ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 6 глава

У московского митрополита имелись основания для такого неблагоприятного суждения. Феофилакт Русанов был посвящен в сан епископа калужского в тридцать четыре года в присутствии императорской фамилии. Он получил известность своей широкой образованностью, отличным знанием французского и немецкого языков, чем сразу расположил в свою пользу обеих императриц, был красноречив и светски любезен. После смерти Павла его положение поколебалось. Присланный в Калугу с ревизией министр

Державин открыл массу преступлений и злоупотреблений со стороны губернатора и губернских чиновников, с которыми, говорилось во всеподданнейшем докладе, имел тесные сношения епископ калужский Феофилакт. Однако при содействии Сперанского дело замяли.

Теперь же Феофилакт покушался отнять от него управление подлинно родными детищами — семинариями! О том ли пещься надо!

Общее состояние Православной Церкви вселяло тревогу. В письме митрополиту Амвросию в 1804 году Платон писал: «… молиться о корабле церкви очень и очень должно. Усилились: 1)неверие,2) философия, маскою христианства прикрытая,3)папизм. До какой степени лукавы и злобны его орудия — иезуиты...» Верхи уклонялись в мистицизм, низы — в раскол. Борьбе и с тем и другим на виделось конца.

Душевную радость старику доставило пострижение в монашество Андрея Казанцева.

Он давно направлял на этот путь любимого своего ученика, предостерегал его от явных искушений: то граф Кирилл Алексеевич Разумовский приглашал в учителя,то один священник готов был сдать Андрею свое место с взятием его дочери в жены. Но Господь

судил иначе.

16 декабря 1804 года Казанцев был пострижен наместником лавры архимадритом Симеоном с именем Евгения, a 6 января 1806 года митрополит Платон в Троицком соборе лавры рукоположил Евгения в сан иеромонаха.

В том же январе 1806 года Александр Федорович Лабзин начал в Москве издание нового журнала под названием «Сионский вестник», быстро превратившийся в идейный центр мистицизма.

22 июня митрополита постиг апоплексический удар,, от которого он оправился спустя два месяца, да и то не вполне — ослабли язык и правая рука. Для посторонних взоров владыка заматно одряхлел но дух его оставался тверд.

Глава 8

ВЫБОР ПУТИ

В июньский день 1808 года в Спасо-Вифанской церкви заканчивалась обедня. Церковь была заполнена семинаристами, не уехавшими на вакации домой, монахами и богомольцами. Владыка Платон находился, по обыкновению, на клиросе, ожидая, когда запоют его любимые «Иже херувимы».

Вдруг он заметил, что перед северными вратами в алтарь стоит свеча — видно, причетник забыл ее отодвинуть, а сейчас пред­стоял Великий вход. Платон сказал стоявшему рядом незнакомому священнику:

— Батюшка, отодвиньте-ка свечу!

Священник искоса посмотрел на старого духовного в вы­цветшей коричневой рясе (Платон в тот день пришел без клобука и без панагии) и нехотя ответил:

— Не подобает. Я священник.

Тогда Платон сам взял свечу, пронес ее перед вышедшим диаконом, остановился в царских вратах, чтобы получить бла­гословение служившего священника, и затем, проходя со свечой мимо нелюбезного иерея, поклонился ему и промолвил:

— А я — митрополит.

Случай этот развеселил его, и из храма Платон вышел в добром расположении духа. Хотелось посидеть на скамейке возле храма под сенью выросших лип и отцветающей сирени, но в лавре ждали дела. Окруженный толпою семинаристов, владыка мед­ленно направился к своему домику, где уже ожидала его карета.

Владыка был одинок. Большинство родных умерло, истинных друзей осталось немного, и потому всю свою нежность и ласку старик изливал на семинаристов. Он разрешил создать для них театр, в котором юноши играли духовные трагедии и исторические пьесы. На деньги, пожертвованные молодой графиней Орловой-Чесменской, купили инструменты и образовался оркестр. Калачи, раздаваемые митрополитом на занятиях, оставались для воспи­танников не столько лакомством, сколько наградою.

— Ну что, мой милый!..— погладил Платон по головке ма­ленького семинариста. Тот как-то на занятиях получил от владыки задачу: придумать какое-нибудь противопоставление. Выпалил: «Собака чем старее, тем злее, а наш архипастырь чем старее, тем добрее»,— и, с опозданием сообразив неприличность сравнения, малиново покраснел. С тех пор он при встречах жался к владыке, но молчал.

— Ваше высокопреосвященство! — через головы обратился к нему троицкий семинарист.— Дозвольте просьбу представить!

— Срочное что? — повернулся Платон, припоминая, на каком курсе этот юноша.— Ну, отойдем.

Семинарист приблизился к нему с пожилым священником. Получив благословение митрополита, священник заговорил:

— Ваше высокопреосвященство, я протоиерей волоколамский Иоанн Федоров. Прошу милостивого вашего согласия на свадьбу дочери моей Аграфены с воспитанником Михайловым.

-Я тебе не сват! — с неожиданным гневом отвечал митрополит; зачем ты сего ученика отвлекаешь от школы? Он учиться может.

- Нечем существовать, владыко,— робко вступил семинарист.

-Просись на казенный кошт!

-Просился —отказано... Вот если б владыко могли предоставить, мне до окончания курса диаконское место в городе Воскресенске.

-Что, оно не занято?

- пустует после кончины моего родителя.

-Хорошо, подай просьбу,—тут же решил митрополит.—А тебе, батюшка, придется нового жениха искать. Бог в помощь!

Благославив просителей, митрополит направился к карете.Милые, молодые, румяные, безусые и с редкими бородками лица ркружили его. Среди них одно было милее всех. Платон нашел его глазами и мимо иесх обратился к учителю Дроздову:

-Помоги мне забраться. Ты один меня поддержишь.

Ходил владыка нормально, но при подъеме ноги отказывали. Он оперся на тонкую но сильную руку Василия и сказал тихо на ухо:

-Загляни сегодня после вачерни.

Карета медленно тронулась. Еще до того, как она выехала за ворота обители, Дроздов резко повернулся и пошел к роще. Его проводили взглядами недоуменноми, равнодушными и завистливыми. Расположения митрополита к этому троицкому учителю было для всех явно. Ходили разговоры, что после пострижения другого своего любимца Казанцева владыка уговаривал решиться на тоже и Дроздова, но тот уклонился.

А Василий долго еще прогуливался по Корбухе, стараясь ни о чем не думать, просто радоваться ясному летнему дню,в котором место нашлось и солнцу, и нежной зелени берез, не умолкающей вдали кукушке и черно-белой сороке-белобоке, робкому колокольчику и ярко-алой землянике. Он ни о чем и не думал, но сознавал внутрии постоянно беспокоящий вопрос: «Готов ли подстричся в монахи и на всю жизнь остаться в лавре?» Ответа у него не было. То есть ответ был, и давно обдуманный, но оставались сомнения.

Едва ли кто знал бы заштатный городок в Дмитровском уезде Московской губернии, не существуй там несколько столетий Свято-Троицкая лавра, подлинно духовный центр России. Сюда не переставал течь людской поток.

Каждодневно под своды высоких и массивных ворот входили, осенив себя крестом, богомольцы. Весной в распутицу поток этот замирал, с тем чтобы к Пасхе возрасти многократно. С молитвой о помощи или просто о благословении к преподобному обраща­лись мужики и бабы, отпущенные помещиками на богомолье, бойкие купцы, откупщики, мастеровые, благородные российские дворяне и сами цари, при посещении старой столицы непременно отправлявшиеся в лавру.

Радовалось сердце от вида соборов и церквей, от нежного перезвона курантов на лаврской колокольне, каждые четверть часа вызванивавших «Коль славен наш Господь в Сионе». Спе­шили богомольцы к вечерней службе, к исповеди, чтобы утром следующего дня причаститься.

После службы мужики в чистых рубахах и бабы в нарядах всех великороссийских губерний отдыхали, устроившись прямо на земле. Развязывались узелочки, откуда

доставалась нехитрая снедь: хлеб, луковица, репа, огурцы. За водой ходили к источнику возле Успенского собора, отстаивали очередь и напивались от души легкой троицкой водою, считавшейся целебною. Самые припасливые набирали ее в баклажки, чтобы сохранить подольше, чтобы поделиться дома. А иные, медля отойти от тонкой струи источника, напоследок умывались и смачивали голову.

Обходили богомольцы все открытые церкви, ставили свечи в поминание живых и усопших, как своих, так и чужих, на поммн которых дадены были гроши и копейки. Прикладывались к чу­дотворным иконам и мощам преподобного Сергия, преподобного Михея, бывшего в услужении у святого Сергия и очевидца явления святому Сергию Богородицы; святителя Серапиона новгородс­кого, а если повезет — к ларцу, в котором хранится кисть руки святого архидиакона Стефана, к камню от Гроба Господня.

Увязывали в узелки просфоры, освященные в лавре крестики и иконки. Вновь устраивались возле своих, чтобы назавтра после заутрени двинуться в обратный путь. Не все брали с собою детей, ибо долог и труден был путь. Потому богомольцы с особенным умилением смотрели на деток, бегавших в свое удовольствие друг за другом, плескавшихся в обмелевшей речушке, игравших не­хитрыми деревянными игрушками местной работы, кормивших непосед воробьев и многочисленных лаврских кошек. Завязыва­лись разговоры, как живется у такого помещика, как у другого; странники рассказывали о Киево-Печерской лавре, о Валаамском монастыре, о дивных чудесах и угодниках Божяих. И слушалось легко, и дремалось легко под высоким ярко-голубым летним не­бом, по которому плыли себе потихоньку белые облака.

— Эх, благодать...—скажет мужик.

И точно, благодать в лавре и летом и зимою, когда храмы шпорились снегом, монахи и богомольцы в тяжелых тулупах, армяках и шубах ходили по дорожкам между высокими сугробами, и дымы от печей в пекарне и кухне тянулись прямо вверх. Минет зима, и снова заголубеет небо, заворкуют голуби на крыше семинарии, и черные ряды монахов все так же будут тянуться на службу в храмы...

Письмо к отцу, начатое вчера, Василий уже не хотел продолжать после встречи с митрополитом в Вифании. Отец знал всё. Когда два года назад он написал о предложении владыки Платона, батюшка ответил кратко: «Все зависит от способностей и склонностей каждого, которыя можно знать самому». Чувствовалась обида старого священника, стезей которого пренебрег родной сын.

Но в старике митрополите Василий нашел точно второго отца,- так внимателен, ласков и требователен был с ним владыка.

Забросал подарками: в прошлом году подарил шинель, пояс и ананас, а за эти полгода –гранатовые яблоки, в апреле свежий огурец, на Пасху – искусственное яйцо, неделю назад — второй том своих проповедей и полукафтанье.Василий понимал, что владыка не пытается задарить его и купить его согласие на пострижение, то были дары любви и, может быть восхищения его проповедями.

Дважды приезжали к ним из Коломны прихожане, с покорностью прося владыку Платона о поставлении к ним Василия Дроздова в приходские священники. Оба раза владыка, не спрашивая Василия, им отказывал, отвечая одно: «Он мне здесь самому

Нужен!»

Так близок казался берег, так знаком, там ожидали его отец, мать, дедушка... и Катенька, дочка отца Симеона. Простым и понятным виделся весь дальнейший путь, но что-то удерживало его от этого легкого шага. И течение жизни несло дальше...

Как бы выразить то, что сам он скорее чувствовал, чем понимал рассудком? Не выгоды и невыгоды монашеского положения занимали его ум. Вера давно составляла основу его жизни, но в положенииприходского священника страшило его впадение в некую обыденность, тогда как душа рвалась к большему, к более глубокому постижению

сокровенной Божественной Истины. Его не понимали ни родные, ни многие собратья по службе, но вопреки житейскому здравому смыслу он полагался на внутренний голос, тихо звучащий в нем.

«....Меня затрудняет несколько будущее,— вновь взялся он за перо,— но я, не могши прояснить его мрачности, успокоиваюсь, отвращая от него взоры, и ожидаю, доколе упадут некоторые лучи, долженствующие показать мне дорогу. Может быть, это назовут легкомыслием, но я называю это доверенностью Прови­дению. Если я чего-нибудь желаю и мне встречаются препятствия в достижении предмета желаний, я думаю, что не случай толкнул их против меня и потому без ропота медлю и ожидаю, что будет далее. Мне кажется, что несколько лет нерешимости проститель­нее, нежели минута опрометчивости там, где дело идет о целой жизни. Пусть кто хочет бежит за блудящим огнем счастия, я иду спокойно, потому что я нигде не вижу постояннаго света. Я пред­лагаю Вам сии мысли, ожидая им справедливого суда от Вашей опытности и надеюсь узнать со временем Ваше мнение...»

Тем временем в комнате Дроздова, служившей кухней и сто­ловой для троицких учителей, их слуга Дормидонт, отставной матрос и яростный спорщик по Апокалипсису, соорудил нехитрый обед. Жили учителя небогато. Жалованье Дроздова увеличилось до ста шестидесяти рублей, да еще от высокопреосвященного добавлено было пятьдесят рублей за проповедничество, но все деньги уходили на пропитание и на книги.

На запахи свежих щей с укропом и селедки с лучком потянулись товарищи: учитель риторики иеродиакон Самуил, учитель поэзии Кирилл Руднев, учитель грамматики латинского класса и немецкого языка Никифор Платонов, учитель низшего грамматического класса и французского языка Михаил Платонов, приехавший из ярослав­ской семинарии учитель Протопопов. К концу обеда, когда Дор­мидонт принес вторую бутыль лаврского кваса, в дверях показался отец ректор, которого тут же пригласили откушать.

Архимандрита Евграфа любили в семинарии. В нем не было ничего начальственного, однако ласковые просьбы его и укориз­ненный взгляд всегда печальных глаз воздействовали на семина­ристов не слабее громовых разносов архимандрита Августина. Вот и сейчас ректор присел на лавку и вдруг рассказал недавний случай, когда его собачка Черныш вовсю истрепала картуз Василия Дроздова, играя с ним весь вечер, пока сам Дроздов и отец ректор были увлечены беседою о проявлениях соприкосновения земного и небесного миров.

После дружного смеха возникла пауза. Обыкновенно, отобе­дав, учителя до чая пускались в разговоры, но появление ректора у Дроздова было явно неслучайно, и они потянулись к дверям.

— Я с приятной вестью! — объявил ректор, когда они остались одни,— Только что владыка распорядился увеличить тебе жалованье до двухсот пятидесяти рублей! Ну не славно ли!.. Ты не рад?

-И рад и не рад, отец Евграф,— отвечал Дроздов. Они были друзьями с ректором, но Василий не решался обращаться к нему на ты..— Владыка звал меня сегодня после вечерни.

-Верно, хочет объявить о прибавке.

- Нет, тут другое. Он ждет от меня прошения.

-Что ж ты?

-Я думаю.

Друг мой, объявлю тебе и иную новость. Меня призывают в Петербург. Официальной бумаги еще нет, но известие сие верное. Через месяц-другой должен буду оставить я Троицу, семинарию и тебя... но прежде мне хотелось бы увидеть твое пострижение. Ручаться не могу, но буди малая возможность помочь тебе оттуда —не премину сделать все возможное... Решайся! Помнишь евангельские слова: Не вы избрали Мене, но Аз

избрал вас? Помоги тебе Господи!

Несмотря на простоту и очевидность выбора, Василий вы­жидал. Терпеливое молчание митрополита, мягкие призывы отца Евграфа и затаенное недовольство отца он вполне понимал и все же не спешил. В полной мере тут выказалось его пренебрежение суетною молвою, нередко покоряющей своей силе людей слабых.

Смирение —черта важнейшая, естественная и необходимая как в христианине, так и тем более в монашествующем, вполне проявилась в нем уже тогда. Однако одною покорностию не исчерпывался его характер. Все мы призваны на этот свет для свершения

только нам вверенного дела, в котором и долг наш перед Богом и служение перед людьми. Никто не волен уклониться от оного, но как же важно вовремя и правильно определить то самое свое дело, на которое стоит употребить все силы, потратить весь пыл сердечный. Мало кому неведомо блуждание по случайным путям, служение то ради копейки, то суетной молвы ради, без светлого чувства удовлетворения и душевного покоя. Как же важно на жизненном пути не изменить себе, своему хотя бы и неясному призванию, устоять перед непониманием, а подчас и осуждением решения со стороны большинства.

В душе своей Василий давно сделал выбор и раз за разом утверждался в нем, работая над проповедями. Первую он произнес по выбору митрополита Платона на день торжества освобождения обители преподобного Сергия от нашествия врагов.

- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Было время — простите мне, что я от светлаго торжества об­леченной славою России бросаю взор на мрачные виды России страждущей: тень возвышает красоту света,— было несчастное время, когда отечество наше, терзаемое иноплеменными, пре­данное недостойными сынами, готовилось испустить последнее дыхание. Часть верных ему и Богу, бежавших от опустошенных градов и сел, сокрывалась тогда в сей ограде, и враги, который, казалось, клялись не щадить ничего священнаго, истощили против нея все усилия злобы своей.

Ужасное состояние! Два ненасытимые чудовища, война и мор, споря о добыче, соглашаются в лютости, в которую хотят поглотить сию обитель. Смерть за стенами, смерть в стенах; смерть носится в воздухе, смерть крадется подземными стезями. Убийственныя орудия досягают самаго сего святилища, и Святые Божий при­емлют раны на своих изображениях. Мышцы, способные обращать меч, оскудевают; едва остается несколько слабых рук для воздеяния ко гневным небесам.

Наконец, когда сирые чада отечества слезящимися глазами увидели, колико суетно спасение человеческое, когда все коле­балось, кроме упования на Вышнюю помощь, когда почти не было уже других оружий, кроме веры и молитвы,— Господь сил венчал нас оружием благоволения, и отчаяние, не нашед места между памятниками благочестия, устремилось в полчища злодеев.

Слава вам, насадители сего вертограда, возрастившаго лавры и оливы! Слава вам, бесплотные вожди безоружных воинов, пре­подобные отцы Сергие и Никоне, основатели и покровители сея обители! Слава тебе, беззащитная защита бедствующего царства! Торжествуй ныне избавление свое и со всею победоносною отселе Россиею, в подражание победоносной Церкви, исповедай, яко сия есть победа, победившая мир, и мир нам приобретшая вера во Всеблагаго и упование на Всемогущаго!..

Ясность языка, сила выражений и поэтическое вдохновение проповеди поразили многих. Владыка Платон порадовался успеху своего любимца и специально для него учредил должность лавр­ского проповедника. Он не обманулся в Дроздове и поверил в его будущее.

У Василия работа над проповедями, поиски единственно вер­ного и сильного слова, выражающего и поясняющего смысл Свя­щенного Писания или значения церковных

праздников, все более усиливали стремление идти дальше и дальше по этому пути. Двадцатишестилетний учитель уже изведал упоительные озарения мысли, вдруг обретающей то, что никто кроме тебя одного не знает; испытал восторги поэтической фантазии, вдруг дарящей выражениями красочными и сильными, так что сам после удивляешся; вкусил нелегкого, но благодатного труда чтения и срав­нения сочинений авторов, спорящих друг с другом, сходящихся и расходящихся по различным вопросам, и ему надлежало нахо­дить истину... И он находил!

Несколько лет он изучал с семинаристами творения отцов церкви и не мог не прикладывать к себе слова святого Антония Неликого: «Муж умный, помышляя о сопребывании и общении с Божеством, никогда не прилепится ни к чему земному или низкому, но устремляет ум свой к небесному и вечному, зная, что воля Божия — сия вина всякого добра и источник вечных благ для людей,— есть та, чтоб человек спасся...»

Глядя на вихрастые и прилизанные макушки юношей, склонившихся над листами бумаги, он сознавал, что иночество есть тяжкий подвиг, в котором нет места многим житейским радостям семье, жене, детям... но следовало быть последовательным и идти до конца. «Всяк живущий на земле есть путник»,— говорил святитель Тихон Задонский, так стоит ли обременять себя излишним грузом?...

Подлинное смирение —признак вовсе не слабости, а силы следовать воле Божией, несмотря на человеческие желания и немощи. «Конец такой подвижнической жизни есть Царство Божие, - читал он у святого Иоанна Кассиана,- а цель- чистота сердца, без которого невозможно достигнуть того конца. К этой цели прикован взор наш, и должны мы направлять наивернейшее течение наше, как по прямой линии, и если хотя несколько помышления наше уклоняется от ней, тотчас возвращаясь к созерцанию ея, исправлять его, как по норме какой…»

Куранты на колокольне пробили десятый час. Тишина и покой ясного июльского вечера опустились на лавру. Прожит был ещу один день в трудах и молитвах, и сколько предстоит их — Бог весть. Замерло и затихло всё. Монахи отдыхали в кельях, готовясь

К ранней монастырской утрене, Богомольцы разбрелись на ночлег. Только в Троицком соборе у гробницы преподобного оставался гробовой монах, он уходил лишь в полночь. Завидная сия участь— день за днём прибывать близ величайшей святыни...

Митрополит Платон и Дроздов сидели в одной из комнат митрополичьего дома возле

распахнутого окна. Густые кусты отцветшей сирени скрывали их от любопытных взоров.

-… Владыко вы видите перед собою человека, который стоит в глубокую ночь на пустой дороге, но не может ни оставаться на одном месте, ни продвинуться вперед. Все жду некоего знака.

— Не мудрствуй. Поистине, коли стоишь на дороге, так и опусти глаза долу. Помнишь, ты мне детский сон свой расска­зывал?

— Отлично помню. Будто очутился я ночью в дремучем лесу. Темно, вдруг огонек вдали. Побежал — избушка. Только вошел — вокруг лица будто и знакомые, но не узнаю, черные бороды, глаза горят. И один говорит: «Мы тебя сейчас убьем!» Тут я ис­пугался и... все.

— Лес тот дремучий и темный — жизнь мирская' И к смерти тебя призывали ради отказа от мира, предлагая иной жребий. Вот и гляди: в младенчестве знамение было, а он еще чего-то особенного ожидает!

— Боюсь, владыко, не выдержу тяжести жребия сего,— при­знался Василий.

Они сидели в вечерних сумерках. Стемнело, и келейник принес свечу, поставил ее на конторку, за которою работал владыка. Слабый огонек лишь усиливал темноту комнаты, и оттого легче говорилось сокровенное.

— Сын мой,— тихо заговорил старик,— монашество не может положить более обязательства на христианина, как сколько уже обязывало его Евангелие и обеты

крещения. По духу евангельс­кому всякий христианин должен быть всегда воздержан, смиренен, послушлив, трезв, богомолен, никакими излишними житейскими заботами себя не связывает... Хотя может иметь жену по слабости плоти, но живет с нею целомудренно, более пребывая в посте и молитве, нежели предаваясь сладострастию... При таковом рас­суждении тот будет истинный монах, который будет истинный христианин. Труд велик, но спасителен.

Они не видели лиц друг друга, но Василий различал взор Платона, обращенный, кажется, в душу его.

— Об удалении от мира и уединенной жизни должны мы судить, что они не сами по себе что-нибудь значительное и потому похвалу заслуживают. Нет! И в жизни уединенной может иной быть развратник или лицемер, скрывающий только по наружности свою внутреннюю злость. Такового удаление от мира не только не спасает, но более осуждает и погубляет. Необходимо же, чтоб он удалил от себя все прихоти мира, жил един для единого бы: Бога, содержал душу в чистоте, сердце наполнял любовью к Богу и ближним. Единственно чего бы стремился достигнуть — ничего для себя не желать и не искать в мире сем. При таковом только души расположении удаление от мира и уединенная жизнь бо­гоугодна... Но я могу сказать, что в мире живущий, а к миру не приверженный христианин не меньше, если не больше монаше­ствующего возвышает себя. Труден сей подвиг? Конечно, труден!

Но чем большие встречаются трудности, тем большая награда, тем светлейшая победа, тем знаменитейшая слава!.. Ступай.

На следующий день после заутрени келейник доложил мит­рополиту, что прибегал учитель Дроздов и оставил прошение. Платон взял лист бумаги, исписанный знакомым мелким аккуратным почерком с редкими росчерками. Слезы умиления и ра­дости навернулись на глаза старика.

«.„Обучаясь и потом обучая под архипастырским Вашего Вы­сокопреосвященства покровительством, я научился по крайней мере находить в учении удовольствие и пользу в уединении. Сие расположило меня к званию монашескому. Я тщательно испытывал себя и сем расположении в течение почти пяти лет, проведённых мною на должности учительской. И ныне Ваше Высокоприосвещенство, милостивейшего архипастыря и отца, всепокорнейшее прошу Вас архипастырским благоволением совершитьмое желание,. удостоя меня монашеского звания.

Июля 7 дня 1808 года. К сему прошению риторики учитель Василий Дроздов руку приложил».

Заработала канцелярия, Митрополит направил прошение о пострижении в Святейший

Синод (указав на всякий случай возраст Дроздова четырмя годами старше, ибо в монашество дозволялось принимать после тридцати лет). В начале октября искомое дозволение было получено. Потребное одеяние владыка приказал изготовить за свой счёт. Согласие отца подразумевалось, но тут всё пошло не так просто.

Отец Михаил 1 ноября получил от сына очередное письмо и устроился прочитать егопосле обеда в любимом кресле. Евдокия Никитична присела рядом, тихо радуясь привычному почтительному началу и предвкушая хорошие новости от Васеньки. Вдруг размеренный тон отца Михаила изменился:

-… « Не знаю точно, понравится ли Вам новость, которую скажу теперь.;впрочем, если в Ваших письмах говорит сердце, надеюсь , что я не оскорбил Вас и не поступил против Вашего соизволения, сделав один важный шаг по своей воле, по довольным смею сказать, размышлении. Батюшка! Василия скоро не будет, Вы не лишитесь сына, сына, который понимает, что Вам обязан более, нежели жизнью, чувствует важность воспитания и знает цену Вашего сердца...»

-Не пойму я, отец, что же это означает? — решилась перебить

чтения Евдокия Никитична.

Муж не не ответил, только сурово взглянул.и продолжил чтение:

— «Без нетерпения, но с охотою, без радости, но с удоволь­ствием, я занимаюсь теперь некоторыми приготовлениями к пре­образованию, но Высокий Благодетель мой отнимает у меня часть сих попечений... Я прошу теперь Вашего благословения и мо­литв...» А-а!..

Рушилась мечта отца Михаила, желавшего женить Василия на одной из дочерей отца Симеона (готового взять его в свой храм), поселить поблизости от себя в уютном домике (с хозяином которого уже столковались), со временем поставить на свое место в кафедральном соборе (ибо необъяснимые приливы слабости стал чувствовать отец Михаил и полагал, что век его близится к концу), а самому напоследок порадоваться внукам... Но этот мол­чун и упрямец поступил по-своему!.. Пораженный отец вскочил и хотел было разорвать письмо, но жена остановила.

— Что ты, что ты, друг мой! Васенька...

— Нет у тебя больше Васеньки! Нет!.. Монахом стал! Не по­слушал отца..

— Не горюй, батюшка. Видно, так Богу угодно... Что супру­жество? Иной поживет и овдовеет...

Стали они рядышком на колени перед иконами, молились, потом оба плакали в неутолимой, но светлой печали.

Долго в тот вечер не ложился отец Михаил. Сидел за столом перед раскрытой Псалтирью, а на ум приходило то давнее про­рочество московского старца Филарета, то судьба недавно скон­чавшегося отца Федора Игнатьевича Дроздова, будто проложив­шего для внука иноческий путь... Сидел он, пока свечной огарок не догорел.

Казалось, жизнь определилась навсегда.

16 ноября 1808 года Василий Дроздов в Трапезной церкви был пострижен наместником лавры архимандритом Симеоном в монашество с именем Филарета в память Филарета Милостивого Пафлагонянина. 21 ноября инок Филарет в домовой архиерейской церкви был рукоположен митрополитом Платоном в иеродиакона. Внешне жизнь его почти не переменилась. Он исполнял ту же должность учителя поэзии и риторики, жил в той же квартире, разве что Дормидонт стал более почтителен (впрочем, на качестве обедов это не сказывалось).

Внутренняя жизнь его, казалось, замерла, набрав новую вы­соту. Ушли неотвязные вопросы «что-то будет?», «что-то выйдет?». Владыка был особенно нежен к нему и поторапливал с написанием очередной проповеди.

Но из столицы, из какой-то Комиссии духовных училищ пришла бумага, а в ней требование: направить в Петербург из троицкой семинарии иеродиакона Филарета, иеродиакона Симеона, учителей Платонова и Александрова. По одному человеку вызывалось из калужской и ярославской семинарий.

Новое поприще готово было открыться перед Филаретом, поп­рище более трудное и обширное, близкое к искушениям и ми­лостям высшей власти. Он же пребывал не столько в радости, сколько в недоумении. Неприятно был поражен владыка Платон, испытывший искреннее огорчение от необходимости разлучаться с дорогим сердцу Дроздовым, только что, казалось, навеки прикреплепным к лавре.

Митрополит уже чувствовал себя осиротевшим. Вызвав к себе Филарета, Платон прямо спросил, доволен ли он вызывом в сто­лицу.

-Нисколько,— был ответ.

-Тебе не хочется туда? —переспросил обрадованный митрополит. Так я отстою тебя. Подай мне прошение, что желаешь остаться в московской епархии.

-Желал бы, - без промедления отвечал Филарет,— но не имею право сказать это, владыко… Я уже подал одно прошение о пострижении меня в монашество и тем отрекся от своей воли, покоряясь воле вышестоящих. Другого прошения подать не могу.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: