Сделай Сам Свою Работу на 5

ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 7 глава





 

И умилился, и огорчился митрополит такому ответу и принуждён был сам хлопотать о своем любимце. Обер-прокурору Святейшего Синода ушло его прошение об оставлении в троицкой семинарии двух вызванных учителей -Дроздова и Платонова, но особенно Дроздова « Я особливо о иеродиаконе Филарете усердно прошу Св. Пр.Синод обратить его паки в Троицкую семинарию…и как о нём особливо прилагал, в рассуждении его воспитания, отеческое старание, то сие много послужит к утешению моей старости…»

 

Вечером под новый 1809 год вТроицком соборе можно было увидеть новопостриженного инока Филарета. Жарко молился он пред двумя святыми— ракой, в которой почивали мощи преподобного Сергия, и чудотворным древним образом Святой Троицы, прося вразумления и умирения чувств. Он желал не ошибиться в исполнении Вышней воли.

Рака била закрыта покровом из золотой парчи, отороченным жемчугом. Лишь по большим праздникам его заменяли одной из драгоценностей лавры — покровом шелкового шитья, на котором пять столетий назад неведомые монахини передали образ преподобного. Старец был изображен в полный рост на голубом фоне. Строго и призывающе взирал он, и — дивное дело — светлело на душе и легчало на сердце от его вида, прояснялись мысли и дух бодрости наполнял всякого...



Была мечта: жизнь свою провести в таком служении, дабы день за днем сливались в непрестанное славословие Господу и Его преподобному служителю земному Сергию, И вечное по­трескивание свечей, шорох вереницы людей, идущих на покло­нение святыне, запах ладана, пение молитвословий...

Неземные, нечеловеческие мир и покой исходили от образа Святой Троицы работы древнего богомаза. Чудное смиренное согласие ощущалось в наклонах фигур и поворотах голов трех вечно юных странников, в сосредоточенной пустоте сидящих во­круг чаши, в которой будто вся мудрость мира.

Он вышел из храма незадолго до полуночи. Вокруг стояла темнота, фонарь мерцал лишь у входа в митрополичьи покои. Сиял легкий снежок. Мороз был некрепок, но снег под сапогами похрустывал. На невидимой в темноте красавице колокольне ку­ранты отбили получас, и вновь мягкая тишина опустилась на лавру. Все такое родное вокруг, такое свое, что невозможно, кажется, расстаться...



Вот и иноческий корпус. Дверь бухнула. Заспанный мона­шек-привратник едва поднял глаза на Филарета, встряхнул го­ловой и стал перебирать четки. У самого Филарета веки уже слипались, тянуло на жесткую койку, но следовало совершить вечернее правило. Опустившись на колени перед образом Спа­сителя, он, едва шевеля губами, повторял привычные слова молитв и отбивал земные поклоны.

Господь предлагает новую дорогу, и надо идти по ней. Не стоит гадать, что там встретится, дано будет то, что предназначено. Предаться в волю Божию и все принимать, как от руки Его... Сомнения отступили. Дух его вновь был тверд и ясен.

 

 

Часть вторая

НЕВСКИЕ ВЕТРЫ

 

Глава 1

СКРОМНЫЙ ИНОК

 

Зима в Санкт-Петербурге время неприятное, особенно в январе. Даже старожилы с трудом переносят крещенские морозы с пронизывающими до самого нутра ветрами. В такие дни и Невский проспект становится малолюдным, а уж за Литейным или на Охте сереньким тусклым утром увидишь только спешащих в канцелярии чиновников, засунувших нос в воротники шинелей; замотанных в платки чухонок, разносящих молоко, сливки, сметану, да дворовых людей, посланных господами по срочной надобности. Катят редкие еще сани с дровами и иною поклажею. Закутанные в бараньи тулупы извозчики уж и не высматривают седоков. Изредка промчится всадник в военной форме или курьерская тройка.

Однакоу застав вечно заспанные отставные солдаты записывают как положено, имена и чины приезжающих в столицу, после чего поднимают шлагбаум — катите, люди добрые. 6 января 1809 поднялся шлагбаум Московской заставы и для только что прибывших троицких учителей. Вскоре возок миновал мещанскую застройку, и открылась взорам приезжих необъятная широта и протяженность Невского проспекта, на одном конце которого просвечивал золотой шпиль Адмиралтейства, а на другом, ближ­нем, высились постройки Александро-Невской лавры.



Спутники Филарета проснулись и, потирая заспанные глаза, выпрямляя затекшие ноги, крестя кривящиеся невольной зевотою рты, вглядывались в дома, фонарные столбы, редких прохожих.

Сердца их бились сильнее обычного.

Ямщик на мгновение придержал тройку в воротах, снял гро­мадную овчинную шапку, перекрестился и повернулся к седокам:

— Приехали, господа хорошие!

Тройка подкатила к крыльцу митрополичьих покоев, и тут обнаружилось, что иеродиакон Филарет не может идти. Выйдя из возка на негнущихся ногах, он вдруг покачнулся и упал в снег.

— Что с тобою, отче Филарете? — наклонился к нему Андрей Платонов.

— Ноги!..— только и сказал тот, подавляя мучительный стон. В пути он жестоко отморозил ноги. Ночью не мог спать, товарищи навалились на плечи с двух сторон, будить их казалось неловко, а от тесноты было поначалу только теплее. Сквозь дрему он ощущал, как холодно стало ногам, потом мягкая боль прошла от колен до пяток, потом ничего не чувствовал. В покоях ректора Александро-Невской духовной академии Филарета положили на широкую лавку. Ноги терли снегом, шерстяной варежкою, и мало-помалу чувствительность вернулась.

— Ну, как ты? — склонился над ним архимандрит Евграф.— Полегче?

Так хорошо было после трудной дороги и волнений увидеть родное лицо, что Филарет невольно улыбнулся:

— Вас увидел, отче, и сразу вся хворь прошла.

Они обнялись и расцеловались. Есть сродство душ, необъяс­нимое в житейских понятиях, и счастлив тот, кто испытал это сближение поверх различий в возрасте и положении, кто ощутил удвоение своих сил и радости. Зудящее беспокойство Филарета стихло от взгляда друга и учителя, в котором он читал: «Я все тот же. Сердце мое открыто тебе...»

— Товарищи твои ушли в братский корпус устраиваться...

 

 

— Так я пойду! — Филарет живо вскочил с лавки и схватился за свой узел.

— Никуда я тебя такого не отпущу! — решительно заявил ар­химандрит.— Останешься у меня. Морозы стоят небывалые, в тридцать градусов. У меня и топят получше, и за ногами твоими сам посмотрю, и поговорим наконец вволю! Идти-то можешь?

— Вашими молитвами! — с облегчением отвечал Филарет.— Сам не понимаю, что такое приключилось.

— Ну что же, брат,— с обычной своей мягкой полуулыбкою произнес отец Евграф,— дай-то Бог, чтобы сегодняшнее твое огорчение стало самой большой неприятностью в столице. Пойдем в мою келью.

Первый день пролетел в разговорах за самоваром. Филарет рассказывал последние новости о лавре и семинарии, о митро­полите Платоне и новом его викарии епископе Августине, хорошо известном обоим, о семинарских учителях и лаврской братии. Ректор накоротке пояснял, что следует поскорее познакомиться с митрополитом Амвросием и архиепископом Феофилактом, ибо первый играет главную роль в Синоде, а второй вершит всеми делами в Комиссии духовных училищ, приобретшей едва ли не большее значение, и утверждение Филарета преподавателем духовной академии зависит именно от комиссии, то есть от владыки Феофилакта . Размещается комиссия по повелению государя в Михайловском замке, занимая четыре залы на втором этаже.

На следующее утро после заутрени и благодарственного молебна в лаврском соборе архимандрит Евграф представил новоприбывшего иеродиакона Филарета митрополиту новгородскому и петербургскому Амвросию.

Большие залы и комнаты с высокими потолками были обставлены роскошно и, по троицким представлениям «по дворянски»: изящные стулья, кресла, столики, диваны, высокие зеркала в простенках окон, под ногами паркет, образующий диковинные узоры.

Показалось, что сам владыка чужд этому блеску.

Топили жарко, и потому митрополит был в одном суконном подряснике с финифтяною панагией. Среднего роста, грузный, со строгим взгядом из-под лохматых бровей, он вполне отвечал образу архиерея.

После благословения митрополит начал расспросы о московских новостях. Занимали его, впрочем, не столько ответы архимандрита и молодого иеродиакона, сколько сами молодые монахи. Амвросию нужна была опора во все нарастающем противостоянии с неудержимом в своем властолюбивом напоре архиепископом Феофилактом. Доверяться питерским было опасно — все либо примыкали к какой-либо дворцовой партии, либо склонялись к калужскому владыке. Надежнее было полагаться на вовсе сторонних...

 

Трудным было восхождение митрополита Амвросия к высотам духовной власти, но еще более трудным оказалось удержаться там. Продвигал его поначалу Павел Петрович, еще будучи наследником. Став императором, в один год одарил его мальтийским орденом Иоанна Иерусалимского и высшими российскими ор­денами Святого Андрея Первозванного и Святой Анны 1-й сте­пени. Сделал первоприсутствующим в Синоде и главой петер­бургской епархии, 10 марта 1801 года возвел в сан митрополита, да вот беда — спустя день приказал долго жить... А молодой им­ператор скорее терпел его, чем уважал. Слухи о его замене стали постоянными. В таких обстоятельствах борьба Амвросия с обер-прокурором Яковлевым, стремившимся взять в свои руки все управление церковной жизнью, хотя и привела к удалению гор­деца, но вызвала неудовольствие государя и самим митрополитом.

Приход в Синод князя Голицына поначалу обрадовал духов­ных. Князь был ленив и к делам равнодушен, как вдруг все пе­ременилось. Обер-прокурор начал изучать присылаемые из епар­хий бумаги, вменил архиереям в обязанность докладывать ему о всех происшествиях и сосредоточил в своих руках решение важ­нейших вопросов. Решения он

 

принимал подчас несогласные с мнением архиерейским. Государь же решал спор, как правило, в пользу князя.

Митрополит Амвросий, подчиняясь желанию Александра Пав­ловича, начал подготовку реформы духовного образования. Со­ставление проекта он поручил своему викарию, епископу старо­русскому Евгению Болховитинову. Однако нежданно участие в деле приняли попавший в случай Сперанский и калужский Феофилакт. Они повели дело к тому, чтобы отнять у архиереев на местах контроль за семинариями и академиями, насаждая там дух широкой светской образованности. Амвросий большой беды в том не видел, в отличие от своего учителя и друга митрополита московского Платона, ибо в конечном счете тем повышался уро­вень подготовки всего священства. Проглядел он другой момент: возникшая из воздуха комиссия обрела реальную власть в пере­мещении духовенства и управлении жизнью духовных школ. Мне­ние его самого и всего Синода подчас и не спрашивали. В комиссии же тон задавал тридцатишестилетний Феофилакт... За составление проекта преобразований государь наградил митрополита орденом Святого Владимира 1-й степени, а Феофилакта, князя Голицына и Сперанского — орденами Святого Владимира 2-й степени. Ни­чего доброго от этой троицы для себя Амвросий не ожидал.

 

Скромный инок сразу приглянулся владыке. Помогло ли тому то, что он тоже был учеником митрополита Платона и пользовался доверием московского архипастыря, или просто по сердцу при­шелся троицкий чернец, кто знает. Владыка сам был добродушен,

при всей своей опытности в политике, устал от нее и потому рад был видеть рядом иноков, не отягощенных суетными интересами, не втянутых в хитросплетения столичных интриг. Он положил сделать своей опорой в создаваемой Санкт-Петербургской духов­ной академии Евграфа и Филарета.

 

Вечером отправились к архиепископу калужскому Феофилакту. В его покоях царил иной дух, чем в митрополичьих. Мебель вся вызолоченная, натертые воском полы покрыты большими малиновыми коврами, на стенах картины в больших золоченых рамах на темы из мифологии. В кабинете, сплошь заставленном высокими книжными шкафами с множеством книг на русском и иностранных языках, было на удивление светло от многих свечей в кандилябрах на овальном столе орехового дерева, на камине с отодвинутым экраном, на громадном письменном столе, заваленном стопкам бумаг и книгами.

Архиепископ поднялся навстречу входящим, и Филарет удивился, какого он большого роста. Феофилакт был по-гвардейски высок, плечист, темноволос, черты лица крупны и резки. Даже дома он носил богатую муаровую рясу, переливавшуюся оттенками синего цвата. А когда вышел из за стола, на ногах сверкнули башмаки расшитые золотом.

Сан архиепископа он получил только на минувшее Рождество, ныне же ожидал перевода из третьеклассной калужской во второклассную рязанскую епархию он не опровергал слухи о том, что преосвященного Амвросия намереваются перевести в Новгород, а освободившуюся петербургскую митрополию предоставят ему. Обер-прокурор не имел с ним разногласий, друг Михайло Сперанский оставался довереннейшим лицом государя, благоволение со стороны императора и императрицы не уменьшалось. Феофилакт понимал, что звезда его карьеры набирает все большую высоту, и это наполняло его властолюбивую душу счастьем и гордостью.

Он оглядел стоявшего в напряжении невысокого и худого монашка в бедном подряснике. Простоват больно, хотя в карих глазах видны ум и характер. И этот пригодился бы, не будь из платоновского круга. Феофилакту сообщили, что Филарет известен близостью к московскому митрополиту, еще в семинарском звании был его иподиаконом, и именно об его отзыве более всего печалится Платон. Сообщили также и о больших познаниях молодого монаха... Хотя какая может быть наука в захолустной

 

Москве!

— Чему учился?

— Философии.

— Что есть истина? — спросил резко.

На мгновение кроткие глаза потупились, а затем монашек негромким голосом, но ясно и обдуманно отвечал, что истина философская есть то-то, а истина метафизическая есть то-то, с цитатами на латинском, греческом и еврейском.

— Что есть истина вообще? — спросил архиепископ. Филарет растерялся. Он не понимал, чего хочет высокомерный владыка, но не смел уточнить вопрос. Впервые после домашней обстановки лавры он ощутил бесправие низшего перед высшим. Филарет молчал, и архимандрит Евграф поспешил прийти на помощь.

— На этот вопрос, владыко,— почтительно сказал он,— не дал ответа и Христос Спаситель.

Феофилакт промолчал и жестом пригласил Филарета садиться. Этот монашек чем-то его раздражал. Знающ, мыслит правильно, робеет, но вид какой-то постный, верно, ханжа первостатейный...

— Что же ты не читал новейшей философии?.. Да ты владеешь ли французским?

— Нет, владыко.

— Так надобно выучить. Непременно следует учиться новым языкам, в особенности французскому, на котором пишут и переводят все самое примечательное в науке,— говорил громко и внушительно, поглаживая черную бороду рукой, на которой посверкивали в пер­стнях темно-красный рубин и ярко-голубой сапфир.

На этом аудиенция закончилась. Филарет и Евграф прошли через анфиладу комнат, и лакей в напудренном парике закрыл за ними дверь.

Последствия двух визитов сказались вскоре.

Митрополит Амвросий предназначил Дроздова для препода­вания высшей риторики в новой духовной академии с назначением на должность бакалавра. Однако архиепископ Феофилакт вы­двинул на ту же должность своего кандидата — калужанина Ле­онида Зарецкого, также только что прибывшего в столицу по вызову комиссии, и сумел провести его. Филарет оказался без места и назначения, в положении неопределенном.

 

 

Глава 2

СЕВЕРНЫЙ ВАВИЛОН

 

День проходил за днем, а он все сидел в комнатах ректора, выходя лишь на утренние и вечерние службы в Троицкий собор и Благовещенскую церковь. После вечернего правила разворачивал на полу свой тощий тюфяк и укладывался, желая поскорее уснуть. Каждое утро он с надеждой ожидал новостей, а их не былo. Обычно легкий на письма, он не мог заставить себя написать ни родным, ни владыке Платону. Отец Евграф уговаривал его пойти погулять, но Филарет отговаривался то нежеланием, то болью в ногах. На душе было смутно.

Унизительный экзамен, которому подверг его архиепископ Феофилакт, будто открыл глаза на очевидные вещи, о которых и ранее знал, но то знание было отстраненным, его напрямую не касалось. В детстве казалось, все огорчения остаются вне церковной ограды, внутри ее —покой и отрада. Но нет мира и за церковными стенами... Как жить в этом ледяном и враждебном городе? Как оставаться верным своему монашескому долгу, избежать соблазнов и искушений? Было бы служение трудное — положил бы все силы, но почти месяц прошел, а никому не нужен со всеми своими талантами!..

Но в невзначай подсунутой отцом Евграфом книге наставле­нии святого Антония Великого прочитал: «Прежде всего не считай себя чем либо, и это породит в тебе

 

смирение; смирение же породит опытность и здравомыслие, кои родят веру; вера же родит упование и любовь, кои родят повиновение, а повиновение родит неизменную твёрдость в добре».

Столица подавила его. Одно дело слышать, другое — увидеть воотчию громады дворцов и широту Невского проспекта, великолепие обстановки и высокую ученость здешнего духовенства. Троицкий собор лавры оказался больше кремлевского Успенского. В нём было на удивление светло от двухъярусных высоких окон. Чёрный. зелёный, розовый мрамор, по стенам яркие картины светских живописцев на божественные сюжеты, бронзовые золочёные двери царских врат, высокие колонны коринфского ордера, лепнина, скульптуры… « Да полно, нашли это, православный ли храм? » - подумал в первое мгновение Филарет. Но читались те же Часы, так же диакон обходил с кадилом стены, так же в гулкой тишине звучало чтение Евангелия… «Возлюби смирение, и оно покроет все грехи твои», - утверждал великий авва Антоние, но как трудно смириться

с пренебрежением сильных мира сего.

Они оказались чужими друг другу — иеродиакон Филарет и Санкт-Петербург.

 

В тот год просвещенные столичные умы занимали две проблемы: реформы и отношения с Францией. Всеобщее недовольство, охватившее русское общество после Тильзитского мира, побудило Александра Павловича вернуться к масштабным планам Сперанского. Оба они хитрили друг с другом. Государь желал вернуть себе симпатии дворянского общества путем внедрения некоторых европейских норм и форм государственной жизни при сохранении своей самодержавной власти. Умный попович, точно, готовил такой план, но имел под рукой и иной, рассчитанный на уста­новление «решительною силою» ограничения самодержавия и утверждения «власти закона». Готовилась подлинная «революция сверху», основанная на логике, здравом смысле и европейском печальном опыте.

Александра Павловича весьма озабочивали финансовый кри­зис и неразбериха в судах, что и побуждало его поощрять дея­тельность Сперанского, но тем не менее дела внутренние были в большей степени регулируемы его волей, чем дела внешние. Государь фактически сам стал министром иностранных дел. Внеш­няя политика чрезвычайно занимала его, позволяя в полной мере проявить ум, хитрость, лукавство, твердость и незаурядное личное обаяние. Отношения с Пруссией он наладил более чем дружеские, с Австро-Венгрией сохранялся извечный прохладный союз, с Ан­глией удалось установить «единодушие и доброе согласие» (им­ператор приказал российским послам за границей препятствовать распространению памфлетов о руководящей роли британского посла в Петербурге лорда Чарльза Уитворта в убийстве императора Павла. Оставалась Франция с ее непредсказуемым и потому опас­ным Бонапартом.

Повелитель Франции к тому времени сокрушил Австрию, за­ставил помириться с ним Англию, господствовал над Голландией и Бельгией, откровенно давил на итальянские земли, на много­численные германские королевства и курфюршества; внутри стра­ны он обладал полной и безоговорочной поддержкой всего народа (с мнением эмигрантов-аристократов считаться не приходилось). В 1804 году был опубликован Кодекс Наполеона, предложивший Франции стройную систему законов, основанную на буржуазных принципах. В том же году Наполеон объявил себя императором, опираясь на согласие трех с половиной миллионов французов, заявленное на плебисците. Для коронации он потребовал приезда из Рима папы, и Пий VII не рискнул отказаться. Будь это просто разбойник, захвативший корону, его можно было бы презирать. Однако новоявленный французский император был силен и чрез­вычайно активен, ставя перед собою грандиозные планы преоб­разования мира — во имя распространения высоких принципов «свободы, равенства и братства», впрочем, не стесняя себя самого ни моралью, ни приличиями.

 

Неудачная война против Бонапарта в 1805—1807 годах в союзе с Англией, Австрией и Пруссией вынудила Александра Павловича

пойти на заключение в Тильзите мирного и союзного договора с самым опасным врагом, которого еще недавно клеймили с церковных кафедр как «богоотступника и антихриста». Военные неудачи и желание иметь свободные руки в войне со Швецией пересилили на время недовольство русского общества прекраще­нием торговли с Англией. Вто же время государь отлично сознавал, чтомир с Наполеоном не только вынужденный, но и вооруженный. Он вызвал из деревни генерала Аракчеева, поручив ему реорганизацию артиллерии. Генералы Барклай де Толли и Багратион в начале 1809 года завершили завоевание Финляндии, для которой Александр Павлович уготовил положение автономии в составе Российской империи. Положение на южных границах менеебеспокоило, ибо Турция и Персия были слабыми противниками.

Дипломатическая борьба побуждала царя совершать много­численные путешествия по Европе, которую он считал столь же, если не больше, своим домом, сколь и Россию. Но удивительная империи, раскинувшаяся на трех континентах, была все же дороже: то была его родина и его мастерская.

 

В конце января 1809 года состоялось освящение возведенного по проекту Кваренги института благородных девиц. Матушка просила его непременно присутствовать, но государю самому интересно было посмотреть на новое укра­шение его столицы.

Путь от Зимнего был неблизкий, однако гнедая шестерня, лихо подгоняемая первым царским кучером Ильей Байковым, домчала их по накантному насту быстро и покойно. Тяжелая карета, поставленная на полозья, едва покачивалась на смягчающих тряску ремнях, Александр Павлович, его мать и супруга невольно заговорили о том, насколько приятнее ездить по русским дорогам зимою, чем летом.

На подъезде к Смольному стояли два стройных ряда семеновцев с ружьями «на караул», во дворе самого института —преображенцы.

Здание производило сильное впечатление. Спланированное «покоем», оно было обращено крыльями к парадному двору. Центральная часть, украшенная восьмиколонным ионическим портиком с фронтоном, была вознесена на мощное арочное основание. Тут были красота, строгость и величие. Правда, никакого сходства со Смольным монастырем…. Но он в прошлом, как и вся допетровская и послепетровская Русь. Пришло время императорской России.

Во время молебна и освящения государь осмотрел внутренние покои института и выразил свое удовлетворение отсутствием рос­коши.

— Полагаю, девицам из благородных семей приличнее вос­питываться в скромной обстановке.

— Vous avez parfaitement raison /Вы совершенно правы/,— заметил шедший рядом князь Голицын,— научиться мотовству проще простого, оно в самой женской природе.

Вдовствующая императрица погрозила пальцем известному насмешнику, но не могла удержаться от улыбки.

— Кстати, князь, почему из синодских присутствует только Феофилакт? — поинтересовался государь,— Это очень неверно и... очень по-русски! — отчуждение духовенства от светских церемоний. Тут ведь, кажется, вполне богоугодное дело творится, но наши святые отцы предпочитают свои кельи. Быть может,они правы, быть может... Ну чем им плохо императорское общество?

— Простите, ваше величество, но в последнее время именно императорское общество становится не совсем приличным,— с невинным видом ответил Голицын, намекая как на Бонапарта, так и на негритянскую «империю» на острове Сан-Доминго.

Елизавета Алексеевна не удержалась от смеха, но император покосился на жену недовольно.

 

— Шутник ты, князь,— только и сказал он.

Следствием мимолетного разговора стало приглашение князем Александром Николаевичем членов Синода и всех лиц, которых они пожелают взять с собою, на большой придворный бал, за­ключавший в конце февраля масленицу.

 

Нигде не проявлялись так ярко главные черты петербургской жизни — власть и богатство,— как на парадах и балах. Война была делом обыденным, повседневным. Армейские полки шли на север, на запад, на юг, утверждая силу и мощь Российской империи. Гвардия принимала меньшее участие в боевых действиях, но ее роль значила не меньше. Память о пугачевщине и европейских революциях делала гвардию первым орудием в утверждении са­модержавной власти. Парады и смотры на Марсовом поле и в Красном Селе, еженедельные разводы в столичных манежах при­учили гвардейские части к постоянной готовности выступить, а петербургское общество —к армии.

Военная служба была самой естественной и обыкновенной для дворянства, военный мундир был не просто моден, а почетен и уважаем. Даже дамы отличали форму драгун от улан, семеновцев от преображенцев, отдавая все же предпочтение лейб-гвардейцам гусарского полка с их умопомрачительными киверами, обшитыми смушкою ментиками, красными доломанами и голубыми или белыми чикчирами, украшенными золотистыми шнурами и выкладками.

Военные мундиры создавали на балах особенно красочный элемент рядом с воздушными нарядами дам и девиц, в свою очередь сверкавших кто молодою красотою, кто обаянием и очарованием, кто попросту блеском бриллиантов — но сколько было таких что сочетали и то, и другое, и третье!

Беззаботной радостью бала наслаждались не только молодые люди. В тот февральский вечер в Таврический дворец съехался весь светский Петербург.

Все невольно оглядывались на молодую графиню Анну Алексеевну Орлову- Чесменскую, надевшую сегодня свои знаменитые жемчуга. За спиной графини тут же заработали языки, называя возможных кандидатов в женихи.

- Э, мать моя,- говорила собеседнице жена обер-священника Державина, - верно вам говорю, что графиня замуж не собирается. У нее иное на уме. Второй день только, как вернулась из Сергиевой пустони, а скоро опять туда собирается.

- Возможно ли? Такая молодая, с таким богатством... Триста тысяч годового дохода!... –понизив голос добавила собеседница.— Неужто хочет постричься?

— Знать не знаю, мать моя, а врать не хочу,— отвечала Державина.

Графиня вызывала всеобщее внимание не только умопомрачительным состоянием, но и душевными свойствами. В доме честолюбивого, грубого и безнравственного отца она сумела сохранить чистую душу. Известно было, что после смерти графа Алексея Григорьевича она, не отходя, просидела три дня у его гроба. Окружив вниманием своих старых родственников, она оставила роскошную обстановку жизни, заведенную при отце. Главным её занятием стала благотворительность, в которой она была столь щедра, насколько это было вообще возможным. Впрочем, не всеми было одобрено выделение графиней Анной ста тысяч рублей давней отцовской любовнице Бахметьевой. Двадцатилетняя графиня о подобных толках знала или догадывалась, но пренебрегала ими. Ей хотелось замолить, загладить грехи страстно любимого отца.

Шлейф разговоров потянулся и за княжной Марией Щерба­товой, которой мать по завещанию оставила все состояние, потому что обиделась на сына, женившегося против ее воли. Добрая княжна решила разделить наследство поровну, но, к ее удивлению, братец потребовал все целиком себе. Дело рассматривалось в Се­нате, и исход виделся неопределенным.

Двусмысленными улыбками был встречен князь Павел Га­гарин, чья покойная жена Анна Петровна долгие годы оста­валась главной фавориткою императора Павла

 

Петровича, до­ставляя законному супругу чины и богатство. На ее гробнице простодушный князь велел высечь: «Супруге моей и благоде­тельнице».

Прошел бесцеремонный англичанин, лорд Сомертон, извест­ный тем, что единственный в Петербурге не снимал шляпы при встрече с императором, полагая то проявлением храбрости. На балу свои законы, и тут оригинал был с непокрытой головой.

Но вот разговоры притихли, из разных углов залы потянулись к дверям сановники.

Прибыл государь, и, казалось, его присутствие прибавило зву­ка и света в зале, хотя оркестр и так гремел оглушительно, а громадные люстры освещали сотнями свечей белые, красные, зеленые, черные мундиры, шитые золотом у офицеров, чинов­ников и придворных; орденские ленты и звезды у генералов; пенно-белые, голубые, бордовые, синие, черные бальные платья с низкими корсажами, украшенные кружевами, лентами, живыми цветами у дам, сверкавших также золотыми и серебряными серь­гами, диадемами, брошами, колье, кольцами, браслетами с ру­бинами, бриллиантами, изумрудами, сапфирами; почти все дамы были в полумасках, а плечи статских кавалеров покрывало мас­карадное домино разных цветов.

Оркестр заиграл мазурку. Толпа в центре зала раздалась, ста­рички и пожилые дамы заняли места в креслах у стен, а сияющие задорными улыбками пары выстраивались, чтобы в следующий миг взлететь, забыв все на свете.

На хоры, где расположились члены Синода, поднялся князь Голицын.

— Аи да прощание с зимою! — с довольной улыбкою произнес он.— Здравствуйте, владыко!.. Здравствуйте!.. Ваше высокопреос­вященство,— обратился он к архиепископу Феофилакту,— жду вас завтра после обеда. Согласие Михаилы Михайловича я уже по­лучил. Знатный бал, не правда ли?

Филарет из темного угла хоров безмолвно смотрел вниз. Дико все это казалось ему. Он впервые в жизни слышал такую музыку, видел такой маскарадный бал, толпу чрезвычайно вольно державших себя мужчин и полуодетых женщин, и все это был центр столичной жизни... там внизу, находился и государь... Какой-то господин небольшого роста в странном плаще из белых и синих квадратов, из-под которого виднелся придворный мундир, за­просто похаживал среди высшего духовенства, вертелся, улыбался, пожимал им руки и небрежно разговаривал. Странное существо... Тут он увидел, что митрополит Амвросий манит его.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.