ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 5 глава

По временам охватывала лень. В самом деле, ну стоит ли так стараться? — уже один из лучших на курсе. Зачем читать новые книги? — их много, всех не перечитаешь; зачем мучиться над еврейскими текстами, давно переведенными на славянский язык? Зачем переписывать выступление для диспута, судьба которого быть услышанным лишь его же товарищами, из которых немногие оценят тонкости красноречия?.. Натуры дюжинные давно бы от­ступили, но Дроздов с молитвою шел дальше.

Большим горем для него стала смерть Андрея Саксина в марте от чахотки. Он видел усопших стариков и младенцев, но теперь впервые в жизни с очевидностью понял слова покаянного канона: «Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна? Что убо чаю, и на что надеюся?..» Не нужны оказались милому Андрюше ни конспекты по философии, ни голубое небо над лаврской коло­кольней... Так, может, они и никому не нужны?

Митрополит стал благосклонен к нему больше обыкновенного. При прогулках по саду в Вифании Дроздов шагал слева от владыки, а справа шел Андрей Казанцев, обретший к тому времени немалую известность и авторитет в лавре (сочиненные им ода и разговор на латинском языке митрополит Платон вручил императору Алек­сандру Павловичу при посещении им Вифании). Владыка заметно постарел, ноги его слабели, но гулять он любил. На слова Василия о пренебрежении жизнью сею и необходимости помышления лишь о жизни будущей митрополит посерьезнел.

— В самом деле, ваше высокопреосвященство,— говорил Дроздов,— не следует ли нам желать скорейшего прохождения сей мимолетной и мгновенной жизни, аки для нас ненужной или вредной?.

Митрополит присел на скамейку под раскидистой липой и оглядел своих спутников, среди которых были старшие семина­ристы и молодые учителя. В китайчатом полукафтане, соломенной шляпе и туфлях на босу ногу маститый иерарх выглядел сущим философом в окружении учеников.

— Дети мои, человек есть животолюбив. Сия истина естественна, яко от Бога влиянна. Ибо если бы человек не был животолюбив, он не радел бы о себе, он при всяком прискорбном случае' лишил бы себя жизни; он подобен был бы дикому зверю, всякаго терзающему, подобен был бы отчаянному. Мог ли бы таковой о другаго пользе или о сохранении другаго жизни поду­мать, когда бы собственную свою презирал?

Затаив дыхание, слушали юноши мысли старца.

— Сия к жизни сей любовь не только нужна для благоденствия человека, но и есть связь общества. Когда я люблю жизнь свою, буду беречь и другаго, ибо по собственному животолюбию рас­суждаю, сколь дорога она должна быть и другому. И потому для любви к ближнему положил правилом Спаситель любовь нашу к самим себе: Возлюби ближнего твоего, яко сам себе. А сие означает, что не любящий самого себя другаго любить не может... Так, дети, я думаю.

В ноябре 1803 года Василий Дроздов был назначен учителем греческого и еврейского языков в троицкой семинарии с жалованьем в сто пятьдесят рублей в год.

Глава 7

МИТРОПОЛИТ И ЦАРИ

Семинаристы искренне любили своего митрополита и полагали, что хорошо знают его, но им была ведома всего часть его жизни и личности, причем малая часть. Они привыкли видеть доброго седобородого старца иногда в соборе и семинарии, чаще — и любимой им Вифании, где у ворот монастыря он попросту сидел на скамье, беседуя с лаврскими и пришлыми монахами, с богомольцами, а то шествовал по окрестной роще в дружески отеческой беседе с наставниками и воспитанниками обеих семинарий. Так прост был митрополит, что иные семинаристы втайне недоумевали: в Вифанском храме сам правил клиросную долж­ность, читал Часы и Апостол, подавал служившему иерею кадило и теплоту причастникам. Недоумевающе поразились бы более, зная, на каких высотах побывал владыка.

В 1770 году Платон Левшин был произведен из архимандритов прямо в архиепископы, став в тридцать три года самым молодым архиереем русской церкви. Способствовали тому не столько его таланты, сколько положение законоучителя наследника, великого князя Павла Петровича. Доверие к нему со стороны государыни Екатерины Алексеевны и великого князя было настолько велико, что самого его удивляло. Его проповедями восхищались, его со­ветов и мнений ждали и желали, потому любимца даже не от­пускали надолго из Петербурга.

Учившийся на медные деньги сын деревенского священника Петр Георгиевич Левшин, двадцати одного года от роду приняв­ший монашество с именем Платона, мог пройти к успеху без помощи покровителей и интриганов явно по милости Божией, ибо обладал характером горячим, хотя простосердечным и от­кровенным.

Сознавая возможности, открывшиеся ему, пекся владыка Пла­тон об укреплении православия в России и о защите Церкви. Он . пришел в царский дворец с открытым сердцем, искренне при­вязался к августейшей семье, но ему мало было милостивого

благоволения. Он желал дружбы, дающей право на взаимную откровенность и заботу о

счастье друг друга. Год и другой он высказывал свои идеалы и убеждения, подавляя обиды от не­внимания и равнодушия, пока не понял тщету своих усилий.

Для царских особ непонятны и странны были его старания, а прямота суждений скоро стала раздражать. Глубокая набожность Платона вызывала улыбку, а открытое бескорыстие и неспособ­ность к лести порождали уверенность в чрезвычайной ловкости молодого архиерея. Во дворце милее и надежнее считали «лас­кателей» и «искателей» (как усмешливо называл честолюбцев Пла­тон). Его наконец отпустили на московскую кафедру, а затем перестали призывать на заседания Святейшего Синода. .

Москва была родиною Платона, и он с радостью отдался многочисленным делам по устройству епархии. В производстве дел московский митрополит не взирал ни на просьбы высоких лиц, ни на слезы виновных. Был он вовсе чужд мздоимства* почитая то подлою низостью. Все решал по своему разумению.

Прежде всего он изменил порядок поставления священников по выбору прихожан, полагая их мнения пристрастными и не всегда основательными. Руководствовался владыка достоинствами кандидата и иереи. Недовольство оказалось велико, и пошли жа­лобы в Петербург, но вскоре те же дворянские жалобщики приезжали благодарить митрополита за хорошего священника.

Продолжая попечение о духовенстве, Платон старался улуч­шить. его материальное положение. Не колеблясь, закрывал скуд­ные и малочисленные приходы, присоединяя их к другим, дабы более доставить духовенству пропитания. С тою же целью сколько возможно уменьшал состав причта.

Особенное внимание обратил он на духовные школы, ибо темно оставалось духовенство. По воле Платона были открыты новые семинарии в Саввино-Сторожевском монастыре в Звенигороде, в Лаврентьевой монастыре в Кашире. Митрополит потребовал, чтобы все духовные отдавали сыновей учиться, грозя, что в ином случае дети их отосланы будут для причисления к пдушмому окладу (который духовные не платили) или для определения в военную службу. К этому было прибавлено, что и места священнические и прочие в епархии будут замещаться токмо обучавшимися в семинарии.

Зашевелились недовольные. Возникла угроза десяткам свя­щеннических династий, сытно и бесхлопотно сидевших на своих приходах. Поначалу требование митрополита учиться посчитали мимолетной блажыо: порядок служб и необходимые молитвы пом-мини назубок. Евангелие и Псалтирь умели читать, чего ж еще? Но митрополит не отступал. Тогда пошли в Петербург с надеж­ными людьми доносы.

Первоприсутствующим в Синоде в то время был митрополит Гаврил, характером

суровый и резкий. Он и разбирал донос о том, что митрополит ввел-де новый налог на священнослужителей. Платону пришлось объяснять и оправдываться, что не налог онобъявил, а приглашение о добровольных пожертвованиях в пользу бедных академистов,

учащихся вСлавино-греко-латин-екой академии.

Сокрушаясь об этой и иных неприятностях, Платон писал другу казанскому архиепископу Амвросию: «Нас ставят ни во что, и светские правители не только хотят подчинить нас себе, по и почитают своими подчиненными. Особенно тяжко, что наше­го синодское начальство не только не идет против них, но даже содействует им и бежит с ними вперегонку... Что нам делать, несчастным, как не призывать Бога не устами, а делом?»

Вот тогда-то, в нелегкие дни, владыка Платон и задумал построить свою Вифанию. Через Троице-Сергиеву лавру течет на восток малая безымянная речка, с которою двумя верстами ниже соединяются с обеих сторон два ручья. При слиянии их некогда была лаврская мельница с птичьим и скотным дворами, но все пришло в упадок, осталась лишь густая березовая роща Корбуха. Место это полюбилось Платону, и он задумал поставить там мо­настырь.

Епархиальных денег на это недоставало; Синод, раздраженный тратами митрополита на духовные школы, наверняка откажет — так начнем помаленьку сами, рассудил владыка. Официально было заявлено, что в роще устраивается кладбище для монахов. После поставили церковь. Построили покойцы для митрополита и не­сколько домиков для братии. Насадили липы и сирень. Сию оби­тель Платон назвал Вифанией в память о воскресении Лазаря, дабы живущие здесь и приходящие чаще вспоминали об этом чудесном событии, важной опоре веры в истории божественного домостроительства.

Митрополит постоянное пребывание имел в Москве на Тро­ицком подворье, летом — то в Перерве, то в черкизовском заго­родном доме, то в Саввино-Сторожевском монастыре, а потом как-то пристрастился к Вифании. Все там было хорошо, но жиз­нелюбивой натуре его казалось пусто — и он завел семинарию, чтобы дыхание молодости не прерывалось в обители. Однако сделанное оставалось без формального утверждения властью.

В 1792 году он обратился к императрице с просьбою об уволь­нении от управления епархией на покой в лавру. Государыня ответила, что жалеет о его болезнях, признает его заслуги, но не может уволить его, дозволяя, однако, поручить управление епар­хией его викарию, а самому пребывать в лавре. Царская воля — закон.

Платон занялся обустройством митрополичьих владений. Вос­создал Чудов монастырь в Кремле, заново выстроил митрополичьи покой в том же Чудове, на Троицком подворье и в Черкизове. Получив от казны тридцать тысяч рублей на лавру, он построил новую ризничую палату, в Троицком соборе поставил новый ико­ностас и обложил его серебром, доказал стенные росписи на золоте. То же сделал и в Трапезной церкви, и у Михея, и в Сошественской церкви — везде новые иконостасы, новые рос­писи. У Успенского собора выстроено было новое крыльцо, сад лавры обнесли высокой оградой. Преобразилась лавра, и радо­валось сердце Платона.

Но где радость — там и печаль. «Прежде я вас письмами за­дирал,— писал Платон Амвросию, ставшему митрополитом нов­городским,— ибо, несколько рулем общих дел правя, имел что писать. Но нынче все вращается без меня, другие на себя обращают

и очи и перо... Теперь сижу в Вифании, да и место... Но мира каверзы и сюда достигают. Я думал было за прежние труды и заслуги получить ежели не награду, то хотя похвалу, хотя щадение. Но видно, что мало добра сделал я, а самолюбием сам себя обманывал… Впрочем, не унываю, и спокойствие духа при всяких неблагоприятных обстоятельствах никогда не оставляет меня, это дар Божий, за который не устаю благодарить Всевышняго»

В последние годы правления Екатерины Платон страдал, видя злоупотребления власти, ее презрение к простому человеку, всевозрастающее безверие и развратность нравов верхов. Ему передовали слова царицы, сказанные в голодный год: «У нас умирают от

объядения, а никогда от голода. У нас вовсе не видно людей худых и не одного в лохмотьях, а если есть нищие, то по большей части это ленивцы

- так говорят сами крестьяне». Он уже потерял надежду на обретения народного блага от власти, желалось лишь — поменьше вреда.

В ноябре 1796 года Екатерина скончалась, и Павел Петрович тут же вызвал московского

митрополита в Петербург. Ехать не хотелось, Платон медлил. Пришло письмо от императрицы Марии Фёдоровны с напоминанием, что государь ждёт его. На двадцать первый день Платон отправился, но, не доезжая Твери, получил высочайший выговор «за медленность». Платон знал, что Павел гневлив, да отходчив, но стерпеть не захотел и вернулся в лавру. В Петербург ушло письмо с объяснениями и просьбою об увольнении на покой.

В ответном письме император в тёплых выражениях отзывался о Платоне и пояснил, что требовал его к себе « по привычке быть с ним и для того, чтобы возложить на него орден», и что «надеется на продолжения службы его по епархии». Заочно государь освободил его

от труда приезжать в Петербург.

Слух о недовольстве государя митрополитом быстро пролетел по Москве, и Троицкое подворье в приёмные дни стало на удивление малолюдным. После теплого письма государя и извещания об ордене вдруг нахлынула толпа гражданских и военных чиновников во главе с генерал-губернатором, и все сердечно поздравляли высокопреосвещенного.

Всё уж, казалось, пережил и перевидел он, а вот поди ж ты, кольнула обида, когда митрополит Гавриил назначил его в день коронации служить в Архангельском соборе и выговорил за самоуправное открытия нового монастыря. Смолчал и лишь в ответ на слова бывшего августейшего воспитанника: «Завтра мы с вами будем служить вместе»,— ответствовал: «Увы мне». Павел тут же все переменил.

Благоволение императора к Платону не убавило даже строгое замечание митрополита, когда новопомазанный государь хотел войти в царские врата со шпагою на бедре. «Здесь приносится бескровная жертва,— сказал Платон, указывая на престол Успен­ского собора.— Отыми, благочестивейший государь, меч от бедра своего». Павел послушно отступил и снял шпагу (хотя ранее иные духовные к ней прикладывались как к святыне). На следующий день Платон отказался приносить поздравления вместе с право­славным духовенством в присутствии римско-католических пре­латов, и Павел принял католиков позднее.

Однако с орденом император не передумал. Как ни объяснял ему старый митрополит, что невместно духовенству получать ор­дена от государства, что это еще более оттолкнет от церкви ста­рообрядцев, что награды их ждут на небесах,— Павел сам надел на него синюю ленту и высший в империи орден Святого Андрея Первозванного.

Равнодушным взором смотрел Платон на суету императорс­кого двора, льстивые обращения новых придворных. Все помель­чало как-то после Потемкина, Безбородко и Орловых. Для себя нечего было просить Платону, но была Вифания. Он зазвал туда Павла и получил указ о создании Спасо-Вифанского второклас­сного монастыря с семинарией при нем. Пела душа старика от радости.

Текущими делами епархии занимался викарный епископ, мит­рополит же полностью отдался семинарским делам, поставлению священников да по временам обращался с просьбами к государю: увеличить расходы на содержание братии лавры, на содержание богаделен, и неизменно получал искомое. Хотелось надеяться, что Павел Петрович охладевает к масонским и католическим увлечениям и все более открывает свое сердце православию, как то случалось со всеми государями российскими, сколько бы ни текло в их жилах немецкой крови... Но Провидение судило иначе.

По завещанию Павла Петровича митрополиту были при­сланы в Москву большая императорская карета, любимая трость покойного императора, набалдашник которой был богато осы­пан бриллиантами и изумрудами, и золотые часы с бриллиан­тами. Радости сии дары не принесли. Следовало готовиться к новой коронации. В те дни митрополит написал свое духовное завещание.

Владыка Платон был очень далек от высших сфер и не мог знать подробностей смерти Павла Петровича 12 марта 1801 года .в только что построенном Михайловском замке, однако главное знал. Если б возможно было уйти тут же на покой — пешком бы поплелся в Вифанию, но он монах, однажды и навсегда отрекшийся от этого мира и своей воли, и должен следовать воле начальства. Митрополит сам служил панихиды по покой­ному государю и молебны во здравие взошедшего на престол государя, а по ночам молился в своей келье, моля Всевышнего о снисхождении к великим грешникам мира сего, из коих первый есемь он сам.

Ранним утром 15 сентября 1801 года двадцать один пушечный выстрел оповестил Москву о наступлений торжественного дня коронации. Стечение народа в Кремль было

необыкновенное, хотя допускали только чистую публику по билетам; простонародье толпилось за кремлёвскими стенами. В Успенский собор впускали только по именным билетам членов иностранных посольств, особ первых трёх классов и лиц, состоявших при особах императорской фамилии. Размещались они на специально выстроенных ярусах наверху дамы, внизу кавалеры.

По вступлении в собор императорская чета поклонилась святыням и заняла места на тронах. По храму пронесся восторженный шепот, и верно, на удивление были хороши в то утро Александр Павлович и Елизавета Алексевна, блистая красотой молодости и счастья.

Началась божественная служба. Пo прочтении Евангелия митрополит Платон подал императору порфиру и, когда надевал ее на государя, читал молитву. Император повелел подать корону и сам возложил её себе на голову... Старик заглянул в лицо самодержцу всероссийскому, но прекрасные голубые глаза были будто закрыты непроницаемой завесой.

За стенами собора пушки рявкнули сто один залп, гудели и звенели колокола Ивана Великого и всех московских церквей. Александр Павлович опустился на колени и стал молиться. После того митрополит Платон произнес своё слово.

-- Итак, сподобил нас Бог узреть царя своего венчанна и превознесена.Что же теперь глаголем мы? Что сотворим, о российские сынове? Возблагодарим ли Вышнему Царю царей за такое о любезном государе нашем и о нас благоволение? И мы благодарим всеусерднейше. Вознесем ли к Нему моления, дабы доброте сей подасть силу. И мы молим Его всею верою нашею...

Твёрдый баритон митрополита был хорошо слышен во всем пространстве огромного храма. Иностранцы и придворные, выждав первое мгновение, начали потихоньку переговариваться, по лагая речь высокопреосвященного всего лишь необходимым эле­ментом коронации.

—...Пожелать ли вашему императорскому величеству счастливаго и долголетняго царствования? О! Забвенна буди десница наша, аще не всегда будем оную воздевать к небесам в жару молений наших!.. Вселюбезнейший государь! Сей венец на главе твоей есть слава наша, но твой подвиг. Сей скипетр есть наш покой, но твое бдение. Сия держава есть наша безопасность, но твое попечение. Вся сия утварь царская есть нам утешение, но тебе бремя.

При этих словах стоящие ближе к амвону увидели, как Алек­сандр Павлович устремил пристально взор на митрополита и не­вольно подался к нему (государь был глуховат).

— Бремя поистине и подвиг! Предстанет бо лицу твоему про­страннейшая в свете империя, каковую едва ли когда видела все­ленная, и будет от мудрости твоея ожидать во всех своих членах и во всем теле совершеннаго согласия и благоустройства. Узриши сходящие с небес весы правосудия со гласом от Судии неба и земли: да судиши суд правый, и весы его да не уклониши ни на шуее, ни на десное. Узриши в лице Благаго Бога сходящее к тебе милосердие, требующее, да милостив будеши ко вручаемым тебе народам.

Наконец, благочестию твоему предстанет и Церковь, сия мать, возродившая нас духом, облеченная в одежду, обагренную кровию Единородного Сына Божия. Сия Августейшая дщерь неба, хотя довольно для себя находит защиты в единой Главе своей, Господе нашем Иисусе Христе, яко огражденная силою креста Его. Но и к тебе, благочестивейший государь, яко первородному сыну своему, прострет она свои руки и, ими объяв твою выю, умолять не престанет: да сохраниши залог веры цел и невредим, да сохраниши не для себя токмо, но паче явиши собою пример бла­гочестию — и тем да заградиши нечестивыя уста вольнодумства, и да укротиши злый дух суеверия и неверия!..

Ограничься московский митрополит этим, и им бы восхища­лись все без исключения. Но он переложил страницу, оглядел сотни стоящих людей и, опершись руками об аналой, продолжал:

—...Но с Ангелами Божиими не усомнятся предстать и духи злобы. Отважатся окрест престола твоего пресмыкатися и ласка­тельство, и клевета, и пронырство со всем своим злым порож­дением, и дерзнут подумать, что якобы под видом раболепности можно им возобладать твоею прозорливостию. Откроют безоб­разную главу свою мздоимство и лицеприятие, стремясь превра­тить весы правосудия. Появятся бесстыдство и роскошь со всеми видами нечистоты, к нарушению святости супружеств и пожер­твованию всего единой плоти и крови, в праздности и суете.

При таково злых полчищ окружении объимут тя истина и правда, мудрость и благочестие, и будут, охраняя державу твою вкупе с тобою, желать и молить, да воскреснет в тебе Бог и расточатся врази твои... Се подвиг твой, державнейший государь, се брань, требующая — да препояшаши меч твой по бедре твоей. О герой! И полети, и успевай, и царствуй, и наставит тя дивно десница Вышняго!

Митрополит поклонился императору и вошел в алтарь.

Обе императрицы, вдовствующая Мария Федоровна и царствующая Елизавета Алексеевна, покривили губы. В сей радост­ный день они предпочли бы услышать только приятные слова. Статс-дамы позволили себе вслух выразить неудовольствие речью Платона. После выхода августейшей семьи из храма потянулись и приглашенные.Разговоры сосредоточились на отдельных моментах коронации и на ярком предостережении митрополита.

Поздно вечером вопрос этот обсуждался Александром Павловичем с близкими —Адамом Чарторижским, Павлом Строгагновым и Николаем Новосильцевым —в заново отделанных покоях кремлёвского дворца. Речь Платона императору не понравилась. Согласившись на участие в заговоре против отца, Александр теперь всячески стремился забыть весь тот ужас и желал предстать перед миром и своим народом в светлых ризах христианнейшего государя.

- Без сомнения старый митрополит руководствовался высокими образцами классиков при составлении своей речи, но отдельные намёки в ней могут вызвать толки...— размышлял Строганов. Разговор шел по-французки, ибо все четверо предпочитали

этот язык за тонкость и точность выражений.

- Так запретить? -поднял голову Александр.— Это нёвозможно.

- Для вас отныне нет невозможного,— улыбнулся поляк Чарторижский, презиравший Россию и потому особенно наслаждавшийся пребыванием в самом ее сердце.— Но полагаю, нет нужды в первый год столь счастливого царствования порождать недовольных. Объявите, сир, эту речь образцовой, напечатайте в тысячах копий и сделайте обязательной для изучения в школах. Ручаюсь от неё отвернутся тут же!

Koмпания громко расхохоталась..

На следующий день речь митрополита Платона была переведена на французский, немецкий и английский языки, спустя неделю опубликована в московских и санкт-петербургских «Ведомостях» издана отдельными оттисками и предложена к обязательному изучению в учебных заведениях Российской империи как классический образ красноречия.

Александр Павлович Москву не понимал, не любил и с лег­костью забыл после коронации. Он полностью погрузился в дела государственные, отдаваясь всей душою составлению плана ко­ренных преобразований в империи. Вера оставалась внешним атрибутом его царской власти, он принимал за нее участие в церковных богослужениях и отдельные приливы сомнения, от­чаяния или радости, побуждавшие его вспоминать имя Господне.

Синодские дела мало беспокоили его, но со временем там назрел конфликт между обер-прокурором Яковлевым и митро­политом Амвросием. Жалобы шли с обеих сторон. Следовало заменить обер-прокурора. Но кого поставить? Церковь также должна была подвергнуться преобразованиям, и следовало иметь в ее управлении человека надежного...

7 октября 1803 года в Зимний дворец был призван князь Александр Николаевич Голицын. Он был друг государя, во всяком случае, имел больше прав на это звание, чем кто-либо в империи, ибо воспитывался с младенческих лет с будущим царем, играл с ним и с тех пор пользовался немалою доверенностию. Впавший в немилость при Павле Петровиче, Голицын в новое царствование был призван к службе и назначен в Сенат, но основное время тратил на развлечения, толк в которых понимал. Однако в свои тридцать лет (он бьл на четыре года старше государя) князь Алек­сандр Николаевич выглядел свежо и бодро. В кабинет государя он вступил энергичным шагом.

— Ты, брат, тоже плешивеешь,— всмотревшись в него бли­зоруко, заметил император.— Вот они, последствия тугих батюш­киных косичек... Садись. Князь, давай без предисловий. Я думаю назначить тебя в Синод. Яковлев повел себя там слишком круто. Начал какие-то расследования и восстановил против себя всех синодских. Что ты об этом думаешь?

— Какой я обер-прокурор? — удивился Голицын.— Разве вам, государь, не известно, что, приняв назначаемую вами обязанность, я ставлю себя в ложные отношения — сперва к вам, потом к службе, да и к самой публике... Вам небезызвестен образ моих мыслей о религии, и вот, служа здесь, я буду уже прямо стоять наперекор совести и моим убеждениям.

— Убеждениям...— с непередаваемой интонацией повторил император.— Князь, мне бы хотелось, чтобы преданный мне и мой, так сказать, человек занимал эту важную должность. Я ни­когда не допускал к себе Яковлева, никогда с ним вместе не работал, а ты будешь иметь дело непосредственно со мною, потому вместе с тем я назначу тебя и моим статс-секретарем.

— Позвольте мне, ваше величество, хорошенько об этом по­думать,— встал с кресла Голицын.

- Конечно, князь, подумай; Сегодня я подпишу указ об уволь­нении Яковлева.

Голицын решил посоветоваться со своим приятелем Гурьевым. Ему не хотелось перечить ясно выраженной воле Александра, но пугала перспектива погрузиться в тягомотные дебри бумажных дел. Пролетели три дня. От государя пришла записка с пригла­шением в Таврический дворец на обед.

Обедали вдвоем. За закусками обсудили последние любовные сплетни, князь рассказал о новой итальянской опере, а государь о новых идеях Михаилы Сперанского.

-Нужны новые люди, князь! Слышал, что Державина я заменил Лопухиным? Предстоят большие дела!.. Ну, как же ты думаеш о своём месте? Решаешься ли?

-Ваше величество, я еще не успел поговорить с Гурьевым, потому что его нет в Петербурге.

Александр посмотрел на него поверх старинной рюмки красного стекла с золотыми разводами.

-Будучи твоим истинным другом, я был бы вправе ожидать большей к себе доверенности. Мне прискорбно видеть, что ты советы Гурьева предпочитаеш моим указаниям.

В голосе Александр Голицын услышал не столько недовольство государя, сколько искреннюю обиду друга и усовестился.

-Ваше величество, простите. Я на всё согласен.

Именным императорским указом, данным Святейшиму Синоду 21 октября 1803 года, на должность обер-прокурора был назначен князь Голицын.

Князь Александр Николаевич стал ездить в свой департамент, находившийся на Васильевском острове в здании Двенадцати коллегий. Входил в зал полутемный от тяжелых штор на узких окнах. На огромном столе, покрытом зеленой скатертью, стояли зерцало и распятие. Он садился на какой-то византийский трон из позолоченного дерева, и

чиновники в черных костюмах, все как на подбор с постными лицами, приносили для ознакомления дела.- и представьте, ваше величество, все дела будто нарочно идут о прилюбодияниях... и во всех подробностях!

Они вновь обедали вдвоем. Александр Павлович пристально посмотрел на князя.

- Расскажи мне все твои впечатления.

- Не затаю пред вами, ваше величество, что Синод произвел на меня впечатление самое невыгодное, чтоб не сказать более.

Мрачный вид этой закоптелой камеры, черноризцы в мрачнейших рясах, вместо

украшений — распятие;.. Все это навеяло на меня грусть могильную. Мне все кажется, что приготовляются меня отпевать заживо! Да и дела там не по мне...

Князь весело улыбнулся, но осекся, увидев серьезнейшее лицо царя.

Александр Павлович вознамерился стать великим государем и преобразовать к лучшему жизнь всех своих подданных, вырвав их из обветшалых оков старины. Для того он учился у всех, внимательнейше выслушивал мнения и прочитывал десятки посту­павших записок. Он считался с мнениями вельмож Панина и Куракина, молодых друзей своих Строганова и Новосильцева, известного умника Сперанского и никому не известного Каразина, а также — митрополита Платона. Но по молодости лет и само­любивому складу характера император не желал гласно признавать чужое авторство полезных идей. Всё должно было исходить от него. Он сам, как некогда Александр Великий, одною своею волею изменит мир...

В рамках намечаемых императором перемен предусматрива­лась реформа в деле духовного образования. На основании за­писок, подготовленных статс-секретарем Михайлой Сперанским и его однокашником по Александро-Невской семинарии архие­пископом калужским Феофилактом, был выработан единый план и создана Комиссия по делам духовных училищ. В ее состав вошли князь Голицын, митрополит Амвросий и оба автора за­писок. Комиссия разрабатывала новые учебные программы, еди­ные для всех духовных школ, семинарий и академий. Слухи об этом поползли из епархии в епархию.

Митрополита Платона никто не извещал о предстоящих пе­ременах, а новости он узнавал от митрополита Амвросия всегда со значительным опозданием. Обидно было. Обидно не для ста­риковского самолюбия, а для дела — как он ни стар, а все же кое-что присоветовать мог. Могли бы мнением его поинтересо­ваться. Но государь не соизволил распорядиться, а Феофилакт — человек молодой и не по сану отважный — и рад стараться всем вертеть...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: