ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 8 глава

- Да, владыко? Митрополит подвел Филарета к тому самому вертлявому.

- Позвольте вам представить иеромонаха Филарета. Недавно рукоположен мною в сей сан и определен инспектором семинарии здешней, в ней же профессором философских наук.

Господин в домино любезно улыбнулся и произнес фразу по-французки. Филарет не понял, рассеянно поглядел на незнакомца, поклонился и молча отошел, стыдясь своей неловкости и замечая странные взгляды членов Синода.

- Кто ж это? спросил он, когда домино сбежал вниз.

- Князь Александр Николаевич Голицын, наш обер-прокурор.

Бал едва дошел до своей половины, когда государь незаметно удалилился. После того и митрополит счел возможным отправиться домой. Чёрные наряды духовенства рассекли толпу. Все оглядывались на белый клобук Амвросия и ярко-вишневую рясу Феофилакта. Филарет шел позади, опуситив глаза, но услышал, как кто-то сказал за его спиною:

- Посмотри, какой чудак!

На ступеньках дворца стоили лакеи с факелами и фонарями. Громко фыркали застоявшиеся лошади, на них покрикивали кучера. Прибежал с радостным лицом какой-то мальчик в зеленом мундире и белых лосинах. Дюжие лакеи в напудренных париках осторожно сводили по ступеням старую барыню в наброшенной шубе и меховом капоре.

Филарет топтался на ступенях, усталый и чуть отупевший от массы впечатлений. Он предвкушал, как поделится своим недоумением и вопросами с отцом Евграфом, вдруг

слегшим от недомогания… Но как же добраться до лавры?

Он видел, что кто-то машет из высокой кареты, но лишь когда митрополит высунулся, Филарет сообразил, что зовут его.

Ехали молча. Митрополит дремал, закрыв глаза и откинувшись на подушки, а Филарет, перед глазами которого все еще хаотически вертелось и оглушительно гремел бал, тихо шептал:

- Господи,помилуй!.. Господи,помилуй!.. Господи,помилуй!

Глава 3

В СЕМИНАРИИ И АКАДЕМИИ

Петербургская жизнь начиналась трудно, да ведь и ничто не давалось Дроздову просто так. Он добросовестно входил в обя­занности инспектора семинарии, обязанности многосложные и хлопотные, и спешно составлял конспект для философских лек­ций. Тяготило и то и другое.

Никогда ранее не занимал он административной должности, а тут вдруг оказался руководителем двухсот молодых людей, сильно различавшихся как по степени нравственности, так и по успехам в науках. Душа его лежала к богословию, а оказывалось необходимым погрузиться в холодные воды философии, которую знал меньше и хуже. Впрочем, можно было довольствоваться привезенными лавр­скими записями... Но как понятнее и точнее объяснить их воспи­танникам? Он составлял один за другим планы курса, прочитывал книги из митрополичьей библиотеки, а вечерами самоучкою одо­левал французскую грамматику, чтобы прочитать как бы в насмешку присланную от архиепископа Феофилакта книгу Сведенборга.

В середине февраля в Петербург прибыл старый друг — Ев­гений Казанцев. Полегчало на сердце Филарета, когда он увидел знакомую высокую фигуру и услышал звучный баритон, но тут же нагрянула и тревога.

Владыка Платон никак не хотел отпускать от себя еще и Казанцева, просил хотя бы вернуть Дроздова, что и было ему обещано, но — через год. Это бы ладно, невелика печаль оставить суетный Вавилон, но Казанцева, приехавшего за день до открытия Санкт-Петербургской духовной академии, тут же назначили в нее инспектором и бакалавром философских наук. Почему-то владыка Феофилакт сам представил иеромонаха Евгения князю Голицыну, который принял его любезно. По должности Казанцев стал часто посещать и митрополита и обер-прокурора, хотя у владыки Феофилакта он бывал еще чаще.

Филарету сообщил это с выражением сочувствия на лице Ле­онид Зарецкий, заметно тянувшийся к Дроздову. Филарет не со­крушался об отданном Евгению предпочтении, а увеличил время своих занятий, сократив сон до пяти часов. В редкие неделовые встречи троицкие воспитанники были откровенны друг с другом, ибо равно нуждались в помощи и советах.

Внешне три иеромонаха были непохожи. Высокий и плечи­стый, черноволосый Казанцев от следовавших одна за другой служебных удач пребывал в добродушном и самоуверенном на­строении, был весел и легок на слово; коренастый, плотного

снижения Зарецкий редко пускался в откровенности, предпочитая и наблюдать и выслушивать других; худощавый, невеликий ростом Дроздов привлекал к себе внимание внутренней энергией и очевидной незаурядностью, в разговорах помалкивал, но, начав говорить, высказывался весь. Все трое были монахами не по одному облику, но и по складу души, однако все трое невольно питали надежды на большое будущее.

- Как все успеть? — сокрушался Евгений.— Изволь и расписание согласовать, и списки семинаристов по разрядам составить, и философию излагать. Владыка Феофилакт

поселился у нас в академии, нет-нет да и нагрянет на занятие. Потом вопрос: почему то, ничему это... Он тебе Сведенборга давал?

- Вон лежит,— кивнул Филарет.

-Всем его навязывает! Я, признаться, не читал еще. О чем там?

-Ты Кантоны сочинения помнишь? Там критикуется кое-что из Сваденборга. Аот него самого — голова трещит! Несколько страниц прочитаю и ни двор выхожу. Содержание какое-то...— Филарет хотел сказать «пустое», но сдержался,— неясное пока. Там рассказаны известные случаи, когда Сведенборг показал свое знание сокровенного: открыл, где найти платежную записку должника, что-то сообщил одной княжне шведской и объявил о пожаре, происходившем в то самое время в каком-то городе. Собственно о Церкви там и нет ничего, все о корреспонденции земного и потустороннего...

Пожалуй, я брошу, терпения не хватает.

- Ну уж если у тебя, брат Филарет, терпения недостает, я за нее и браться не буду!— И так к экзамену едва успею курс докончить.

Подружившийся с обоими Леонид Зарецкий слушал молча, но на последнии слова Евгения отозвался:

- Не спеши, брат, отбрасывать плоды шведской мудрости. Я сам слышал, как владыка Феофилакт, князь Голицын и Сперанский два вечера напролет обсуждали эту самую книгу. Умна она или глупа - Бог весть, а знать ее следует. Я вот сто семьдесят четыре страницы прочитал.

- Вот она где, премудрость-то наша! — Евгений хлопнул Леонида по плечу. – Собирайся, отче, оставим хозяина и вернемся к нашим крикунам и буянам!

Они ушли, и Филарет вновь склонился над письменным столом.

Архимадрит Евграф трижды обращался в Комиссию духовных училищ с просьбою выделить ему помощника для преподавания богословия ради вящей делу пользы и облегчения его обязанностей, а именно — иеромонаха Филарета, за склонность ко­торого к наукам и особенно к духовным он ручается. На первый раз просто отказали. На второй раз объяснили, что некем заменить Филарета в семинарии и Александро-Невском духовном училише, коего он был также сделан ректором. На третью просьбу после­довало в октябре 1809 года согласие, но друг и заступник недолго радовался ему: 11 ноября архимандрит Евграф скончался от па­ралича сердца.

Для Филарета то была вторая серьезная утрата в жизни. Но если смерть Андрея Саксина принесла сердечную боль, то кончина Евграфа Музалевского будто закалила его, сметя наивность и простодушие, усилив твердость духа и пламень веры. Добрейший отец Евграф за недолгие месяцы служения показал, что можно и должно нести иноческий подвиг и в петербургском мире, где карьерно-бюрократический дух проник даже в церковную жизнь.

Филарет готовился к монашеству созерцательно-аскетичес­кому, а поставлен был на путь церковно-общественный... Это бы ладно, все принял с покорностию, но со смертью отца Евграфа пришло одиночество, казалось — на всю отмеренную Господом жизнь. Да, есть родители, брат и сестры, рядом и вдали добрые приятели, благорасположенное начальство, но что с того? В мире служебном перед Филаретом открывалась ледяная пустыня. За­висть, интриганство, тайные козни, лицемерие — как далеко все это от открытости троицкой жизни. Хватит ли сил на то, чтобы устоять, не изменить себе и заветам, заповеданным святыми от­цами? Он не знал. Уповать следовало на волю Божию, надеяться на себя одного. Он скорее догадывался, чем сознавал, какой путь служения ему предстоит.

На бумаге всего не передашь, да и письма на почте просмат­ривают, а как хотелось ему излить душу владыке Платону и по­лучить совет, вразумление, услышать хотя бы одну из

митропо­личьих историй...

В письме Грише Пономареву, ставшему приходским священ­ником, Филарет писал: «...К здешней жизни я не довольно привык и вряд ли когда привыкну более. Вообрази себе место, где более языков, нежели душ; где надежда по большей части в передних, а опасение повсюду; где множество покорных слуг, а быть доб­рожелателем считается неучтивым; где роскошь слишком много требует, а природа почти во всем отказывает: ты согласишься, что в такой стихии свободно дышать могут только те, которыя в ней или для нее родились. Впрочем, есть люди, которых расположением я сердечно утешаюсь...»

Филарет сильно переменился. В феврале 1810 года в духовную академию пришел суховатый, крайне сдержанный в проявлении чувств, хотя и вполне доброжелательный ко всем, педантически аккуратный и поразительно работоспособный пожилой челова. Никто не знал, как старательно он сдерживал невольные проявления своей пылкой и горячей натуры, о которой позволяли догадываться лишь блеск глаз и сквозившая в движениях энергия.

В служебной перемене обнаружились весьма приятныестороны, По знанию бакалавра философии ему выделили отдельнуюкомнату; положили жалованье в шестьсот пятьдесят рублей, что по тем временам было немало (заседатели палат уголовного и гражданского суда получали по триста шестьдесят рублей в год, помошники столоначальника в губернских учреждениях — по сто рублей). Наконец-то он смог не обременять семью, но, напротив, помогать родным.

В открывшейся духовной академии незаметно образовались две партии. Во главе первой стоял влиятельнейший рязанский архиепископ Феофилакт, правой рукой которого стал Леонид Зарецкий, во главе второй неожиданно для себя самого оказался новый ректор архимадрит Сергий Крылов-Платонов. Решительный архиепископ ничуть не стеснялся очередного троицкого выходца. Устав академии был написан им, программа обучения составлена им же. Не менее двух раз в неделю он посещал лекции, нередко вызывал к себе преподователей с отчетом, входил во все мелочи академической жизни. Устранить такое двоевластие архимадрит Сергий не имел ни твёрдости духа, ни возможностей.

Владыку Феофилакта воодушевляла горделивая мечта вернуть русскому духовенству высокое положение и обществе, поднять его из постыдной приниженности, куда загнал его Петр Великий. Он желал возвысить духовное сословие на уровень дворянства, для чего необходимым видел повышение образованности иереев, чтоб знали и догматику и метафизику, и Священное Писание и французкий язык, и литургику и новейшую литературу; Чтоб были обеспечены материально и могли на равных разговаривать с властью светской. Всё это рязанский архиепископ (нисколько не спешивший из Петербурга к своей пастве) почитал возможным совершить одному. Он был крупной личностью и дело выбрал по себе. Верно, ради этого и принял монашеский сан, не имея ровно никакого призвания к аскетическому подвигу. Нет, он был полон сил и страсти для деятельности в этом мире.

Требовались союзники, из коих первым и наиважнейшим оставался Михайло Сперанский . Вот почему архиепископ не возражал, когда Михайло Михайлович предложил ему принять в академию для преподавания еврейского языка немецкого ученого Фесслера. Владыка побеседовал с немцем и обнаружил, что тот обладает вполне достаточной подготовкой в философских науках. Это было важно, ибо на первых экзаменах обнаружилось незнание семинаристами новейшей философской терминологии. Препо­даватель иеромонах Евгений Казанцев оправдывался неимением литературы, но разве это оправдание? Казанцева Феофилакт рас­порядился вернуть в Троицу — ведь того желал и он сам, и его любезнейший московский архипастырь. Отослал бы и Дроздова, да повода не находилось. Фесслер же был назначен на должность учителя еврейского и немецкого языков, профессора философии, а кроме того, по просьбе высокоученого немца готовился к пре­подаванию русских церковных древностей. Если б знал владыка

Феофилакт, кому открыл он двери в духовную академию...

Игнатий Аврелий Фесслер начал свой жизненный путь капуцинским монахом, но не поладил с братией ордена и был вы­нужден покинуть монастырь. Отказавшись от латинского веро­исповедания, он перешел в лютеранство. Как неприкаянный ски­тался из страны в страну, из города в город, обойдя пол-Европы. Дошел до такой степени нищеты, что не имел сменного белья. В Берлине, чтобы не умереть с голоду, писал журнальные статьи и романы, пытался стать адвокатом, но нашел прибежище в одном из германских университетов. Там его приметили и обогрели, сделали профессором. Он вступил в масонскую ложу и прошел все степени шведской системы. После закрытия в германских землях кафедр Кантовой философии ученые профессора двину­лись в Россию: в Москву — Мельман и Буле, в новый Дерптский университет — Парот, в Харьков — Якоб. Фесслера же по совету масонских братьев Сперанский пригласил в Петербург.

Кто знает, в какой мере Фесслер был жалкой игрушкой судьбы, а в какой орудием масонской пропаганды. Взглядов он своих не таил, ибо в то время на берегах Невы интерес ко всякому мис­тицизму, выходящему за рамки православия, был необыкновенно велик. В доме барона Розенкампфа Фесслер открыл свою масон­скую ложу, в которой проповедовал нечто туманное и загадочное. На собрания его стекалось немало любопытствующих, заезжал и Сперанский.

О Христе профессор мыслил не более как о величайшем фи­лософе. Суть учения Фесслера сводилась к растворению. Бога во всем сущем и всего в Боге, к отрицанию возможности постигнуть рассудком деятельность Целого, что доступно лишь после долгой подготовки «духу благочестивого». Таким образом, неправославная мистика Фесслера отрицала не только божественность Спасителя, но и значимость его Церкви. Однако находились дамы и господа, желавшие путем подобной подготовки обрести «благочестивый дух». Обнаружились такие и среди семинаристов, не готовых к критическому восприятию пламенной проповеди масонского профессора. Весь полученный ими религиозный опыт расплывался в туманную зыбь томительных (но и пленительных) переживаний.

Обеспокоились некоторыми ответами, преподаватели, некоторые признания на исповеди ошеломили духовника академии — надо было что-то делать. Призванный к архимандриту Сергию, Фесслер спокойно объяснил, что излагает в лекциях новейшие достижения европейской науки, до которых русское богословие еще не дошло. Владыка Феофилакт решился поговорить со Сперанским - тот отмахнулся.

- Оставьте ученого немца в покое! Твои попы, кроме Псалтири, ничего не знают и боятся знать.

- Говорят, Фесслер создает особую ложу для духовных лиц, куда будут обязаны поступать наиболее способные для некоего «духовного обновления». Страшно подумать, к чему сие приведет!

-К преобразованию русского духовенства,— с иронией ответил Сперанский. - Видел

я подготовленные к печати письма моего тезки Михайлы Ломоносова, так в одном он сокрушается о состоянии русского духовенства. При всякой пирушке попы — первые пьяницы, с обеда по кабакам ходят, а иногда и дерутся. Немецкие же пасторы не токмо в городахи, но и в деревнях за стыд почитают хождение по крестинам, свадьбам и похоронам. Полстолетия прошло а у нас что переменилось?.. Фесслер нас к Европе приближает, о желательности чего мы с тобою не раз толковали.

- Михайло Михайлович, ты пойми, его взгляды на грани ереси!

- У вас все мало-мальски новое – ересь…

Спиранский говорил суховато. На его лице была печать усталости от важных государственных дел, от которых приходится отрываться на всякие мелочи. Спорить с ним далее владыка не решился. Звезда Спиранского набрала еще большую высоту: в то

Время государем было утверждено создание Государственного совета и преобразование министерств, и все знали, что за этими важнейшими нововведениями (а возможно и будущими) стоит тихий попович, фактически первый министр.

Феофилакт переговорил с Голицыным, но и тут успех имел небольшой. Князь Александр Николаевич за несколько лет своего управления Синодом сильно переменился. Постоянное его общение с духовными лицами, регулярное посещение церковных служб, рассмотрение служебных дел с частыми ссылками на цер­ковные догматы и труды отцов церкви повлияли бы на любого, а князь обладал немалым умом и сохранил, при всей светской испорченности, стремление к добру и надежду на спасение. Вера пробудилась в нем. Однако вера его была слишком пылкой. Ему казалось недостаточным довольствоваться обычным исполнением православных обрядов (и Сперанский в том сильно его поддер­живал). Уж он-то, мнилось, сумеет постигнуть сокровенные глу­бины Божественного учения. Разговор с Фесслером поддержал князя в этом убеждении. Впрочем, отпуская профессора, Голицын предложил ему представить конспекты своих лекций на рассмот­рение академического совета.

Владыка Феофилакт был с Фесслером менее любезен. Немец представил свои замечания о постановке учебного дела в академии, предложив сократить продолжительность учебных часов и разде­лить предметы на главные и вспомогательные, а к «вспомога­тельным» отнес эстетику, которую преподавал сам Феофилакт. На ближайшем заседании совета он обрушился с резкой критикой на Сперанского.

— Фесслер превозносит разум, упирая, однако, на условность человеческого познания,— гремел Феофилакт во всю мощь своего голоса,— Начала, коим господин профессор неуклонно следовать обещается, суть начала разрушительныя, а не созидательныя. Он подрывает религию, приняв в основание философии своей рациональное толкование христианства... Относительно конспектов по еврейскому языку скажу, что намерение профессора показать разные диалекты, родственные еврейскому, похвально. Но того одобрить нельзя, что он хочет на диалекте арабском(!) читать историю патриарха Иосифа в том виде, как она изложена в Алькоране... Рассматривая русские церковные древности по немногим лживым или неверным европейским трудам — ибо профессор рус­ским языком не владеет,— он рассматривает все церковные об­ряды как «драматическия и лирическия представления». Не ясно ли, что об обрядах Церкви думает он как о трагедиях и операх, представляемых на театре?.. На лекциях Игнатия Фесслера,— от­кладывая в сторону бумаги, заключил Феофилакт,— в предосто­рожность читателей прилично будет поставить эпиграфом сии слова Апостола: «Блюдитеся, да никто будет вас прелыцаяй фи­лософией по стихиям мира, а не по Христе».

Оказавшись перед выбором между истиною и ересью, Фео­филакт не мог лукавить. Как бы ни относился он к слабому, устаревшему петербургскому митрополиту и его приверженцам, ему,.как и им, была очевидна явная духовная опасность Фесслера для православия.

Академический совет согласился с мнением владыки Феофилакта о вредности проповедуемых Фесслером философских начал для Церкви и отечества и пагубности их для студентов. Комиссия пучинных училищ была вынуждена 9 июля 1810 года согласиться на увольнение немецкого профессора из духовной академии (Сперанский тут же пристроил его в своей Комиссии законов в качестве корреспондента по уголовному праву). Поражение могущественного статс-секретаря и обер-прокурора неприятно удивило обоих и имению заметное их охлаждение к Феофилакту.

Возможно, это сыграло свою роль в назначении на пост ректора академии архимандрита Филарета, а не Леонида Зарецкого, чего почти все ожидали. Впрочем, более вероятно, что в выдвижении Филарета решающее значение имели его собственные достоинства и таланты, и прежде всего талант проповедника.

Глава 4

ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА

Сказать, что именно Филарет лишь исполнял свои служебные обязанности в академии, будет и верно и неверно. Верно потому, что, преподавая богословие и церковную историю, а позднее, с марта 1812 года, приняв на себя обязанности ректора, он в высшей степени добросовестно, до сущих мелочей входил в любое дело, однако не преподавательству и администрированию отдавал он самое сокровенное. Жар своего сердца и глубину ума он вкладывал в проповеди. В них в полной мере раскрывалась его горячая и тонкая натура, в них за привычными оборотами на церковнославянском языке стояли подлинные чувства Филарета.

Началось с того, что митрополит Амвросий как-то вспомнил слова московского владыки Платона в одном из писем, что Дроздов славился в лавре своими поучениями, и посоветовал ему подготовить проповедь. Первое же слово Филарета, произнесенное в 1810 году в день Благовещения, произвело сильное впечатление.

По обыкновению, Филарет написал слово в один присест без черновиков, однако счел необходимым накануне вечером просмотреть. Кое-что сократил, отдельные слова переменил, но сомнений в своем творении он не испытывал.

Давно уже стал привычным ему Троицкий собор лавры, но в тот день при виде знакомого портика и двух башенок-колоколен сердце забилось чаще. В праздничный день в соборе стояли монашествующие и много чистой публики. Среди простонародья толпились студенты се­минарии и академии. Немало проповедей звучало под высоким куполом сего храма, но немногие оказывались такими яркими, относясь к сегодняшнему дню столько же, сколько и к праздну­емому событию. Голос монаха был несилен, но в полной тишине слышно было каждое слово.

— Давно уже бедствия человечества призывали Избавителя. Наконец ожиданный веками день приближается...

Свете тихий святыя славы! Поели луч твой рассеять мглу бес­покойных мыслей, да видим хотя зарю надежды, во тьме сидящие.

Истина, слушатели, не должна быть ужасна любителям ис­тины, поелику «совершенная любовь изгоняет страх»...

Предположим на минуту возможность... вообразим, например, что Христос внезапно явился бы в сем храме, подобно как некогда в Иерусалимском, и, нашел здесь, как там, продающих и поку­пающих, продающих фарисейское благочестие и покупающих сла­ву ревностных служителей Божества, продающих свою пышность и покупающих удивление легкомысленных, продающих обман­чивую лепоту взорам и покупающих обольщение сердцу, прино­сящих в жертву Богу несколько торжественных минут и хотящих заплатить ими за целую жизнь порочную,— всех сих немедленно и навсегда извергнул бы отсель; да не творят дома молитвы домом гнусной купли, и, как недостойных, отсек бы от сообщества ис­тинно верующих...

Лукавствующий мир сей не царствует, но рабствует. Если исключить от него тех, которые всем его званиям предпочитают звание христианина, то в нем останутся одни рабы — рабы чес­толюбия, рабы злата, рабы чрева, рабы сладострастия, и все .вместе рабы самолюбия...

Отврати, верующая душа, очи твои, еже не видят суеты; об­ратись в покой твой, и в тайне ищи тихаго, безмятежнаго царствия Божия в себе самой — в живой вере, в чистой совести, в ангельской любви...

Все сие — начало блаженства, скоро — бесконечность! Теперь оно в меру, скоро без меры! Сие заря утренняя, скоро день не­вечерний!..

Владыка Амвросий с радостью поздравил вошедшего в алтарь иеромонаха и приказал ему выступать с проповедями чаще. Он похвастался отличным проповедником перед обер-прокурором и пригласил князя послушать Филарета. Голицын приехал раз дру­гой и стал ездить на все проповеди Филарета да еще привозить с собою друзей, родственников и знакомых, перед, которыми, в свою очередь, гордился красноречивым глашатаем слова Божия.

По Петербургу пошла молва о новом проповеднике в лавре. Голицыным рассказал о Филарете в Зимнем дворце, и рассказ произвел впечатление. Напечатанные проповеди Филарета вызвали восхищение государя.

Доходившие со всех сторон похвалы были приятны, но Филарет ощущал и очевидное внутреннее удовлетворение от своих поучений. Молящиеся внимали ему, сердцем принимали его слова - объяснить такое подчас невозможно, следует почувствовать самому — а значит, умы и сердца их открывались Божественной Истине.

Он уже понял, что занесенное западными ветрами вольномыслие нестойко, внешняя легкомысленность дворянства подчас скрывает подлинную веру. Иные дамы ездили в карете не иначе, как иконой. У иных аристократов в доме под молельню была отведена комната, сплошь увешанная старыми и новыми образами, перед которыми они в одиночку били поклоны и проливали слезы. Это подчас не мешало им же, подчиняясь господствующему тону в обществе, высмеивать «суеверие» и подшучивать над «святошами». Иные, правда, тяготились привычными обрядами Православной Церкви и обратились к мистицизму, видевшемуся более утонченным. Обширнейшее поле деятельности представало перед духовенством.

- … Так,Он воскрес, христиане! —вещал небольшого роста, худощавый иеромонах в Троицком соборе в день Святой Пасхи, и подчиняясь магнетическому притяжению его голоса и взора, тяснились к амвону слушатели.—«Воссияла истина от земли», куда низвели ее неправды человеческия и правый суд Божий...

Как одно мгновение изменяет лицо мира! Я не узнаю ада; я не знаю, что небо и что земля… Непостижимое прехождение от совершеннаго истощания к полноте совершенства, от глубочайшаго бедствия к высчайшему блаженству, от смерти к бессмертию, из ада в небо, из человека в Бога! Великая! Пасха!..

Воодушевление, ясность и легкость слога, пламень веры и поэтичность – все было ново, необычно для петербургской публики, привыкшей поучениям старых иереев или к головокружительному жонглированию словами заезжих проповедников. Новых проповедей Филарета уже ждали, причем иные с недобрым чувством. Леонид Зарецкий называл их пренебрежительно «одами».

По приказанию митрополита Дроздов произнес слово в день Святой Троицы на тему о действиях Святого Духа. Тема была не простая, и текст оказался насыщенным цитатами из Ветхого Завета, Евангелия, Деяний Апостольских. Владыка сам накануне просмотрел текст и одобрил. Архимандрит Сергий полюбопыт­ствовал и тоже похвалил. В алтаре владыка Феофилакт поинте­ресовался, не Дроздов ли сегодня проповедник, взял свернутые в трубочку листы, быстро просмотрел и молча вернул.

Филарет вышел на амвон в привычном приподнятом состо­янии волнения и уверенности. Проповедь была выслушана со вниманием, и он не предполагал никаких неожиданностей.

На обеде в покоях митрополита Дроздова вновь поздравляли с прекрасной проповедью, лишь владыка Феофилакт хмуро про­молчал. За столом беседа пошла вновь о действиях Святого Духа. Александр Федорович Лабзин, секретарь Императорской Акаде­мии художеств, блистая эрудицией, пытался оспорить слова ар­химандрита Сергия с позиций мистических. Тому не хотелось продолжать спор, слишком серьезный для обеденного стола, и он попытался свести дело к шутке:

— Воля ваша, Александр Федорович, но вы пантеист. Впро­чем,— заметил он с улыбкой,— и в нынешней, много и справед­ливо хвалимой проповеди есть нотки

пантеизма.

— Так! Нынешняя проповедь явно отзывает духом пантеиз­ма! — тут же заявил Феофилакт.

— Да неужто? — строго взглянул на него Амвросий.

— А что вы думаете,— с жаром стоял на своем архиепископ,— пантеизм и есть!

Пораженный Филарет молчал на своем конце стола. Будто в ледяную купель после жарких похвал опустили его несправедливые слова преосвященного Феофилакта и архимандрита Сергия. Од­нако прения за столом не имели продолжения, ибо хозяин ре­шительно взял Дроздова под защиту и заставил замолчать его критиков.

Слух о споре у митрополита быстро распространился по Пе­тербургу, тем более что сам владыка Амвросий не делал из него тайны. Голицын решил, что следует поддержать Филарета. И вскоре за отличие в проповедовании Слова Божия иеромонах Филарет был всемилостивейше пожалован наперсным крестом с драгоценными камнями. Для простого монаха то было отличие небывалое. А чуть позже Филарет был возведен в сан архимандрита. Его стали при­глашать на службы в Большую церковь Зимнего дворца.

3 октября 1811 года в Казанском соборе архимандрит Филарет произносил слово при отпевании тела действительного тайного советника, графа Александра Сергеевича Строганова. Покойный президент Академии художеств был истинным ревнителем славы

отечественного искусства, отыскивал и поощрял таланты. Любимцем его был Андрей Воронихин, бывший графский крепостной, за счет графа учившийся в Италии и ставший первоклассным архитектором. 11оследней радостью графа Александра Сергеевича стал Казанский собор, выстроенный Воронихиным по своему проекту, причем и вce убранство собора было исполнено русскими мастерами. Освятили собор 8 сентября, а вскоре пришел день печали.

...Едва смолк хор, на амвон вышел Филарет.

— В мире отходишь ты, знаменитый муж, но можем ли мы проложить тебя в мире? Когда един от великих столпов, укра­шающих Престол и поддерживающих народные сословия, сокрушается пред нами, наше око и сердце невольно с ним упадают. Ты отходишь в старости добрей, и, может быть, ты находил ее слишком долгою, поспешая к жизни нестареющей; но коль краткою теперь оная кажется тем, которые покоились под твоею се­нию, возрастали под твоими сединами, жили твоею жизнию! Отходя к вечности, ты ничего не теряешь во времени, поелику дела твои в след тебе идут; но все тебя знающие теряют в тебе тем более, чем долее ты принадлежал их сердцу...

Голос звучал звонко и взволнованно. Чуть потрескивая, горели восковые свечи в подсвечнике и руках присутствующих. Женщины утирали глаза под черными куплями, да и некоторые из мужчин доставали носовые платки. То был век людей не только сентиментальных, но и искренних.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: