский монастырь Новгородской же губернии (чье состояние Серафим рас­считывал поправить с помощью графини Орловой). Как не хотелось Фотию уезжать...но было предчувствие, что скоро вернется.

Глава 9

ТАЙНА ЦАРСКОЙ ФАМИЛИИ

Назвать радостью чувство, испытанное архиепископом Фи­ларетом при назначении в Москву, было бы не совсем верным. Исполнилось желание покойного владыки Платона и самого Фи­ларета, конечно же желавшего возвращения на родину. Однако произошло это не по их человеческому хотению, а волею Про­видения. Москва недаром звалась первопрестольной, то была под­линная духовная столица России, и тем большая ответственность ложилась на московского первосвятителя.

Не все с радостью встретили назначение Филарета. Одни ука­зывали на его крайнюю молодость (владыке еще не исполнилось сорока лет), другие видели во всем интригу князя Голицына, продвигавшего своего «скороспелку». Коломенское происхожде­ние Дроздова вызвало воспоминание о коломенском попе Митяе, коего великий князь Дмитрий Иванович вознамерился сделать митрополитом. Широко образованный и талантливый проповед­ник, Митяй был характером крут и властолюбив, сразу восста­новил против себя множество белого и черного духовенства. Он будто бы сразу после смерти святителя Алексия возложил на себя белый клобук, облекся в митрополичью мантию, возложил на себя митрополичий крест и взял митрополичий жезл. Недоволь­ство было столь велико, что Митяй счел необходимым отправиться за формальным утверждением своей власти в Цареград. Дмитрий Иванович обставил путешествие своего любимца со всеми воз­можными удобствами, но, когда корабль рассекал уже воды Бос­фора, Митяй внезапно скончался.

Все эти слухи доносились до архиепископа московского, но не могли омрачить его душу. Всякий раз, приступая к новому и трудному делу, он видел в нем урок, посланный от Бога, и прилагал все возможные усилия для совершеннейшего его исполнения. Теперь же Провидение сочло его достойным для миссии труд­нейшей по множеству трудов, тягот, искушений и соблазнов.

В августе 1821 года прибыл он в первопрестольную, а 14 августа в кремлевском

Успенском соборе сказал свое первое слово:

— Благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа!

Но кто я, дерзнувший возглашать столь великое слово среди столь великия церкви?., среди церкви, которая обыкла слышать живые и сильные гласы Божественного Слова, в которой сияли столь многие светильники православной веры, не угасшие и во гробах, но и оттоле еще сияющие светом будущаго века, в которой предстояли в молитвах, дознанные после небесные споспешники наших земных молитв...

О Владыко Господи! Ты видишь глубину сердец. Ты слышишь движение помышлений, Ты зрел сие смятенное сердце, когда только еще даемы были жребии сего служения... Ради народа Твоего — многаго даруй благодать служению сему...

Мы все, когда ни встречаемся один с другим, обыкновенно приветствуем друг друга каким-нибудь желанием... Всем нам не­достает многаго, так познаем существенный для нас недостаток мира! Восчувствуем высокую потребность благодати!..

Человек! самое близкое к тебе и самое опасное для тебя поле брани есть собственная твоя жизнь и деятельность в мире... Если тебе неизвестна сия брань, то, конечно, ты никогда не пробуж­дался от дремоты чувственной жизни к бодрствованию высшей жизни человеческой, никогда и главы не возносил из плена и рабства духовного... Зло мира нападает на нас с оружием скорбей и страданий, дабы низложить нас унынием и отчаянием; блага миря окружают нас, дабы взять в плен коварством похоти; неудержанные желания плоти простираются, по-видимому, дабы покорить нам весь мир, но на самом деле покоряют нас всему, к чему они прилепляются; плоть сражается с духом и сама с собою, страсти восстают большею частию против рассудка и нередко один против другой...

Иногда, например, нам кажется, что мы победили корыстолюбие или сластолюбия, совершив подвиг благотворения или воз­держании, но в то же самое время, входя в глубину сердца, усматриваем, что мы там побеждены тщеславием или гордостию; и там, где думали стоять под защитою совести, сверх опасения, уязвляемся ея палящими стрелами... Кто хотя однажды побежден грехом, тот уже раб греха.

...Итак, единая для нас надежда мира с Богом есть милость Бога мира, по которой Он не только не хощет мстить нам за греховную против Него вражду, но и хощет нас освободить от порабощающих нас сею враждою врагов Его и наших... как скоро мы признаем собственное недостоинство и утверждаем надежду нашу в Его милосердии... С нашей стороны вера, молитва и сми­рение открывают в нас так горнему источнику благодати...

Собор был набит битком, так что барыни в нарядных платьях не могли даже помахать платочком от духоты. Но и эти барыни, и их мужья, и масса собравшегося духовенства, и простонародье из московских жителей, затаив дыхание, жадно внимали проповеди Филарета. Известно было об его учености и строгости, но от первого слова ожидали чего-то особенного, самого важного и самого главного — и с умилением и радостию чувствовали, что получили желаемое.

В первые дни все особенно трогало сердце Дроздова, и при всей своей сдержанности он частенько не мог сдержать слез. «Когда я в первый раз вошел в комнаты митрополита в Лавре преподобного Сергия,— писал он Евгению Казанцеву,— у меня покатились слезы, горькия и сладкия. За 12 лет пред ним я входил сюда с трепетом, как один из малых подчиненных мит­рополита Платона. Мог ли я вообразить, что сам буду на его месте?»

Вслед за Евангелием из печати вышла Псалтирь, переведенная под контролем Дроздова, и он с радостью узнал 21 августа об одобрении работы государем. Осенью из духовной цензуры при­шло разрешение на издание собрания всех его проповедей.

В сентябре он получил известие о скоропостижной кончине владыки Феофилакта, так жадно спешившего жить... Но стоило ли искать мятежных бурь? В письме к товарищу по троицкой семинарии архимандриту Гавриилу Розанову Филарет писал: «...не искушайте меня никакими предсказаниями. Долго ли между бурь? Надобно спешить к пристани».

Вопреки его надеждам Москва не стала тихой пристанью.

В августе 1822 года архимандрит Фотий был назначен на­стоятелем первоклассного Юрьевского монастыря и приехал в Москву за сбором средств на его восстановление. Жил он во дворце графини Анны за Калужской заставой прямо по-царски. Ездил по городу каждый день, обозревая церкви, монастыри, Кремль. Спустя неделю соизволил появиться у владыки Фи­ларета, где держал себя сухо и несколько начальственно. Сви­дание было недолгим, а вечером в кружке графини Анны Фотий рассуждал, что нашел в Москве «совершенное оскудение по­движников».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: