ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 12 глава

Глава 3

ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЕШЬ

После рокового раскрытия тайны в кабинете князя Грузин­ского Андрей не мог оставаться в Лыскове. Старик Дебше умер на руках у своего ученика, и сие горестное событие также по­буждало к перемене его положения. Князь предлагал передать ему полностью заведование больницей, мать уговаривала не ос­тавлять ее хотя бы год-другой, но разве могли понять они, как болело сердце, как кружилась голова при виде тонкой фигуры княжны, при звуке ее голоса, при взгляде на скамейку, где недавно еще сидели рядом, на качели, на которых любила она качаться, смеясь так весело, так звонко.

Он знал, что время лечит все, понимал умом, что, наверное, когда-нибудь сможет спокойно увидеть Анну, но сейчас-то что было делать?.. Князь позвал его к себе и предложил отправить в Москву учиться.

— Благодарю, но мне никакие науки на ум не пойдут...— мрачно ответил Андрей.

— Ну и дурак! Чем жить-то будешь? На Макарьевской ярмарке купцам зубы рвать?

-Да!

Повернулся и ушел, слыша за спиной оклик князя, но не обернувшись. Он не желал видеть никого, кто бы знал его ранее, кто мог бы заговорить о Лыскове, о князе и княжне. С небольшой котомкой Андрей отправился именно на ярмарку, раскинувшуюся всего в пяти верстах от села. . .

Неожиданно дела там у него пошли весьма успешно. Подменив сильно захмелевшего московского лекаря, Андрей в первый же день облегчил страдания нескольких купчин: одному пустил кровь, другому выписал хины, третьему прочистил уши, четвертому вправил вывих… и побежал слух о молодом, но умелом лекаре. Платили довольно, и Андрей со страстью погрузился в обретенную практику. Проплывавший мимо по Волге князь Кочубей искал врача для заболевшей дочери и позвал по совету ярмарочных старшин именно Медведева. Маленькая девочка испортила себе желудок неумеренным потреблением ягод, что поправить было делом нехитрым. Князь, подпавший невольно под обаяние юноши, предложил отправиться вместе по Волге и далее в Крым, обещал свое покровительство и помощь, но Андрей, не задумываясь, отказался.

Он не мог оставаться рядом с ней, но быть далеко от неё также не мог!

Пришла глухая осень. Ярмарка закрылась. Князь с княжною переехали в Москву, и Андрей вернулся домой. Целыми днями он валялся на полатьях, то бродил по поредевшим лесам, приминая лаптями пружинящий слой золотой листвы.

Он позволил себе думать об Анне, и оказалось, что воспоминания стали не так жгучи, как ранее, но на душе было тягостно. Судьба дунула легонько, не осталось и следа от

детских мечтаний. Он не знал тогда. Что оружия Провидения милосердие и разит настолько же, насколько лечит.

«За что столь жестоко наказан?» — терзался Андрей. И пришло мгновенное открытие:

так не случайно же судьба послала ему единственную и пламенную любовь к женщине, которая никогда не сможет с ним соединиться. Тем самым яснее ясного указывалось: твой удел не житейский твой жребий не от мира сего. Искать следовало в мире ином!...

Не замечая дороги, он брёл через березовую рощу, через опустевшие поля, вдоль лениво

текущей речки... Сообразив, что ушел слишком далеко, повернул назад, и та же речка с

тёмным омутом под ивами и редкими кувшинками в тихих заводях, те же поля с остьями убранных хлебов, та же роща, в которой стало по осеннему светло и печально, а он сам стал другим… Совсем другим! Будто поднялся на какую-то необыкновенную высоту,

с которой иначе виделись житейские радости и горести.

Следовало переменить свое положение немедленно и решительно, но как именно, он не то чтобы не знал, а не был уверен... Поступить в Московский университет —и жить с ней в одном городе? — Нет, невозможно!.. Пойти в солдаты? Рекрутский набор еще не закончился, но — самому идти под многолетнюю солдат­скую лямку? Подчиняться Андрей готов был лишь судьбе...

А тянуло даже в опустевший княжеский дом. Как-то ночью он бродил вокруг, стараясь не сойти с песчаной дорожки в грязь, и вдруг приметил в нижнем этаже свет, услышал странные голоса. Можно было пройти мимо, не сторож, но, не раздумывая, быс­трыми прыжками он подобрался к окну и увидел монахов, на коленях читающих молитвы. То были одни из многих странству­ющих по Руси иноков, которым по распоряжению князя давали приют и еду. Почему-то Андрей не ушел.

Стоял и смотрел, с ним заговорили. Слово за слово, он вошел в комнатку под низкими сводами, опустился рядом на колени на твердый пол перед слабым огоньком лампады, и сами собой полились из его уст слова, обращенные к Господу, с мольбой об утешении и успокоении, о снятии гнета с души и тягостного томления с сердца. Андрей забыл, где он и кто рядом, он шептал свои прошения в великом отчаянии, ибо мысли и о пьяном разгуле, и о глубоком омуте не раз приходили на ум. Но тут будто из самой глубины его воззвал о спасении тот чистый и невинный ребенок, которым так недавно был он.

Наутро монахи ушли. Даже имен их Андрей не узнал, но та ночная молитва глубоко запала в душу. Мог бы он стать монахом? Наверное...

А надо было жить. Надо было обеспечивать мать и сестер, заработать денег себе на сапоги и новую поддевку, на починку прохудившейся крыши, и пришлось вернуться к лекарским за­нятиям. В соседнем Арзамасе он скоро набрал изрядную прак­тику. Все знали, что диплома у него нет, но лечит правильно. Как-то барыня Ольга Васильевна Стрйгалева попросила его посмотреть прихворнувшую городскую блаженную Елену Афа­насьевну. Почему-то Ольга Васильевна особенно привечала княжеского лекаренка, беседовала о книгах, читанных Андреем в княжеской библиотеке, рассказывала о себе, об арзамасской жизни, изнанки которой Андрей знать не мог. Юношу при­влекали в барыне сердечная доброта, без малейшей примеси высокомерия, к чему он был крайне чувствителен, и неясная тяга к новому.

Стригалева подвезла Андрея до домика блаженной на окраине города. Вошли вместе. Андрей увидел сидящую в углу под образами старуху с удивительно чистыми голубыми глазами, смотревшими как бы и на вошедших и поверх них.

— Здравствуй, матушка,— ласково заговорила старуха.— Это кто с тобой?

— Это, Еленушка, доктор молодой. Полечит тебя.

— Хорош паренек, да одежу нужно подлиннее... до самых-до пяток!

От лекарств старуха отказалась, и Андрей вышел несколько обескураженный.

- Ольга Васильевна, что она сказала про мою одежду? Я не понял,— обратился он к барыне.

— Андрей, я сама над этим думаю,— отвечала Стригалева.— У Еленушки всякое слово неспроста.

Андрею казалось, что ему просто везет на счастливые встречи и добрых людей. Ольга Васильевна взялась опекать его без определённой цели, утоляя свое неизрасходованное материнское чувство и наставляя на духовный путь. Андрей не подозревал, арзамасская помещица находится в тайном постриге.

В долгих беседах с ней, в чтении даваемых ею духовных и святоотеческих книг, о которых он ранее и не знал, открывались ему неведомые ранее понятия. Утверждение в том, что все истенное и важное в жизни исходит от Бога и ведет к Богу, все же остальное суета сует, пришло к нему вдруг, и разом исчезли все мучительные сомнении.

Деятельный характер Андрея не позволял просто тихо радоваться обретённому сокровищу веры, требовалось теперь же, немедленно начать жить по новому укладу, к которому все подводило его. Он решил пойти в монахи.

Дело оказалось очень и очень непростым. Начать с того, что нельзя было уйти из Лыскона — Медведев не имел вида на жительство, а в уездной канцелярии выяснилось, что он даже незаписан в последнюю ревизию. Не было бумаг, подтверждающих существование на белом свете Андрея Гавриловича Медведева. Ко всему, вольная его назывного отца оставалась в конторе князя, и пропади она, Андрей оказывался крепостным.

Приехавший по весне князь (Анну он оставил в Москве под присмотром многочисленных тетушек) над Андреем посмеялся. Он будто обрадовался возможности подчинить своей воле непокорного юношу, отказывавшегося признавать себя его сыном, а его - отцом. Князь хотел только добра, но так, как он это понимал. Он манил Петербургским или Казанским университетом, обещал твёрдое годичное содержание, а в дальнейшем полную помощь в обустройстве.

- Мне всё это не нужно! —твердил Андрей.

- Скуфья тебе нужна? Квас с капустой? — разъярился князь. – Мало ли я тебе сделал добра, почему не хочешь послушать меня?

— За добро спасибо, ваша светлость, но того, что вы сделали, простить не могу. И не смогу никогда!

— Так знай, что вольная твоя сгорела! В солдаты отдам завтра же! Завтра же! Негодяй!

Глава 4

АРХИЕРЕЙ

1816 год начался для архимандрита Филарета печально. Отец давно болел, ослабла надежда на то, что скоро может подняться, но Филарет в частых молитвах просил и просил Господа о да­ровании здравия протоиерею Михаилу. Вдруг как-то в полуночную свою молитву он, сам не ожидая, произнес после прошения о здравии: «...но да будет воля Твоя, Господи!» И нечто неясное и в то же время вполне определенное посетило душу его и при­уготовило к принятию скорбной вести.

Брату Никите он написал: «...Нельзя быть без. печали, но предаваться ей не должно. Бог есть Отец всех, имеет ли кто или не имеет отца на земле. У Него все живы. Чего недостает тому для утешения, кто имеет Отцом Бога? Надо только, чтобы мы старались быть истинными Его детьми, чрез веру в Него и чрез исполнение заповедей Его. Вот неисчерпаемый источник утеше­ний».

И все же ныло у самого сердце от невосполнимости утраты, от невозможности посоветоваться и услышать отцовское внуше­ние, хотя бы и не был с ним согласен, повиниться перед отцом, ибо все сыновья только после рокового мига сознают, в чем и когда остались виноваты перед родителями.

В письмах он утешал мать, сам черпая утешение в уповании на волю Божию, в вере в неминуемое свидание в мире ином, когда вновь позовет его батюшка: «Голубь мой ласковый, иди ко мне!»

Испытание было послано Филарету будто для того, чтобы укрепить его перед важным рубежом. Он с головой ушел в дела академии, подготовку издания своего учебного курса церковной истории, по поручению государя руководил работами по переводу Священного Писания на русский язык.

Князь Александр Николаевич, у которого уже не было секретов от отца Филарета, ему первому открыл в феврале 1816 года волю императора, пожелавшего доставить и россиянам способ читать слово Божие на природном своем языке. Это было то самое, чего

страстно желал сам Филарет, и неудивительно, что в созданном высшем переводном комитете он играл ведущую роль.

По его предложению начали дело с перевода Евангелий. Филарет еженедельно докладывал в комитете о ходе работ, защищал исправления от придирок архиепископа Серафима Глаголевского и архиепископа Михаила Десницкого, от замечаний Лабзина и нового голицынского работника Попова. Он же наблюдал за печатанием, вычитывая вечерами гранки и корректурные листы. Работали несколько человек. Евангелие от Марка переводил ректор Санкт-Петербургской духовной семинарии архимандрит Поликарп Гайтанников; Евангелие от Матфея — отец Герасим Павский; Евангелие от Луки —архимандрит Моисей, ректор киев­ский семинарии.

Сам Дроздов взялся за перевод Евангелия от Иоанна, видевшегося ему особенно важным и трудным для передачи на русском. Любимый ученик Господа апостол Иоанн не просто дополнял фактами уже имевшиеся описания жизни Спасителя, но и освещал искупительное значение Его миссии на земле. Передать сие требовалось с древнегреческого новым слогом русского языка, однако не столь легковесно, как сочинения новейших литераторов Батюшкова или Карамзина.

Теперь новый источник радости возник для Филарета. Во время богослужения он смотрел на молящихся с предвкушением того счастия, которое они обретут в чтении Божьего Слова. При поездках по городу он оглядывал спешащую деловую петербургскую толпу, думая все о том же, как вдруг приблизится к ним Слово и просветит души и сердца их. Приходила подчас мысль, что, быть может, это и есть то главное дело, для совершения коего он появился на свет. Мысль сия придавала новые силы и воодушевляла безмерно.

Немало времени отнимали, правда, консисторские заботы, текучка епархиальной жизни с неизбежными разводами и сомнительными браками мирян, перемещениями, спорами и провинностями священнослужителей. Филарет работал, не поднимая головы.

- Гляжу я на тебя и удивляюсь,— признался как-то его друг, архимандрит Иннокентий Смирнов.— Когда у тебя времени достаёт писать проповеди?

- Майские ночи короткие,— улыбнулся Филарет.— Ты, брат, не мог бы меня одолжить деньгами?

— Неужто недостает? — поразился Иннокентий.— Куда ж ты их деваеш?

— Матери посылаю, сестрам, племянникам в Москву,— нехотя объяснил Филарет.

— Иной раз в академии нужда какая откроется— Так по мелочам все жалованье и утечет. А тут прачкам надо платить и переписчикам... Так дашь?

— Тебе и архиерейского жалованья хватать не будет,— сказал Иннокентий, доставая кошелек.

Слово было сказано. А на следующий день архимандрит Фи­ларет посетил митрополита Амвросия вместе с другими настав­никами академии. Только что в соборе был отслужен благодар­ственный молебен по случаю окончания второго курса и работ­ники на ниве духовного просвещения ожидали архипастырского благословения на отдых. Настроение у всех было приподнятое, и никто, кроме Филарета, не обратил внимания на некоторую

стесненность владыки.

Побеседовав с профессорами, Амвросий отпустил их, а Фи­ларета оставил.

— Посмотри, что я пишу! — кивнул владыка на стол. Филарет подошел и опустил глаза на большой лист бумаги.

То было представление о поставлении архимандрита Филарета Дроздова во епископы.

Он предполагал такое, но не так скоро и не таким образом; Митрополит смотрел на него с ожиданием.

— Ваше высокопреосвященство, если вы хотите иметь меня орудием своих действий, если я вам угоден, да будет воля ваша. Если же хотите наградить меня епископством, то это не награда, а подвиг. Наградами же я почтен превыше моих заслуг.

— Ну, уж это не твое дело,— отрезал митрополит.— Можно было бы и подождать, кабы не тяготы мои... Тебе первому говорю: скоро подам государю прошение об увольнении на покой. Молчи!.. Слышал небось, как пересуживали мою промашку? Я ведь взял горностай, бывший на погребальном покрове императорской до­чери, дабы не испортился он в сундуках. Государю донесли, что, дескать, митрополит на старости лет роскошествует, отделал об­лачение царским горностаем... И всего-то раз на Крещение вышел с ним, а поди ж ты... С князем я объяснился, да чувствую, неугоден стал. Придет на мое место Михаил или Серафим, полагаю, что первый все же, так вот и хочу укрепить твое положение. Михаил из московских, да кто знает...

Большие дела скоро не делаются. Спустя более года, 5 августа 1817 года в Троицком соборе лавры проходила хиротония архи­мандрита Филарета во епископа ревельского. Участвовали в ней митрополит Амвросий, архиепископ черниговский Михаил и ар­хиепископ тверской Серафим. Посмотреть на редкую церемонию собралось немало жителей Петербурга, однако царских особ не было.

Согласно церковному уставу, посвящение во епископа про­исходит по совершении Трисвятой песни. Протодиакон и протоиерей взяли Филарета под руки и подвели к царским вратам. За распахнутыми вратами к нему протянули руки владыка Амв­росий и владыка Серафим.

Князь Голицын, при всем скептическом отношении к обрядовой стороне православия, все же испытывал сильное волнение. Он мог находиться в алтаре, но предпочел встать справа от амвона, чтобы давать пояснения знакомым. Впрочем, великолепие архи­ерейской службы и пение придворной капеллы захватили внимание всех без исключения.

Войдя в алтарь, Филарет опустился перед святым престолом на оба колена. На склоненную главу его возложили святое Евангелие, как повелось от времен апостольских. Трепетная тишина возникла в огромном храме. Слова читаемой над Фи­ларетом двумя архиереями молитвы доносились до первых рядов молящихся. Со снятием Евангелия совершилось окончательное посвящение. При громком и радостном пении «Аксиос!» на епископа Филарета был надет саккос и возложено отличитель­ное архиерейское облачение- омофор, на грудь повешена панагия.

- Всех священнических одежд семь,— пояснял князь быст­рым шопотом,- по числу семи действии Духа Святаго: стихарь, епитрахиль, пояс, нарукавницы,набедренник, фелонь, или саккос,и, наконец, омофор. Каждая одежда имеет особенное значение…

В этот миг епископ Филарет показался на Великом входе, князь предпочел прерваться. Ему одному было известно некоторое сомнение которое испытал государь при утверждении кандидата на ревельскую епархию, и он гордился тем, что убедил императора. Впрочем, больших усилий не понадобилось. Александр Павлович оставался почитателем филаретовского красноречия, и Елизавета Алексеевна без похвалы не отзывалась о Дроздове. Мнение вдовствующей императрицы во внимание не принималось.

В службе наступил волнующий миг причащения, и большинство молящихся потянулось к новопоставленному архиерею. Голицын смотрел на Филарета и пытался прочитать его чувства за невозмутимым выражением лица. Рад ли он? Догадывается ли, какое место

отводится ему в подготовляемом перевороте в деле духовного образования?...

Князя подчас обескураживала вечная невозмутимость Дроздова, сдержанность к дурным и хорошим новостям, но этому человеку он доверял полностью и безусловно полагался на его мнения. Пока он викарий санкт-петербургской епархии, а там будет видно.

Август месяц оказался счастливым для владыки Филарета. Спустя год после посвящения за заслуги перед церковью и оте­чеством он был пожалован орденом Святой Анны 1-й степени. В следующем августе именным высочайшим указом ему было повелено быть архиепископом тверской епархии и членом Свя­тейшего Синода.

К этому времени в Синоде произошли перемены. Амвросия заменил ставший митрополитом санкт-петербургским Михаил Десницкий. Старика без особого почтения отправили в Новгород, причем при отъезде и унизили. Амвросий хотел было взять с собою несколько портретов, между другими и портрет князя Го­лицына, но эконом лавры ему сказал: «Портреты ваши, владыка святый, а рамки-то казенные». Так и остались портреты в опу­стевшей квартире.

Новый первоприсутствующий в Синоде к епископу Филарету был сдержан крайне, поначалу ограничивался лишь служебными разговорами. Как-то после доклада об академических делах вдруг предложил ему принять каменец-подольскую епархию. «Это вто­роклассная епархия, владыко,— не колеблясь ответил Дроздов,— я же согласен и на меньшее». Десницкий отступил от своего намерения, когда же Голицын завел речь о тверской епархии — не возражал.

Для самого владыки Филарета новое назначение принесло новые заботы и сильное огорчение. Пришлось расстаться с ду­ховной академией, с которою сроднился накрепко, много сил и души отдав на постановку ее работы — и в каких непростых обстоятельствах!.. Он упросил Голицына позволить ему задержаться в Петербурге для завершения дел на два месяца. Месяцы растя­нулись на год. Только в первых числах мая 1819 года он выехал в Тверь.

Полагалась ему ныне шестерка лошадей, но для быстрой езды хватало и свежей тройки. Быстро неслась упряжка, потрясывало архиерейскую карету на ухабах и колдобинах, но все же тракт между двумя столицами содержался хорошо. Ямщик негромко напевал что-то печальное. За окном поля сменялись темными лесами. В деревнях и селах вдоль дороги склоняли головы мужики, бабы и ребятишки за благословением, и владыко откладывал бумаги, чтобы осенить крестным знамением этих рабов Христовых. Останавливались редко, только чтобы сменить лошадей и умыться. Дроздов с детских лет не терпел нечистоты, дорожные пыль и грязь его раздражали.

В пути думалось легко и о многом. Владыка Филарет, не раз вспоминал шутливые слова государя о пользе езды по русским дорогим. Впервые он увидел Александра Павловича рядом с собою при освящении домовой церкви князя Голицына в 1812 году, тогда это было немалым потрясением, нынче казалось обычным для сына коломенского попа. В государе он узнал самого сложного из известных ему людей, человека скрытного и таящего в себе внутреннее беспокойство. Тянуло помочь Александру Павловичу в обретении душевного мира, но любезнейший и приятнейший в общении государь оградил себя тонкою, но прочною оградою, переступить которую не позволял никому. Да и лучше подалее держаться от властей земных, пока не призовут, как повторял владыка Платон.

Его главное дело — молитва и богомыслие. Означает ли это возможность сложить руки и ожидать своего спасения? Совсем нет Филирет был далек от лености и покоя, но в деятельности своей он предавался Богу. Он вполне сознавал значение отпущенных ему

Всевышнем таланта, но сильною волею подчинял талант Господней воле, видя себя деятельным орудием Божиим. Неспешно совершается великий жизненный оборот, в коем ценою земного, тленного и подчас ничтожного приобретается небесное и нетленное,только бы всякий на своем месте исполнял долг свой.А нынешнее место было как раз по Филарету!..

Влетавший в окно ветерок шевелил листы на коленях, и сами собой складывались решения, которые он кратко помечал в углу бумаги Тверская консистория взяла на себя право назначения священника на места, а у него лиш просила утверждения ее решений. Непорядок! Не имеет такого права епархиальная консистория и следует поставить ее на должное место!..

Друг Евгений в прошлом году стал епископом курским и белгородским, Григорий Пономарёв служил в провинции, в условиях трудных для его прямодушной натуры, письма от него были тревожны. Стесненные житейские и служебные обстоятельства порождали смятение и тревогу, за разрешением которых он обращался к Филарету. А чем успокоить иерея, и без тебя знающего тайны жизни?

«Брат мой о Господе! — ложились на бумагу неровные от тряски дороги строчки.— Поручайте себя Ему всем сердцем со всеми своими заботами... Не излишне ли будет, если я скажу еще нечто? Иные от скуки берут книгу и, погружаясь в ее предмет, забывают все прочее. Если такую силу имеет слово человеческое,— то какую слово Божие?..»

Князь Голицын, справедливо считая себя благодетелем Дроз­дова, позволял себе подчас слишком много. Потребовал, чтобы Филарет произнес надгробное слово над привезенным из Парижа прахом князя Александра Куракина, известного лишь тем, что оставил по себе семьдесят душ незаконно прижитых детей. Впро­чем, отказ был воспринят с пониманием. А то прислал в Тверь со специальным курьером два десятка экземпляров мистической книги, приказав разослать их по епархии. Филарет заплатил за книги, но от рассылки их отказался, написав князю, что как православный человек иначе поступить не мог. Голицын был недоволен, но охлаждение длилось недолго.

Большой радостью стало для владыки Филарета широкое рас­пространение Евангелия, изданного параллельно на славянском и русском языках с его собственным предисловием «Возглашение к Христолюбивым читателям». «Цена русскому Евангелию,— пи­сал Филарет Василию Михайловичу Попову в Петербург 9 апреля 1819 года,— пять рублей, по моему мнению, согласна с обстоя­тельствами и необременительна. Второе издание немедленно на­чать нужно и нет никакого сомнения».

Второе издание вышло в том же году также десятитысячным тиражом. Одобрительные отзывы шли отовсюду. «Польза от сего издания,— писал архиепископ Евгений Болховитинов в Святей­ший Синод 11 мая 1819 года,— не только простолюдинам, но и самому духовенству, наставляющему их, очевидна и несомни­тельна. Давно уже и нетерпеливее всех ожидание онаго ручается в успехе еще большаго распространения слова Божия в сердцах верующих». О том же писали архиепископ казанский Амвросий, архиепископ минский Антоний, епископ дмитровский Лаврентий и епископ курский Евгений Казанцев, знавший об истинной роли друга в этом святом деле и радовавшийся за него. Он знал также, кто был составителем поступивших в учебные заведения «Чтений из четырех Евангелистов и из книги Деяний Апольстольских»...

В Библейском обществе решили третье издание сделать без славянского текста из соображений экономии и дешевизны из­дания. Тут, однако, подняли голос противники русской Библии. В петербургском салоне княгини Мещерской звучал голос возвращенного к государственной деятельности Сперанского:

— Сегодня, господа, вздумалось мне во время обыкновенного моего утреннего чтения вместо греческого взять Евангелие в новом русском переводе. Какая разность, какая слабость в сравнении со славянским!.. Может быть, тут действует привычка, но мне кажется — все не так и не на своем месте! Вроде бы одно и тоже, но нет той силы,

ни того услаждения духовного. Никогда русский простонародный язык не сравнится с славянским ни точностью, ни выразительностию форм!..

Страстный защитник славянского текста адмирал Шишков был более решителен и написал записку государю: «Библейское общество поспешно и дурно перевело Новый Завет, и сие не удивительно, ибо перевод сих книг священных, который прежде со страхом трахом и трепетом совершали мужи святые и вдохновенные Кирилл и Мефодий, был брошен нескольким студентам академии с приказанием от ректора сделать оный как можно скорее...»

Александр Павлович оказался в затруднении, не желая ни противоречить Аракчееву, стоявшему за Шишковым, ни Голи­цыну с Филаретом, чью правоту он принимал. Рассудил просто: 1 июля 1819 года государь высочайше соизволил распорядиться, чтобы «издание сие всегда было со славянским текстом».

Дел по епархии накопилось много. Одно за другим шли рукоположения во священники и диаконы, десятки причетников посвящалось в стихарь. Прибыв в Тверь в середине мая, владыка Филарет почти ежедневно совершал священнослужение, не пропускал ни одного праздничного и воскресного дня. Светские власти и консисторские чиновники попытались было обойтись с ним без должного почтения, но тридцативосьмилетний епископ одним взглядом заставлял всех подтянуться и присмиреть, в разговоре принять подобающий тон. Его мало занимало мнение губернских властей, но — подобало чтить архиерейский сан, к попыткам умалить который он относился строго.

В середине лета позвали служить в церкви Живоначальной Троицы, что за Волгою близ Отроча монастыря, по случаю храмового праздника. Ранее в храме начали работы по обновлению иконостаса,спешили к празднику, но не успели закончить. Церковный староста,не рассуждая долго, закрыл пустующие места икон рогожами. Настоятель покривился, но делать было нечего.В заботах и волнениях по встрече нового владыки бедный иерей совсем забыл, что следовало предупредить того о работах. Старик священник ожидал, что новый владыка отметит его долгое служение, похвалит хорошее чтение его сынка-псаломщика и благостное пение хора. Беспокоился он, ощутит ли архипастырь теплоту старого, намоленного храма.

В праздничный день под колокольный трезвон подкатила к церковной ограде шестерка лошадей, и из кареты быстро вышел архиерей, оказавшийся ростом меньше прежнего владыки. Едва вошел Филарет в храм, как поразился зияющим пятнам рогож на месте святых икон.

— Куда ты привел меня? — повернулся он к настоятелю.— Где у тебя святые иконы? Кому станем мы молиться? Похоже ли это на храм Божий, на дом молитвы?

Кроткий и добрый священник (а именно такие и попадают в подобные обстоятельства) совсем растерялся, обмер и не знал, что и говорить, страшась более всего: а ну как владыка повернется и уедет?

Но тот успел разглядеть, что иконостас поновляется, и встал на постеленный орлец. Шло торжественное облачение, а гнев не проходил. Началась литургия. Сослуживавшие иереи и диаконы в страхе не знали, чем закончится дело, смотрели на владыку с тревогою. Настоятель был ни жив ни мертв.

Служба шла, а Филарет никак не мог подавить своего раз­дражения на неряшество сельских попов, не сумевших ради праз­дника подобающе обустроить храм. Беспокойство священства он мгновенно приметил, и это только усиливало его гнев.

Но вот настало время Херувимской песни. Тут владыка по­легчал сердцем, спало раздражение и гнев. Когда пошли с Великим входом, он, стоя в царских вратах, принял святой дискос из рук протодиакона и в полной тишине возгласил всю царскую фамилию с подобающим благоговением и душевным миром.

Только он отступил на шаг в алтарь, как раздался странный звук и на то место, где

только что стоял владыка, грохнулась с самого верха иконостаса здоровенная медная лампада, висевшая на веревочке перед Распятием Господним.

Всех объял панический страх. Филарет видимо вздрогнул, за­мер на несколько мгновений и чуть дрогнувшими руками поставил дискос на престол. Лампаду быстро убрали, и на том же месте владыка принял из рук протодиакона святой потир, закончив по уставу поминовение Святейшего Синода, военачальников, гра­доначальников, христолюбивого воинства и всех православных христиан голосом твердым и ясным.

Литургия продолжалась своим порядком. Владыка Филарет, сидя в алтаре, заново переживал страшное мгновение, отделявшее его от смерти. И следа не осталось в нем от тех чувств, с которыми начинал службу.

Между тем сослужащие, замерев, стояли вокруг престола, ожи­дая небывалого гнева и жестокого приговора. Бедный настоятель молился тихонько, чтобы Господь пронес бурю поскорее. Когда владыка приобщился Святых Тайн и по прочтении благодар­ственных молитв сел в алтаре, настоятель со слезами на глазах подошел и молча пал на колени. Филарет поднялся с кресла.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: