ИСТИНЫ С ЦЕРКОВНОГО АМВОНА 9 глава

Подобно некогда прогремевшие оде Державина на смерть князя Мещерского, надгробное слово Филарета сделано его широко знаменитым. Текст был дважды напечатан отдельными выпусками, а в следующем 1812 году опубликован в первой книжке самого модного журнала «Вестник Европы», что означало уже всероссийскую славу и признание. 27 марта 1812 года архимандрит Филарет был определен настоятелем первоклассного Юрьевского монастыря.

Отношения с владыкой Феофилактом оставались прохладными. Сергий Платонов, уезжая на костромскую епархию, утешал Филарета:

- Уверяю тебя, ты сбудешь этого Бриэна!

- Где мне сбить? Хотя бы меня самого не заслали куда подальше.

- Нет. Ты непременно его сбудешь. Я видел во сне: он выедет в среду.

Внешне отношения их были ровны. Проезжая через Коломну владыка Феофилакт предложил протоиерею Михаилу Дроздовуперевести своего младшего сына в санкт-

петербургскую семина­рию. Филарет его благодарил, но переводу брата решительно вос­противился, находя самым благоприятным образ жизни и вос­питания в троицкой семинарии.

Пока же рязанский архиепископ блистал в дворянских гостиных и столичных соборах, где любил служить. О проповедях его говорили разное. Дроздов полагал, что владыка слишком старается привлечь публику, рассуждая о картинах светских живописцев и политических вопросах, а то делая намеки на современное положение России. Об одной проповеди Феофилакта ему поспешили рассказать несколько доброжелателей. В ней владыка изобразил человека престарелого, обремененного службою, из-за спины которого управляет делами молодой человек. Намек на митрополита Амвросия и архимандрита Филарета был более чем очевиден.

Амвросий сильнее всего опасался, что слух дойдет до государя. Старик не знал, что делать, и совсем потерялся.

— Знаю, чего хотят враги мои — чтобы ушел!' Но не сам я поставил себя, не могу себя и снять со своего поста.

— Владыко, есть способ к прекращению таких проповедей на будущее время,— подумав, сказал Филарет, призванный в мит­рополичьи покои для совета.— Согласно двадцатому правилу ше­стого Вселенского собора, воспрещается епископу проповедовать в чужой епархии,

Амвросий расцеловал своего мудрого советчика, и на следу­ющем же заседании Святейшего Синода молча положил перед Феофилактом раскрытую на нужной странице Кормчую книгу. Больше тот не проповедовал... Сколько сил и времени отнимала эта потаенная и всем явная борьба...

Теперь он занимал обширную квартиру ректора академии, он проводил почти все время в кабинете, обстановка в котором не переменилась со времен отца Евграфа. Работать приходилось до­поздна. В душный июльский вечер он сидел за письменным столом, освещенным двумя свечами под зеленым абажуром. Справа лежала пухлая пачка листов — переписанный его отчет о проверке духовных училищ и школ Петербурга. Слева —только что законченное слово, которое он назавтра должен был произнести в придворной церкви в присутствии обеих императриц и великих князей. Перед ним — папка с бумагами, присланными из петербургской консистории для предстоящего заседания. Он придвинул папку, раскрыл, глянул на листы, исписанные мелким витиеватым писарским почерком, но в глазах будто заплясали серые мошки. Устал.

И что за город Петербург: лето, а окно лучше не открывай — то дожди и сырость, от которой тяжело ломит обмороженные ноги, то жара, духота, пыль, мухи... То ли дело родная троицкая Корбуха, в которой все тропинки исхожены, или милая Коломна... Мать опять просила за каких-то родственников. Он оказался за­пилен просьбами. Отказывать не хотелось, но подчас тяжело было чувствовать себя перед князем Голицыным вечным просителем.

С князем Александром Николаевичем они за последние полгода сильно сблизились, несмотря на очевидную разницу в по­ложении и возрасте. Филарет часто бывал в доме князя, и вечера напролёт шли разговоры обо всем, и обоим было интересно друг с другом. Троицкого воспитанника привлекало в обер-прокуроре очевидное стремление к углублению духовной жизни, которое ставило человека в личное общение с Богом. Будто заново он переживал слова псалмопевца: К Тебе, Господи, воззову, и к Богу моему помолюся…Слыша Господь и помилова мя: Господь бысть Помощник мой…

Голицын. В свою очередь, нашел в проповедях Филарета отражение мистики, правда, то была православная мистика, тесно связанная с православной догматикой, однако познания Филарета были действительно велики, а ум живой и незашоренный. Доверие князя росло

быстро, он нередко пускался в откровенности пред двадцативосьмилетнем монахом:

- Поверете ли, отче, в первые годы я ездил в Синод регулярно, но сердце мое не переменялось, страсти крепко обуревали мою душу. Признаюсь, любил я тогда поддаваться особенно тем из их изысканных нелепостей, где занимаемое мною званием

могло служить наибольшем упрёком. Иногда в чаду молодого разгулья, в тесном кругу тогдашних прелестнец я внутренне посмеивался над тем, что эти продажные никак не сооброжали, что у них гостит обер-прокурор Святейшего Синода. Милостивый Боже! Сколько Он терпелив был ко мне и сколько раз милость его меня щядила!.. Знаете ли, я

иногда со страхом думаю, если бы тогда пресеклась жизнь моя,что бы тогда было со мною, слепым и несчастным грешником?.. И вот когда я услышал ту вашу проповедь, я ахнул —вы говорили обо мне! Вы меня пристыдили без гнева, с печалью и жалостью... Поверите ли, и был потрясен!..

После одной из таких бесед наедине Голицын просил Филарета стать его духовным отцом, но тот уклонился. Князь был приятен ему, да и что скрывать , его покровительство сильно помогало Филарету,но не чувствовал он в своей душе некоего созвучия душе князя того, что ощущал с иными своими духовными чадами.

В дверь робко постучали.

— Войдите! — устало откинулся он на спинку кресла. Высокие напольные часы в углу пробили половину одиннадцатого часа. Что за поздний гость?

Вошел один из лучших воспитанников академии Глухарев.

— Ваше высокопреподобие, простите великодушно за беспо­койство!..

— Ну, что у тебя?

Глухарев протянул к нему руку и раскрыл ладонь. Филарет увидел золотые часы.

— Что это за часы?

— Один молодой человек, крайне нуждаясь в деньгах, поручил мне их продать. Я ходил по лавкам и ростовщикам, но везде дают так мало... Не купите ли ради доброго дела?

— Сколько ж нужно ему?

— Нужно-то ему, может быть, и вдвое против того, во что он их ценит.

— Во сколько же?

— Он уступает их за двести рублей.

Филарет прямо посмотрел на Глухарева. Этого малого он хо­рошо знал и верил ему. А деньги появились большие, жалованье ректора да за настоятельство...

— Хорошо, что на этот час могу уделить деньжонок, только не по вашей оценке.

— Как знаете...— выдохнул студент.

— Они дороже стоят. Вот, возьмите.

Глухарев почтительно поблагодарил и помчался к другу Юрию Бартеневу. Только у него, развернув свернутые ассигнации, они обнаружили, что ректор дал пятьсот рублей. Бартенев вспыхнул.

— Да они стоят не более трехсот! Надо вернуть лишек!

— Дурак! — с чувством сказал Глухарев,— Оставь свое само­любие. Из скверных обстоятельств ты теперь выпутался — так поминай в молитвах о здравии архимандрита Филарета!

Глава 5

УПРЯМЫЙ ЛЕКАРЕНОК

В те годы, когда Василий Дроздов постигал науки в коло­менской семинарии, учился и учительствовал у Троицы, в мона­шеском сане трудился в столице, в разных концах империи под­растали два человека, предназначенные Провидением для участия в его

жизни, участия значительного, но не всегда доброго.

В 1792 году в Новгородской губернии в семье сельского дьячка Семена Спасского появился на свет сын Петр. Обстоятельства множились так, что родился он в день смерти своего деда, одер­жимого падучей болезнью. Слабая и болезненная мать, в страхе перед суровым до свирепости мужем и стыдясь своих страданий перед скорбным событием, забилась в хлев, где, подавляя крики и стоны, родила сына. Радости младенец никому, кроме нее, не доставил. Спустя четыре года она умерла. Хилый, слабый, крайне возбудимый мальчик тяготил родителя, но оказался весьма смышлён. Сам выучился читать по Псалтири и хорошо пел на клиросе. Отец отправил его к родственникам в Петербург для определения в певчие. Дома жить было тяжело, но в городе оказалось много хуже. Регент бил его, вороватые и развратные певчие были вполне равнодушны. Он часто плакал от безнадежной тоски и одиночества, умоляя отца в письмах отдать его учиться или в монахи.

Ни на то, ни на другое у дьячка денег не было, но помогла добрая помещица Чоглокова. Петра и его младшего брата Евфимия отдали в Новгородскую духовную семинарию. Правда, и тут воз­никни было осложнения из-за неполноты познаний Спасского, но опытный дьячок Семен преподнес отцу ректору двух заморо­жнных рыбин удивительной величины, и дело было решено окончательно.

Житье Петра и Евфимия оставалось весьма скудным. Плата за ученье и содержание составляла по шести рублей, которые пъяница отец с трудом находил. Ему, а в каникулы и сыновьям, приходилось косить, рубить лес, убирать сено, жать хлеб. Все ж таки, случалось, летом от голода ели желуди.

Учился Пётр Спасский хорошо. Быстро нагнал и перегнал своих товарищей, начальство благоволило к нему за пение, за его дивный голос. Радости это приносило немного. Помимо бедности тяготили его два обстоятельства — пьянство отца и девки.

Он любил и жалел своего жестокого и слабого родителя, старался удержать его от пития, но после того как был жестоко избит отцовским собутыльником, местным попом, оставил свои усилия.

Блудные искушения от деревенских девок мучили его с отроческих лет. Природное целомудрие и страх нарушить Божию заповедь. усиливались робостью, бедностью и сознанием своей чуждости деревенскому образу жизни. А на покосе, в дурманящем июльском жаре, напоенном травяным духом, насмешницы не оставляли его в покое. Одетые в одни рубашки, распевая свадебные песни, сверкая белозубыми улыбками, окружали Петра, валили на скошенную траву, и он чувствовал их тела. С колотящимся

сердцем Петр отпихивал горячих, потных девок, отмахивался сер­пом, и те с хохотом отступали.

Понять его было некому. Вновь женившийся отец оставался чужим, брат — мал еще, мачеха его не замечала. В полном оди­ночестве формировалась натура страстная и сильная, способная к глубоким и тонким переживаниям и к подавлению своих стра­стей. Его никто не любил, его лишь жалели или презирали. Ему бы самому кого-нибудь полюбить, но изъеденная страхом и са­мовнушениями натура его на это уже не была способна.

Раз в их доме ночевала девушка-родственница. Оказались вдво­ем. Лежали на покрытом сеном полу, и тут такой жар охватил Петра, что не мог вымолвить привычные слова молитвы. Будто огонь жег его с головы до пят, помрачая рассудок и отнимая волю. Катался по полу, а потом бросился на горячую печь, в которой только что пекли хлебы, и жар внешний пересилил жар внутренний.

Удивительно ли, что монашество стало для Петра желанным идеалом. Он пристрастился молиться в уединении, со слезами, измождал себя поклонами и задумывался о подвиге местного стар­ца-молчальника, прожившего в совершенном безмолвии тридцать лет. Семинарская библиотека была бедна, учителя малознающи, и

ответов на вопросы пытливого ума приходилось доискиваться самому на страницах Писания. Семинарское начальство одобряло такое умонастроение Спасского, а дома мачеха частенько повто­ряла: «Самое место тебе в монастыре! Ты любой жене будешь в тягость...» Так дожил он до двадцати лет.

В этом же 1792 году, но в губернии Нижегородской, в семье Гавриила Медведева родился мальчик, нареченный Андреем. Мед­ведев с женою Ириною были вольноотпущенниками графини Екатерины Ивановны Головкиной и служили в Лыскове, имении князя Грузинского. Старик Гавриил Иванович исполнял обязан­ности повара, жена была при кухне. Она еще родила мужу трех дочерей, как он умер, оставив вдову с детьми почти без средств, хотя и в собственном доме.

Молодая красавица Ирина Максимовна вдруг проявила твер­дый характер. Женихов и на порог не пускала. Кормилась делами рук своих, обшивая окрестных жителей, помогая при родах, пе­репродавая товары, заносимые торговцами. По селу бродили, как водится, слухи, что кто-то вдове помогает тайно, ибо она не только дом в чистоте содержала, но деток почти по-господски одевала и сама появлялась в церкви в замечательных шалях. Од­нако ж ничего определенного никто сказать не мог.

Ирина Максимовна была матерью нежной и строгой. С Катенькой, Леночкой и Верочкой ей было управляться довольно просто, а вот с Андрюшей сложнее. Непоседа, насмешник и вы­думщик, черноволосый румяный мальчуган рано заявил себя командиром и помыкал сестрами, как хотел. А то начинал рассуждать, будто взрослый, так что мать дивилась, откуда он набрался премудрости. Для девочек следовало накопить приданое и выдать поудачнее замуж, а сына хотелось направить по надежному пути. После обучения грамоте Андрей был отдан матерью в ученики Oсипу Полидорову, аптекарю при больнице в Лыскове.

Необходимо сказать, что Лысково представляло собой нередкий в то время образец богатого имения, управляемого самим помещиком с вниманием и тщанием. Князь Георгий Александрович Грузинский, прямой потомок царя Вахтанга VI, не видел для себя воз­можности служить. После ранней смерти жены он жил в свое удовольствие в имении, занимаясь хозяйственным управлением столь, же внимательно сколь и благоустройством мужиков. На полях колосилась рожь, пшеница и овес, дававшие немалый доход благодаря поставкам в казну. В селе появились новая церковь, школа и больница. Мужики похваливали князя, который не препятствовал желающим переходить на оброк, помогал нуждающимся деньгами, держал в страхе управляющих и старост.

Соседи помещики, напротив, побаивались крутого и своенравного до самодурства князя. Известно было, что он принимал беглых мужиков и не выдавал из законным хозяевам, на что губернские власти смотрели сквозь пальцы.

Однажды на церковный праздник с дочерью стояли в церкви. Служба шла своим чередом. При пении «Верую» обоих поразило звучание звонкого мальчишеского альта, как бы парившего над |ровным пением хора.

- Папенька, какой дивный голос! —не удержалась двенадцатилетняя Аня. – Прямо ангельский!

Голос действительно был хорош. Князь, когда подходил к кресту, поинтересовался у священника, что за мальчик поет в хоре.

- Андрюшка Медведев! -улыбнулся батюшка.—Сын покойного вашего повара

Тут взор князя несколько затуманился, и он потребовал привести певца. Аня ждала, что выйдет маленький и худенький мальчик с робким взором, опущенным долу. Но с правого клироса показался неожиданно высокий и рослый подросток с черными кудрями и румяными щеками, затененными темным пушком. Одет скромно, чистенько. Почтительно но без малейшей робости он поклонился князю и поднял глаза, в которых светились ум и чувство собственного достоинства.

— Молодец! — сказал князь и потрепал мальчика по голове.— Кто тебя учил петь?

— Регент.

— Вот как... А грамоте знаешь?

— Знаю.

— Он, ваша светлость, обучается у аптекаря,— осмелился вста­вить слово священник.

— Так ты еще и ученый...— с непонятным чувством протянул князь.- Что матушка твоя, здорова?

— Здорова, ваша светлость,— послушно отвечал подросток, но видно было, что он равнодушен к княжескому вниманию и готов отойти по первому слову.

— Сколько лет тебе?

— На Троицу тринадцать исполнилось.

Аня во все глаза смотрела на мальчика, так непохожего на виденных ею на прогулках деревенских мальчишек, грубых, обо­рванных, курносых, с кудлатыми русыми и каштановыми голо­вами. А у этого кудри черные как смоль и большие глаза, тоже темные, и нос совсем не курносый, длинный и прямой. Такой нос был у ее бонны, но мисс Гроув была худа, бледна и белокура.

— Вот тебе награда,— протянул князь мальчику золотой им­периал.— Завтра приходи в усадьбу и спроси доктора Дебше. Зна­ешь небось француза? Скажешь ему, что я приказал учить тебя лекарскому делу. Ну, ступай.

Андрей поцеловал теплую княжескую руку, густо поросшую черными волосами, и отошел, недоумевая, радоваться ему или печалиться словам всемогущего властителя Лыскова. На тихую девочку в синем платье с рюшами и в шляпке с лентами он не обратил внимания.

К немалому его удивлению, мать отнеслась к новости странно. Она в первый момент обрадовалась десяти рублям, а потом вдруг заплакала — от счастья, видимо.

Жизнь Андрея переменилась разительно. Спустя неделю док­тор предложил ему вовсе переселиться в усадьбу, во флигель рядом с барским домом, заверив, что князь позволил.

Дебше, вывезенный князем полтора десятка лет назад из Фран­ции, вполне обжился в своем новом отечестве, говорил по-русски почти правильно, но чувствовал себя одиноким. Жениться на крестьянке или на дворовой он не мог, никакая дворянка за него бы не пошла, а ехать в Нижний Новгород или Москву за невестою робкий француз страшился. Вот почему он всей душою привязался к Андрею, придавшему новый смысл его налаженной жизни.

Андрей сидел в углу приемного покоя, когда доктор принимал больных. К удовольствию Дебше, подросток не робел ни криков и воплей, ни крови и язв. День за днем, слово за слово, и наконец стал первым называть заболевания страждущих и возможные лекарства. Поначалу он многое путал, но Дебше блаженствовал от неведомой прежде радости любить и не спешил его поправлять.

- Mcrci, mon ami, mais /Спасибо мой друг, но …/,— говорил он,— но мозно делать лютче...

Князь нередко заглядывал в больницу, разговаривал с Дебше никогда не проходил мимо Андрея. Ему будто нравилось беседовать с мальчиком, который нимало не робел, а подчас позволял спорить с его светлостью. Надменный со всеми, приводящий деревню в трепет одним поднятием бровей, князь по странной прихоте позволял ему сие. Приметив, что упрямый лекаренок смышлён и сносно болтает по-французски, позволил ему брать книги из своей библиотеки. В столь благоприятных условиях шло быстрое развитие Андрея.

Когда юноше исполнилось восемнадцать лет, доктор и его воспитанник задумались о будущем. Дебше уверял, что Aндрэ вполне может получить аптекарский диплом и поступить в университет на медецынский факультет. Сам же Андрей остыл к медицине. Он целыми днями запоем читал то «Риторику» Ломоносова, то разрозненные книжки новиковского «Живописца», то пухлые томики «юлии,или Новой Элоизы» Руссо, то «Письма русского путешественника» Карамзина, и всё бросал, тяготясь несоответствием

книжных мыслей и чувств и своими собственными. Однако юность не может довольствоваться одними книгами.

Случилось то, что должно было случиться. Раз и другой он встретил на дорожках парка юную княжну Анну. Он бы не решился заговорить с ней, но она обратилась к «лекаренку» первая, неудовольствие бонны. Потом они договорились погулять вместе, и Аня сбежала от англичанки, подчинясь необъяснимому и непонятному чувству, тянущему ее к Андрею.

Летл. Отцветает липа. Пчёлы деловито жужжат. Солнце высоко, и его лучи, пробиваясь сквозь колеблемую ветром листву пятнами освещает брошенную на траву книжку. Мальчик и девочка сидят под липою и горячо спорят о том, прав или не прав был Вартер, уходя из жизни от неразделенной любви.

Андрей кого угодно мог убедить в своей правоте, но. когда Анна поднимала на него бархатисто-коричневые глаза из-под длинных ресниц, он вдруг уступал ей. То тихая, гордая, плавной походкой идущая рядом с отцом, то озорная, насмешливая, готовая высмеять любую его оговорку или промашку, то нежная и лас­ковая, одним взглядом смиряющая его азарт и напор,— она была такая разная и такая удивительная...

Аня думала об Андрее днями напролет. Раньше представить не могла, что такое возможно, а теперь — сидела ли она за вы­шиванием, играла ли на клавикордах, разговаривала ли с отцом или с бонною — думала о нем, сразу и вспоминая последнюю встречу, что он сказал и как сказал, и вызывая в памяти его белозубую улыбку, смешно ломающийся голос, задумчивый взгляд, твердость его руки, когда поддержал на мостике, и от этого при­косновения обдало жаром и голова закружилась... Правда, удив­ляло княжну, что она, в отличие от героинь французских романов, не томится, не страдает, не терзается. С Андреем ей было легко и хорошо.

Они не думали о том, что будет завтра. Когда обоим открылось, что они любят друг друга, то просто наслаждались своим счастьем, не забывая, впрочем, таить его от всех. Год пролетел в этой сладкой муке.

Наконец в долгих спорах и сомнениях все было решено окон­чательно: они поженятся и будут жить вместе. Князь, конечно, сначала огорчится, может быть, даже рассердится, но потом сми­рится и даст им средства. А не даст, так Андрей сам заработает.

Ранним октябрьским утром, когда князь уже встал, но до завтрака оставалось время, Аня подвела Андрея к двери отцовского кабинета, перекрестила и быстро постучала в дверь.

— Заходи, Аннушка,— приветливо сказал князь, но вместо дочери вошел лекаренок.

Аня хотела уйти, но любопытство было слишком велико. Со­знавая абсолютное неприличие своего поведения для благовос­питанной барышни, она прижалась ухом к двери. Звонкий баритон Андрея она почти не слышала, но вот вскрикнул отец, и его громкий бас был слышен отлично.

— Как тебе такое в голову пришло, дурень!.. Для того ли я тебя сюда взял?! Молчи! Молчи! Все, что скажешь,—все бред! Ты забудь и помышление само!.. Как она согласна? Княжна тебе сказала?..

Дверь стремительно распахнулась. Аня шлепнулась на пол, но сильная рука легко подняла ее и внесла в кабинет.

— И ты, девчонка! Начиталась романов дурацких, куда только эта мисс смотрела!

— Папенька, вы же сами говорили, что все люди равны! — пролепетала она. Самообладание вернулось к ней, а кровь мгно­венно вскипела, ибо княжна была верным подобием своего отца. Решалась ее судьба, и она не могла молчать.— Папенька, мы любим друг друга!

Она ожидала, что ее выкрик вызовет бурю ярости, но князь криво усмехнулся, взмахнул рукою и устало опустился в кресло.

- Дети мои, дети,— печально сказал он.— Вы любите друг друга, и это естественно, вы же брат и сестра... Я ни у кого и никогда не просил прощения, но у вас прошу: простите меня!

Он закрыл лицо руками, но слезы текли неудержимо по седым усам. Аня и Андрей ошеломленно и будто заново смотрели друг на друга.

Глава 6

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА

Летом 1812 года в Троицкой лавре и в Вифании было тревожно.Ходили слухи о войне, которую вот-вот начнет проклятый Бонапард, но московский главнокомандующий граф Федор Васильевч Ростопчин уверял, что войны не будет, а если все ж таки француз пойдет, то наша армия быстро поворотит его восвояси. Архиепископ Августин привез владыке Платону несколько отпечатанных ростопченских афишек… Чему было верить?

Граф Фёдор Васильевич приезжал в Вифанию в мае для беседы с приосвященным после назначения в Москву и поведал, что весьма обеспокоен активностью масонских обществ.

Удаление государем Сперанского их ослабило, но всё же князья Трубецкие, Лопухин, князь Гагарин, Кутузов, князь Козловский, Поздеев и сотни иных продолжают собираться

на тайных сходках. Граф открыл митрополиту, что направил любимой сестре императора, великой княгине Екатерине Павловне, письмо, в котором раскрывает, какая опасность таится под благопристойным покровом смирения и любви к ближнему. На масонских собраниях обсуждается мысль о необходимости переменить образ правления, о праве нации избрать себе нового государя —а это уже не туманные мистические рассуждения !..

Платон невольо вспомнил Николая Новикова, ныне забытого всеми в подмосковном своем Тихвинском. Такой поворот, верно, и в голову не приходил московскому просветителю. Ростопчина же митрополит благословил на его служение.

Владыка сильно опасался возможности новой войны, в которой он угадывал большую опасность для отечества, однако дух его оставался покоен. Платон предвидел, что Россия сможет преодолеть страшное нашествие. Старость отняла у него силы те­лесные, но прибавила мудрости.

Большую часть дня он пребывал один и не тяготился этим. Любимые его ученики были далеко: Филарет в столице, Евгений поближе, владыка поставил его архимандритом Лужецкого мо­настыря близ Можайска. Приходили письма с новостями, которые все меньше занимали его ум. Платон часто брал в руки Псалтирь, которую вроде бы знал почти наизусть, и перечитывал псалмы Давидовы, пламенные моления к Господу великого царя, созна­вавшего себя великим грешником...

Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омыймя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя. Яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согретых и лукавое пред Тобою сотворих...

В послеобеденные часы быстро спадала несильная июньская жара. В распахнутое окно веяло от рощи прохладой. Обыкновенно то было время полной тишины, замирали людские разговоры, тележный скрип и прочие хозяйственные звуки, но сегодня мит­рополита отрывал от молитвы шумный спор где-то рядом. Старик тяжело вздохнул и будто заново прочитал строки, заученные в юности: Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего, и Духа Твоего святого не отъими от мене...

Рядом уже кричали в полный голос, того и гляди до драки дойдет. Закрыв глаза, митрополит дочитал псалом, перекрестился и, тяжело ступая, пошел на крики.

В его доме перекладывали печь. Работа шла споро, и Платон не обращал внимания на трех печников и мальчишку-подмастерье. Теперь он увидел, как они яростно переругиваются, одолеваемые злобой. Оказалось, что у одного пропали три рубля, деньги

не­малые, и пропали, когда спали после обеда. Чужих не было — значит, взял свой. Потерпевший горячо изложил митрополиту свою обиду и примолк.

Владыка оглядел трех мужиков и мальчика, с покорностию смотревших на него, и молвил только:

— Идите вечером молиться со мною в храме Преображения!

В тот день 12 июня наполеоновская армия перешла границу. Россия столкнулась с сильнейшим противником. Главный смысл нашествия двунадесяти языков во главе с революционным им­ператором, ниспровержителем старых тронов и устроителем новых,

состоял в намерении Наполеона положить весь мир к своим ногам ради утоления непомерной гордыни. Следовало подчинить страну, выбивающуюся из общего европейского ряда. Новый порядок, который несла наполеоновская армия, долженствовал привести русский народ к «освобождению» от «диких», на европейский взгляд, обычаев и уклада жизни и «реформировать» православную Церковь во «вполне европейскую форму». Поэтому не против французов и Франции поднималась волна на­родного гнева в России, а за свое сохранение, за страну и обычаи, веру и уклад жизни, за то, чтобы оставаться русскими не только по названию, но и по духу.

Александр Павлович, как ни ожидал войны, все же надеялся на успех предварительных переговоров. Он полагал возможным отвести страшный удар, грозивший гибелью ему и России. Увы, приходилось в одиночку противостоять самой большой и победоносной в Европе армии, ведомой гениальным полководцем, не знающем поражений. Совещания в Вильно шли одно за другим, пока же он поспешил отправить к Наполеону для вручения послания и переговоров министра внутренних дел Балашова.

Неразбериха была полная. Балашов обнаружил, что его генеральский мундир и александровскую ленту уже отправили с обозом в Смоленск. Выполнять миссию парламентария в походном мундире было невозможно. Из затруднения министра вывели приятели: граф Петр Александрович Толстой ссудил лентою, а граф Евграф Федотович Комаровский —мундиром. К вечеру взяв адьютанта и четверых казаков, Балашов выехал

За русские аванпосты.

В домовом храме митрополита шла вечерня. Священник и диакон совершали ее по обычному чину, не зная о начавшейся войне. Митрополит стал на правом клиросе и время от времени окликивал печников:

- Молитесь ли вы?

-Молимся, батюшка! – откликались те.

Началась утреня.Диакон произносил моление о государе нашем и всяком начальстве, дабы Бог сохранил их, да и мы поживем тихое и безмолвное житие.

- Молитесь ли вы? — вновь окликнул митрополит мужиков.

- Молимся! —дружно ответили они.

- И вор молится?

- Молюсь, батюшка! — отозвался один из печников и вдруг осекся.

Балашов достиг французской императорской квартиры через два дня. К его изумлению, она не только находилась в Вильно, но Наполеон принял его в той же самой зале губернаторского дворца, откуда отправил Александр Павлович.

Император французов быстро прочитал письмо и сказал Ба­лашову:

— Нас англичане поссорили!.. Я не могу согласиться на тре­бование вашего императора об отступлении. Когда я что занял — то считаю своим. Увидим, чем все это кончится... Вы были, ка­жется, начальником московской полиции? Что такое Москва? Говорят, большая деревня со множеством церквей — к чему они? В теперешнем веке перестали быть набожными.

На сие Балашов отвечал:

— Я не знаю, ваше величество, набожных во Франции, но в Гишпании и .в России много еще есть набожных.

Наполеон усмехнулся.

— Пойдемте обедать, генерал!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: